Текст книги "Сексуальность в глотке реальности. Онейрокритика Лакана"

В пуповине

Исполнение желания отца выбрасывает его на край пропасти, на край пуповины сновидения. Пуповина сновидения – место рождения желания, место зарождения субъекта. Точнее, пуповина указывает не просто на родовую связь, но на то, что происходит до рождения: «все здесь происходит до рождения, до какого бы то ни было различения и отделения, до распознавания человека и смысла» [9:52]. Пуповина – родовое место, предшествующее собственно рождению субъекта.

Если Фрейд говорит о пуповине как о сверхплотном сплетении нитей мысле-желания, то Лакан называет пуповину зиянием, béance, тем самым он подчеркивает, что речь идет не просто о познаваемом и непознаваемом, Unerkannten, принадлежащим одному регистру, а о разрыве между реальным и символическим, или, иначе, о разрыве в самом бессознательном в связи с каузальным зиянием, la béance causale: «Поместив в сердце структуры бессознательного причинную пустоту, зияние, мы руководствовались, конечно же, собственным психоаналитическом опытом» [4:54]. Структура, в том числе и сновидения, формируется вокруг пустоты Вещи.

Вписанное в структуру желание своим явлением производит раскол, оно несёт в себе зияние, béance, между говорящим субъектом и его бытием. Оно производит ту нехватку бытия, manqué-à-être, которая оказывается конститутивной для самого бытия. Причем нехватка эта имеет отношение исключительно к символическому регистру. Символическое задает нехватку. Место желания – место раскола. Зияние пуповины – место рождения желания.

Фрейд пишет, что желание отца увидеть сына живым исполнилось, превратив мыслительный процесс в галлюцинацию сновидения. Лакан говорит об этом сновидении как о непроницаемом, замкнутом на несколько замков, и подчеркивает, что «речь в этом месте книги как раз и идет о происхождении сновидения, о первоначальных его истоках» [4:76]. Сновидение о горящем ребенке появляется там, где сплетается ткань сновидения, в пуповине.

От анализа сновидения «Отец, разве ты не видишь, я горю» Фрейд переходит к конституированию психического аппарата. Он отвечает на поставленный вопрос: как включить сновидение во взаимосвязь психических процессов? Психический аппарат гетерогенен, он включает несколько инстанций. И аппарат этот динамичен, он работает как машина письма и как коммуникационная медиа-машина, у которой есть вход, выход и между ними инстанция распознания/обработки сигнала. Психический аппарат работает в двух режимах – сна и бодрствования.

В состоянии бодрствования сигнал проходит от инстанции сознание-восприятие, которая представляет собой вход в психический аппарат, к бессознательному, где сигнал обрабатывается; в результате обработки-распознавания сигнала совершается то или иное действие. Прохождение сигнала в бодрствовании Фрейд называет прогредиентным.

Во сне происходит расщепление инстанции сознание-восприятие, и восприятие нагружается, в частности, галлюцинаторным образом сына, который берет отца за руку. Такое обратное движение сигнала во сне Фрейд называет регредиентным. Важно здесь, подчеркнем не лишний раз, что восприятие действует при спящем сознании. Зона этого расщепления – между сознанием и восприятием – это зона знаков восприятия, Wahrnehmungszeichen. а для Лакана эти знаки и есть означающие, зона их синхронии. Знаки восприятия – в расщеплении, меж двух инстанций, в интервале, «в котором место Другого, где образуется субъект бессознательного, как раз и находится» [4:53]. При сновидении структура мыслей распадается, превращаясь в образы или знаки восприятия. Понятно, что галлюцинаторная картина, увиденная отцом во сне, полыхала куда ярче, чем наяву. Однако дело не только и не столько в картине:

«И вовсе не правда, что в сновидении этом ищет себе опору образ ребенка, который все еще жив. Умерший сын, берущий за руку своего отца, – это видение, что исполнено боли поистине нестерпимой, – указывает на нечто потустороннее, что дает в сновидении о себе знать. Желание предстает здесь утратой объекта – утратой, облаченной сновидением в болезненный до предела образ. Лишь в сновидении может эта единственная в своем роде встреча поистине состояться. Лишь ритуал, лишь действие, что повторяется вечно, способно стать вечной памятью незапамятной этой встречи, ибо что такое смерть сына, сказать не может никто – но только, будучи отцом, сам отец. Другими словами – ни одно сознательное существо» [4:66].

