Текст книги "Сонька. Конец легенды"

Была ночь. Новогодняя елка стояла теперь почти посредине комнаты, игрушек на ней прибавилось, внизу разместился бородатый дед-мороз.

Никита Глебович сменил пластинку в граммофоне, с нежностью проследил за действиями Михелины. Она, одетая в изящное, едва ли не кокетливое платьице, перехваченное цветастым фартуком, легко носилась от плиты к столу, расставляла столовые приборы, накладывала еду, готовилась подать вино.

В комнате звучало модное ныне аргентинское танго.

Миха взяла бутылку, с трудом ввинтила в пробку штопор, принялась тащить, но ничего не получилось. Повернулась к Гончарову, виновато развела руками:

– Не хватает силенок.

– Давайте я.

Девушка подошла к нему, поручик легко и умело открыл бутылку, спросил:

– А где второй бокал?

– Вы же знаете, Никита Глебович, я не пью, – улыбнулась Михелина.

– Сегодня вы должны выпить!

– Сегодня особенная ночь?

– Разумеется – мы вместе встречаем Новый год. А кроме того… – Гончаров загадочно опустил глаза. – Попытайтесь угадать, что еще могло произойти в новогоднюю ночь.

Девушка на секунду задумалась, вдруг всплеснула ладошками:

– Серьезно?

– Что?

– Вы родились тридцать первого декабря?

– Первого января!

Михелина взвизгнула, совершенно неожиданно обхватила его за шею, чмокнула в щеку. И тут же смутилась.

– Простите.

Поручик смотрел на нее, улыбался.

– А если я попрошу повторить?

– Мне неловко, Никита Глебович.

– Я прошу вас.

Девушка постояла в раздумье, бросила на него пару игривых взглядов, сделала шажок, второй и чмокнула новорожденного в щеку.

Он попытался удержать ее, она выскользнула, погрозила пальчиком:

– Никита Глебович, я пожалуюсь маменьке.

– Серьезно? Вы доносчица?

– Я – маменькина дочка.

Гончаров прошел к буфету, взял второй бокал, налил в оба вина.

– И все-таки я прошу пригубить в честь моего дня рождения.

– Хорошо, – согласилась Михелина. – Всего лишь пригублю.

Она сделала, как обещала. Поручик же выпил бокал до дна. Жестом он предложил девушке сесть, сам также опустился на стул.

– Вы меня боитесь?

– Вас все боятся.

– Серьезно? – с наигранным удивлением вскинул брови Гончаров.

– А вы не догадываетесь?

– Предполагаю. Хотя к этому никак не стремлюсь. Скорее наоборот. А почему боятся?

– Традиция. Начальников здесь всегда боятся и…

– И что?

– И не любят, – неуверенно ответила девушка.

– То есть ненавидят?

– Наверно.

Никита Глебович налил себе вина, взял бокал.

– У меня просьба, Михелина. Вернее, две…

– Начните с первой, – каторжанка тоже улыбалась.

– Хорошо… В такую ночь полагается произносить тосты с предельно искренними и честными словами. И я бы желал их услышать.

– Но я вас совершенно не знаю.

– Ну, хотя бы первые и не самые глубокие впечатления… они бывают, как правило, самыми точными.

Михелина пожала плечами:

– Попытаюсь. – Помолчала, подняла глаза. – Только не обижаться. Вы добрый и порядочный господин…

– Я просил без вранья.

– Без вранья. – Девушка чуть заметно усмехнулась. – В то же время вы слабый и во многом не уверенный в себе человек. Ваша доброта и порядочность вам мешают. Вы часто поступаете сообразно чувствам, но не разуму. Это опасно… Вы желаете людям добра, но не знаете, как это сделать. Вы хотите быть лучше, чем есть на самом деле. Вы наивны и чисты, и мне вас жаль.

Пластинка кончилась, комната заполнилась шипением иголки по пустому краю пластинки.

– Всё? – спросил офицер.

– Нет, не всё… Но в силу воспитания и… и благодаря помощи вашей будущей избранницы вы найдете выход и у вас все будет хорошо! – легко и даже изящно завершила тост девушка.

