Текст книги "Распятие"

33. Июль 1974 года. Четверг, утро

Сзади хлопнула дверца машины, и голос Дятлова произнес:

– Послушай, Николаич, куда это ты меня завез?

– Как куда? На высоту… э-э… 196. Отсюда обзор хороший.

– Хороший-то хороший, да озера совсем в другой стороне.

И мы принялись выяснять, там ли я свернул и в ту ли сторону ехал. Оказалось, что и не там, и не в ту сторону.

На этот раз за руль сел Дятлов, и мы покатили по той же дороге, только в обратном направлении. А я подумал, что если бы здесь оказалась моя жена, то она непременно бы сказала, что надеяться на меня в таких случаях нельзя, потому что я обязательно все перепутаю. И рассказала бы несколько историй, когда я то сел не на тот автобус, то встречать поехал не на тот вокзал, то купил не то, за чем меня посылали. Что ж, все это было, хотя и не так часто, как представляется моей жене. Или как она хочет это представить окружающим.

Я устроился на заднем сидении, долго не мог найти удобного положения и все удивлялся, как это Дятлов умудрился здесь даже лежать. А Дятлов оборачивался ко мне и посмеивался:

– Пока там своими боками все углы не сосчитаешь, ничего не получится. – И ни с того ни с сего: – А помнишь, как в пятьдесят шестом горела степь? Трава сухая, огонь – во! – и все прямо на склады с горючим, на бомбосклады… Помнишь?

– Еще бы, – говорю я и озираюсь: что-то же должно было настроить Дятлова на это воспоминание. И точно: вон черная проплешина, вон еще одна.

– С самолетов тогда пробовали огонь остановить, танками давили, перепахивали… Тогда еще области орден Ленина дали… Дожди чуть ли ни каждый день, трава по пояс, хлеба вымахали будь здоров, а зерном все дороги засыпали, – говорил он с восхищением, словно засыпать дороги зерном было настоящим подвигом.

Он еще о чем-то говорил, но я его уже не слушал. Я вдруг подумал о том, что это, наверное, неестественно, когда у человека в неполных сорок лет нет будущего. Я не о Дятлове подумал, о себе. Все мысли о прошлом и о прошлом. И не только потому, что с этой степью связано прошлое и будить она может лишь воспоминания. Ведь и в Москве все чаще думаешь о прошлом и все реже о будущем. Жизнь ли такая странная, сам ли я несколько того, но что есть, то есть. Как говорится, из песни слов не выбросишь.

– На-ка глотни чайку, – говорит Дятлов, протягивая мне термос.

Я наливаю чай в крышку, отпиваю несколько глотков. Пахнет мятой, еще какими-то травами. Где-то, когда-то я уже пил такой же чай – с таким же запахом и вкусом.

– Фирменный чаек, – довольным голосом говорит Дятлов. – Рецепт в нашем полку изобретен. От всех болезней. А главное – настроение. Как выпьешь – прямо душа радуется.

И тут вспомнилось: такой же чай я пил у подполковника Баранова.

* * *

Было это 12 ноября 1957 года. Последняя встреча с Барановым, последний наш разговор: я уходил на гражданку.

А накануне вечером майор Смирнов провел мероприятие прощания полка с демобилизованными.

Нас шестнадцать человек. Мы сидим на сцене, а в зале летчики, штурманы, техники, солдаты. Даже "батя" – и тот внизу. И все смотрят на нас. А рядом, за трибуной, замполит Смирнов рассказывает, какими мы были хорошими специалистами, спортсменами, товарищами. Небось, доволен, что теперь старушечья рожа Правдина не будет напоминать ему, как он оконфузился с жиклерами. Впрочем, он очень даже неплохой человек, этот замполит Смирнов. Мне, во всяком случае, грех на него жаловаться. Да и другим тоже. Отсюда, со сцены, все, кто сидит в зале, кажутся мне симпатичными и добрыми людьми. Даже майор Ростовщиков. А почему, собственно, кажутся? Они такие и есть на самом деле. Просто надо отбросить все досадные мелочи, которых накопилось за два с лишком года полный карман.

