Текст книги "Сонька. Продолжение легенды"

Рядом изо всех сил дул в свисток дворник-татарин, издали слышались трели бегущих к месту происшествия полицейских, и мужики, избивавшие еврея, бросились врассыпную в ближайшие подворотни и арки.

Женщина кричала и плакала, пытаясь поднять с земли избитого мужа.

– За что их? – шепотом спросила Михелина.

Сонька приобняла ее, усмехнулась.

– За то, что они другие.

– За то, что шибко умные! – мрачно заметила горничная.

– Умные – это плохо? – удивилась девушка.

– Смотря для кого. Вот для них – плохо. Потому как надо знать свое место!

– Не смей болтать! – резко сказала Слону Сонька. – Пошла отсюда!

– Своих жалко? – ухмыльнулась та.

– Я вышвырну тебя! Сегодня же!

– Эка заговорила, Сонька, – ухмыльнулась Ольга. – А ведь изображаешь доброту.

– Потому что ты хамка! Ненавижу хамов!

– Так ведь в такой стране живешь. Меня выгонишь, другая заявится. Шило – на мыло.

Горничная с достоинством ушла на кухню, бормоча «Боже, царя храни…», а мать увела дочь от окна, усадила рядом и обняла.

– Знаешь, я никогда так не боялась, как теперь.

– Они били евреев, – сказала дочь, глядя ей в глаза.

– Сейчас били евреев, завтра начнут бить всех подряд. Время такое.

– И страна… Уедем отсюда.

– Куда?

– Подальше.

Сонька помолчала, пожала плечами.

– Уезжать некуда. Всюду одно и то же… – Она улыбнулась, нежно поцеловала дочку в голову. – Потом с нашей работой, Миха, далеко не уедешь. Рано или поздно поймают.

Михелина заглянула матери в глаза.

– А когда мы перестанем воровать?

– Как только справимся с князем. – Воровка оставила дочку, снова уселась за туалетный столик. – Звони ему.

– А что я скажу?

– Назначь время визита.

– Кушать готово, господа! – с насмешкой крикнула из столовой Слон. – Когда подавать?

– Подожди! – отмахнулась Сонька.

– Она – гадина… – шепотом произнесла Михелина. – Ненавидит нас. Почему ты терпишь ее?

– Потому что она тоже воровка.

– Ну и что?

– Ей не на что жить.

– Пусть идет баржи грузить! Она вон какая здоровая!

– Не возьмут. Она с «волчьим билетом»! – с раздражением ответила мать.

– Почему?

– Тебя это не касается.

– Касается! Она живет с нами. Она кого-нибудь убила?

– Я вот никого не убивала, а все равно полиция сидит у меня на хвосте!

– Она нас когда-нибудь отравит! Или покалечит! Выгони ее!

– Разберусь, – жестко ответила мать и напомнила: – Князю звони. Назначь время визита.

– Может, сначала ты? У тебя же есть его визитка!

– Ты все разнюхай, а я уже потом позвоню.

Михелина подошла к матери, обняла ее сзади.

– А если бриллиант мы оставим себе? Никто ведь не узнает.

Сонька покачала головой.

– Сначала бриллиант нужно украсть…

– Украдем.

– Потом – камень этот нехороший.

– Князь живет с ним, и ничего с ним не случается.

– Случится… А в-третьих, детка, запомни – у своих воровать грех. – Сонька отстранила от себя дочку и кивнула в сторону телефонного аппарата. – Звони и не говори больше глупости.

Михелина взяла визитку, нехотя подошла к телефону, сняла трубку и набрала номер.

Сначала повисла пауза, потом пошли гудки, но трубку не брали. Девушка хотела было повесить трубку, и в это время мужской голос ответил:

– Князь Брянский слушает.

Михелина на какой-то миг растерялась, затем кокетливо произнесла:

– Здравствуйте, князь. Это Анна.

Глава вторая
Анастасия

Было два часа пополудни.

Пролетка, в которой сидела Сонька, стояла на противоположной стороне Фонтанки, и отсюда хорошо просматривался подход к особняку князя. Метрах в ста от пролетки воровки в повозке сидели Улюкай и Артур, внимательно отслеживая происходящее.

Вот вдали показалась легкая повозка, ходко приближающаяся к особняку Брянского. Сонька напряглась, подалась вперед.

Повозка остановилась возле ворот особняка, из нее легко и изящно выпрыгнула Михелина, бросила скользящий взгляд в сторону матери и ее «атасников» и направилась к позолоченной калитке.