Никита Глебович начинал хмелеть. Он смотрел на девушку тяжело, с усмешкой.

– Вы цыганка?

– Еврейка.

– Это одно и то же… А избранница – это кто? Вам известно ее имя?

– Это только Богу известно.

Поручик встал, сменил пластинку в граммофоне, налил вина, снова выпил.

– Не боитесь захмелеть, Никита Глебович?

– Я умею пить не хмелея. – Он взял кусочек вяленой рыбы, пожевал ее, отложил. – Вторая просьба. – Взгляд его стал внимательным, слегка насмешливым. – Я бы желал, чтобы мы перешли на «ты».

От такого предложения Михелина вскинула брови.

– Вы, наверное, шутите, Никита Глебович?

– В просьбах не бывает шуток, мадемуазель. Тем более в моих. В чем проблема, мадемуазель?

– Только в одном. Вы – начальник. Я – каторжанка. Дочка Соньки Золотой Ручки. Этого недостаточно?

– Мне плевать, кто вы и по какой причине здесь. Разве вы не понимаете, что нравитесь мне?

– Это, Никита Глебович, от скучной жизни и недостатка в женщинах.

– Нет! – поручик стукнул кулаком по столу. – Хотите правду?

– Не хочу, – Михелина поднялась. – Я пойду, Никита Глебович.

– Сядьте!

Она послушно опустилась на стул.

– Вы мне понравились, как только я увидел вас. Но отмахнулся. Как от наваждения отмахнулся… Шли дни, и я все время памятью возвращался к вам. Нет, не памятью. Сердцем! Я стал понимать, что не могу не видеть вас! Жду вас, желаю вас, нуждаюсь в вашей поддержке! Я весь в вашей власти!

– Я все-таки пойду.

– Сидеть! – Поручик вышел из-за стола, остановился напротив девушки. – Ответьте же мне взаимностью! Не бойтесь! Не избегайте меня! Я готов помочь вам во всем, помогите же мне! Вы слышите меня? – Он вдруг опустился на колени, принялся целовать подол платья, колени, руки, грудь, стал ловить своими губами губы девушки. – Милая, желанная, любимая, единственная…

Михелина с силой оттолкнула его, вскочила, бросилась к двери.

Гончаров, оставаясь на коленях, смотрел на нее.

– Я не готова еще к этому, Никита Глебович. Простите меня, – произнесла девушка и выбежала.

Луна висела над заснеженным и замороженным поселком – сине-белая и тоже застывшая. Михелина возвращалась в барак. Лаяли собаки, гремел где-то колокольчик надзирателя-обходчика, трещали от мороза деревья.

Уже на подходе девушка вдруг увидела одинокую мужскую фигуру, внимательно наблюдавшую за ней. Это был Михель.

– Чего стоишь? – крикнула ему Михелина. – Замерзнешь!.. Иди домой!

Он гортанно прокричал в ответ что-то, запрыгал, чтоб согреться, помахал озябшей рукой и побрел в противоположную сторону.

…В бараке было душно. Храпели и постанывали спящие женщины, играла пламенем лампадка под иконой Богородицы, трещали дрова в печке.

Возле печки сидели пятеро каторжанок, встречающие Новый год пустой горячей водой в алюминиевых кружках.

Сонька не спала, ждала дочку.

Михелина сбросила ноговицы, повесила бушлат на общую вешалку, заспешила к матери. Села рядом, прижалась. Потом вдруг стала плакать.

Сонька встревоженно заглянула ей в лицо:

– Ты чего?.. Что-нибудь случилось?

Она поцеловала ее в щеку.

– Ничего. С Новым годом, маменька.

– А почему слезы?

– Он любит меня, – всхлипывая, прошептала дочка. – Сам сказал… Сказал, что жить без меня не может.

– А еще что?

– Хотел поцеловать, но я убежала.

– Что еще? – Сонька заставила дочку смотреть ей в лицо. – Он что-то с тобой сделал?