А Смирнов продолжает расхваливать нас всех вместе и порознь. Мы понимаем, что делает он это не столько для того, чтобы доставить нам удовольствие, сколько для воспитания недавно прибывшей в полк смены. Смена же посматривает на нас с ироническим прищуром: мол, знаем мы, какие вы хорошие. Этим мешковатым парням с задницами шире плеч известно о жизни что-то такое, что неизвестно нам и в чем нам предстоит еще разбираться на гражданке: за три года мы порядочно от жизни поотстали. Поэтому на душе у нас тревожно, и хочется, чтобы мероприятие поскорее закончилось. Но закончится оно очень и очень не скоро: Смирнов не сторонник коротких мероприятий.

Я шарю глазами по полутемному залу и не нахожу подполковника Баранова. Зато встречаюсь с глазами Дятлова, и тот кивает мне головой: после собрания мы вместе идем к нему домой, в гости, и его жена Катерина наверняка приготовила что-нибудь вкусненькое.

И вот все позади: и вчерашнее сидение на сцене, и застолье у Дятлова, и последняя ночь в казарме, и день, который не знаешь куда деть, потому что мой поезд заберет меня только поздно вечером. Правда, мы, начиная с раннего утра, только тем и заняты, что провожаем то одного, то другого и отмечаемся в привокзальном "Голубом Дунае", по привычке озираясь по сторонам, чтобы – не дай бог! – не напороться на патруль. Денег у нас мало, каждому достается лишь по глотку, но мы так давно не пили, что хмелеем даже от глотка. Но больше, конечно, не от водки, а от ощущения свободы. " Свободен, наконец свободен!" – повторяем мы, как заклинание, слова из песни американских рабов.

К вечеру я остаюсь один, мне не с кем идти в "Голубой Дунай", меня некому провожать. И слава богу! Мне еще надо побывать у подполковника Баранова, если он к тому времени вернется домой из округа.

И вот я стою перед двухэтажным кирпичным домом. В воздухе кружится снег и роится, словно мошкара, в конусах света редких фонарей. Я смотрю на окна второго этажа. Там, за белыми занавесками, плавают неторопливые тени. Я знаю, что подполковник только что вернулся из округа, ему, может быть, не до меня, но я не могу уехать, не дослушав историю Батайских складов. При этом я не задаю себе вопроса, зачем мне эта история нужна. Нужна – и все тут! Последние месяцы, можно сказать, я только и жил тем, что домысливал ее по ночам и в долгие дежурства на аэродроме. А мне нужен был не вымысел, а правда.

Мы сидим напротив друг друга. Подполковник что-то рассматривает на скатерти и машинально помешивает ложечкой остывший чай. Это как раз тот самый фирменный чай из трав, рецепт которого был придуман в незапамятные времена в нашем полку неизвестным гурманом. Мне и самому не раз доводилось пивать этот чай, но в памяти моей его вкус и запах связан исключительно с подполковником Барановым, с небольшой комнатой, тесно заставленной мебелью, с узорчатой скатертью на круглом столе. Может быть еще и потому, что я пил этот чай тогда в последний раз. Или потому, что рядом с чашками на скатерти лежали Грамота Героя Советского Союза, Золотая Звезда и летная книжка, как свидетели того, что история Батайских складов не выдумка, а реальный факт из сурового времени. Глядя на эти вещи, я думал, что у меня никогда не будет Золотой Звезды, никогда не будет такой биографии, как у Баранова, потому что героическое время кончилось и от меня не потребуется и малой толики того, что потребовало время от поколения Баранова.

Мы пьем чай и молчим. Собственно, все уже сказано. Мне остается только встать и уйти. Уйти насовсем. Меньше чем через час к нашей станции подойдет скорый поезд, притормозит на минутку, я сяду на него и уеду. Этот поезд катит сейчас сквозь снег среди темной степи, все ближе и ближе к станции. Часы отсчитывают последние минуты. Надо уходить, а я все чего-то жду.

– Я, понимаешь ли, видел его, видел…

Подполковник вскидывает голову, глаза наши встречаются. И вовсе у него не суровое лицо. И глаза не суровые. Скорее, печальные.