Образ не может служить опорой, он – жуткий, ужасный, жестокий: призрак сына берет отца за руку. Встреча с образом сына не приносит отцу ничего, кроме нестерпимой боли. Прикосновение руки сына болезненно, будто не только фраза, но мгновением раньше рука обожгла отца. Удивительно или нет, но, когда наяву в гроб упадет свеча, то обгорят одежда и рука покойного. Рука прикоснулась, рука обожгла, рука обгорела. Здесь стоит повторить мысль Фрейда из «Тотема и табу» в интерпретации Младена Долара: «Нет нейтрального прикосновения. Касаться значит посягать, вторгаться. Переходить границы, проникать, заходить слишком далеко, преступать, нарушать. Касание избыточно» [7:98]. Избыток прикосновения – разрез как то, что является пределом, и как то, что оказывается трансгрессией, нарушением границ. Рука сына нарушает границу во сне, она обжигает не меньше фразы, возвращающейся из бессознательного. К тому же разрез – место встречи бессознательного, прикосновения и желания.

Желание возникает из утраты объекта, объекта, который предстает в сновидении болезненным, если не сказать предельно жестоким, le plus cruel, образом. Встреча могла состояться только в сне, и она вроде бы как состоялась, но заключалась она в явлении призрака сына и в одной брошенной сыном фразе, фразе, навеки от него отделенной. Впрочем, не только: сын подходит к кровати, на которой лежит спящий отец, прикасается к нему, его рука берет отца за руку. Это прикосновение удостоверяет присутствие. Оно как будто говорит: перед тобой не призрак, а твой сын. Твой сын стоит у кровати, на которой ты лежишь. Отец затронут. Отец тронут. Прикосновение, образ, фраза. На этом встреча прерывается, будто прикосновение разрезает реальности. Отец пробуждается.

Эта встреча – вечная память, и она – незапамятна. То, что повторяется вновь и вновь, становится незабываемой встречей, rencontre immemorable. Вечная память и память незапамятная. Эту встречу не запомнить и не забыть. И её не высказать. Её невозможно высказать, и невозможное указывает на извечное приближение реального. Лакан не раз говорит о потустороннем, un au-delà, в частности смерть в этом случае важна не сама по себе, а «смерть как нечто потустороннее, по смыслу своему судьбоносное» [4:77]. О каком потустороннем идет речь? О том, которое находится по ту сторону принципа удовольствия, о том, которое деформирует символическую матрицу, о том, которое вновь и вновь возвращается в навязчивом повторении на то же самое место, на то место, где субъект с ним никогда не может встретиться.

Отец, и только отец может сказать, что такое смерть сына. Но разве тот, кто проглядел жар, пожар сына, отец? Впрочем, в любом случае о том, что такое смерть сына, не может сказать ни одно сознательное существо. Символический отец мёртв в символическом. Слова призрака сына убивают отца в символическом еще раз.

Как бы странно ни звучал вопрос, где находится эта реальность, которую Лакан назвал реальной, именно так мы его поставим. Понятно, что где не предполагает локализации, что речь о протяженности, о топологической пространственности. Один ответ на вопрос «где» уже звучал: по ту сторону принципа удовольствия, т. е. по ту сторону символической матрицы; но есть и другой ответ: место реального простирается от травмы к фантазму, при том, что «фантазм является всегда всего лишь экраном, скрывающим за собой нечто такое, что играет в функции повторения роль безусловно первичную и решающую» [4:67].

Фантазм несёт в себе желание и объект а, но желание, связанное с ним, с функцией выреза, не направлено на этот объект, а объект этот обнаруживается в самом желании, и он «поддерживает отношения субъекта с тем, чем он не является» [3:413]. Объект а не по ту и не по эту сторону пуповинного зияния, он скользит по кромке пропасти. Траур отца открывает зияние, béance пуповины сновидения.

Между травмой и фантазмом простирается реальное. Реальное поддерживает, подстилает тот самый фантазм, который не только от него защищает, но и его защищает: «Реальное поддерживает фантазм, фантазм защищает реальное» [4:48]. Фантазм – экран не только в смысле поверхности показа, но в смысле защитной поверхности, за которой – потустороннее. Фантазм – форма желания, и желание отца – встретиться с сыном. Да, во сне руки отца и сына встречаются. Но руки эти принадлежат разным мирам. Руки встречаются?