– Нет, ничего. Просто говорил и просил… – Михелина снова стала плакать. – Мамочка, мне страшно… Я тоже, кажется, влюбилась в него. А я этого не хочу. Я боюсь, мама…

Дочка уткнулась в грудь матери, опять стала плакать, вздрагивать. Сонька гладила ее по спине, успокаивала, затем с усмешкой произнесла:

– Все что Бог ни делает – к лучшему.

На соседних нарах приподнялась сонная соседка.

– Чего ты сказала, Сонь?

– Не тебе, спи, – ответила та и улыбнулась дочери. – Давай спать, скоро побудка.

На поиски Гришина Егора Никитича был направлен следователь по особым поручениям Потапов. Человек обстоятельный, неторопливый, он, по мнению начальства, проще всего мог войти в контакт с затворником, о котором после изгнания из департамента не было ничего слышно.

Жил Егор Никитич в доходном доме на Пятой линии Васильевского острова. Потапов велел извозчику остановиться возле семнадцатого номера, расплатился и направился под арку громоздкого шестиэтажного дома.

Подниматься пришлось по узкой и плохо освещенной лестнице на третий этаж. Возле высокой коричневой двери следователь на секунду задержался, нажал на кнопку звонка.

Какое-то время стояла тишина, затем в коридоре послышались глухие шаги и женский голос недовольно спросил:

– Кто?

– Мне бы Егора Никитича, – ответил Потапов.

– Кто спрашивает?

– Товарищ по службе.

– Нет у него товарищей. И службы нет, – ответил все тот же голос, и шаги стали удаляться.

Потапов снова нажал на звонок.

На сей раз дверь открылась, и на пороге возникла высокая худая дама за пятьдесят. Внимательно посмотрела на визитера, чем-то он, видимо, ей понравился, она неожиданно пригласила:

– Войдите.

Следователь вошел, пошаркав ногами о половик, двинулся следом за женщиной в глубину квартиры.

Квартира была просторная и неуютная – потолки высоченные, стены голые, мебели почти никакой.

Вошли на кухню, хозяйка кивнула на один из табуретов, сама села напротив.

– Говорите.

– Я из следственного управления, – произнес Потапов, кладя шляпу на стол. – Мы когда-то с Егором Никитичем служили вместе.

– И чего хотите?

– Поговорить с ним.

Дама помолчала, затем тяжело вздохнула и попросила:

– Оставьте его, господин. Дома его нет, а сказать ничего путного я вам не смогу.

– А где он?

– Сказала же нет! А даже если бы и был, я бы не позвала. Праздные разговоры ему сейчас только во вред.

Потапов полез в нагрудный карман, вынул плотный пакет, положил перед хозяйкой.

– Денежное вспомоществование. Из департамента. Его там по-прежнему ценят и уважают.

Женщина взяла конверт, пересчитала находящиеся в нем деньги, посмотрела на визитера глубокими уставшими глазами.

– Очень даже кстати. Егор Никитич ведь совсем обезденежен.

Неожиданно в кухню вошли два паренька и девица. Паренькам было лет по десять-двенадцать, девице на вид – пятнадцать.

– Дети Егора Никитича, – тихо произнесла дама.

Мальчики никак не отреагировали на ее слова, девица же сделала неудобный к моменту книксен.

Следователь привстал, назвался.

– А папенька еще спят, – вдруг сообщила девочка. – Наверно, надобно будить.

– Тебя за язык дернули? – возмутилась женщина. – Ступайте к себе и не высовывайтесь, пока не позовут!

– Но ведь папенька просили разбудить их не позднее обеда, – возразила дочка.

– Не твоего ума дело!.. Марш отсель!

Когда дети послушно гуськом покинули комнату, дама недовольно произнесла:

– Не дети, а чистое наказание.

– Может, разбудите? – неуверенно попросил Потапов.

Дама вздохнула, еще раз заглянула в конверт с деньгами, сунула его под кофту и вышла из кухни.

Следователь встал, прошелся из угла в угол комнаты, и в этот момент сюда снова вошла девочка.

– Меня зовут Дарья, – представилась. – А вас?