Нажав на изящную кнопку звонка, она стала ждать.

Сонька видела, что дочь нервничает, постукивая каблучком сапожка.

Калитка открылась, и выглянул статный привратник Семен, но его тут же отстранил князь, вышедший лично встречать гостью. Галантно склонив голову, он пропустил девушку вперед, и калитка за ними закрылась.

Сонька шумно вздохнула и откинулась на спинку сиденья.

Князь, сутулясь и скрывая волнение, шагал по каменной дорожке чуть впереди, показывая дорогу Михелине и глядя на нее сияющими глазами.

– Признаюсь, до последнего момента не верил, что вы сдержите слово.

– Вы так неуверены в себе, князь? – кокетливо улыбнулась девушка.

– Напротив. Но вы столь юны, столь очаровательны, что мне, почтенному господину, остается только мечтать о подобном счастье.

– Вы это говорите каждой девушке?

– Нет. Далеко не каждой. Я даже не припомню, когда у меня подобное случалось.

– Молва гласит о другом, – погрозила она пальчиком.

– Вы наводили обо мне справки?

– Не я… Маменька. Перед тем как отпустить любимую дочь к почтенному господину, она выслушала мнение близких подруг.

– Вы признались, к кому направляетесь?

– А вы считаете, что молодая девушка могла поступить по-другому?

– Нет, Анна, вы поступили именно так, как и полагается девушке из хорошей семьи.

Они поднялись к входной двери, миновали несколько длинных коридоров и оказались наконец в роскошном зале, занимавшем едва ли не половину этажа особняка.

Князь остановился напротив гостьи, с удовольствием наблюдая за ее реакцией.

– Что скажете?

– Великолепно, – прошептала Михелина, потрясенно оглядывая убранство зала.

– Надеюсь, теперь вы перестанете меня опасаться?

– А я не опасаюсь, – улыбнулась девушка. – Я вас просто не знаю. Мне необходимо успокоиться и привыкнуть.

Сонька по инерции какое-то время не сводила глаз с особняка Брянского, где скрылась ее дочь, оглянулась в сторону повозки «атасников», подала им знак.

К ней быстро подошли Артур и Улюкай.

– Ждите меня здесь, – велела воровка. – Если Михелина выйдет раньше, держите ее след.

– Куда сама, Соня? – спросил Улюкай. – Может, я мотнусь с тобой?

– Не надо. Я ненадолго.

Воры ушли к своей повозке, а женщина тронула извозчика изящной тросточкой.

– Пошел!

– Куда прикажете? – поинтересовался тот.

– К оперетте.

Пролетка резво тронулась и понеслась вдоль Фонтанки.

Сонька сидела, погруженная в свои проблемы. Дневные улицы города были заполнены народом, проносились экипажи, изредка звучали бесцеремонные автомобильные сигналы.

Наконец пролетка остановилась, воровка взглянула на помпезное здание оперетты. Извозчик открыл дверцу, собираясь помочь воровке, она собралась выйти – и вдруг от неожиданности замерла.

Из повозки, остановившейся в сотне метров от нее, неторопливо, с достоинством вышел степенный господин и направился в сторону театра оперетты.

Это был пан Тобольский.

Да, это был именно он – Сонька не могла ошибиться. Постаревший, еще больше поседевший, но по-прежнему изящный, с хорошими манерами, высоко державший голову – все тот же пан.

Сонька решительно оттолкнула извозчика, села в экипаж и стала наблюдать за действиями Тобольского.

Он достиг главного входа в театр, быстро оглянулся, толкнул тяжелую дверь и скрылся за нею.

В просторном фойе театра, по которому изредка с суетливой озабоченностью сновали господа артисты и какой-то цивильный люд, навстречу визитеру двинулся солидный пожилой швейцар и хорошо поставленным голосом бывшего артиста поинтересовался:

– Чего господин желают?

– Я бы желал повидаться с госпожой Бессмертной.

– Как доложить?

– Пан Тобольский.

Швейцар повернулся было выполнить просьбу посетителя, но, вдруг засомневавшись, задержался.

– Госпожа Бессмертная капризны и не любят, когда их беспокоят во время репетиций, – сообщил он негромко. – Может, сообщите информацию, которая бы положительно повлияла?

