Текст книги "Встречи и расставания"

После первой чарки дед Карпов повеселел. Он с любовью поглядывал на Яниса и толкал стареньким локотком в бок бабу Маню: «Глянь, парень-то какой». Пётр отставил было стакан, но Янис покачал головой, пододвинул обратно, и Елена прошептала: «Ну что ты, ничего не случится, с одной-то». И Пётр выплеснул горечь в рот. Дед придвинулся поближе к Петру, блестя глазами и вымазанными в масле усами, кивнул на Яниса: «Ого!». Пётр согласно покивал.

– А ведь был-то, ну, право слово, не жилец.

И дед начал рассказывать уже много раз слышанную Петром историю о том, как однажды осенней ночью услыхали они с бабкой детский плач, выскочили из дома и наткнулись на лежащего у дверей, завёрнутого в суконное одеяльце ребёнка. И был он весь синюшный.

Как только выжил.

Может, это его голосом плачет дом, подумал Пётр и посмотрел на раскрасневшегося Яниса. Потом вспомнил, что надо укрепить угол, мало ли, прибудет вода, выбьет камень…

– Петь, – дед склонился ещё ближе, зашептал. – Петь, скажи, помру я скоро? Не, не, ты послушай, сосёт какая-то зараза, особливо по ночам. Всё кажется, будто кто землицу кидает лопатой, а она о крышку стукает. И что-то свербит внутри.

– К погоде, – подсказал Пётр.

– Может, и к погоде, – обрадовался дед. – А я и впрямь, я на погоду чуток. То кости, то ещё что заболит. Лучше радио за два дня сказать могу.

Янис рассказывал Елене что-то весёлое. Пётр долго смотрел на неё, она обернулась, коснулась сухой ладонью щеки: «Ты что?». Как ночью, ему вдруг захотелось, чтобы она поняла его, увела от этого застолья, а потом выслушала, не смеясь, не зевая.

Но она опять отвернулась.

Он встал и вышел из комнаты…

…Он проснулся ночью. До боли в глазах вглядывался в темноту, но ничего не было видно. Так же, как и вчера, тикали ходики, бездушно поглощая время. Звенела и дрожала пружина, задевая за погнутое колесико. Били о фундамент волны, обтачивая камень. Дом молчал.

Пётр приподнялся, весь превратился в чуткую барабанную перепонку, звенящую от напряжения, готовую болезненно завибрировать от неслышного далёкого дыхания.

И он услышал.

Но это был не плач – где-то шуршали голоса. То взлетая, то исчезая, они переплетались и в изнеможении затихали, чтобы вновь всплеснуться и исчезнуть.

Он протянул руку, чтобы разбудить жену – пусть послушает и скажет, что это не галлюцинация, но рука скользнула по высокой подушке, холодной простыне – Елены не было.

Пётр уткнулся в подушку и забылся…

…Он чуть не проспал на работу. Обычно вставал, когда тоненький луч ложился подле кровати на его тапочки, отчего те всегда были приятно теплы, но сейчас луч бил прямо в глаза. Проснулась Елена, растерянно взглянула на него, потом на ходики, ахнула. Пока он умывался, она подогрела чай, поставила пирожки и убежала одеваться. Вернулась на кухню наспех причёсанная.

– Ты вчера поздно легла? – спросил Пётр.

– Ага. С баб Маней заговорилась да с Янисом. Всё о службе рассказывал. Тебе было плохо? – спросила она.

Он не ответил.

– Надо было посидеть немного. Обидел всех. Я сказала, что заболел.

Он поднял на неё глаза, но Елена смотрелась в зеркало…

…Яниса он увидел только вечером. Тот помогал деду делать снасть. Сам дед, покряхтывая, перевязывал длинное, до звона высохшее удилище. У деда поламывало поясницу – верный признак перемены погоды. Да и на севере курчавились, цепляясь за макушки гор, облака. Весной ненастье недолгое. Побушует и промчится, а уж после первого дождя начнётся настоящее тепло. И дед Карпов чувствовал, что будет дождь, поясница подсказывала.

Пётр кивнул деду, Янису, помедлил, пропуская вперёд Сам-Иванова. Но тот остановился в дверях, стал расспрашивать Яниса о службе, о планах. Янис отвечал сначала неохотно, но всё более оживляясь.