– Георгий Петрович.

– Вы, Георгий Петрович, папеньке денег не давайте, ежели принесли. Он всегда был выпивающим, а последнее время и вовсе стал больным.

Заслышав шаги, девочка мигом направилась к двери, едва не сбив заглядывающих сюда братьев.

На кухню вошла сначала хозяйка, затем нехотя, с хмурым видом там появился и сам Гришин.

Выглядел он крайне плохо – похудевший, сутулый, регулярно откашливающийся.

Остановился на пороге, с явным неудовольствием посмотрел на гостя, махнул жене:

– Ступай к себе.

– Господин ненадолго, – возразила та. – Ему на службу надобно.

– Я не тороплюсь. – Потапов подошел к бывшему следователю, протянул руку: – Здравствуй, Егор Никитич.

Гришин с некоторым замедлением протянул все-таки ладонь в ответ.

– Слушаю, Георгий Петрович. С чем явился?

– Просто повидаться, – пожал тот плечами. – Вон сколько лет не виделись.

– Вранье. Из департамента полиции люди просто так не приходят. Непременно с пакостью. Или чего-то приперло. Зачем понадобился?

– Есть разговор, Егор Никитич.

– Ты видишь, в каком я состоянии?

– Вижу.

– И какой разговор может быть?

– Значит, в другой раз.

Потапов хотел было выйти, но Гришин придержал его:

– Погоди. – Внимательно посмотрел ему в лицо. – При деньгах?

– Есть маленько.

– Пойдем в кабак, там расскажешь.

– Так ведь выпьешь, и никакой разговор не получится.

– Получится!.. У меня мозги светлеют, когда опохмелюсь. – Гришина слегка повело, он схватился за стол, крикнул: – Дашка, собирайся, пойдешь с нами!

Кабак был полуподвальный, затхлый, с несколькими шумными клиентами, судя по всему завсегдатаями. Те уже были в подпитии, и не исключалась традиционная свара.

Гришин с видом завсегдатая выбрал удобный по расположению стол, рухнул на табуретку, кивнул дочке на соседний:

– Сиди там и не мешай.

Даша послушно уселась, принялась отрешенно водить глазами по засаленным деревянным стенам кабака.

Егор Никитич жестом позвал полового, тот подрулил к столу, вежливо изогнулся:

– Слушаюсь.

– Бутылку хреновухи, студень с горчичкой и хлебушка, – распорядился Егор Никитич половому, кивнул на дочку: – А мамзельке стакан узвору. Можно с пирожным.

– Будет сделано, господин.

Половой удалился. Гришин тяжело и надсадно закашлялся вновь, объяснил:

– Как застудился в зиму, с тех пор и мучает мокрота. – Закурил, с прищуром через табачный дым посмотрел на визитера. – Излагай, Георгий Петрович.

Потапов чуть поелозил на стуле, в упор посмотрел на бывшего следователя.

– Начальство, Егор Никитич, проявило к тебе неожиданный интерес. Едва ли не в спешном порядке.

– И кто ж начальство в жареное место клюнул?

– Нашелся один петушок.

– Неужто так серьезно клюнул?

– Суди сам, ежели на тебя, опального, розыск организовали. В департаменте ведь после самострела на тебе сразу крест поставили. А тут, гляди, понадобился.

– Все это не столько забавно, сколько глупо, – усмехнулся Гришин, взял принесенный половым графин, разлил по рюмкам. – Давай, Георгий Петрович, за встречу. Непонятную, хотя и с элементами интриги.

Чокнулись, выпили. Гришин, шумно сопя носом, намазал горчицу на кусок хлеба, стал закусывать, от удовольствия мотая головой и вытирая слезы. Налил по второй.

– Папенька, – подала голос Даша, аккуратно отщипывая ложечкой пирожное, – я все вижу, все замечаю. Не увлекайтесь, иначе до дома не дойдем.

– Не дойдем, так донесут, – отмахнулся тот и снова поднял рюмку. – Знаешь, за что, Георгий Петрович, давай выпьем?.. Никому не говорил, а тебе решусь.