Встреча, которая никогда не случается

Между свечой, падающей в гроб наяву и поджигающей руку сына, и его словами происходит короткое замыкание: «Отец, разве ты не видишь, я горю». Или, словами Лакана, между происходящем

«в уснувшем мире этом как бы случайно – упавшая свеча, огонь, перекинувшийся на ткань – между этим злосчастным, нелепым стечением обстоятельств, с одной стороны, и тем пронзительным, хоть и скрытым, что звучит для нас в словах “Папа, разве не видишь ты, я горю”, с другой, существует связь – та самая, с которой имели мы дело, анализируя повторение» [4:77].

Повторение сплетает ткань реальностей, и сплетение это возможно, поскольку «мы созданы из вещества того же, что наши сны». Повторение, всегда уже присущее автоматизму символической материи, включает и случай. Повторение – не воспроизводство того же самого, а случайная встреча, и оно же устанавливает связь тюхе и автоматона. Случайность повторяется, что указывает Лакану направление в сторону влечения с присущим ему навязчивым повторением. Повторение, что, пожалуй, принципиально важно, обосновано «тем расщеплением, которое происходит в субъекте в момент tuche. встречи» [4:78], той встречи, которая невозможна. Шанс упущен.

Отец просыпается. Лакан говорит о несостоявшейся встрече как о случае, тюхе. Это заимствованное у Аристотеля понятие Лакан переводит как «встречу с реальным». В «Метафизике» тюхе переводится на русский язык как стечение обстоятельств, и оно «бывает, когда что-то из этого [из того, что возникает] произошло случайно» [6:288]. Тюхе – случайная причина, которая заранее не принимается во внимание, не рассчитывается.

Встреча пропущена. Что имеет в виду Лакан? А то, что реальное возвращается туда, где субъект, постольку поскольку он мыслит, с ним не встречается. Реальное вновь и вновь возвращается, и встреча никак не осуществляется. Тюхе как пропущенная встреча не вписывается в заведенный порядок, в автоматон. Дело случая. Автоматон – самопроизвольность Аристотеля, для Лакана – сеть означающих. Цепочки означающих смещаются автоматически, смещаются и возвращаются. Навязчивое повторение доведено до автоматизма. Наряду с тюхе, автоматон – причина возникновения как природных, так и искусственных вещей.

В начале второго раздела седьмой главы «Толкования сновидений», который называется «Регрессия», Фрейд вновь возвращается к сновидению о горящем ребенке. На сей раз он подчеркивает, что мысли превращаются в нём «в зрительные образы и в речь» [1:536]. На уровне субъекта здесь происходит расщепление

«между образом ребенка, приближающегося к отцу с упреком во взоре, с одной стороны, – и той причиной, которая появление образа вызывает, провалом, его поглощающим, зовом, голосом ребенка, мольбой во взгляде – Папа, разве ты не видишь…, с другой» [4:79].

Два аппарата, слуха и зрения, не сводятся воедино, и расщепление между ними носит фундаментальный характер. И принципиально важным в этом сновидении оказывается как раз не призрачный образ (живого ребенка), а его потусторонний голос. Голос имеет отнюдь не только символическое измерение. Голос – причина явления образа, голос призывает, вызывает к жизни образ ребенка, и тот является, подходит к кровати спящего отца, берет его за руку. К фундаментальному расщеплению голоса и образа Лакан приходит через то расщепление, которое сохраняется после пробуждения, и проходит оно между возвращением к реальному, между

«картиной вернувшегося, наконец, с головы на ноги мира, заломленными в горе руками, какое несчастье, мол, как могло это произойти, какой ужас, какая глупость, как угораздило его в такой момент взять и уснуть, и заново сплетающимся сознанием, которое, зная, что переживает случившееся как кошмарный сон, тем не менее цепляется за себя, уверяя, что все это, мол, вижу я сам, и мне не приходится щипать себя, чтобы убедиться, что я не сплю» [4:78-9].

Это расщепление поддерживается расщеплением в сновидении на образ и голос. Именно в словах горящего ребенка обнаруживается измерение реального. Именно слова призывают то, что ими не является. Слова поджигают сонное царство.