В это время мимо них проскочил артист Изюмов, с любопытством посмотрел на незнакомого господина и поинтересовался:

– Вы кого-нибудь желаете видеть?

– Мадемуазель Бессмертную, – объяснил швейцар. – Только вряд ли они пожелают выйти.

– Как доложить? – повернулся к поляку артист.

– Пан Тобольский. Меценат.

– Попытаюсь убедить мадемуазель, – кивнул Изюмов и заспешил наверх. – Задача непростая, но будем стараться.

Пан в ожидании принялся прохаживаться по просторному фойе, изучая картины и скульптуры, бросал взгляды на пробегающих молодых статисток, на степенных господ, томящихся в ожидании кого-то.

Наконец на верхней площадке золоченого лестничного марша возникла Табба в сценическом платье, с капризной миной на лице – красивая и недоступная, – и стала высматривать посетителя.

Тобольский поднял руку и двинулся в ее сторону.

Табба не стала спускаться вниз, она отвела неизвестного господина в уголок сверкающего позолотой фойе и с прежней миной неудовольствия уставилась на него.

– Слушаю вас.

Тобольский вежливо склонил голову.

– Прошу уделить мне десять минут.

– А вы кто?

– Мое имя ни о чем вам не скажет, но просьба, изложенная мной, может вас заинтересовать.

– Мне сообщили, что вы пришли с предложением меценатства.

– В этом задержки не будет – я человек состоятельный. Но прежде я бы хотел кое-что вам рассказать.

– У меня репетиция, режиссер будет недоволен.

– Хорошо. Пять минут.

Табба подумала, капризно закатив глаза, после чего согласилась:

– Говорите же.

Они отошли в сторону от лестницы и присели на красного цвета банкетку.

– Многие годы я провел на Сахалине. В ссылке, – сказал Тобольский.

– Каторжанин?

– Бывший.

– Чем же я заинтересовала бывшего каторжанина? – насмешливо спросила прима.

– По отцовской линии ведь ваша фамилия – Блювштейн? – посмотрел внимательно на девушку пан.

– Это имеет отношение к разговору?

– Прямое. Я хорошо знал вашу мать.

– Мать? – нахмурилась Табба.

– Да, мать. Софью Блювштейн. Она тоже в свое время была на Сахалине… Сонька Золотая Ручка.

Артистка резко попыталась встать.

– Мне не о чем с вами разговаривать.

Пан удержал ее.

– Буквально несколько слов! Мне необходимо ее найти. Как давно вы ее видели?

– Не видела никогда и не желаю видеть!

Табба поднялась, но мужчина снова остановил ее, заговорив торопливо и сбивчиво:

– Я потерял ее, и вы единственная, кто может помочь мне! Я дам денег, оплачу костюмы, буду финансировать все ваши спектакли, только откликнитесь на мою просьбу!

– Вы не в себе, сударь? – вдруг грубо, с презрением спросила прима. – Вы несете полный бред! Чушь! Какая Сонька?.. Какая Блювштейн?..

– Вы ведь ее дочь, Табба!

– Моя фамилия – Бессмертная! Слышите – Бессмертная! И никакого отношения к Блювштейн я не имею!.. Мне неизвестно, кто это!

– Я готов содержать театр!

– Его содержат другие господа, более достойные!

– Я должен, я обязан найти Соню! Она в Петербурге, знаю, но где? Помогите же мне!

Девушка вплотную приблизила искаженное презрением лицо к лицу Тобольского.

– У меня нет матери! Ни сестры, ни матери! У меня никого нет. Я одна! Сирота! И прошу покинуть театр! В противном случае я вызову полицию, и вас задержат как каторжанина… как сообщника этой воровки!

Табба оттолкнула посетителя и быстро поднялась наверх.

– А тебя, дрянь, сегодня же уволят! Слышал? Вышвырнут на улицу! – ткнула она пальцем в спешащего навстречу Изюмова. – Чтобы не совал нос не в свои дела и не превращал театр в вертеп проходимцев!

Прошло не менее получаса, а Тобольский не появлялся.

Воровка по-прежнему сидела в экипаже, не сводя глаз с входа в театр. Оперетта жила своей суетной жизнью – толкались у кассы театралы, стайками носились молоденькие статистки, скреб метлой тротуар дворник-татарин.

Но вот в проеме массивной двери показался пан, в задумчивости и, похоже, смятении потоптался на месте, не зная, в какую сторону двинуться, затем поднял руку, позвал извозчика, и пролетка лихо укатила в сторону Невского проспекта.