– Неужели доверяешь?

– Не доверяю. Но больше не могу молчать. Важно хоть кому-то выразиться. Семь лет молчал, некому было сказать. Жена испугается, дети не поймут. А тут ты нарисовался – господин не до конца глупый и не до конца подлый.

– Благодарю за оценку, Егор Никитич.

– Не перебивай… Давай за тоску мою выпьем. Ежечасную. Все эти годы. Ежечасную и постыдную. Когда мордой в подушку, сопли в кулак. Воешь в перо… Чтоб никто не видел и не слышал. Потому что недостойно жил и так же недостойно пытался уйти из этой поганой жизни. Но даже и этого не смог сделать по-людски. Недострелился!.. Понимаешь, какой это стыд? Стыд, растерянность, никчемность. Давай за это.

– Давай.

Выпили.

– Небось сильно шибко пьянствовал все эти годы, Егор Никитич? – спросил Потапов с понимающим смешком.

– А тебе зачем знать? – вскинулся тот.

– Ну как же? Не виделись столько! Какими интересами жил?

Егор Никитич некоторое время смотрел на него. Затем с плохо скрываемым раздражением заметил:

– Ты или глупец, или выпил еще недостаточно. Мы за что только что пили?

– За тоску.

– Ну?

– Но имею я право узнать хотя бы некоторые детали твоей угарной жизни?

– Ты явился вести дознание или просто посидеть по-человечески?

– Конечно по-человечески.

– Вот и сиди.

Потапов взял графинчик, налил Гришину, себе.

– Также хочу произнести тост, – он подцепил студня на вилку, поднял рюмочку. – Судьба редко слепнет так, чтоб на оба глаза. Рано или поздно один глаз да и приоткроется. Вот он и приоткрылся. Ты, Егор Никитич, получаешь шанс, чтобы догнать то, что от тебя убежало. Лишь бы у тебя хватило силы, желания и злости.

– Злости?

– Именно злости. Вцепиться и больше не отпустить.

– Злости у меня теперь хватит. Накопил ее за эти годы.

Снова выпили. Гришин долгое время никак не мог отдышаться, тяжело закашлялся.

Даша поднялась, взяла бутылку, отнесла ее на соседний стол.

– Поставь на место! – потребовал отец.

– Будете пить – уйду.

– Еще одну, и амба. Обещаю.

Девочка вернула бутылку, села рядом на свободный стул и, похоже, отсаживаться не собиралась.

– Так о чем дело? – спросил Егор Никитич гостя.

– О налетах на банки.

– Грабят их, что ли?

– По-черному. С пугающей регулярностью.

– И правильно поступают. А чего их не грабить, ежели деньги они делают с воздуха? – Гришин начинал хмелеть. – Я бы вообще спалил все банки до единого.

– Я бы тоже, – неожиданно тихо произнесла девочка.

Потапов от удивления даже икнул, а девочка разъяснила:

– Они описали всё у нас, и мы стали вовсе нищими.

Гришин обнял голову дочки, прижал к себе.

Худенькое тельце ее вдруг стало мелко вздрагивать – она плакала. Гришин также вытер выступившие слезы, высморкался в большой и не очень свежий носовой платок.

– Вот только ради них. Ради сердечных и единственных готов вернуться в вашу мыловарню, – налил снова в рюмки, поднял свою. – Давай-ка за мою сердечную Дашеньку. Это ведь не ребенок – ангел, спустившийся с небес.

Выпили, закусили студнем и горчицей. Гришин поинтересовался:

– Супруге деньги давали?

– Да, вполне приличную сумму. От департамента в качестве вспомоществования…

– Напрасно. Она женщина замечательная, но крайне скаредна и скрытна.

Потапов достал из портмоне пару купюр по десять рублей, положил на стол.

– Могу предложить от себя лично. До первого вашего вознаграждения на службе.

– Благодарю, – Гришин сунул деньги в карман. – Непременно с отдачей. Честь имею!

