Текст книги "Сексуальность в глотке реальности. Онейрокритика Лакана"

Небесная улица ведет к замку, в котором Фрейду будет показано сновидение о сновидении

В середине июля 1895 года Зигмунд Фрейд, скорее всего на трамвае, добрался до расположенного в Венском лесу замка Bellevue, где его уже ждала жена Марта с пятью детьми. Она жила в замке с конца мая вместе с восьмилетней Матильдой, шестилетним Мартином, четырехлетним Оливером, трехлетним Эрнстом и двухлетней Софией. Марта была беременна шестым ребенком. Замок располагался на холме, Белльвю-Хёхе, с которого на город открывался прекрасный вид, то есть буквально belle vue. Семья Фрейда не раз проводила здесь лето. Когда-то в замке был санаторий, затем – пансионат.

К замку вела Химмельштрассе, Небесная улица. В знаменательный день 24 июля 1895 года Фрейд сообщает Флиссу: «очень довольные, живем мы на небесах» [43:137]. Еще бы ему не быть довольным, ведь ночью «на небесах» увидел он долгожданное сновидение, то самое, которое с утра принялся толковать.

Именно этому сновидению суждено будет стать основополагающим в истории психоанализа. Именно вокруг него сложится Библия психоанализа, книга «Толкование сновидений». К этому сновидению, которое назовут «Об инъекции Ирме», вновь и вновь станут обращаться поколения аналитиков. Сновидение «Об инъекции Ирме» произведет настолько сильное впечатление на Лакана, что через шестьдесят лет после того, как оно приснилось Фрейду, он будет описывать всю эту историю как настоящий очевидец:

«Вечером, после обеда, Фрейд садится за работу и пишет по делу Ирмы настоящий отчет, где пытается расставить все на свои места и оправдать, по мере необходимости, выбранный им ход лечения. И вот наступает ночь, и он видит сон» [17:217].

За несколько часов до этого события, днем 23 июля, Фрейда навестил его друг Оскар Рие. Говорили они, помимо прочего, и о здоровье Ирмы. Вечером Фрейд записал историю болезни этой пациентки, чтобы показать ее своему коллеге Брейеру. Так к вечеру 23 июля 1895 года всё было готово для того, чтобы Фрейду явился сон, ведь, говоря словами Лакана, «это сновидение того, кто задался целью установить, что сновидение собой представляет» [17:197]. Тайне сновидений уготовлено открытие. Сновидение обязано стать для психоанализа программным. Сновидение о сновидении как будто лишь ждет того момента, когда Фрейд отправится спать.

Дело, конечно же, не в исключительности содержания данного сновидения, а в том, что оно оказалось первым из осмысленных психоаналитически. В примечании к изданию «Толкования сновидений» 1914 года Фрейд так и напишет: «Это первое сновидение, которое я подверг детальному истолкованию» [46:125], а именно – сначала разложил его на составные части, а затем подвел к ним ассоциации и подверг их толкованию. Важно то, что деление на части осуществляется не в согласии с бодрственной логикой, то есть не в соответствии с семантикой, со смыслом, а в связи с незамедлительно возникающими ассоциациями. Смысл – в смещении смысла. Смысл – в движении мысли. Эту стратегию Фрейд называет по-французски еп detail, то есть подробно, обстоятельно, буквально по частям, и противопоставляет ее обычному толкованию в целом, еп masse. В первой же части анализа сновидение «Об инъекции Ирме» обнаруживает двадцать одну деталь!

Нет ничего удивительного и в том, что «Ирма» рассеяна по всей книге «Толкование сновидений». Вслед за текстом сновидения Фрейд приводит его подробное истолкование, а затем в разных местах книги посвящает ему еще десять пассажей.

«Ирма» возникает во всех последующих главах. Иначе говоря, это сновидение в «Толковании сновидений» – сквозное, магистральное. Так что можно, перефразируя Фрейда, сказать: сновидение об инъекции Ирме – королевский путь к пониманию бессознательного.