…В синеватых сумерках потянул ветер. Он гнал над землёй густой, чистый, сотканный из множества оттенков запах весны – то тёплый, то холодный – и крепчал. Опять, как ушедшая безвозвратно вьюга, застучал ставнями. Дед Карпов ходил по дому, не выпуская изо рта трубку. От ворчания бабы Мани он ушёл к Янису, расположившемуся в одной из пустующих комнат, посидел с ним возле транзистора, потом забрёл к Петру. Похлопал его по плечу, кивнул в сторону кухни, где слышался звон тарелок – Елена наводила порядок.

– Поругались?

– Откуда взял? – недовольно поморщился Пётр.

– А нет, так и нет, – поспешно согласился дед. – Я просто так сказал… Радикюль этот, места не нахожу. Но дождичек будет хороший.

Дед ушёл спать.

Елена куда-то убежала, наверное, к соседкам.

В комнате, где устроился Янис, трещал транзистор.

Всё чаще и сильнее стучали ставни…

Он лёг спать, так и не дождавшись Елены.

И среди ночи опять проснулся.

Река сегодня шумела более грозно. Этот ровный гул иногда доносил голоса.

…В коридоре пол нещадно скрипел, несколько раз Пётр замирал, сам удивляясь своей осторожности. Дверь тоже ржаво визжала, он долго открывал её.

На улице было тихо. Ветер, так и не собрав своё дождевое войско, ушёл дальше.

Петр прошёл по берегу, послушал, как хлюпают по камню волны, потом обошёл дом, замер возле окна комнаты, где жил Янис.

И услышал те же голоса.

Он узнал их и, покачиваясь, пошёл прочь.

На крыльце остановился.

Виски рвала звенящая боль, в груди жгло, нестерпимо ломило сердце. Не было злости, ненависти, только растерянность, ещё большая пустота и непонимание.

Он вернулся в комнату. Не снимая сапог, прошёл к кровати, опустился на мягкую перину, но тут же вскочил. За его спиной Елена, сидя в постели, расчёсывала волосы, стряхивая на ночную рубашку пощёлкивающие искорки.

Дрожащей рукой нащупал на стуле папиросы, закурил.

Елена так же плавно приглаживала волосы, потом откинулась на подушку.

– Ты почему не спишь? – прошептала она и положила ему на плечо руку. – И прямо в сапогах с улицы. Грязи нанёс.

– Нет грязи. Подморозило, – сказал кто-то за него, и Пётр закашлялся.

– Не кури на ночь, ладно? – ласково попросила она. – Спи. Завтра на работу.

Он послушно снял сапоги, отнёс их в коридор. Вернувшись, обнял тёплое тело жены, закрыл глаза. Но сон не приходил. Ровно дышала Елена. Он немного выждал и, стараясь не разбудить её, присел на краешек кровати, закурил. Светлячок папиросы освещал рыжие волоски на его пальцах. Посидел так, всё не решаясь, но папироса догорела, и он тихо вышел в коридор.

Сапоги Пётр надевать не стал, в тапочках скользнул за дверь, придерживая и умоляя не скрипеть. Быстро добежал до того окна.

Голоса он услышал.

Они кололи тишину, холодные и безликие голоса, вылетающие из транзистора Яниса.

Пётр, похохатывая, потопал по тонкой хрустящей корочке луж и, поёживаясь от прохлады, не таясь, вернулся в дом…

На работе перед обедом он подошёл к Иванову.

Иванов выслушал его внимательно. Отпустил. Правда, полчаса рассказывал, как лучше поправить угол. Даже вдогонку бросил насчёт помощника. Пётр отказался: «сам с усам». Сам-Иванов обиделся – он не любил, когда его присказку кто-нибудь повторял.

Из штабеля просмолённых, приготовленных к лету шпал, сложенных у насыпи, Пётр отобрал две – без трещин и сучков. Потом, подумав, сбросил к ним третью. Поставив на попа одну, долго примеривался, наконец подсел под неё, подставил плечи, рывком выпрямился.

До дома было шагов пятьсот, и на середине пути Пётр почувствовал, как она тяжела.

У дома выпрыгнул из-под шпалы, дрожащими пальцами потянулся за папиросами.

Он сидел на шпале, под тем самым окном, откуда ночью раздавались голоса, обманувшие его. И думал.

Перво-наперво он проверит камень. Если тот крепок, его округлую верхушку немного покрошит, сравняет и клином вгонит шпалу. Наперехлёст вобьёт вторую. Третью – про запас.

