Текст книги "Жернова. 1918-1953. Книга восьмая. Вторжение"

Глава 10

Минск – у немцев! И всего за каких-то шесть дней. Даже поляки в тридцать девятом – и те продержались дольше, хотя из любой точки на польско-германской границе до Варшавы ближе, чем от нынешней советско-германской до Минска. И это при том, что армия у поляков была слабее немецкой более чем в два раза. А Красная армия, сосредоточенная в западных округах, немецкой ни в чем не уступает. Вернее сказать: не уступала. Более того, по количеству танков и самолетов даже превосходила. И вот эта Красная армия позволяет немцам беспрепятственно дойти до Минска. И всего за каких-то шесть дней.

Шесть дней! Это не вмещалось в сознание. В это не хотелось верить. Но и не верить было нельзя. Оставалось понять, как это произошло, по чьей вине. Если по большому счету, то по вине всей военной верхушки, начиная от наркома обороны и начальника Генерального штаба РККА. Это Тимошенко и Жуков убеждали всех, что война начнется с приграничных сражений, что эти сражения будут длительными. Их ничему не научила ни стремительная война немцев с Польшей, ни с Западной Европой, ни с Югославией и Грецией. Идиоты! Кретины! Бездари!

Но сейчас не время трясти верхушку. А вот командующего Западным особым военным округом Павлова просто необходимо. Так безответственно отнестись к своим обязанностям, с такой преступной легкостью выпустить из своих рук управление войсками, пустить дело отражения агрессии на самотек – такое прощать нельзя. За такое надо снимать головы, чтобы другим неповадно было.

Сталин остановился напротив большой карты Европы, истыканной флажками с обозначением немецких и советских воинских соединений. Карта отражала положение недельной давности, и Сталин тупо уставился на эти флажки. Ему казалось, что неделю назад он отлично понимал и значение этих флажков, и возможные изменения их положения на карте в случае военных действий, и какие могут возникнуть трудности для той и другой стороны в результате тех или иных изменений, и как обе стороны будут эти трудности преодолевать. Сейчас Сталин не понимал ничего. Более того, он был уверен, что и Тимошенко с Жуковым тоже ничего не понимают в происходящем. Потому что, если бы понимали, уже исправили бы то положение, которое сложилось на западном театре военных действий. Или, если не исправили бы, то хотя бы толково объяснили, что происходит. Понять происходящий процесс – значит наполовину, если не больше, взять управление процессом в свои руки.

Так что же делать? Что же делать?

Павлова, конечно, под трибунал. И всех минских генералов вместе с ним. И к стенке их! К стенке! Что дальше? Дальше заставить армию сражаться. Сражаться до последнего патрона и красноармейца. Сдачу в плен приравнять к предательству. Оставление рубежей обороны – тоже. Невыполнение приказа командования – расстрел на месте. Как в гражданскую. Жесткость, жестокость – без этого, видимо, нельзя.

Что еще?

Сталин потер пальцами виски: болела голова, звенело в ушах. Даже руку поднять трудно. Старость? Нет, еще неделю назад он чувствовал себя бодрым и деятельным. А главное – не верил, что Гитлер отважится на вторжение. Ведь это означает, ни много ни мало, войну на два фронта. То есть как раз то, чего сам Гитлер недавно боялся, как черт ладана. Неужели он так уверен, что СССР настолько слаб в военном отношении, что победа над ним обеспечена, что никто большевикам на помощь не придет, что им ничего не остается, как в одиночку сражаться с Германией? А иначе чем объяснить это вторжение? И чем – наши нескончаемые поражения?

И на самом деле, похоже, Гитлер все рассчитал правильно: никакого второго фронта нет. Франция повержена, Англия заперлась на островах и дрожит за свою шкуру. Черчилль на призыв его, Сталина, открыть Второй фронт, отделался обещанием сделать это, как только позволят обстоятельства. И заключил свое письмо издевательски: «Да поможет Вам Бог!» Обращение к Рузвельту пока тоже ничего не дали. Америке вообще плевать на Европу. И она будет плевать на нее до тех пор, пока не увидит явной выгоды от вступления в войну на той или иной стороне. Правда, Черчилль и Рузвельт заявили о своей солидарности и поддержке СССР, но это пока только слова. Отсюда уверенность Гитлера, что воевать на два фронта ему не придется, что разделаться с СССР ему никто и ничто не помешает.