«Толкование сновидений» начинает писаться не сразу после того, как Фрейду явилось сновидение «Об инъекции Ирме». Проходит два года, и самоанализ вместе с «Ирмой» выливается в текст Книги. Книги, написанной как во сне. Книги, представляющей прогулку. И далеко не только по Химмелыптрассе.

Воображаемая прогулка по книжным страницам по двум переходам – все дальше и дальше во тьму за Фрейдом!

Закончив очередной фрагмент, Фрейд выходит из беседки и направляется к обеденному столу. Его старшая дочь Матильда видит перед собой отца-сомнамбулу. Отец, придя в себя, понимает, что книга пишется «как во сне» [43:348], как будто во время онейропрогулки. Завершая работу над «Толкованием сновидений», 6 августа 1899 года Фрейд пишет Флиссу, что вся книга представляет собой

«воображаемую прогулку [Spaziergangsphantasie. Вначале темный лес авторов, в котором не видно отдельных деревьев, и легко окончательно заблудиться. Затем скрытая ложбина, по которой я веду читателя, – мой образцовый сон [Traummuster] со всеми его особенностями, деталями, нескромностями, дурацкими шутками, – и потом вдруг возвышенность, с которой открывается красивый вид, и звучит запрос: скажите, пожалуйста, куда пожелаете теперь отправиться?» [43:400].

Первая глава – «лес авторов», по которому с трудом удается продвигаться вперед. Затем – теснина, скрытая ложбина второй главы с ее сновидением «Об инъекции Ирме». Вот она – возвышенность, с которой открывается прекрасный вид, вот он холм belle vue Однако перспективой открывшегося зрелища дело не ограничивается. Как в откровении, вдруг раздается голос, готовый подчиниться желанию. И это не просто вопрос, но запрос [Anfrage], или буквально, как сказал бы Луи Альтюссер, – интерпелляция [Anfrage], Призрачный голос обращается к читателю: Bitte, wohin wiinschen Sie jetzt zu gehen?

На возвышении раздается голос. Чей? Того, кому он принадлежит, не видно. Это – так называемый акусматический голос, голос без лица, безличный голос, запрашивает: «Куда пожелаете теперь отправиться?» Будто, куда скажете, туда и пойдем. Здесь слово превращается в действие, в то, что Лакан называет passage a I’acte, переходом к делу. Стоит лишь обмолвиться! И, несмотря на то, что это – вопрос, звучащий подобно вопросу джинна, готового исполнять любые желания, описываемая Фрейдом сцена производит впечатление откровения. Будто с этим голосом связано учреждение нового закона.

Эта сцена держится на взгляде и голосе. И поскольку источник голоса невидим, то между видимым и слышимым ощутим раскол. Видимое очевидно скрывает источник запроса Другого. Откровение голоса в расколе, в различии между мирами, видимым и слышимым, между устойчивым, успокаивающим, находящимся на расстоянии, и удивляющим, пугающим, звучащим то ли где-то вовне, то ли изнутри. Запрос Другого в описываемой Фрейдом сцене оттеняет иллюзорность красивого вида. И чтобы читатель, по крайней мере Флисс, не поддавался соблазнам окружающих красот, Фрейд предваряет маршрут словами – воображаемая прогулка, фантазматический лес, который еще только предстоит пересечь. Онейрокнигу еще предстоит написать.

В «Толковании сновидений», впрочем, все не так откровенно, точнее все намного спокойнее, без, так сказать, мистических откровений. Третью главу книги Фрейд начинает с прогулки, но только на сей раз – никаких голосов, никаких запросов. Здесь сам путник, достигнув возвышенности с расходящимися во все стороны тропами, может поразмыслить, куда ему идти:

«Миновав ложбину и добравшись неожиданно до возвышенности, откуда дорога расходится во все стороны и во всех направлениях открывается прекраснейший вид, можно ненадолго остановиться и поразмыслить, куда обратиться прежде всего» [46:141].