Я киваю головой: разумеется, видел. Кто ж с этим спорит. Я и сам несколько раз летал на своем Иле то в кабине штурмана, то со стрелком-радистом. С высоты люди кажутся маленькими-маленькими, а потом и совсем пропадают. Но если метров с пятисот…

– Мне иногда кажется… – продолжает он раздумчиво. – Хотя я понимаю, что это глупость… Мне иногда кажется, что он остался жив. Мне кажется, что я бы узнал его в толпе: закрою глаза, а он стоит у меня перед глазами… Как распятие… Я понимаю: глупо… смешно даже…

Я энергично затряс головой, чувствуя, как к горлу подступил вязкий комок, еще немного – и я не выдержу.

Баранов покивал головой, улыбнулся. Улыбка получилась вымученной. Я только теперь, через много-много лет, догадался, чего стоило ему это неожиданно вырвавшееся признание. И что оно ко многому меня обязывало.

Я отставляю в сторону чашку с недопитым чаем, поднимаюсь. Встает и подполковник. Он провожает меня до двери, пожимает руку.

– Если доведется побывать на том месте, поклонись от меня, – говорит он и хмурится, словно отсекая этим все мои обещания.

Я верю, что непременно побываю и поклонюсь. И сделаю что-то еще сверх того – что-то значительное.

34. Июль 1974 года, четверг, день

Дверь захлопывается – все! Я один на лестничной площадке. Начинаю спускаться вниз по лестнице. Стены испещрены полустертыми похабными надписями. Шаги гулко отдаются в пустом пространстве… за дверьми – голоса… какой-то стук, крики… поезд на всем ходу врывается на станцию… мелькают вагоны… дежурный в красной фуражке кричит что-то странное: «Дяденька! Дяденька!» Кому это он? И при чем тут дежурный, если поезд проносится мимо и не хочет останавливаться?.. Так ведь это же поезд, на котором я должен ехать домой! Я бегу за ним вслед, чемодан оттягивает руку, бьет по ногам. Задыхаюсь, подкашиваются ноги, падаю. С трудом поднимаю голову: с той стороны, куда ушел поезд, слышится грохот приближающегося товарняка. А у меня нет сил сползти с рельсов.

С трудом отрываю голову от холодного чугуна. Шея болит от неловкого положения, рука затекла. Господи! Это уже не сон. И лежу я не на рельсах, а на заднем сидении машины, скрючившись невероятным образом.

Мы почему-то стоим, мотор выключен, Дятлова нет за баранкой, слышится захлебывающийся детский крик:

– Дяденька! Это тут близко! Пойдемте скорее, дяденька!

Я открываю дверь и выбираюсь из машины.

Дятлов оборачивается ко мне, показывает на мальчишку лет двенадцати в пиджаке со взрослого плеча, подпоясанном веревочкой. Лицо мальчишки грязно, по щекам к подбородку дорожки от слез. Черные волосы на голове давно не мыты и не стрижены.

– Вот, – говорит Дятлов, – не могу добиться толку, что у них там стряслось.

Мальчишка кидается ко мне и, захлебываясь, начинает говорить, как они пасли коров, как спустились в лог…

– Они что, перепились, что-ли? – прерывает Дятлов мальчишку.

– Да нет, дяденька! Мы коров повели поить, а они вдруг начали падать. А дяденька Анисим тоже как сядет и руками вот так, и руками… Я к нему, а он машет, чтобы не шел, а сам рот открывает, как рыба… И коровы мычат… Дяденьки, пойдемте! – и мальчишка в отчаянии потянул Дятлова за рукав.

Страшная догадка вспыхнула у меня в мозгу электрическим разрядом.

– Газоперерабатывающий комплекс далеко отсюда? – спросил я у Дятлова.

– Да не так чтобы очень…

– Вот что, командир. Давай в машину и жми за людьми! Что тут поблизости? Деревня? Поселок? Хутор? В общем, давай! А я тут пока сам. Только быстрее! Да пошевеливайся! – скомандовал я, видя, что Дятлов все еще мнется, не зная, на что решиться.

Чуть ли ни силой затолкав его в машину, я потрусил вместе с мальчишкой к логу.