Визитер остался сидеть в кабаке, чтобы рассчитаться за стол, и видел, как Егор Никитич направился к выходу, петляя между столами. Его надежно и осторожно поддерживала под руку тощая и верная Дашенька.

Изюмов при виде входящего в вестибюль театра господина Икрамова едва не лишился речи. Несмотря на то что полковник был в цивильной одежде – длинном изящном пальто, не узнать его было невозможно. Сопровождал его кавказец-телохранитель, высокий, статный, по-восточному надменный.

Бывший артист, ныне выполняющий функции швейцара, сделал пару шагов навстречу визитеру, галантно поклонился и почему-то по-военному поприветствовал:

– Здравия желаю, господин полковник. По какой надобности изволите?

Тот несколько удивленно взглянул на него, не сразу признал.

– Здравия желаю… Господин артист?

– Бывший. Судьба артиста подобна фейерверку – сначала пламя, потом пепел… К Гавриле Емельянычу?

– Да, он ждет меня.

– Сейчас доложу.

Изюмов заспешил наверх, полковник понаблюдал за беседующими на верхней лестнице артистами, послушал доносящиеся со сцены распевки, принялся бессмысленно изучать выставленную здесь афишу. Телохранитель почтительно стоял чуть поодаль, внимательно и ненавязчиво следил за хозяином.

Директор театра вышел навстречу гостю с традиционно протянутыми руками.

– Господи, князь… Ваше высокородие! Как я рад. Нет, не рад, счастлив. Столь высокий и желанный гость впервые в этом скромном кабинете, – забежал следом, помог усесться в кресло, бросил беглый взгляд на торчавшего в дверях Изюмова. – У вас, сударь, вопросы?

– Нет, всего лишь удовольствие, Гаврила Емельяныч.

– Вот и получайте свое удовольствие на полагающемся вам месте!

– Прошу прощения, – поклонился тот и исчез.

– Располагайтесь, осматривайтесь, обвыкайтесь, – продолжал суетиться вокруг гостя директор. – Чай, кофий, чего-нибудь покрепче?

– Вы ухаживаете за мной, как за женщиной, – засмеялся полковник.

– Не-ет, уважаемый господин полковник! За женщиной ухаживают по-другому. Внешне расслабленно, внутренне крайне собранно! С оглядкой! Потому как женщина – создание хищное и способна в любой момент отхватить не только любую понравившуюся ей филейную часть, но и проглотить тебя целиком! За вами же ухаживаю с особым почтением, ибо восхищен вашим геройством и удивлен вашим загадочным визитом.

– Никакой загадочности. Изложу все просто и понятно, – засмеялся Икрамов.

– Буду весь во внимании и готовности. – Филимонов взял из буфета бутылку коньяку, два фужера, поставил все это на стол. – Не возражаете?

– Вообще-то я уже два года почти не пью.

– А кто из нас пьет? Пьющие либо лечатся, либо калечатся! Мы же только пригубим! – Директор разлил янтарную ароматную жидкость по фужерам, чокнулся с гостем. – Ваше здоровье, князь.

– Взаимно.

Пригубили. Гаврила Емельянович зажевал лимончиком, уселся напротив гостя.

– Вы теперь передвигаетесь по городу исключительно с охраной? – поинтересовался.

– Это не охрана. Скорее друг. Он плохо говорит по-русски, но верен и чист, как все люди, не тронутые цивилизацией.

– Абориген, так сказать?

– В его глазах аборигены скорее мы.

Директор громко расхохотался, удовлетворенно хлопнул в ладоши.

– Весьма остроумно, князь… Итак, я весь во внимании.

– Вы набрали такой темп, что я как-то даже не сразу готов.

– Никакого темпа! Просто наслышан о вашей пунктуальности и не желаю зря тратить ваше драгоценное время. К примеру, в этом вертепе время вообще никто не ценит!

– Вы не любите свой театр? – удивился Икрамов.

– Обожаю! Жить без него не могу! Но публика здесь работающая иного слова, кроме как содомской, не заслуживает! Артисты – не просто дети. Дети – понятие святое. Но мои дети, дети театра, – это сборище людоедов, удавов, ядовитых змей, садистов! Они способны, перед тем как самим окончательно сойти с ума, угробить по пути любое, даже самое ангельское, человеческое создание!