Что это за возвышенность открывается в начале третьей главы? – Проанализированная во второй главе «Ирма»! Путешествующий по страницам читатель раздумывает, куда ему пойти, и, говорит Фрейд, нечто похожее происходило и с ним после того, как он истолковал этот сон.

К мотиву путешествия Фрейд возвращается в узловом пункте, в начале седьмой главы, в связи с появлением еще одного принципиального сновидения, которое называется «Отец, разве ты не видишь, я горю». Говоря о неполноте своей теории сновидений, которую не создать до построения психического аппарата, Фрейд пишет:

«Но, прежде чем вступить со своими идеями на этот новый путь, мы хотим остановиться и оглянуться назад, посмотреть, не упустили ли мы в нашем путешествии чего-нибудь важного. Ибо мы должны четко понимать, что удобная и приятная часть нашего пути лежит позади. До сих пор, если я не ошибаюсь, все пути, по которым мы шли, приводили нас к свету, значению и полному пониманию; но с того момента, когда мы захотим глубже проникнуть в психические процессы при сновидении, все наши тропы будут вести в темноту. Мы не можем объяснить сновидение как психический процесс, ибо „объяснить„– означает свести к известному…» [46:512-3].

Фрейд должен найти новый путь. Новый путь должен обнаружиться, и укажет на него отнюдь не демон аналогии. Этот демон подобий, уподоблений, сравнений с уже известным – не лучший провожатый, но без него все тропы «будут вести в темноту». Можно ли объяснить, например, себя, не сводя это знание к уже известному?

Читатели, во тьму! За Фрейдом!

Впрочем, и во тьме, когда к ней привыкнешь, начинаешь кое-что различать. Во тьме прочитываются два перехода. Именно в «Толковании сновидений» Фрейд совершает два необычайно важных для истории психоаналитической мысли хода. Во-первых, он переходит от рассмотрения неврозов к сновидению, то есть к тому явлению, которое представляет собой феномен обыденной жизни. Переход этот дается с трудом. То речь заходит о том, что книга «Толкование сновидений» адресована чуть ли не исключительно ученым, медикам, то о том, что научный мир с его консерватизмом вообще никак не интересует Фрейда, и он обращается просто к любителям сновидений, точнее, к тем, кто верит в их смысл. Сновидение – и феномен обыденной жизни, и феномен загадочный, который для одних – отражение душевной жизни, для других – пророчество о будущем, для третьих – бессмысленный абсурд.

Сновидение – явление отнюдь не однозначное. Оно – и норма, и патология, если воспользоваться ключевыми понятиями медицинского дискурса. Сновидения видят практически все люди, и, стало быть, оно – норма, но все же оно представляет собой галлюцинаторное путешествие, и в этом отношении оно подобно психотическому состоянию. В предисловии к первому изданию «Толкования сновидений» Фрейд указывает на то, что сновидение – одно из звеньев той цепи душевной жизни, в которую включены также истерические симптомы и фобии, навязчивые и бредовые представления. Так что остается сделать вывод: врачи обязаны заниматься сновидениями, иначе они тщетно будут пытаться понять психопатологические состояния. Здесь Фрейд не задается вопросом, нужно ли врачам понимать психопатологические состояния, или им нужны симптомы, позволяющие ставить диагноз, предписывать лечение и поддерживать свою позицию знающего господина доктора.

Во-вторых, Фрейд совершает переход от самоанализа к книге, от анализа себя, о котором знает только Флисс, к анализу на публике, то есть к его частичному опубликованию. 9 февраля 1898 года он сообщает своему другу: «Я оставляю свой самоанализ, чтобы полностью посвятить себя книге о сновидениях» [43:326]. Нет, Фрейд не бросает самоанализ. Он его продолжает, но только теперь на страницах книги.