В окне мелькнуло чьё-то лицо, через некоторое время стукнула дверь, и в дедовой телогрейке к Петру подошёл Янис.

– Это зачем? – спросил он, улыбаясь.

Пётр помедлил, раздумывая, потом махнул Янису рукой – «пошли». Подвёл к зависшему углу. Янис потрогал брёвна, нагнулся, заглянул снизу. Свёл белесые брови.

– Да-а…А я ночью проснулся, слышу, скрип какой-то. Думал, уж не привидения ли ходят, – сказал он, выпрямляясь. – Только одной шпалы мало. Надо бы две.

– Знаю.

– Ну так пойдём, принесём…

Янис окинул взглядом шпалы, ловко поставил стоймя ту, что потяжелее, присел, крякнул и уверенно зашагал к дому.

Пётр заторопился. Неудачно, наискось подсел под вторую, поспешно двинулся следом, чувствуя, как медленно сползает со спины тяжёлое дерево. Он догонял спину Яниса и пригибался, передёргивая плечами. Но нижний конец шпалы, неожиданно скользнув по пояснице, разметал в стороны грязь. Янис уже возвращался на помощь, но Пётр махнул рукой и, осторожно ступая, донёс шпалу, словно лист стекла, опустил на землю.

– Что, сейчас подобьём?

Янису хотелось сейчас же наладить дом. Его дом. Он не собирался ехать на стройку, зарабатывать большие деньги, хотя сослуживцы и звали его с собой на Север. Прощаясь, он кричал им: «Надоест, приезжайте на Байкал, поглядите на нашу красоту – денег не надо будет!..» И ехал он домой, мечтая в поезде о почерневших стенах, домотканых половиках бабы Мани, запахе дедова табака.

– Завтра. – Пётр зашагал к крыльцу.

У двери обернулся.

Янис, улыбаясь, стоял возле шпал.

Пётр задержался, ощущая пальцами холодок медной фигурной ручки (от француза осталась), неожиданно для самого себя спросил:

– У тебя выпить есть?

– Выпить? – Янис подошёл к крыльцу. – Полбутылки. Недопили позавчера. Пошли.

Баба Маня только что истопила печь, и от неё шло спелое тепло, потрескивали, остывая, кирпичи. Вино баба Маня выставила на стол без ворчания, любовно поглядывая на Яниса. Борщ ещё не поспел, и она достала из погреба солёных огурцов, сала. Спросила, что это Пётр не на работе, а потом, прикоснувшись к рюмочке «за компанию», согласно покивала головой: дом действительно надо ремонтировать, и угол плох, и крыша худа, и брёвна нижние подгнили.

– Ничего, ба, летом вот с Петром займёмся да и починим. А потом комнаты линолеумом отделаем, стены подновим, утеплим, чтоб в коридоре босиком ходить.

Янис раскраснелся, расписывая, как изменится дом.

– До лета ещё дожить надо, – сказал Пётр. Он не понимал, что с ним происходит. Ему нравилось всё, что говорил Янис, но он слушал Яниса и раздражался.

– Где дед? – спросил он.

– Ах, батюшки, не говори. Совсем со своей рыбой чокнулся, – с удовольствием начала баба Маня. – Чуть свет поднялся и побежал. Я, говорит, недалече тут попробую. И куда его, старого, черти носят-то. Где-нибудь упадёт и всё. Кто поможет? Уж я ему говорю, как леший как-нибудь помрёшь – а ему всё неймётся.

– Деда молодец, – Янис посмотрел на Петра. – Что же теперь, жить и бояться, не шевелиться? Нет, дед верно живёт.

…После обеда на работу Пётр не пошёл. Сам-Иванов поворчал было, но Янис предложил ему самому потаскать шпалы, напомнив, что дом-то у них один на всех, и тот замолчал.

…В тот вечер легли спать рано.

Лунно было за окнами.

Долго говорили, лёжа в синей темноте. Пётр рассказывал жене, как надумал укрепить дом.

Часов в одиннадцать кто-то постучал в дверь, но не открыли.

Им было хорошо вдвоём. Ощущая послушное, гибкое тело жены, задыхаясь от её сильных рук, Пётр забыл и о плаче, и о своих подозрениях…

На следующий день вода в реке прибыла, где-то в горах таяли снега, и Пётр решил заняться домом позже. До обеда развозили на дрезине рельсы, складывали на участках, приготовленных к замене.