Да, так что же необходимо предпринять еще, чтобы остановить немцев? Капитуляция исключается. Драться, пока имеются возможности? В девятнадцатом, когда Деникин подошел к Туле, было труднее. И все-таки выстояли. Но Деникин – это одно, сегодняшние немцы – совсем другое. Значит – мир? Наподобие «похабного», как говорил Ленин, Брестского? Значит – мир. Или хотя бы перемирие. Отдать Прибалтику, часть Белоруссии и Украины. Отдать Молдавию. Главное – выстоять и сохранить армию. А цена, которую придется заплатить, – это потом, потом… Кутузову тоже было не просто отдавать Наполеону Москву. Зато выиграл войну и отстоял Россию. И мы потом вернем все, что отдали. А теперь решить, через кого и как связаться с Гитлером… Посоветоваться с Молотовым – он знает.

Что еще? Да, вот что. Теперь же, не дожидаясь перемирия, начать эвакуацию заводов и фабрик на восток. Вместе с людьми. Чтобы потом было чем воевать, когда для этого наступит время. И уничтожать все, что нельзя будет эвакуировать, чтобы не досталось немцам. Пусть получат выжженную пустыню.

Далее. Взять всю полноту власти в свои руки. Как гражданской, так и военной. Ибо сообщения со всех сторон говорят о всеобщей растерянности и неспособности эту растерянность преодолеть.

Надо будет призвать православную церковь к сотрудничеству. Из истории известно, что народ в трудную для себя годину теряет веру в правительство, в начальство вообще, и обращает свои взоры к богу. Пусть бог и помогает. Надо опереться на церковь, чтобы она помогла возвратить веру и любовь к отечеству.

Наконец, последнее: партизанское движение. Сделать жизнь захватчиков адом. Жечь, убивать, взрывать. Через любые жертвы, любые трудности. Все направить к одной цели – к победе. А считать – это потом, потом…

Короткими фразами записав на листе бумаги все, что пришло в голову, Сталин позвонил недремлющему Поскребышеву, спросил:

– Что нового из западных областей Белоруссии и Украины?

Поскребышев отвечал так, будто ждал звонка Хозяина, четко отделяя каждое слово:

– Звонили из Луцка, Бобруйска, Барановичей и других городов Белоруссии, а также с Украины: из Тернополя, Хмельницка, Новоград-Волынского. Обстановка складывается следующая. Многие партийные и советские руководители районов и органов НКВД убегают, оставляя районы на произвол судьбы, задолго до отхода наших частей. При этом вывозят государственным транспортом личное имущество, бросая государственные ценности, склады и предприятия. Руководители бегут, сея панику, вместе с населением, все дороги запружены бегущими, что затрудняет передвижение воинских частей. Многие командиры воинских частей следуют их примеру. Они самовольно покидают свои части, вывозят свои семьи и свое имущество. За последние часы получено несколько телефонограмм с мест, где доводится до сведения Политбюро, что… далее цитирую одну из телефонограмм: «…что успехам, временно достигнутым немцами на определенных участках Западного фронта (в частности на Минском направлении), очень во многом, если не во всем, способствовали паника, царящая в командной верхушке отдельных воинских частей, и паническая бездеятельность в местных партийных и советских органах». И далее выражается убедительная просьба к Политбюро и лично к вам, товарищ Сталин, принять необходимые меры в отношении местных партийных и советских органов, а так же к той части командного состава Красной армии, которая способствует пораженческим настроениям… У меня все. – Поскребышев помолчал, спросил: – Вы меня слышите, товарищ Сталин?

– Слышу, – ответил Сталин и медленно положил трубку.

Затем он прошел в спальню, разделся и лег. Однако сон не шел. Встал, взял из аптечки пакетик снотворного порошка, высыпал в рот, запил водой прямо из графина. Снова лег.