Самоанализ в сновидении «Об инъекции Ирме» оказывается проходом в психоанализ. Анализируя это сновидение, он становится психоаналитиком, и другим открывает эту возможность: «Когда меня спрашивают, как можно сделаться психоаналитиком, я всегда отвечаю: с помощью изучения своих собственных сновидений» [46:39]. Ирма открывает врата в психоанализ.

Если первый переход пересматривает границы нормы и патологии и устремляет к новому осмыслению психических процессов, то второй – через осмысление этих самых процессов выводит на сцену фигуру психоаналитика. Два перехода организуют своеобразное «двойное путешествие, одно из которых, теоретические разработки, совершается рука об руку с другим – с самоанализом и самопознанием» [6:52]. Это даже не просто двойной переход, или двойное путешествие, но двойное перемещение-превращение [Umsetzung], в результате которого Фрейд оказывается в совершенно новых координатах.

Узловым пунктом этого перемещения и становится сновидение «Об инъекции Ирме». Оно дает рождение психоаналитику Фрейду и Библии психоанализа – книге «Толкование сновидений». Неслучайно книга называется именно так, а не иначе. Неслучайно именно в процессе чтения этой книги происходит рождение психоаналитика. Неслучайно Фрейд вспоминает событие в «Белльвю» и пишет Флиссу чуть ли не пять лет спустя, а именно 12 июня 1900 года, следующие слова: Представляешь, однажды на мраморной табличке на этом здании можно будет прочитать:

Здесь 24 июля 1895 года

тайна сновидений

открылась д-ру Зигмунду Фрейду

Мечта Фрейда, можно сказать, сбылась и не сбылась. Замок постепенно приходил в упадок, ив 1961 году был окончательно разрушен, так что табличка на нем появиться не могла. И все же она явилась на свет, в другом месте и в другом виде. 6 мая 1977 года Венское общество Зигмунда Фрейда в присутствии Анны Фрейд установило мемориальный камень на месте снесенного замка. На камне – слова Фрейда «Здесь 24 июля 1895 года…». Его откровенное желание стало явью.

Впрочем, важнее то, что в ту ночь 1895 года ему открылась тайна сновидений. Он ее не открывал. Она сама ему открылась. И произошло это отнюдь не на пустом месте. Он ждал и верил в эту встречу. Почва, если не сказать онейропочва, была подготовлена и уготовлена. Фрейд ждал. Ждал и в течение многих лет проявлял к миру сновидений особый интерес.

Катабасис Фрейда на пути к тайне сновидения

Уже в начале 1880-х годов Зигмунд Фрейд пишет невесте об интересе к своим сновидениям. Он вносит их в специально заведенный для этого блокнот. Он видит сны о борьбе за Марту. Видит чудесные ландшафты. Видит сны о том, как видит сны.

Лет через десять он записывает уже не только свои сны, но и сны своих пациентов. При этом он соотносит ассоциации пациентов со своими собственными, сновидения пациентов – со своими. Самоанализ и анализ пациентов проникают друг в друга. Через других Фрейд вновь и вновь возвращается к себе, вновь и вновь погружается в себя. К записи об анализе Эмми фон Н. от 15 мая 1889 года Фрейд делает пространное примечание, в котором пишет о силе принуждения к ассоциации, можно даже сказать, о навязчивой власти, а точнее даже о власти навязчивости, подталкивающей к ассоциациям [der Macht eines solchen Zwanges zur Assoziation]:

«На днях я имел случай убедиться в силе подобного принуждения к ассоциации благодаря наблюдениям в другой сфере. На несколько недель мне пришлось сменить свою привычную постель на более жесткое ложе, на котором сновидения мои стали, должно быть, более многочисленными или яркими, только вот достигнуть нормальной глубины сна мне, скорее всего, не удавалось. В течение первой четверти часа после пробуждения я помнил все сновидения этой ночи и старался их записать и разгадать. Мне удалось объяснить все эти сновидения двумя обстоятельствами: во-первых, необходимостью оформления тех представлений, которые мимоходом возникали у меня в течение дня, но были лишь намечены и не обрели завершения, и, во-вторых, навязчивой тягой к тому, чтобы связывать между собой все, что возникает при таком состоянии сознания. Возможно, воздействием последнего фактора и объяснялась бессмысленность и несообразность этих сновидений» [45:94].