Собственно говоря, это был не лог, а довольно широкая лощина, начинающаяся от подножия увала, постепенно расширяющаяся к западу и теряющая свои границы среди холмов и оврагов. Ее дно было сырым и по цвету резко отличалось от окружающего пейзажа наличием какой-то живительной силы: трава густо зеленела, словно на дворе стоял не иссушающий июль, а всего лишь май; по краям лощины росли невысокие деревья, островками теснился густой кустарник. Здесь было, пожалуй, самое низкое место во всей округе, здесь была вода. Казалось, что где-то рядом должно быть и человеческое жилье, но сколько я ни всматривался, жилья нигде не обнаружил.

– Скорее, дяденька, скорее, – торопит меня мальчишка. Он бежит впереди, то и дело оборачивается и, поджидая меня, нетерпеливо топчется на месте. Я бы мог бежать и быстрее, но я берегу силы, потому что не знаю, как далеко еще бежать и что мне предстоит делать.

Мы бежим по тропинке, которую вытоптали коровы, идя друг за другом след в след, так что тропинка представляет собой что-то вроде стиральной доски. Мальчишка прыгает по острым буграм, мелькая грязными пятками, и не испытывает никаких неудобств. Мне же даже в обуви бежать по этой тропе трудно, я все время сбиваюсь с темпа и никак не могу приноровиться. Бежать же по целине оказалось еще труднее: ноги путались в густой траве, проваливались в какие-то ямы, спотыкались о сурчиные норы.

"Как это он не боится босиком? – думаю я, хватая открытым ртом горячий воздух. – Ведь тут и змей полно, и тарантулов".

Правда, тарантулы сидят в норах, и я, бывало, извлекал их на свет божий с помощью шарика смолы или воска. Еще будучи мальчишкой – в сальских степях, и от нечего делать во время дежурств по эскадрильи – в этих, Оренбургских. И ни змей не боялся, ни тарантулов, а в детстве не обращал внимания на колючки так же, как и этот босоногий мальчишка.

А теперь вот и боюсь, и обращаю.

Тропинка резко пошла вниз, и мы некоторое время следуем по ней, пока разум не подсказывает мне, что спускаться в лощину нельзя, что лучше двигаться по ее краю.

– Не ходи туда! – кричу я мальчишке, и он послушно дожидается меня и дальше уже трусит за мной, не пытаясь перегнать.

– Счас… туточки… за поворотом… – он тоже дышит тяжело, тоже хватает воздух открытым ртом.

Резкий, почти под прямым углом поворот, и я остановился, пораженный открывшейся мне картиной: метрах в сорока от нас на дне лощины лежало на боку с десяток коров. Они тяжело поводили боками, с трудом поднимали головы и глухо, утробно мычали. А чуть в стороне от них лежал серый человек, лежал на боку, поджав под себя ноги.

– Стой здесь! – велел я мальчишке и, вынимая на ходу платок, затрусил к человеку. Но побежал я к нему не прямо, а все так же верхом, и только когда поравнялся с ним, остановился, сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, набрал побольше воздуха в легкие и кинулся вниз.

Я еще издали заприметил лужицу воды, быстро приблизился к ней, намочил платок и повязал им рот и нос. Вся эта операция заняла времени значительно больше, чем я рассчитывал.

Да, было когда-то такое, что я мог нырнуть в воду и вынырнуть минуты через две, мог бежать, отмеряя километр за километром и не испытывать при этом каких-то неудобств, будто бег был таким же естественным состоянием, как и ходьба. Было когда-то да быльем поросло, а сегодня все не то и не так…

Зажимая лицо платком и не дыша, я снова поднялся наверх, до той черты, где, как мне казалось, воздух должен быть нормальным. Подъем дался мне нелегко: сказались и дни непрерывных попоек, и годы сидения за канцелярским столом.

Вдох-выдох, вдох-выдох. Еще раз вдох, платок на лицо и – вперед.

Дядя Анисим, на мое счастье, оказался худеньким мужичонкой неопределенных лет. Синюшное лицо, закушенный язык, вылезшие из орбит глаза с красными прожилками.