Сонька прикрыла дверь поплотнее и велела извозчику:

– На Фонтанку!

Пролетка пронеслась мимо Летнего сада, свернула на Мойку и уже приближалась к Фонтанке, как вдруг воровка увидела немногочисленную толпу, состоящую в основном из мужиков в черных сюртуках, несущих в руках хоругви и распевающих «Боже, царя храни…».

Это были черносотенцы…

Среди идущих Сонька неожиданно увидела свою горничную Ольгу, решительную, боевитую, горланящую песню.

Князь Брянский вел Михелину по, казалось, бесконечной анфиладе роскошных залов – настолько роскошных, что по картинам, убранству, мрамору, античным статуям у стен они вполне могли бы соперничать едва ли не с Лувром.

Александр время от времени посматривал на девушку, ожидая ее реакции, она же молча созерцала красоту.

– Желаете ошеломить меня богатством? – сверкнула глазами гостья.

– Вам здесь не нравится?

– Я бывала в подобных домах.

– Но не бывали в моем… Я мечтаю, чтобы вы почувствовали дыхание этих стен, я мечтаю узнать вас поближе.

Михелина рассмеялась.

– Узнать поближе, чтобы послать подальше?

Князь с удивлением взглянул на нее.

– Вы не по возрасту умны.

Гостья с благодарностью склонила голову.

– Благодарю… Но это не я придумала – маменька.

– Тем не менее реплика дивная. – Брянский внимательно поглядывал на девушку. – «Узнать поближе, послать подальше…» – Он неожиданно остановился, резко взял Михелину за локоть. – Зачем вы наводили обо мне справки, мадемуазель?

Она освободилась.

– Я уже вам объяснила. Мне надо знать, к кому я иду.

– Но обо мне ходят разные слухи. К примеру, будто я интересуюсь девицами – с легкостью и беспринципностью.

Она, продолжая улыбаться, посмотрела на него.

– Ходят слухи – есть основания?

– Вы, детка, кроме матушки, говорили еще кому-то о своем визите?

– Вы столь подозрительны, князь?

Тот постоял какое-то время в задумчивости и вдруг предложил:

– Присядем.

Михелина, не сводя с него любопытного взгляда, направилась к креслу, на которое указал ей хозяин, и села, чувствуя себя свободно и раскованно.

Брянский с усилием потер ладонями лицо, тряхнул головой, поднял глаза и посмотрел на гостью близоруко и как-то беспомощно.

– Вам ведь известно, что я вдовец?

Михелина кивнула.

– После смерти жены меня преследует проклятье. Любой мой выход в свет, любое знакомство, даже любой мимолетный взгляд в сторону понравившейся мне женщины вызывает немедленную и гнусную реакцию публики… Развратник, циник, едва ли не прелюбодей… А я не желаю этого! Я желаю жить достойной и независимой жизнью. Я желаю любви, взаимности, счастья… – Александр вдруг медленно сполз с кресла и на коленях приблизился к девушке – она поджала ноги. Князь стал целовать подол ее платья, прижимать его к лицу. – Я влюбился… Понимаете, влюбился. И мне безразлично, что обо мне говорят. В данный момент я живу вами, и только вами. Вижу вас, любуюсь вами, жажду вас… Вы верите мне?.. Верите?.. Скажите, что да. Не отвергайте, не унижайте окончательно.

Михелина не без труда подняла князя и усадила в кресло.

Он вынул из кармана носовой шелковый платок, вытер вспотевшее лицо.

– Простите…

– У вас нехорошо на душе.

– Да-да. Очень нехорошо. Скверно. – Он посмотрел на гостью. – Вы поможете мне найти душевное успокоение?

– Я не представляю, как это делается.

– Да-да, конечно… Конечно, вы еще дитя. – Брянский снова вытер лицо и вдруг успокоился. Собравшись, он деловито спросил: – Выпить чего-нибудь желаете?

– Чаю.

– А покрепче?.. Вина, скажем?

Михелина улыбнулась.

– Могла бы рискнуть, но…

– Ах да… Маменька… – Он понимающе улыбнулся, хлопнул в ладоши, громко велел: – Никанор, подавай!

Никанор, высокий вислозадый пожилой дворецкий с мясистым носом, тут же, будто стоял за дверью, выкатил золотой столик на колесиках, уставленный бутылками и чашками с кофейником, не обращая никакого внимания на девушку, поклонился барину и спросил:

– Желаете еще чего-нибудь, князь?