Фрейд на пути к тайне сновидения. Весной 1894 года он объявляет Брейеру о том, что научился толковать сны. Однако он явно поторопился. До явления «Ирмы» еще больше года.

Интерес Фрейда к сновидениям, можно сказать, был неизбежным, даже в том случае, если бы пациенты не стали ему их пересказывать. Почему? Потому что, если бы на путь сновидений его не поставили пациенты, то это сделала бы литература немецкого романтизма. В частности, сочинения Эрнеста Теодора Амадея Гофмана, которым было уготовано особое место в творчестве Зигмунда Фрейда. Ведь не случайно одна из принципиальных его работ, «Жуткое», представляет собой анализ «Песочного человека» Э. Т. А. Гофмана. Через романтизм Фрейд осмысляет основания психоанализа – вытеснение и возврат вытесненного, навязчивое повторение и бессознательное.

Рассуждая в XI семинаре о бессознательном, Лакан говорит, что это – «ни бытие, ни небытие», а «несбывшееся» [25:36]. И дальше вполне в духе романтизма: это – «обиталище нерожденных душ», призраков, или, в духе гностиков, обитель сильфов, гномов и других промежуточных существ. Откуда и эпиграф, который избирает к «Толкованию сновидений» Фрейд, Flectere si nequeo superos Ahceronta movebo [ «Если небесных богов не склоню – Ахеронт я подвигну»]: «Не случайно Фрейду, когда он впервые собирался этот мир потревожить, пришла на память полная тяжелых предчувствий строка – строка, несущая с собой угрозу, о которой теперь, шестьдесят лет спустя, похоже, напрочь забыли» [25:36]. Этот, взятый из «Энеиды» Вергилия, эпиграф указывает на психоаналитический проект – на путешествие в преисподнюю, «катабасис, напоминающий другие фундаментальные труды нашей культуры, такие как „Государство“ Патона и „Божественную комедию“ Данте» [6:49]. Фрейд готов на всё на своем пути, даже на то, чтобы подвигнуть Ахеронт, реку скорби в подземном царстве Аида. Титан Фрейд готов к спуску на границу Преисподней, готов призвать в свидетели демонов и призраков. Этот отчаянный ход – «девиз любой радикальной революции» [14:168] и «практика критики идеологии» [14:171]. Революционный катабасис Фрейда – переворот мысли. Привычный смысл, обычный вид реальности начинает переворачиваться. Ниспровержение реальности – ниспровержение субъекта – ниспровержение смысла.

Сновидения имеют смысл, записанный, разумеется, на языке сновидений

Откуда у Фрейда готовность к опасному путешествию? Из уверенности в том, что сновидения имеют смысл. Именно об этом он и говорит, прежде чем перейти к тексту «Об инъекции Ирме». В сновидениях есть смысл, именно это делает их доступными толкованию. Если в сновидении есть толк, то его возможно истолковать. Неудивительно, что свой самый первый публичный семинар Лакан начинает именно с той мысли, что в век сциентизма Фрейд отважился говорить о смысле сновидений, а «толкование сновидений всегда целиком погружает нас в область смысла. Речь здесь идет о субъективности человека в его желаниях, в его отношениях к окружению, к другим, к самой жизни» [16:7]. И тотчас Лакан говорит о программе своего семинара: «заново ввести регистр смысла» [16:7].