Может, и тащить его бесполезно? Пощупать пульс? Зрачки вроде еще не помутнели… Асфикция… кажется, это так называется… Почему они все здесь какие-то одинаковые? Небритые лица, равнодушный взгляд, коричневая морщинистая кожа… Сколько ему лет? Тридцать? Cорок? Или все шестьдесят?… Может, уже можно дышать? Может, газ только на самом дне лощины?.. Неужели это завод? Неужели его выбросы дотянулись до этих мест? Ведь тут километров двадцать, не меньше… Или где-то травит газопровод от какой-то скважины? Еще два шага – и вдох. И еще шаг – для страховки… Господи, какой тяжелый мужичонка!.. Надо бы сбросить с него плащ. В этом плаще килограммов пять… Еще шаг…

Я со свистком втягиваю в себя воздух через мокрый платок и чувствую, что воздуха нет, что в легкие ворвалось что-то тупое, удушливое…

Стиснув зубы, мыча от напряжения, потихоньку выпуская воздух вместе с этим мычанием, уже почти ничего не видя и не соображая, карабкаюсь вверх, и перед моими глазами плывут красные и зеленые круги. Такие же, как радуги в струях поливальных машин на площади перед обкомом партии. И в ушах такой же гул, рев, визг и стон…

Ноги подломились сами – я опустился на колени и уткнулся носом в жестяной плащ дядьки Анисима. Кто-то тянет меня за рукав.

"Дяденька! Дяденька! Дяденька!" – стучит у меня в мозгу.

"Здесь можно дышать", – соображаю я и захлебываюсь воздухом.

Какой вкусный воздух! А как он здорово пахнет! Это просто удивительно, что он так здорово пахнет!.."

Не помню, как мы вытащили мужичонку наверх и сколько времени я делал ему искусственное дыхание, то разводя и сводя его руки, то вдувая воздух через платок в его ощеренный рот.

Только не думать, что он мертв… Только не думать, что он мертв… Только не…

Время остановилось. Даже, может быть, пошло вспять. Потому что в ушах у меня то звучал голос Дятлова: "Они что, перепились, что ли?", то голос замминистра: " Вы можете не подписывать, но прогресс этим своим безрассудством остановить не сможете", то голос Вадима Петровича: "Человек завистлив, мелочен, неблагодарен". А еще что-то по этому поводу говорил подполковник Антипов: " Ах, мать вашу так и разэтак!"

Иногда кашель начинал раздирать мне горло, словно там, в горле, застрял осколок стекла. Я кашлял, хрипел, между приступами кашля вдыхал воздух в рот мужичонки, мял ему грудь.

И вдруг зашевелился-таки мужичонка Анисим. Дрогнули его ресницы. Туда-сюда мотнулась голова на тощей коричневой шее. Распялился рот, в черном его провале матово блеснули редкие изжелта-коричневые зубы. Лицо посинело еще больше, губы стали лиловыми, под глазами появились черные круги. Он был страшен, безобразен даже, но я с умилением смотрел на него и никого в эту минуту не любил так, как этого замухрышку.

Анисим закашлялся, захлебываясь мокротой, сотрясаясь щупленьким телом, дергаясь и закатывая кровяные белки глаз, а я смотрел на него и чувствовал, как по щекам моим бегут теплые ручейки пота и слез, и ловил их шершавым языком…

Я не сразу догадался повернуть Анисима на бок, а когда сделал это, чугунная усталость навалилась на меня, и мне хватило сил лишь на то, чтобы отползти в сторону и уткнуться лицом в траву. Все равно я больше ничем помочь Анисиму не мог…

Я лежал на горячей земле, вытянувшись во весь рост, и горячее солнце пекло мне спину сквозь мокрую рубаху. Ноги горели так, словно я совершил марш-бросок с полной выкладкой по Ферганским пыльным, прокаленным солнцем дорогам. И все равно: лежать ничком, дышать прогорклым запахом нагретой земли и травы, видеть, как живая букашка ползет среди стебельков по своим букашечьим делам – большего блаженства я никогда не испытывал, будто это не мужичонка Анисим, а я сам вернулся с того света.

Послышался шум машины, голоса людей.

Запричитала женщина:

– Ой да ты, моя кормилица! Ой да что мы теперь будем делать без тебя? Ой да на кого ты нас, сирых, спокинула?