– Скажу, ступай…

Никанор удалился, Брянский собственноручно налил в фужеры вина, затем наполнил одну из чашек ароматным густым кофе, поднял бокал.

– Простите еще раз мою сентиментальность.

Михелина подняла свой фужер и, даже не пригубив, поставила на место, взяв чашку с кофе.

– Что еще ваша маменька сообщила обо мне интересного? – поинтересовался хозяин, глядя на нее с прищуром.

Она пожала плечами.

– Ничего, кроме обозначенного вами.

– Клянетесь, что более ничего?

Михелина снова пожала плечиками.

– А о том, что я самый знаменитый бриллиантщик Санкт-Петербурга, маменька не сказала?

У девушки округлились глаза.

– Князь!.. Маменьку заботит только моя невинность!

Князь сделал еще глоток, пожевал синими от вина губами, ухмыльнулся. Откинувшись на спинку кресла, он внимательно посмотрел на гостью.

– Вы не припомните имени той дамы, что задержала вас в ресторане?

– Какой дамы? – нахмурилась Михелина.

– Ну, в связи с пропажей бумажника, денег… Помните скандал?

– Она мне не представилась.

– Неужели? – Князь изучающе смотрел на гостью. – Мне казалось, она назвала свое имя.

– Ну так вспомните! – От возмущения лицо девушки слегка покраснело. – Вы ведь с ней дольше общались!

– Мне показалось забавным, что я застал вас в ресторане вместе с этой особой.

Михелина молчала. Глаза ее пылали гневом, она в упор смотрела на хозяина дома.

Он сделал крохотный глоток, вытер губы салфеткой.

– Хорошо, забыли эту глупость. Простите…

– Вы это делаете потому, что я легкомысленно пришла в ваш дом? – Девушка была по-прежнему разгневана. – Я жалею, что не послушалась маменьку.

Она попыталась встать, но князь деликатно остановил ее.

– Я был неправ… Еще раз прошу прощения.

Она покачала головой, печально заключив:

– Я обязана покинуть вас. Вы сделали мне больно.

– Вы истинный ребенок, Анна.

– Да, – кивнула она. – Вы же этого не понимаете. Даже посчитали меня нечистой на руку.

– С чего вы взяли, детка?

– Но ведь вы заподозрили меня в сговоре с этой проходимкой?

– По-вашему, она проходимка?

– Не знаю, вам виднее, – выкрутилась девушка, поднялась и поправила платье. – Мужчинам нельзя верить. Пусть это будет для меня уроком.

Князь снова задержал ее.

– Буквально несколько слов, и вы поймете меня. Поймете и, возможно, простите. – Он унял сбившееся дыхание, поцеловал ей руку. – Я одинок и богат. В мой дом стремится попасть всякая нечисть. Здесь почти никого не бывает, кроме тех, кого я желаю видеть. Отсюда моя подозрительность… Я действительно богат. По-настоящему. И если вы задержитесь хотя бы еще на несколько минут, я покажу малую часть моих сокровищ, и вы поймете меня и, надеюсь, станете моим другом. Может быть, надолго. Если не навсегда. – Он отпустил руку Михелины, щелкнул сухими пальцами. – Никанор, неси поднос!

Из соседнего зала вышел все тот же дворецкий, торжественно и чинно держа на вытянутых руках хрустальный поднос, укрытый тончайшим бордовым шифоном. Поставив его на один из столиков, он удалился.

Князь заговорщицки посмотрел на девушку и едва ли не на цыпочках подошел к подносу. Сбросив с него шифон, он поманил Михелину.

Подойдя к столику, она увидела россыпь драгоценных камней – сверкающих, разноцветных, переливающихся, – уложенных правильными рядами на дне подноса. Не удержавшись от восторга, она прошептала:

– Какое чудо.

Князь торжествовал.

– Теперь вы меня понимаете?

– Понимаю.

– И прощаете?

– Наверное.

Он стал целовать руки девушки.

Его глаза горели, он походил на безумца.

– Но это еще не все… – бормотал он. – Далеко не все. И может быть, я когда-нибудь покажу вам нечто… Никому не показывал, а вам покажу. Если вы будете вести себя правильно… будете любить меня. Вы будете любить меня?

– Не знаю.

– Мне бы этого хотелось. Обещайте.

– Мне надо привыкнуть. Вы меня пугаете.