О толке и толковании, то есть, можно сказать, о психоаналитической диспозиции номер ноль, Фрейд заявляет уже названием своей книги – «Толкование сновидений»: «Заглавие, которое я дал своему трактату, позволяет увидеть, к какой традиции в понимании сновидений я хотел бы присоединиться» [46:115]. Как бы парадоксально это на первый взгляд ни прозвучало, название позволяет Фрейду присоединиться к традиции древних, к традиции, близкой к мистической, к традиции близкой гаданию, а точнее астрологии: толкование [Deutung] – не интерпретация [Interpretation], Толкование сновидений [Traumdeutung] мгновенно вызывает у немецкоязычного уха ассоциацию с Sterndeutung, толкованием по звездам, то есть с астрологией.

Итак, Фрейд присоединяется не к научной традиции, а к древнегреческой, в первую очередь-к Артемидору. «Толкование сновидений» продолжает линию артемидоровой «Онейрокритики». В самом широком смысле слова Фрейд присоединяется ко всем тем, кто верит в смысл сновидений, – к «обычным людям». Точнее, научной, профессиональной точке зрения он противопоставляет мнение «обычных людей», то есть любителей, дилетантов [Laie], Именно они, эти непосвященные, в отличие от ученых мужей, посвящены в тайны сновидений. Истолковать сновидение – значит раскрыть его смысл. В научном же подходе «не остается места для проблемы толкования сновидений, ибо сновидение является в них не душевным актом, а всего лишь соматическим процессом» [46:115]. На такой своей диспозиции Фрейд будет настаивать и в других, более поздних книгах.

Для любителей сновидения имеют смысл, в том числе и клинический. Вот почему важны в этой истории сны пациентов и сны о пациентах, пациентках, таких как Ирма. Вот почему важны их рассказы об увиденном во сне. Как говорит Лакан об «Ирме»,

«сновидение это показывает нам, что аналитические симптомы возникают в потоке речи, стремящемся проложить себе путь. На пути этом она всегда сталкивается с двойным сопротивлением: как со стороны того, что мы сегодня, ввиду недостатка времени, назовем собственным эго субъекта, так и со стороны его образа» [17:228].

Впрочем, собственное я и является образом себя, представлением о себе. Двойное сопротивление оказывается единым сопротивлением на два фронта. Сопротивление мое – сопротивление другого. Сам симптом – сопротивление потоку речи, пролагающему свой путь. Пациентка Ирма указывает на это Фрейду во сне. Она является в его сне, чтобы окончательно убедить его в том, что сновидения имеют смысл. Иначе говоря, через Ирму к Зигмунду возвращается его собственное сообщение. Такова лакановская формула коммуникации¹.

Итак, Фрейд следует за Ирмой и Артемидором. Впрочем, в принципиальном пункте с автором «Онейрокритики» он расходится. В 1914 году Фрейд добавляет к «Толкованию сновидений» примечание, посвящая его своему древнегреческому предтече, в котором пишет:

«…принцип его искусства толкования, принцип ассоциаций, идентичен с магией. Элемент сновидения означает то, о чем он напоминает. Разумеется, то, о чем он напоминает толкователю сновидения! Неустранимый источник произвола и ненадежности связан с тем обстоятельством, что элемент сновидения может напоминать толкователю об одних вещах, а остальным людям – о чем-то другом. Техника, излагаемая мною в дальнейшем, отличается от античной в одном важном пункте – работа по толкованию возлагается на самого сновидца. В ней в расчет принимается то, что приходит в голову по поводу данного элемента не толкователю сновидения, а сновидцу» [46:117].

Техника Фрейда расходится с техникой Артемидора. Если истина сновидения заключена в самом сновидении, то единственный, кто может привнести в него смысл, это сам сновидец. Ответственность – на нем. В другом примечании к «Толкованию сновидений», которое Фрейд делает в 1925 году, он отнюдь не лишний раз напоминает, что толкование – не интеллектуальная игра: «Толкователь сновидений должен не играть своим умом, а опираться на мысли сновидца» [46:50]. Вопрос о том, кто именно дает толкование, резонирует принципиальным вопросом о том, какую позицию занимает аналитик. В терминах Лакана, Фрейд отказывается от позиции знающего, от положения господина. Для Фрейда, в отличие от Артемидора, смысл сновидения открывается не аналитику, а анализанту. Психоаналитик – субъект якобы знающий, человек как бы хранящий смысл. Фрейд – смыслу не господин, но именно такое место и открывает возможность толкования. Анализант не одинок в своем незнании, он не брошен на произвол судьбы. Он отправляется в путешествие за объектом а.