После обеда на путях появился Янис. Он пошёл рядом с Петром, радостно рассказывая:

– Устроился. Третий разряд дали, пока сойдёт. А там бригадиром стану.

– Это вместо Иванова, что ли? – спросил Пётр.

– Нет. На соседнем участке. Там бригадиру на пенсию уходить скоро. Далековато, но ничего, поезжу.

– Так ты что, хочешь остаться? – Пётр медленно шагал по шпалам.

– А зачем уезжать?! Телевизор к осени куплю, мебель. Дом отделаем. Женюсь.

– И женишься даже? На ком же?

– Найду, – заулыбался Янис. – Дело-то молодое, несложное. Я ж не привередливый. Мне бы только, чтобы она меня любила, понимала.

«Не привередливый, – подумал Пётр. – Мне то же, что и тебе, нужно было. И всего-то. А оказалось, что это немало, совсем немало».

Он некстати вспомнил сон.

Снилось ему, что два лица, мужское и женское, смеялись над ним голосами из транзистора Яниса.

Вдруг спросил, обернувшись к Янису:

– Ты в предчувствия веришь?

– Нет, – Янис помедлил. – Я в себя верю.

Пётр зашагал дальше, прослушивая шпалы.

И было тошно, потому что рядом шёл Янис, который нелепо верил в себя…

Вечером у крыльца их встретил дед Карпов. Довольно осмотрев измазанного Яниса, стал рассказывать, чем окончился его вчерашний поход.

– Я ить на поясницу-то плюнул, хрен с ней, думаю, потопал. Грязи-то, склизь, к промоинам не подойти, и хоть один ба. Нет. Ничего. Дождь надо. До дождя не будет, стервец, брать, я уж знаю. А поясница меня обманула. Первый раз обманула.

Янис и Сам-Иванов ушли в дом.

Пётр присел покурить с дедом, в дом ему не хотелось, как и не хотелось что-либо делать, говорить. А дед, за вчерашний день истомившись без слушателей, говорил и говорил. Скользили по небу, тихо шурша, маленькие ватные облака, сбегали в реку последние весенние ручьи, скоро можно ходить на работу в комбинезоне.

Пётр вспоминал, куда засунул его по осени. Но не мог вспомнить.

– …и подошло, значит. Он говорит старухе, собери-ка всех, сказать хочу перед смертью. Собрала она. Посадил он их вокруг стола, поставил штоф, велел открыть. Разлил всем. Выпили. Он только проглотил, рюмку поставил и повалился на стол. Вот смерть.

Дед вытянул сморщенное лицо к Петру, спросил:

– Ты что ж, не слушаешь?

– Слушаю, слушаю.

– Я и говорю, поясница-то подвела меня. Не было ни разу такого. Это не к добру. Или лето сухое будет, вон она дальнее тепло чует. А то – дождь великий. Хрен её поймёт.

Пётр представил поющие от зноя травы, стрёкот кузнечиков, запах смолистого дерева. Он любил лето, быстро и сильно загорал, любил своё коричневое, блестящее от пота тело. Летом ему не нужны были ни собутыльники, ни собеседники, летом его душа жила, как все счастливые души… Он будет снимать рубанком жёлтые, словно ломтики масла, ленты дерева, а Елена, тоже загорелая, в цветастом сарафанчике, будет подносить ему холодный квас. Он допьёт не до дна, немного оставит, выплеснет Елене за вырез сарафанчика, в ложбинку, и она, охнув, обхватит его и будет смеяться.

Но вдруг всё увиденное перечеркнуло слово «Янис».

– …далеко пойдёт. У него хватка, я тебе скажу, Петь, не понять, чья. У-у! И голова на месте, и руки.

Пётр встал, опираясь на сухонькое маленькое плечо деда, и прошёл в дом.

Он плескал в лицо воду и смеялся над собой, но смех получался наигранный, придуманный, оттеняя и усиливая странную напряжённость во всём теле…

Елена пришла поздно. Она щурила зелёные узкие глаза и улыбалась. От неё пахло вином. Она прошла на кухню, отодвинула книгу, над которой сидел Пётр. Сказала, медленно выговаривая слова:

– Петь, мы сегодня за день рождения у нас на работе. Так ты не ругайся.

Он уложил её спать и лёг тоже.