– Хорошо, больше не буду. Привыкайте… Но я затем открою вам одну тайну. О ней не знает никто. Только я… Один. Потом узнаете и вы. И это будет наша тайна. Только наша. Обещаете?

– Да.

– Я открою тайну, которой сам опасаюсь.

– Может, не следует?

– Следует. Непременно следует. Вы восхитительно прелестны и чисты. Вам можно об этом знать. Может, даже нужно. Чтоб не я один нес этот груз тайны. – И Брянский снова стал целовать руки девушки.

Неожиданно из глубины комнат вышла худенькая девочка лет двенадцати, удивленно уставилась на князя и его гостью и направилась к ним.

Брянский, увидев ребенка, оставил Михелину, он был явно недоволен ее появлением. Раздраженно спросил:

– Кто тебя звал, Анастасия?

– Я сама, папа, – ответила та. – Сделала уроки, и мне стало скучно. Мне интересно, с кем вы здесь.

Брянский сдержал себя, сказал с назиданием:

– Без приглашения, милая, входить к взрослым нехорошо.

– А ваша гостья не взрослая, – ответила Анастасия, подошла еще ближе, сделала изящный книксен. – Здравствуйте, сударыня. Вы кто?

Михелина улыбнулась, протянула руку.

– Анна… Князь пригласил меня.

– Папа́, – с ударением на последнем слоге произнесла девочка, – редко приглашает гостей, поэтому мне приятно видеть вас.

– Ступай отсюда, – решительно развернул ее отец. – Мне надо поговорить с гостьей.

– Я могу потом показать Анне мои рисунки?

– Разумеется. Если Анне будет это интересно.

– Мне будет интересно, – поспешно кивнула Михелина.

– Благодарю вас, – поклонилась девочка. – Некоторым нравится, хотя папа́ не одобряют. – Она в шутку погрозила гостье. – Помните, я очень буду ждать.

– Не сегодня, милая, – сказал отец. – Анна торопится. – Повернул голову к гостье, полуутвердительно спросил: – Вы ведь торопитесь, Анна?

– Да, я должна скоро уйти.

– И все-таки я буду вас ждать, – крикнула девочка, грустно улыбнулась и растворилась в бесконечных комнатах.

– Прелестный ребенок. И очень печальный, – заметила Михелина. – Вы не желали, чтобы она показала мне рисунки?

– Не надо, чтобы она привыкала к кому-нибудь. В том числе и к вам, – впрямую ответил князь.

– Ей, наверное, одиноко?

– Видимо, да. Особенно после смерти матери, – хмуро кивнул отец. – А у меня не хватает времени. Времени и, наверное, нежности. – Снова взял гостью за руку, сжал. – Я, Анна, также нуждаюсь в нежности. Помните это. И, если это возможно, ваш телефон…

Пролетка с воровками лихо бежала вдоль серой, мрачной Невы, на противоположной стороне которой острым шпилем вонзалась в черное, низкое небо Петропавловка.

За ними неслась повозка с Улюкаем и Артуром.

Сонька прижимала дочку к себе, заглядывала ей в глаза с интересом и тревогой. Михелина была возбуждена, ее слегка колотил нервный озноб.

– Мамочка, он ненормальный.

– Он что-нибудь себе позволил?

– Пугал. Вдруг принимался рыдать, хватал за руки, жаловался, что одинокий, никому не нужный.

– Я его убью, если он попробует что-то сделать с тобой, – вполне серьезно сказала воровка.

Дочка отмахнулась.

– Что он может сделать? Старый, больной, психованный!

– Ты его ничем не насторожила?

– Мы обе насторожили, мамуль. Он заподозрил, что мы аферистки. От ужаса я чуть не брякнулась в обморок.

– Брал на понт.

– Я тоже так решила.

– Камни показывал?

– Показывал.

– Так сразу, при первой же встрече? – недоверчиво посмотрела на дочь мать. – Ну и что он вытащил на свет божий?

– Я в жизни таких не видела. Полный лоток.

– Это не то, – повела головой воровка. – Бриллиант, о котором речь, в лотке лежать не может. Он наверняка хранит его отдельно.

– Его тоже обещал показать, – сказала Михелина.

– Что-то слишком быстро решил он взять тебя в оборот, дочка, – с сомнением качнула головой мать.

– Не совсем так. Сказал, сначала я должна привыкнуть к нему, полюбить, а уж потом…

Сонька хмыкнула.