В начале второй главы Фрейд в связи с Артемидором говорит о двух методах толкования сновидений. Первый – символический. Такой метод предполагает рассмотрение сновидения как чего-то целостного. Примером служит знаменитое толкование еще одного прославленного предшественника Фрейда, библейского Иосифа: семь тучных коров, которые пожирают семь тощих, символически представляют семь голодных лет, уничтожающих урожай семи обильных лет. Фрейд пишет, что символические толкования чаще всего относятся к сновидениям, созданным поэтической фантазией; и фантазия эта как раз направлена на демонстрацию пророчества. Символическое толкование впечатляет, когда речь идет о простом содержании сновидения, но оно разбивается о запутанные сновидения. Символическое толкование основано на вере в существование устойчивой связи элемента сновидения с его переводом. Оно основано на вере в закрытость знака, в то, что означающее всегда указывает на определенное означаемое. Иначе говоря, символическое толкование возможно только в том случае, если, как сказал бы Лакан, черта, отделяющая означающее от означаемого, была бы упразднена. И в этом случае ни о каком скольжении означающих, ни о каких свободных ассоциациях, ни о какой произвольности знака говорить было бы невозможно. Символическое толкование предполагает, что «каждый знак при помощи составленного заранее ключа переводится в другой знак, значение которого известно» [46:116]. Такое толкование предшествует сну! В общем, это даже не толкование, а обращение к Авторитету всегда уже имеющегося словаря-сонника. Словом, при символическом «толковании» психоанализ неуместен. Фрейд это прекрасно понимает и потому пишет, что символическому толкованию совершенно противоречит метод, который можно назвать методом расшифровки, „Chiffriermethode“.

Метафорой письменности бессознательного для Фрейда в «Толковании сновидений» служит иероглифическое письмо, и в этом он, как говорит Лакан, проявляет «гений лингвиста». От подобия воображаемых форм, от мистической веры в мир универсальных символов он уходит к меняющемуся миру языка бессознательного. В этом Фрейд радикально отличается от того будущего «психоаналитика», который, не обладая лингвистической подготовкой, «всегда склонен оказать предпочтение символизму, происходящему из естественной аналогии, или соответствия образа и инстинкта» [20:68]. Обратим внимание на то, что соответствие образа, т. е. предметного представления и влечения Лакан называет «естественной аналогией», т. е. аналогией, не столько имеющей какое-либо отношение к природе, сколько не подвергающейся сомнению. Соотнесение предметов с влечением оказывается «естественным», бесспорным, незыблемым. Лакан со всей серьезностью описывает сложившуюся ситуацию:

«Надо сказать, однако, что понимание этого дается с трудом и что описанное выше недомыслие до такой степени распространено, что психоаналитика нужно прежде убедить, что он занимается декодированием, а уже потом, может быть, решится он пройти вместе с Фрейдом по его маршруту («посмотрите на статую Шампольона» – скажет ему гид), и поймет, что он занимается не чем иным, как дешифровкой: разница в том, что криптограмма становится в полном смысле слова криптограммой лишь в том случае, если она записана на утраченном языке» [20:68].

Формула Лакана, согласно которой младенец рождается во всегда уже предуготовленную ему символическую купель, отнюдь не означает предустановленных значений. Значение обусловлено употреблением, как сказал бы Витгенштейн. Значение обретается в ходе смещения по прокладываемым ассоциативным мнемотропам, как сказал бы Фрейд. Значение обретается в представлении одних означающих другим, как сказал бы Лакан. Пример такого, лингвистического толкования также обнаруживается у Артемидора.