– Ангельское создание – это вы?

– Представьте!.. Хотя многие считают меня едва ли не чудовищем.

Полковник с улыбкой изучал Филимонова.

– Полагаю, вы сегодня пережили некий скандал.

– Вчера!.. Вчера молодая прима, которую я открыл, пестовал, воспитывал, любил… да, любил! Как отец, как единоутробный брат, как… Она вдруг вчера хлопнула дверью и укатила черт знает с кем черт знает куда. Нет, вы представляете эту смазливую и бездарную сволочь?

– Выход?

– Выход – либо повеситься, либо растить новую подобную дрянь! Боже, как я горюю… по сей день горюю о бывшей моей любимице мадемуазель Бессмертной! Хотя и она тоже была редкой дрянью! Тоже влюбилась в некоего прохвоста и в итоге погубила и себя, и едва ли не театр!.. Вы помните мою ярчайшую Таббу Бессмертную?

– Разумеется помню. Где она сейчас? Какова ее судьба?

– Бог ее знает. Одни сказывают, будто осталась приживалкой в доме княжны Брянской. Другие – будто покинула столицу и проживает в провинции. Третьи же… третьи вообще несут полную чушь. Будто бы мадемуазель решилась покончить с собой… Не знаю, не стану врать.

Икрамов, задумчиво поджав губы, постучал пальцами по столу, поинтересовался:

– А господин… который при входе в театр… Он ведь в прошлом артист?

– Артистишко. Бездарный, никчемный… Это ведь именно он пытался застрелить мадемуазель, за что был осужден на пять лет каторжных работ.

– Он желал застрелить госпожу Бессмертную? – изумился полковник. – По какой причине?

– По причине безответной любви. Среди артистов такое, к несчастью, случается, – развел руками директор.

– И вы взяли его снова в театр?

– Не в театр, а подле театра!.. Пусть гоняет чужих и пугает своих.

– Но ведь он преступник, – глаза полковника слегка налились кровью. – Разве можно ему доверять?

– Во-первых, преступник, отбывший наказание. Во-вторых, я ему ни в коем случае не доверяю. А в-третьих, холуй, до конца дней своих знающий свою вину, – лучший из холуев!

– А он может что-либо знать о госпоже Бессмертной?

– Пока ничего не знает. Но я могу его сориентировать. – Директор закурил ароматную сигару, прищурился от дыма. – Вы ведь пришли в театр именно по этому вопросу?

Гость кивнул.

– И желаете конфиденциальности?

– Мне безразлично.

– Неверно, господин полковник. Конфиденциальность здесь весьма важна. Не думаю, что вам следует в открытую марать свое честное и достойное имя. Вокруг госпожи Бессмертной уйма всевозможных домыслов, и в вашем положении их следовало бы избегать.

Икрамов поднялся.

– Хорошо, я последую вашему совету.

– Разумно. Я же, в свою очередь, обещаю сохранить наш разговор тет-а-тет в тайне и целенаправить господина бывшего артиста на обозначенное задание.

Икрамов откланялся и покинул кабинет.

Директор вернулся к столу, какое-то время осмысливал состоявшийся разговор, позвонил в колокольчик.

– Изюмова ко мне! – велел заглянувшей секретарше.

…Бывший артист прикатил к воротам дома Брянских на пролетке, рассчитался с извозчиком, направился к калитке, чтобы позвонить.

На звонок вышел привратник Илья, поинтересовался:

– Чего изволите, господин?

– Позови кого-нибудь из господ, любезный.

– Кого именно желаете?

– Кто у вас тут важнее всех, того и зови.

– Важнее всех княжна Анастасия, но они к воротам не выходят.

– Значит, кликни кто не такой важный. Есть у вас такой?

– Дворецкий Филипп, но он гневаться будет, что оторвал от дел.

Изюмов раздраженно дернул железную калитку, потребовал:

– Впусти, я сам разберусь, с кем мне побеседовать! Зови дворецкого!