Постепенно мозг обволокли усталость и безразличие. Перед глазами замельтешили лица, лица, лица… тянулись руки… пальцы-сосиски… все ближе к горлу… на лицо упала подушка… нечем дышать… собственный хрип и стоны отчетливо звучали среди кремлевских палат… так душили царей… Петра Третьего, Павла Первого… а до них Великих князей… а до них… Чернь всегда неудачи и тяжелые времена для себя связывает с верховным лицом… чернь не рассуждает… она хочет есть и пить… когда этого нет, она думает, что заменить правителя – и дело в шляпе… почему в шляпе?.. впрочем, неважно… А как смотрел Жуков, когда докладывал о последних сводках с театра военных действий – с укором смотрел: вот, мол, мы тебе говорили, а ты нас не слушал… а тут еще Шуленбург: я вам намекал, что война вот-вот начнется, а вы… и министр иностранных дел Японии Мацуока: дежурная улыбка, слащавые речи… Зачем он, Сталин, поехал провожать Мацуоку на вокзал? Зачем заискивал перед Шуленбургом? Наверняка Гитлер расценил эти факты как признак слабости СССР и страха Сталина перед Гитлером. Может, это лишь укрепило его уверенность начать войну. И даже подтолкнуло.

Сталин уже проснулся, но не замечал этого. В его усталом, не отдохнувшем мозгу сон продолжался в яви, только лица потускнели, а слова, наоборот, стали более отчетливыми, фразы законченными.

«Что ж, – подумал он отстраненно, – подушкой не подушкой, а пулю – вполне возможно. У Жукова рука не дрогнет. Да и Берия с Маленковым… Они преданы лишь до тех пор, пока ты в силе. Ослабел – сбросят. Даже Молотов… Один только Ворошилов… Впрочем, и он пойдет за более сильным».

Настенные часы показывали без минуты двенадцать. Дом окутан плотной тишиной. Точно все вымерло вокруг и в самом доме. Не хотелось ни о чем думать. Даже вчерашние размышления и наметки на будущее казались теперь бессмысленными, ни к чему не ведущими… Польшу Гитлер разгромил практически за месяц, Францию и остальную Европу – за полтора, Югославию с Грецией – за две недели. В Англию Гитлер не пошел. Как и Наполеон. По «Майн кампфу» он и не собирался этого делать… Минск пал, очередь за Смоленском – еще шесть дней, а там и до Москвы подать рукой. Если не случится чуда…

Глава 11

Сталин откинул одеяло, спустил ноги на коврик, нащупал тапочки и долго еще сидел, согнувшись и уперев локти в колени. Затем, преодолев непомерную тяжесть во всем теле, стал одеваться. Вышел в коридор, прошел в туалетную комнату, почистил зубы мятным порошком, умылся. Проследовал в малую столовую. Позавтракал. Все это механически, не задумываясь. И все время прислушивался, не загудят ли машины, не раздадутся ли шаги, стремительные и уверенные. Как судьба. Безразличие ко всему не отпускало. Думать было не о чем. И ни к чему. Он проиграл. С этим надо смириться. Все когда-нибудь проигрывают. Таковы неумолимые законы природы. Проигрывают либо соперникам, либо обстоятельствам, либо Смерти. Ничего нет вечного… Так когда-то проиграл и Николай Второй, царь и император милостью божьей. От него отвернулись все, даже ближайшее окружение. Проигравших не любят, их ненавидят. А проиграл царь потому, что Россия не была готова к войне, воевать же ее заставили царские долги западным банкам, то есть за чужие интересы. Как тогда говорили: «Союзники будут воевать до последней капли крови русского солдата». И все отвернулись от царя. И как быстро сошла пенная волна русского патриотизма, с которым Россия вступила в войну, как быстро наступили апатия и неверие всех слоев общества, которые и привели к революции. То же самое, судя по всему, повторится и сегодня. Только без всяких революций. Обычный дворцовый переворот…

По инерции, выработанной годами, помимо воли и желания, Сталин прошел в кабинет. Долго стоял на пороге, вслушиваясь в тишину. Сел за стол. На столе свежие газеты. Про Минск еще ни слова. Зато много об успешных боях на юге, где пытаются наступать румыны. Сбитые самолеты, уничтоженные танки, орудия, убитые и раненые солдаты и офицеры врага. Успехи, как всегда, преувеличены, неудачи преуменьшены… Даже захваченные в качестве трофеев противогазы – и те упоминаются…

Противно.

И ни одного портрета товарища Сталина. Будто он уже не существует. Зато есть портреты отличившихся в боях летчиков, танкистов, пехотинцев.