– Такую образину полюбить?!

Девушка засмеялась.

– Зато обещал открыть тайну!

– Определенно псих.

Михелина вдруг замолчала, серьезно сообщила:

– По-моему, ему хочется поделиться с кем-нибудь тайной. Но не знает с кем. Он сам боится этого камня.

– А ты не боишься?

– Пока не знаю. Наверно, не очень. – Дочка задумалась, пожала плечами. – Вообще в его доме есть что-то жутковатое. Много комнат, много лестниц, много закутков. И почти нет людей.

Сонька с тревогой посмотрела на дочку.

– Послушай, Миха… Я вдруг подумала. Может, ну его, этот камень?

– Мам, ты чего? Это поначалу я испугалась, а потом привыкла! Все будет в ажуре! – чмокнула ее в щеку та и вдруг вспомнила, даже вскрикнула: – Чуть не забыла! У него же дочка. Странная какая-то. Как привидение. Тихо появилась, тихо ушла.

– Дочка? – насторожилась воровка. – У князя есть дочка?

– Есть, маленькая!.. Лет двенадцати!

– Ты с ней познакомилась?

– Не успела!.. Она хотела показать свои рисунки, но князь не разрешил. Девочка боится его.

– Но тебя-то она не испугалась?!

– Наоборот!.. Ждет в гости.

Сонька с усмешкой кивнула.

– Это хорошо. Надеюсь, ты не оставила князю наш телефон?

Дочка растерялась, виновато произнесла:

– Мам, я полная дура. Я оставила.

– С ума сошла?

– Наверное… Он очень просил.

Мать огорченно повела головой.

– Действительно дура… – Подумала, отмахнулась. – Ладно, будем выкручиваться. – Повернулась к Михе. – Дочку князя как зовут?

– Анастасия. Мне она понравилась.

– Это хорошо. Надо, чтобы со временем я тоже с ней познакомилась.

Табба сидела в роскошном кресле в кабинете директора театра, спокойно и едва ли не высокомерно наблюдала, как директор, господин Филимонов, невысокий плотный мужчина с вислыми, как у породистой собаки, щеками, что-то сосредоточенно и озабоченно искал среди бумаг на столе. До слуха доносились звуки духового оркестра.

Директор чертыхнулся, резко позвонил в колокольчик, прокричал в приоткрывшуюся дверь:

– Ну и где этот чертов Изюмов?.. Почему я должен ждать какого-то артиста, словно последний клерк?

В тот же момент из приемной вышел бледный и оцепеневший Изюмов, прошел на середину кабинета, остановился, прижав руки к бокам.

– Слушаю вас, Гаврила Емельянович.

Тот круглыми немигающими глазами уставился на него, неожиданно выкрикнул:

– Все, вы уволены!.. Терпение мое лопнуло! Сегодня же, немедленно! Все!..

Артиста качнуло, но он устоял, едва слышно поинтересовался:

– Позвольте спросить – по какой причине?

– По причине неуважения к профессии артиста!

– В чем оно заключалось?

– В хамстве, пьянстве и неумении вести себя в присутственных местах!

– Вы имеете в виду?..

– Да, я имею в виду ваше недостойное отношение к коллеге – приме нашего театра госпоже Бессмертной.

Табба перевела волоокий взгляд с директора на Изюмова, насмешливо прищурила глаза.

Лицо артиста вдруг вспыхнуло, он подобрался, вскинул подбородок с вызовом произнес:

– Мое отношение к мадемуазель Бессмертной, Гаврила Емельянович, никак не касается театра. Это сугубо личное дело!

Директор побагровел, подошел почти вплотную к Изюмову, брызгая от возмущения слюной, завопил:

– Нет, почтенный-с, это не сугубо личное дело! Вы служите в императорском театре и извольте соблюдать все нравственные нормы, которые предписаны подобному заведению!.. Сугубо же личные дела вы вправе исполнять в любом ином месте – за пределами данного учреждения-с. При условии, что вами не заинтересуется полиция… – Он вернулся к столу, брезгливо махнул пухлой ручкой. – Все, уходите и пишите соответствующее прошение!.. Я вас не задерживаю!

– Я желал бы сказать несколько слов мадемуазель Бессмертной, – тихо произнес Изюмов.

– Никаких слов!.. В этом кабинете слова произносятся только с ведома его хозяина, то есть меня!.. Удачи в иной жизни и на ином поприще!