Женщина причитала по корове так, что я даже усомнился, что это по корове, а не по человеку. Стало неприятно, неловко даже за эту несознательную женщину. Словно она живет в каком-нибудь капиталистическом государстве, где о ней никто не позаботится. Наверняка ей выплатят компенсацию или дадут новую корову. Да и зачем ей корова? Одна возня с нею, когда молоко можно покупать прямо в колхозе, как об этом пишут во всех газетах.

Я заставил себя сесть, потому что неловко было лежать при народе, да и надо было сказать, чтобы в лощину никто не спускался.

С полдюжины мужчин лет по пятидесяти и одна женщина этих же лет жались растерянной кучкой друг к другу и с опаской посматривали вниз, где лежали коровы. Анисим сидел в трех шагах от меня и перхал, как овца, поводя по сторонам безумными глазами. Рядом с ним на корточках сидел мужчина в промасленном пиджаке – тракторист какой-нибудь, – совал ему в руки бутылку и уговаривал:

– Ты глотни, Анися, глотни чуток: сразу полегчает. Но до Анисима, похоже, смысл его слов не доходил.

От кучки растерянных людей отделился мужчина помоложе и начал спускаться вниз.

– Стойте, – крикнул я, но вместо крика из горла вырвалось какое-то натужное сипение. Однако мужчина услыхал и остановился в нерешительности. – Там газ, – произнес я уже более-менее нормальным голосом. – Туда нельзя. Попробуйте бросить факел… Впрочем, лучше не надо. Лучше вызвать геологов, чтобы они проверили, что это за газ и откуда он сюда попал.

– Да это с комбината, – произнес мужчина, который сидел возле Анисима. – В прошлом месяце такая же петрушка получилась в Вороново. Только там овцы подохли. А в Лисьей балке… Это вон та-ам, – показал он рукой на север, – все лисы и сурки попередохли. Это с комбината, мы знаем.

– Вам надо потребовать от комбината возмещение ущерба, – посоветовал я.

– Э-эээ! – махнул рукой мужчина, который сидел напротив Анисима. – До бога высоко, царя вроде как нету, а до советской власти не докличешься… А вы сами-то откуда будете? Не из области?

– Из области.

– Ааа, понятно. На рыбалку наладились? Оно, конечно, дело нужное. В отпусках будете?

Я кивнул головой. Мне почему-то было стыдно признаться, что я из Москвы, являюсь членом государственной комиссии, что имею прямое касательство до этого самого комбината.

– А товарищ ваш… на "запорожце" который… у него с зажиганием чегой-то. Он подъедет часом.

– Хорошо, – сказал я и попросил: – У вас воды не найдется?

– Воды нету, а вот самогонка имеется. Вы глоните. Она у нас двойной перегонки, будто в сельмаге купленная.

– Нет, нет спасибо, – отстранил я рукой протянутую мне бутылку и поднялся на ноги. – Вам надо Анисима в медпункт доставить. Обязательно. У него сильное отравление.

– А у нас медпункта нету. Медпункт – это в Первомайском. Только он закрыт: врачиха замуж вышла и уехала… Да ничего, так оклемается, – махнул тракторист рукой в полной уверенности в бесполезности медицины и всяких медпунктов. – Анися, слышь, чего говорят? В медпункт тебя надо!

Анисим протестующе затряс головой и уже сам потянулся к бутылке. Сделав пару глотков, он снова закашлялся и вдруг поспешно встал на четвереньки: его рвало.

Я с отвращением отвернулся, словно мне снова предстояло вдувать воздух прямо в рот Анисиму, опоганенный самогонкой и блевотиной.

"Что же это получается? – думал я, оглядываясь и не зная, что предпринять: то ли ждать Дятлова здесь, то ли попросить, чтобы меня отвезли к нему. – Получается, что надзиратель за природой прав? Выходит, комбинат принимать нельзя, если за столько километров от него гибнет и скот и, может, даже люди. Надо немедленно ехать в город и доложить замминистру о случившемся. Немедленно!" – и я решительно шагнул к группе людей, которые, кажется, только того и ждали, чтобы кто-то распорядился, что им делать дальше.