Отбросил газеты в сторону. Откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Вспомнил: в Одесском военном округе начальником штаба генерал Захаров. Приходил представляться. Оставил хорошее впечатление. Он, как докладывают, сумел вырвать у Тимошенко с Жуковым согласие на приведение войск в боевую готовность, не ожидая директив из Центра. Остальное – уже сам. Поэтому там войска врасплох застигнуты не были, потери минимальны. То же самое и адмирал Октябрьский, командующий Черноморским флотом – не потерял ни одного корабля, ни одного самолета. Если не врут, конечно… А остальные…

Зазвонил телефон.

Сталин посмотрел на аппарат и отвернулся, уверенный, что опять будут докладывать об окруженных или пропавших неизвестно куда армиях, оставленных городах. А что он может сказать? Ничего. Пусть разбираются сами.

Телефон звонил, не переставая. К нему присоединился второй, затем третий.

Сталин встал из-за стола, ушел в спальню. Сел на уже убранную постель. Ссутулился, сунул руки меж колен. Прикрыл глаза. Он чувствовал себя обманутым, оскорбленным. И кем? Своими же. Потому что Гитлер – в порядке вещей. А вот свои…

Заглянул начальник кремлевской охраны генерал Власик.

– Товарищ Сталин…

– Меня ни для кого нет, – прошелестел сиповатый голос из полумрака комнаты. – Ни для кого.

Власик прикрыл дверь, пожал недоуменно покатыми плечами. Пошел в кабинет, произнес в трубку, прикрывая ее ладонью:

– Товарищ Молотов, он не хочет ни с кем говорить. – И добавил еще тише: – И вообще, странный какой-то. Может, вы приедете? А то я не знаю, что делать.

– Ладно, жди, – прозвучало в ответ.

Сидеть в темной спальне надоело. Сталин с трудом встал, побрел в кабинет. В нем все то же: карта на стене, флажки – вчерашний день. Побрел в столовую. Краем глаза отметил, как кто-то быстро скрылся за одной из дверей. Ага, уже подсматривают и подслушивают. Ждут нового хозяина.

Прошел в малую столовую. Открыл дверцу буфета, долго разглядывал этикетки на бутылках, точно видел их впервые.

Выбрал уже откупоренную бутылку «Хванчкары». Налил почти полный стакан, выпил жадно, как пил когда-то воду в далекой молодости после долгого пути по горам под палящим солнцем. Налил еще, прошел к креслу у окна, сел, держа стакан в руке. Рука дрожала.

Почему-то вспомнилось давно написанное собственное стихотворение. Не всё – последние строки:

 
Когда…
…когда в потоке перекрытом
найдутся силы, чтоб опять
пробить тропу по горным плитам
и никому не уступать,
когда с чужбины, неутешный,
вернется сын в голодный край,
и с просветленною надеждой
увидит солнца каравай,
когда незрячий и гонимый
прозреет в солнечности дня,
я успокоюсь. И отныне
надежда вселится в меня.
И околдованные вежды
покинет грусти пелена.
Да, мне ниспослана надежда,
но так ли искренна она?
 

«Так ли искренна она?», – повторил вслух и покачал головой, уверенный, что в отчий край ему вернуться не суждено. Что ж, не суждено, так не суждено. Не ему одному. Но память о Сталине там останется. Не может не остаться. Потому что он многое успел за эти годы. Даже больше, чем ожидал. А сколько плотин было на его пути! Не счесть. Многие останавливались в изнеможении. Падали. А он шел. Один. Хотя и окруженный людьми. Куда? Только история ответит на этот вопрос. Но лично ему ничего не было нужно. Только участия. Иногда. Но от кого? Таких людей рядом не было и нет. Разве что безответная, трепетная Катерина Сванидзе, единственная, которую любил по-настоящему… Как знать, может, еще суждено встретиться… Где-то там. «И воздастся им по делам их». Кажется, так. Безгрешных не бывает. Даже сам Бог не без греха: незачем было ему создавать человека, который рано или поздно усомнится в существовании творца. Не мог Бог не знать этого. А усомнившийся человек греха уже не боится. Разве что «приидет страх божий пред кончиною его…»

«Но так ли искренна она?»

Искренность – категория нематериальная и весьма относительная.

В коридоре затопало. Многих и очень решительных людей. Ну, вот и все. Это – конец.

Сталин торопливо опрокинул стакан в рот, отдышался. Вжался в кресло.

В дверь постучали… Странно.

Он не отвечал, молча смотрел на дверь. Ждал. Вспомнился сон: пальцы-сосиски, подушка, удушье… Сон был вещим.