«Наиболее красивый пример толкования сновидений, дошедший до нас из древности, основывается на игре слов. Артемидор рассказывает [4-я книга, 24-я глава]: «Но мне кажется, что и Аристандр дал очень удачное истолкование Александру Македонскому, когда тот осаждал Тир и, раздосадованный упорным сопротивлением города, увидел во сне сатира, пляшущего на его щите; случайно Аристандр находился вблизи Тира в свите царя, победившего сирийцев. Разложив слово «сатир» [Σάτύρος] на Σά и τύρος, он содействовал тому, что полководец повел осаду энергичнее и взял город (Σάτύρος = Тир твой)» [46:118].

Таким образом, на своем пути постижения языка сновидений Фрейд понимает, что язык этот не некий гипотетический естественный, но «природа» его лингвистическая. Такова же и «природа» психоаналитическая, «природа» толкования. Лакан понимает, что эта идея, как ни странно, ближе японцам, обращаясь к которым в «Токийской речи», он говорит: «Если подойти к чтению Фрейда свободным от психологических предрассудков, что вам, вероятно, сделать значительно проще, чем людям Запада, то поражает в нем в первую очередь то, что единственные вещи, о которых у него идет речь, – это слова» [29:29]. Именно психологические предрассудки не позволяют западному человеку расслышать то, что толкует ему психоаналитик.

Примечание, посвященное Артемидору, Фрейд завершает так: «Впрочем, сновидение настолько тесно связано с его словесным выражением, что Ференци справедливо замечает, что каждый язык имеет и свой собственный язык сновидений» [46:118]. Это замечание Ференци Фрейд развивает в своих отношениях с переводчиками, в частности с переводчиком «Толкования сновидений» на французский язык, Самуэлем Янкелевичем. В письме 1911 года он как будто забывает на время об универсальной символике, предполагающей устойчивый перевод, и пишет Янкелевичу о непереводимости своей книги. Невозможно перевести сновидения с одного языка на другой, ведь они отражают особенности идиоматики конкретного языка. Тому же Янкелевичу в 1920-м году Фрейд пишет, что переводчик его книги просто обязан быть психоаналитиком и должен заново ее переписать, включив в нее описание собственных сновидений. Перевод, таким образом, должен состоять в замене немецкоязычных сновидений Фрейда на сновидения другого аналитика-переводчика, увиденные на родном языке. 7 ноября того же года Фрейд пишет итальянскому психоаналитику Эдоардо Вейсу, что единственно верное решение при переводе – заменять сновидения автора на сновидения преводчика. Вот так: единственно правильное решение – замещение в переводе одного языка сновидений другим.

Иногда кажется, что Фрейд идет символическим путем, принимает устойчивую связь словесного представления и представления предметного. Например, в случае Доры он говорит о том, что «ларчиком» или «сокровищем» называют «женские половые органы». Однако и здесь имеет место заблуждение, поскольку речь идет не о «естественном» сочетании слова и формы, не о сходстве предметных представлений, а о жаргоне, метафоре, идиоме в немецком языке.

Сновидение – идиоматический ребус. Оно – ребус, требующий перевода. Расшифровка и предполагает перевод. Вот что говорит по этому поводу Лакан:

«с человеком происходит много такого, что поддается объяснению лишь с помощью перевода. Причем перевода в буквальном смысле – речь идет не о переложении, а именно о переводе, переводе, предпосылкой которого является наличие языка. Если сновидение – это ребус, значит за образами сновидения нужно искать слова. Либо Фрейд сам не понимал, что говорил, либо то, что он говорил, имеет какой-то смысл, а смысл этот может быть только один – за образами сновидения необходимо в конечном счете обнаружить фразу» [29:31-2].

Лакан подчеркивает, что ребус – структура фонематическая, организованная означающими дискурса, который артикулируется и анализируется, позволяя вновь найти максиму или поговорку в форме метафоры языка.