«Все, одним словом, погружены в сон: если всё, что мы знаем, это что в сонном царстве этом слышен лишь голос, взывающий: папа, разве не видишь ты, я горю? Сама фраза эта подобна пылающей головне, что вспыхивает пожаром, где бы она ни упала, но что именно горит в данном случае, мы не видим, ибо ослепляющее нас пламя не дает разглядеть того, что пожаром охвачено Unterlegt, Untertragen, реальное» [4:67][1]1
  Немногим ранее Лакан пишет эти два слова – Unterlegt и Untertragen – первое из которых переводится как «подлежащий», «пораженный», «проигравший», «уступивший», а вот второе в словарях не встречается, но уловить его смысл можно, исходя из приставки unter – под и глагола tragen – нести, переносить. Так что «пожаром охвачено», можно сказать, «подлежащее, поднесенное, реальное». Оба немецких слова записаны здесь с большой буквы – это существительные, на что указывает и артикль – l’Unterlegt, I’Untertragen. Это примечательно, поскольку немногим раньше Лакан говорит о реальности как «unterlegt, untertragen» [4:63]. Вот что важно: если в первом случае речь идет о реальности, réalité, то во втором – о реальном, reel. Как нам примирить эти разночтения? Словами Лакана о том, что в сновидении действует еще одна реальность, реальность, которая не совсем реальность, или даже совсем не реальность – реальное, и реальность эта расстилается здесь, в боли, la réalité est là, en souffrance. Кстати, оба немецких слова, к которым прибегает Лакан, в «Толковании сновидений» отсутствуют. В переводе XI семинара на немецкий язык два немецких слова, которые произносит Лакан, не отмечены, а изменены и благозвучно вплетены в перевод.


[Закрыть]

Фраза полыхает. Пожар охватывает подлежащее, подручное, реальное. Отец просыпается. Прикосновение рук прерывается. Встреча состоялась, но она оказалась пропущенной. Зияние. Отец избегает встречи и возвращается в бодрственную реальность, чтобы дальше спать уже в ней.

От влечения

Итак, пробуждает другая реальность, реальность реального. И реальность эта спрятана «за нехваткой того, что представление замещает, – это, говорит Фрейд, не что иное, как Trieb» [4:68], влечение. О какой нехватке здесь идет речь? О каком замещающем представлении? Почему оно есть не что иное, как влечение!

Начнем с другого вопроса: в чем заключается одно из принципиальных различий между желанием и влечением? В том, что влечение, как говорит Фрейд, – пограничное, разграничивающее – психическую реальность и телесность – понятие. В том, что влечение как таковое в психике не явлено. И все же влечение представлено в психической реальности, представлено опосредовано, через то, что Фрейд назвал в письме Флиссу Vorstellungsreprdsentanz. Лакан переводит это понятие как «то, что представление замещает», le tenant-lieu de la representation.

Интересно, что влечение, которому недостает представления, влечение, представленное опосредованно через «то, что представление замещает», – это влечение, которому еще только предстоит явиться, влечение грядущее, Trieb a venir. Вслед за этой мыслью, согласно которой влечение – то, что грядёт из будущего, того будущего, которое нам неведомо, если воспользоваться различением Деррида между future и avenir. В таком прибытии влечения заключена судьба.

После слов о грядущем влечении Лакан говорит, что «пробуждение несет в себе двойной смысл», «играет двойную роль», и тотчас указывает на то, где следует искать реальное:

«его надо искать по ту сторону сновидения, искать в том, что сновидение собой облекло, обернуло, укрыло, искать за той нехваткою представления, которую образы сновидения лишь замещают. Именно там лежит то реальное, что деятельностью нашей в первую очередь руководит, именно там нападает психоанализ на его след» [4:68].

Повторим еще раз вслед за Лаканом, «пожаром охвачено… реальное», оппозиция двух реальностей при этом снимается. Обе реальности сотканы из одной символической материи. То, что мы по привычке называем словом реальность, структурировано как фантазм, и в этом отношении она принципиально не отличается от сновидения. В то же время, сновидение в случае горящего ребенка не ограничено фантазмом. В том-то всё и дело, что сновидение – не только фантазм и тем более не только фантазм, исполняющий желание.

По ту сторону реальности, и не так уж важно, бодрственной или сновидческой, оказывается иная «реальность», та, которую Лакан называет реальным. Революционная реорганизация двух реальностей, сновидческой и бодрственной, приводит к их деконструкции, к их взаимопроникновению и к новому противопоставлению реальности и реального. Причем это противопоставление не являет собой бинарную оппозицию. Реальное не противоположно реальности, но является его диалектическим отходом, и возникают они совместно. Здесь нет первенства. Реальность и её субъект – по одну сторону, и сторона эта была названа Фрейдом психической реальностью. Через сновидение о горящем ребенке мы видим, как складывается новая конфигурация субъекта и мира.