Лежал, глядя в темноту, ожидая. Он знал, что услышит, и – услышал. Это был тот плач и не тот: он стал пронзительней, жалобней, острее. Ощущая тупую, давящую боль под левым соском, Пётр забылся…

…Под утро двое бородатых мужиков крутили ему руки. Выворачивали из суставов и отбрасывали в сторону. Отяжелевшие, чужие, те свисали, больно вытягивая плечи. До конца не проснувшись, Пётр, мучительно ворочаясь, высвободил онемевшие руки из-под тела, придерживая одну другою, ожидая, когда горячими укольчиками вопьётся в кожу кровь. Было тихо. Ни перестука ходиков, ни ветра, ни дыхания жены. Он повернул голову, но ничего не разглядел.

Пётр встал. Шлёпая по настывшему за ночь полу, вышел в коридор. Открыв дверь, постоял на крыльце, прислушиваясь к ночи, и, осторожно ступая босыми ногами по холодящей грязи, обошёл дом.

Он прислонился к стеклу, напрягая глаза, вгляделся в темноту, но ничего не было видно, только тихая и нежная мелодия с той стороны стучалась в окно. Вспыхнула спичка, сжигая лоскут тьмы, метнулся вправо-влево огонёк и исчез. Подавив застрявший в горле стон, Пётр отпрянул от окна, поскользнувшись, упал в подмороженную грязь …

Сам-Иванову не спалось. Он вышел прогуляться, ему почудилось, что кто-то ходит по дому. И точно: на крыльце, покачиваясь, стоял Пётр. Был он в одних трусах, босиком. В светлом пятне лампочки его лицо отливало желтизной.

– Перебрал?

– Что?

Глаза у Петра были большими и страшными. Иванов испугался.

– Ты не заболел? – вкрадчиво спросил он.

– А?.. Нет. Не заболел, – Пётр медленно пошёл в дом.

Он лёг, раскинувшись по диагонали так, что Елена при возвращении должна была его разбудить. Спать не хотелось, отрывисто билось сердце, тело звенело и горело в нервном возбуждении. Мысли рвались, путались, наплывали какими-то клочками…

Елена разбудила его утром. Уже одетая, причёсанная.

Он вспомнил свое ночное видение, взглянул на Елену, хлопотливо снующую по дому, и закрыл глаза.

– Прости, – прошептал он, касаясь губами ещё тёплой подушки.

– Петь, вставай, проспишь, – Елена выглянула из кухни, покачала головой. – Ты что, болен? Весь белый какой-то. Может, отдохнёшь, я скажу Иванову?

– Нет, нет, – он вспомнил, что сегодня хотел укрепить угол и заторопился.

…На работе он иногда вспоминал ночной бред. Пора бросать пить, это всё вино.

Перед обедом к нему подошёл Иванов. Долго говорил о делах, о погоде, выспрашивая, как Пётр решил поднять дом, а в конце, мимоходом, бросил:

– Ты бы, Пётр, за женой присмотрел.

– За Еленой? – Пётр замер, пронзительная, почти физическая боль прошла по позвоночнику.

– Дело-то вроде не моё, но вы всё же не чужие. С первого дня, как приехали, вас знаю…

Иванов говорил о любви к нему, о человеческом долге, добродетелях… Пётр повернулся и медленно побрёл домой. Трёшки не было, он взял червонец. Купил бутылку водки, сдачу всю, до последней копеечки, положил на место и пошёл на свою лужайку. Он пил и разговаривал поочередно с являющимися перед ним Ивановым, дедом, Янисом и, наконец, с Еленой. С ней он был груб, но она всё отрицала.

Он сидел долго.

Вновь поднявшийся ветер развевал его волосы, потом первый дождь сильными редкими каплями бил его по лицу…

Утром, испуганная, бегала по деревне Елена: Пётр не ночевал дома. Переполошенная деревня бросилась на поиски, и скоро дед Карпов у камня, что поддерживал угол дома, нашёл ломик и кепку Петра, побитую ночным дождём…

Бакланьская легенда

В Баклани Громов появился в конце лета. Солнце скатывалось к горизонту, тени от сопок уходили от берега. Поднятая полуденным ветерком пыль тяжело ложилась на землю. Не снимая солдатского, наполовину пустого вещмешка, перехваченного в горловине толстой бечёвкой, Громов прошёл вдоль насыпи до последнего дома. Постоял, вглядываясь в обманчиво спокойную гладь Байкала, и повернул обратно. На этот раз он шёл мимо любопытных окон медленно, что-то высматривая, прикидывая. Его тяжёлую усталую фигуру в пыльных сапогах, телогрейке, военного покроя штанах невидимые взгляды передавали друг другу по всей улице.