Дверь полуотворилась, просунулось кошачье лицо Молотова. Глаза изумленно округлились. Дверь открылась шире. Стали видны другие лица. Широкое лицо Маленкова, бликующее пенсне Берии, принюхивающийся нос Микояна.

– Коба! Ты заболел? – спросил Молотов, не переступая порога.

– Чего приперлись? – вопросом на вопрос ответил Сталин, медленно осознавая, что они пришли не арестовывать его, не убивать, а потому, что без него не способны что-либо решить. Ни один из них не обладает ни его авторитетом, ни его волей, ни его знаниями. Более того, никто из них не пользуется авторитетом друг у друга. Они вместе только потому, что он связывает их друг с другом крепче цементного раствора. Умри он – и они рассыплются. На группы, группки. И начнется грызня и взаимоистребление. Как среди бояр после смерти Ивана Грозного.

– Немцы подходят к Березине. Надо что-то делать.

Молотов переступил порог столовой, за ним остальные – человек шесть. Почти всё Политбюро. Как он презирал их сейчас. Как ненавидел. Они не только развалят страну, они ее разграбят, пустят по миру. Ублюдки! Жадные до власти, до удовольствий. Прав был Троцкий, говоря, что правящая элита рано или поздно захочет не только власти политической, но и экономической. Может быть, не они сами, так их дети, внуки, правнуки… Остатки недобитой бюрократии. Возрождающейся из гнили, из плесени, из дерьма… Впрочем, Троцкий оценивал будущее не с точки зрения революционера, а с точки зрения заурядного жида, который видит мир только через собственный интерес…

Что такое провякал этот безмозглый котище? Что делать? Они не знают, что делать… Ха-ха-ха! Только поэтому они и пришли к нему? Только поэтому…

– Так делайте! Кто вам мешает?

– Коба, ты же знаешь… – замялся Молотов. – И потом, Павлов, на наш взгляд, не справляется со своими обязанностями. Он растерял свои армии. Он низвел себя до командира дивизии – организует оборону на узком участке фронта. Это не решает проблему… Надо решить, куда направлять резервы… Тимошенко не может без твоего разрешения… Мы надеялись, что вместе мы смогли бы решить…

Сталин медленно поднялся, тяжело опираясь обеими руками на подлокотники кресла. Встал, выпрямился, пошарил себя по карманам. Вспомнил, что вчерашняя бумажка, на которой он записывал свои размышления, осталась в кабинете.

Пошел прямо на стоящего перед ним Молотова – тот отступил в сторону. Остальные расступились и, едва Сталин вышел из столовой, потянулись за ним следом.

Войдя в кабинет, Сталин сел за стол, рукой показал, чтобы и остальные садились. Взял бумажку, пробежал глазами, отложил. Все он вчера решил правильно. Кроме возможности выпросить у Гитлера мир. Осталось начать действовать.

– Где Тимошенко с Жуковым? – спросил отрывисто, ни к кому не обращаясь конкретно.

– В наркомате, – поспешно ответил Молотов. И добавил с презрением: – Пытаются собрать и склеить черепки от разбитых горшков.

Берия в подтверждение его слов кивнул головой: мол, мне положено знать, кто где, и я знаю. Остальные тоже покивали головами: мол, виноваты во всем военные: недоглядели, неправильно оценили, не доложили, не настояли.

Нет, эти на заговоры не способны. Они вообще ни на что самостоятельное не способны. Без товарища Сталина все они – лишь более-менее прилежные исполнители его воли, то есть чуть больше нулей. Он знал это давно, и странно, что ему показалось, будто они способны восстать против него. Но это была минутная слабость. Такое бывает со всеми. Даже с Лениным случалось. Тут главное – не показать своей слабости. Раз слабость, два слабость, а дальше можешь ставить на себе крест.

– Поехали, – произнес Сталин своим обычным глуховатым голосом, вставая из-за стола. И повторил еще более решительно: – Поехали. У нас много работы.

И пошел к двери, даже не переодевшись: в заплатанных штанах, в потертой куртке и стоптанных сапогах.

Через несколько минут длинный кортеж из тяжелых бронированных «крайслеров» вырвался из безлюдной лесной аллеи и помчался, разгоняя свирепыми воплями сирен встречные машины и пешеходов.