Лакан возвращается к «горящему ребенку» в XVII семинаре. Указав на желание спать, он пишет:

«Фрейд делает любопытное замечание, что сновидение вызывает пробуждение как раз тогда, когда оно вот-вот готово выдать, наконец, истину, так что пробуждается человек лишь для того, чтобы благополучно спать дальше – спать в реальном, или, говоря точнее, в реальности» [5:69].

Итак, истина пробуждения от сна онейрореальности заключается в том, чтобы продолжать спать в бодрственной реальности. Однако Лакан подчеркивает, что психоанализ не свести к формуле «жизнь есть сон», психоанализ, вопреки существующему мнению, отнюдь не онейроцентричен. На что нацелен психоаналитический опыт, психоаналитический праксис? – На реальное, на истину желания как истину реального.

Литература:

Фрейд 3. (1900) Толкование сновидений. М.: «Фирма СТД», 2004.

Лакан Ж. (1957) «Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда» // Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда. М.: «Русское феноменологическое общество», «Логос». С. 54–87.

Lacan J. (1958/59) Livre VI. Désir et son interprétation. P.: Editions de La Martinière, 2013.

Лакан Ж. (1964) Четыре основные понятия психоанализа. Семинар. Книга XI. М.: Гнозис/Логос, 2004.

Лакан Ж. (1969–1970) Изнанка психоанализа. Семинары. Книга 17. М.: Гнозис/Логос, 2008.

Аристотель. Метафизика. Сочинения в четырех томах. Том 1. М.: «Мысль», 1976.

Дол ар М. Десять текстов. СПб.: Скифия-принт, 2017.

Žižek S. (2006) How to read Lacan. L.: Granta Books.

Nancy J.-L. (2007) Tombe de sommeil. P. Galilée.

Виктор Мазин

февраль-март, 2021

Говорит и переписывает Лакан

Эта книга посвящена самому знаменитому сновидению в истории психоанализа, которое называется «Об инъекции Ирме». Вокруг него Фрейд построил свою теорию психической жизни, создал свою онейрокритику, написал свой magnum opus «Толкование сновидений». Это сновидение – образцово-показательное. Оно – уникально и неповторимо, и в то же время представляет спектральный универсум сновидений. Ирма – единичная множе ственная.

«Ирма» в центре внимания. Но при этом она появляется в книге на замену. «Она» замещает другое, более откровенное сновидение, убранное из рукописи «Толкования» по настоянию друга Фрейда Флисса. Фрейд оплакивает утраченное сновидение, но «Ирма» приходит ему на помощь. В центре оказывается замена. Центр – не в центре, он смещен и децентрирован. Задним числом «Ирма» оказывается в фокусе теории сновидений.

В отличие от Фрейда, Лакан концентрированной теории сновидений не создавал. У него нет ни одной статьи, посвященной исключительно проблематике сновидений, ни одного семинара на тему сновидений. Есть семинары по Маленькому Гансу и по страху, по основным понятиям психоанализа и по этике, по логике фантазии и теории дискурсов, но вот по сновидениям – нет. И всё же Ирме он посвящает немало страниц. «Ирма» распространяется не только по фрейдовскому «Толкованию», но и по лакановскому корпусу. Она появляется и во втором семинаре, и в пятом, и в восьмом, и в двенадцатом, и в девятнадцатом. Ирма не оставляет Лакана ни в 1950-е, ни в 1960-е, ни в 1970-е годы. Вот как получается: стоило Ирме открыть рот, как ни Фрейду, ни Лакану уже глаз не отвести!

Впрочем, Лакан не зачарован. Он и не думает создавать ни стройной, ни целостной, ни тем более общей теории сновидений. Фрагменты их анализа рассеиваются по его речам и написанным текстам. Вслед за Фрейдом Лакан говорит, сновидение – один из путей к пониманию бессознательного субъекта и субъекта бессознательного. В таком подчеркнуто несфокусированном отношении к феномену сновидения можно усмотреть лакановское сопротивление искушению онейроцентризмом. «Субъективная» реальность сновидения не столь уж отлична от реальности «объективной», и это очевидно в децентрированном лакановском отношении к онейрокритике. Лакан не столько сосредоточен на сновидении, сколько на его отношениях с тем, что принято называть реальностью.

Сегодня, во времена господства масс-медиа и технонауки, различных форм виртуальности и оцифрованных социальных сетей отличить сон от яви становится все сложнее и сложнее. Это и делает рассеянную онейрокритику Лакана еще более животрепещущей как для переосмысления отношений субъекта и реальности, так и для деконструкции самого понятия «реальность». Итак, писец Лакан заново расставляет знаки препинания в корпусе Фрейда.