Изюмов мгновение помедлил, развернулся на каблуках и, прямой как палец, покинул кабинет.

Директор поплотнее прикрыл дверь, подошел к Таббе, поцеловал ей руку.

– Я исполнил все, как вы желали, дорогая.

– Благодарю вас. – Табба улыбалась.

– Теперь вы верите, что я особым образом отношусь к вам?

– Я всегда верила. Теперь же моя вера окрепла окончательно.

Гаврила Емельянович заставил девушку подняться, через сопротивление принялся обнимать ее.

– Ну, когда наконец моя голубка сможет уделить должное внимание почтенному господину?.. Когда?.. Назначайте время, место. Я целиком ваш. Я невменяем… Я весь в страсти.

Она отворачивалась от навязчивых поцелуев, со смехом, будто от щекотки, приседала, выскальзывала из объятий, отошла в итоге в сторонку, поправила сбившиеся волосы.

– Вы смущаете меня, Гаврила Емельянович.

– Вы так же смущаете меня… Ежедневно, ежечасно… Поэтому я трепетно жду вашего решения.

– В ближайшее время подумаю и скажу.

– Отчаянно буду ждать… – Гаврила Емельянович что-то вспомнил. – Минуточку! – Он выдвинул один из ящичков стола, достал оттуда изящную замшевую коробочку, протянул Таббе. – Маленький, но искренний подарочек!

Актриса открыла коробочку, увидела в ней колечко, усыпанное россыпью камней, ахнула.

– Вы меня балуете, Гаврила Емельянович!

– Надеюсь, вы тоже когда-нибудь побалуете меня.

Директор попытался снова обнять артистку, она ловко выскользнула, сунула коробочку с колечком в карман, послала воздушный поцелуй и закрыла за собой массивную дверь.

Когда Табба вышла из театра, она вдруг увидела, как по улице неспешно и с булыжным грохотом тянется подводный обоз с ранеными. В подводах лежали перебинтованные солдаты, рядом шагали в белых одеждах и с красными крестами сестры милосердия, где-то поодаль духовой оркестр играл печальный вальс.

Оторвав взгляд от обоза, артистка шагнула вниз и вдруг заметила, что на ступеньках ее ждет по-прежнему бледный и решительный Изюмов. Он двинулся навстречу девушке, она инстинктивно отступила назад, глухо спросила:

– Что вам от меня нужно?

– Не бойтесь, – ответил тот, остановившись в двух шагах. – Дурного я вам не сделаю. Всего лишь несколько слов. – Оглянулся на уходящий обоз, усмехнулся. – Я понял. Я отправлюсь на фронт. На Дальний Восток… Буду сражаться с японцами. Это единственно верное решение. Даже если погибну…

– Могу лишь пожелать вам храбрости и осторожности, – произнесла Табба.

Он вновь усмехнулся, ударил ладонями по бокам.

– Храбро – да, осторожно – нет. Моя жизнь потеряла всякий смысл. Выживу – вновь буду любить вас. Погибну – страсть моя будет еще сильнее. Но уже на том свете. – Он пронзительно, просяще посмотрел на девушку. – Ну, скажите же что-нибудь на прощание?

– Берегите себя, – повторила Табба.

– Вы это искренне говорите?

– Конечно. Не могу же я желать вам смерти?

– Благодарю. – Изюмов по-военному склонил голову и по-военному же прищелкнул каблуками. – Я буду беречь себя. Чтобы выжить и вновь увидеть вас.

Он развернулся и быстро пошел прочь.

Табба проводила его взглядом, махнула извозчику стоявшей неподалеку пролетки, стала спускаться по ступенькам и тут увидела, что через площадь, с другой стороны, к ней спешит Петр Кудеяров.

Он был чем-то взволнован, излишне суетлив, разгорячен от быстрого шага и гнета какой-то тайны.

– Табба, милая, боялся опоздать… – Поцеловал руку, помог спуститься на мостовую, кивнул в сторону уходящего за угол обоза. – Видите?.. Все смешалось в этом мире! Война, убитые и раненые, а рядом праздный люд, развлечения, похоть и разврат!

– У вас дурное настроение, граф? – удивилась с улыбкой девушка.

– Отвратительное!.. Я не понимаю, что происходит в стране, во что превращаются русские люди! Я на грани сумасшествия! – Петр вытер ладонью мокрый лоб, неожиданно предложил: – Согласитесь составить компанию отобедать?