За последним домом на поляне, вклинивающейся дальше к насыпи в каменную гряду, он сбросил вещмешок, принёс из-под берега два высохших до цвета кости обломка дерева, ловко соорудил костёр. Когда огонёк пополз по дереву, он достал из вещмешка солдатский котелок, спустился к Байкалу, зачерпнул воды. Двумя руками осторожно поднёс котелок к губам. Неторопливо, словно оценивая, сделал несколько глотков и, набрав полный котелок, поднялся к костру.

От дома к дому засновали расплывчатые в сумраке фигуры. Два или три раза заходились в лае собаки, но быстро затихали. Деревню накрывала ночная тишина.

Громов, сидя спиной к единственной деревенской улице, попил чаю. Потянулся, поворошил костёр, подбросил собранных сучьев и прилёг рядом, подмяв сухую траву и подложив под голову вещмешок…

…Утром, если бы не остывающее кострище и единодушие в рассказах соседей, в его появление поверить было бы трудно. Случившееся ещё не успело обрасти слоем догадок, когда дрезина из Маритуя подвезла в Баклань пачку строевого леса и двое мужиков, по обличью калымщиков, ловко сбросили брёвна на поляну, придавливая пыльную жухлую траву.

На следующий день эти же мужики появлялись в Баклани ещё два раза: привезли лес и штабель половой доски. И снова уехали.

Вечером возле дома бригадира Степана Чёрного собрались мужики. После долгого и неторопливого разговора было решено пока ничего не предпринимать, выждать, но хоть на полянке не было ни одной живой души, доски и лес не трогать. Ивана Шинкова предупредил бригадир особо, «чтоб ни досточки», – тот пристраивал веранду.

Наконец на третий день с утра на дрезине приехал Громов. Он был всё в той же телогрейке, сапогах, и мужики без труда признали в нём давешнего прохожего. С ним были два калымщика с испитыми лицами. Спрыгнув с дрезины, Громов прямиком отправился к бригадиру. Шёл он уверенно, словно дорога ему была знакома давно и накрепко, лишь изредка поглядывал на написанные белой краской номера домов. Бригадир увидел незнакомца издалека и, догадавшись, что тот идёт к нему, вышел во двор.

Громов поздоровался, протянул бумажку, из которой выходило, что Игнатий Сидорович Громов решил поселиться в Баклани, все необходимые формальности им улажены и строиться он может. Степан, как наивысшая в деревне власть, внимательно прочитал бумажку, помедлил, потом сказал: «Хорошо».

К вечеру на месте кострища уже желтел в закатном солнце смолистый четырёхугольный сруб. Ещё несколько дней, блестя худосочными спинами, стучали топорами два калымщика, Громов куда-то пропал. Деревня терпеливо ждала и в одно утро проснулась от бойкого потюкивания, сливающегося в барабанную дробь; поляна белела обнажёнными вертлявыми спинами. До ненастья дом поднялся над землёй под крышу, прочно сел на окатанные валуны фундамента.

Бабье лето в тот год выдалось длинное. На свежий липкий сруб ветерок набрасывал летучие сети паутинок, оплетая всё новые и новые бревна. И с первыми холодами на окраине Баклани жёлтеньким, но на зависть крупным птенцом вырос громовский дом. Уходящее солнце последними лучами задерживалось на нём, и тогда для всей деревни дом пылал зловещим и в то же время загадочным и притягивающим цветом.

Последний раз поблестели на острие крыши топоры, и в одно утро так же неожиданно, как и появились, калымщики исчезли. С ними вместе на сутки исчез и Громов. Появившись, он снова, как в первый раз, пошёл к бригадиру. И тоже молча протянул бумажку. Из этой бумажки следовало, что Маритуйский участок железной дороги принял на работу И.С. Громова и он поступал в подчинение бригадира Чёрного.

Через неделю с вечернего поезда на пустынный деревянный перрон Баклани сошла маленькая полная женщина, окружённая детишками и разномастными тюками. Медленной вереницей тюки и ребятишки потянулись к новому дому…

Так в Баклани появился Громов.

Шли годы.