– Никак не смогу. Оставлю ворота – меня накажут.

Возле ворот остановилась еще одна пролетка, из нее вышла мадам Гуральник, направилась к калитке. Увидела незнакомого господина, с удивлением спросила:

– Вы, сударь, кого-то желаете видеть?

– Они желают видеть княжну, а мы их к посторонним господам не приглашаем, – объяснил привратник.

– Мне необходимо навести справки об одной госпоже, – сказал Изюмов, – а этот чурбан ничего не понимает.

– О какой госпоже? – вскинула бровки учительница.

– О госпоже Бессмертной. Мы когда-то служили в одном театре. Я – артист Изюмов. Бывший, правда-с. По слухам они проживают здесь.

– Я скажу дворецкому, – сказала мадам и заспешила к дому.

– Дурень ты, братец, – нервно бросил Изюмов Илье. – Знал бы, кому отказываешь в просьбе, всю подушку ночью сожрал бы. От стыда-с!

– Будете, барин, обижать, собак спущу, – пообещал тот. – Вот вам крест.

– Отойди, свинья!

Во дворе появился Филипп, не спеша и достойно направился к воротам.

– Вот господин желает без разрешения в дом войти, а я их не пущаю, – сообщил ему Илья.

– Ступай к себе в будку, – махнул ему дворецкий, самостоятельно отодвинул засов, позволил визитеру переступить порожек.

– Чего желаете, сударь? – поинтересовался.

– Вели сейчас же наказать этого хама, который увидел во мне злоумышленника и даже не отворил калитку! А потом пообещал спустить собак!

– Привратник прилежно несет свои обязанности, за что ему исправно платят жалованье, – объяснил Филипп и снова повторил вопрос: – Чего изволите, господин?

Изюмов не сразу нашелся, затем нервно объяснил:

– Мне важно разыскать некую госпожу Бессмертную… Бывшую артистку… Мадемуазель Таббу. Сказывают, она проживает в доме княжны Брянской.

– Сказывают? – с иронией удивился дворецкий. – Кто вам об этом «сказывал», господин?

– Людская молва! Публика!.. Поклонники! Она когда-то была знаменитой!

– Мне об этом неизвестно, господин, – склонил голову Филипп.

Во дворе показалась Катенька, увидела беседующих возле ворот, на короткое время задержалась и направилась дальше.

– Она была Примой! – объяснял Николай. – Весь Петербург сходил по ней с ума! Табба Бессмертная! Не слыхал, что ли?

– В театрах, сударь, не бываю по причине другой социальной принадлежности, – объяснил дворецкий и взялся за калитку, желая выпроводить визитера. – Мне непонятно, о ком вы интересуетесь, сударь, по этой причине ничем вам помочь не смогу!

Привратник помог Филиппу выставить упирающегося бывшего артиста за калитку, и дворецкий, не оглядываясь, зашагал к дому.

Николай постоял за воротами в раздумье. Когда Филипп исчез в дворницкой, достал из кармана бумажный рубль, снова подошел к калитке.

Поманил Илью, тот нехотя подошел.

– Чего еще?

Артист сунул ему деньги в сжатый кулак, подмигнул.

– Видел здесь обозначенную барыню или нет?

Привратник спрятал деньги в карман, пожал плечами:

– Проживает здесь одна. Неприветливая, строгая. Лицо все время закрыто… Сеткой. Может, и она.

– Зовут не знаешь как?

– Они со мной не беседуют.

– Может, Табба?.. Мадемуазель Табба?

– Может. Только я не знаю.

– А может, еще чего-нибудь о ней интересного вдруг вспомнишь? Напрягись, парень.

– Вроде на какую-то тангу через день бегает. В дворницкой девки шептались.

– Тангу?

– Кажись, тангу… Танцы у них такие. Модные шибко!

– А не знаешь куда?

– Не могу знать. Я знаю только калитку да ворота. Впусти-выпусти. А про другое не положено.

Николай озабоченно чмокнул губами, удовлетворенно подмигнул привратнику и направился ловить извозчика.