Уезжал и вновь вернулся в Баклань Степан Чёрный, только теперь он пришёл с бумажкой к бригадиру Громову.

Иван Шинков не без помощи нового бригадира достроил веранду. Вместе с деревенской детворой перебирались на зиму в городской интернат детишки Громова. Календарными листами каждый год слетали с деревьев жёлтые листья, вызванивали весну ручьи. Старшему сыну Громова, Николаю, весной пошёл девятнадцатый. Сам Громов раздался, погрузнел, но ещё был крепок, в пристроенной бане парился подолгу с тремя-четырьмя выбегами в Байкал, летом прямо с бережка, зимой окунался в специально поддерживаемую прорубь.

Первое время деревенские бабы по субботам выходили на берег, и, стыдливо блестя глазами, поглядывали на стройное не по возрасту мускулистое тело Громова. Потом привыкли.

Анастасия Антоновна, жена Громова, за эти годы похудела и как-то высохла. Злые на язык вдовы Сербияновы, проводившие на войну двух мужей-братьев и не дождавшиеся их, в одну из суббот, наблюдая за купанием Громова, решили, что «мужику не такая баба нужна, вот и усохла, загонял».

Николай Громов удался не в отца. В кости он был узок, тонок, гибок, как ветла, маленькое лицо с большими карими глазами ни одной чёрточкой не напоминало широкое гладкое лицо Громова.

В год его девятнадцатилетия лето выдалось отменное. Как и положено, молодую траву обмыли щедрые дожди, отчего она разрослась густо и сильно, потом земля запарила спокойным радостным теплом, ещё несколько раз грозовые тучи набегали на Баклань, и к сенокосу установилась ровная звонкая погода. Для коровы и тёлки Громовы накашивали сено в ближнем распадке, в самом верховье, по берегам невысыхающего ручейка. Туда вела еле заметная дорога, пробитая за много лет волокушами, стоял навес, где Громовы укрывались от дождя. На сенокос выходили в воскресные дни всей семьёй. Помощи Громов не просил и прежде, а сейчас, когда старший вымахал на полголовы выше, второму, за девкой, Сашке, шёл четырнадцатый год, они сами кому хочешь могли помочь.

Косить начали в субботу с зари. Громов в широкой белой рубахе шёл впереди, устилая росистой травой размашистую полосу, за ним, изрядно отстав, шёл Николай, позади торопливо и неумело водил косой Сашка. Ольга и Маша собирали траву в ровные рядки, Анастасия Антоновна хлопотала на таборе. Косили до поры, когда солнце выпило всю росу и травы под косой стали скрежетать. Громов вскинул косу на плечо, окинул взглядом торчащие остьём выкошенные куски и, кивнув сыновьям, не спеша пошёл к навесу.

Обедали мужчины одни. Так повелось у Громова издавна. Старый Сидор Громов сумел сыну привить своё отношение к ритуалу косьбы. И от исполнения этого ритуала зависела не только погода, но и запах, вкус сена, а значит, – вкус молока, обилие сметаны, масла; и Громов на всю жизнь запомнил, чему учил его отец, а запомнив, передавал своим детям.

Анастасия Антоновна следила, чтобы на скатерти всё было, предугадывая желания Громова-старшего. С заботой поглядывала на Николая, подкладывая куски вареного мяса, гладила по голове Сашку, тот недовольно увёртывался. Анастасия Антоновна заспешила к вырытой у ручейка яме, где держала в холоде продукты. Прикрикнула на расшалившихся девок. Добавила на скатерть огурцов. И снова отошла, что-то прибирая, перекладывая.

Громов тыльной стороной ладони вытер губы, ещё раз прикоснулся к влажному бидону. Николай и Сашка тоже попили кваску и растянулись на густой, знойно пахнущей траве.

Тень от навеса стала совсем короткой, и Анастасия Антоновна, убрав скатерть, на её место постелила одеяло, чтобы мужики отдохнули. Выпрямляясь, скользнула взглядом вниз, по убегающей к деревне дороге. Из-за дальних кустов на поляну, хорошо видную из-под навеса, вышел человек. Он шёл в их сторону, но Анастасия Антоновна не смогла разглядеть, кто это. Человек пересёк поляну, исчез под купами низкорослого березняка и через несколько минут должен был появиться на маленьком солнечном пятачке, который отделяла от угодий Громовых гряда черёмуховых кустов.

Мужчины перебрались в тень, на одеяло, раскинулись подальше друг от друга. Сашка ещё что-то шептал Николаю, но Громов прикрикнул на них, и они затихли.

В это время человек вышел из березняка. Анастасия Антоновна приложила козырьком руку, но разобрать, кто идёт, не смогла. «Однако Шинков, – подумала она… – А может, Степан…»

Шинков мог прийти помогать, с Громовым он ладил. Вместе достраивали шинковскую веранду, на двоих купили лодку, и лучшего напарника на рыбалке, чем Шинков, у Громова не было. Знал он в деревне всех, ко всем был вхож, но дружен только с Шинковым.

Степан Чёрный мог прийти только по делу, и то если очень важное.

Анастасия Антоновна перебрала, что могло случиться, чтобы Степан пришёл за Громовым, и решила, что идёт Шинков.

– Игнат, – она толкнула уже задремавшего мужа. – Шинков идёт.

– Ну и идёт, а что? – недовольно отозвался Громов. – Не буди. Покорми, и пусть отдыхает, пока жара спадёт.

Анастасия Антоновна поглядела на неторопливо бредущего Шинкова. Он шёл уже по лугу и шёл как-то странно, согнувшись, припадая на правую ногу. И чем ближе подходил он, тем больше она начинала сомневаться. Взглянула на мужчин, спавших в тени навеса, девок, лежащих на солнцепёке в одних купальниках, и медленно пошла навстречу. Она шла против воли, мучительно вспоминая что-то, связанное с этой походкой, фигурой, всё убыстряя и убыстряя шаг.

Как только она отошла от навеса, человек остановился, сбросив с плеч рюкзак. Он сидел, раскинув ноги в пыльных сапогах, и смотрел на спускавшуюся вниз по дороге Анастасию Антоновну.

Ещё вереница воспоминаний не размоталась до нужного узелка, а лицо сидящего было неразличимо, когда Анастасия Антоновна, не ведая, почему, оглянулась на навес, испугавшись, что Громов проснулся. Но под навесом было тихо и сонно. Она почти бежала, тяжело, неловко вскидывая ноги, прижимая руки к груди, до боли в глазах вглядываясь в расплывчатое лицо.

Человек, прищурясь, с улыбкой смотрел на Анастасию Антоновну. Он не поднялся, не шагнул навстречу, только подтянул ближе рюкзак, перебрал лямки, захватывая их в сухой костлявый кулак.

– Ты… – выдохнула Анастасия Антоновна. – Григорий…

– Узнала.

– Как ты здесь? Зачем? – спросила Анастасия Антоновна и неловко опустилась на обочину рядом. У неё ослабели ноги.

– Как живёте, Анастасия Антоновна? Все ли живы? Как дети? Николай?

– Зачем ты здесь? – повторила она.

– Странствую, – мужчина всё ещё улыбался. – Захотелось поглядеть, как люди в других местах живут. Взял котомочку… меня ведь ничто не держит.

– Откуда ты узнал, что мы здесь?

– Свет не без людей, а земля слухом полнится, главное – не пропустить мимо ушей, что тебе нужно.

– Григорий, уходи.

– Ну, что ж ты так, Анастасия. Я ведь не вор, не убийца, сама знаешь, я – странник. А ты даже кваску не поднесёшь. Жа-арко.

И Григорий долго посмотрел на неё.

– Попей из ручья. Сил нет моих, – отводя глаза, сказала Анастасия Антоновна.

– Постарела, Анастасия, похудела. Ноги вон в прожилках уже, некрасивые стали, – грустно сказал Григорий.

Анастасия Антоновна одёрнула юбку.

– Ты тоже не помолодел. Лицо всё в морщинах, правда, и раньше не гладким был, да и хромать сильнее стал, – вызывающе произнесла она.

– Да-а… – протянул Григорий. – Некому разглаживать морщины, к земле уже гнёт, чего хорохориться.

– Зачем ты здесь?

Анастасия Антоновна с мольбой поглядела на него. Она уже пару раз оглянулась на навес, но там было тихо. И всё же она побаивалась, что их видно сверху. И снова заторопилась.

– Уходи, Григорий. Уходи ради бога, что хочешь возьми и уходи.

– Так мне одно надо, Анастасия, ты знаешь. За ним и пришёл.

Анастасия Антновна тяжело приподнялась, упала на колени перед Григорием, глядящим мимо неё.