Текст книги "Сонька. Конец легенды"

Глава четвертая
Сговор

Жак спал в своей съемной комнатушке крепко, не чувствуя ни жесткого матраца, ни панцирной сетки. Очнулся от того, что в дверь кто-то резко и длинно позвонил.

Вскочил, сбросил ноги на пол и некоторое время не мог сообразить, где он и кто звонит.

За окном было темно.

В дверь комнатушки тут же постучали, и квартирная хозяйка по-вороньи прокаркала:

– Господин Жак!.. Вы дома? К вам пришли?

Жак пятерней разгреб волосы, вытер рукавом ссохшиеся губы, вышел из комнаты. Спросил хозяйку, сморщенную как годовалый соленый огурец:

– Кто спрашивает, мадам Ульяна?

– Мужчина. Стоит на площадке, ждет.

– Одет как?

– По-вашему, я его разглядывала? По-людски одет.

– Не в мундире?

– Вы, господин Жак, или с перепою задаете такие вопросы, или со сна. Открывайте дверь и сами все увидите.

На площадке стоял собственной персоной господин Беловольский.

– Спите, что ли, господин хороший? – недовольно поинтересовался гость и переступил порог.

Выглянувшая из своей комнаты хозяйка изобразила что-то похожее на поклон и исчезла.

Беловольский увидел открытую дверь, направился туда. Жак шел за ним.

– В темноте, что ли, живете? – все тем же недовольным тоном спросил визитер и включил свет.

Оба поморщились от яркости. Беловольский сел на продавленный стул.

Жак опустился на кровать, предварительно затянув ее серым одеялом.

Гость неторопливо достал из внутреннего кармана пиджака плотное портмоне, вынул оттуда две сотенные бумажки, положил на стол.

– Вот развожу дополнительное вознаграждение за проведенную операцию в банке. Чтобы не было нареканий и неудовольствий. Руководство благодарит вас, все было четко и даже отчаянно смело.

Жак взял деньги, сунул их под матрац.

– Благодарю… А мы, грешным делом, даже гневались, что мало заплатили.

– Мы – это кто?

– Мы с Китайцем.

Беловольский удивленно вскинул брови.

– Вы с ним встречаетесь?

– Случайно. Возле Апраксина двора. Затем даже в кабачишко заглянули.

– То-то днем спите, – гость поднялся, исподлобья взглянул на Жака. – Рекомендую больше ни с кем не встречаться. С Китайцем в том числе. Мы это пресекаем в корне. Вы меня поняли?

– Так ведь случайно!

– Не приведи господь, чтоб случайность не перешла в закономерность. – Беловольский руки подавать не стал, шагнул к двери. На пороге остановился. – Вскоре будет новое дело, вас за день предупредят, – и покинул комнату.

Проводив гостя, Жак вернулся в комнату, остановился напротив иконы Спасителя и Божьей Матери и принялся истово молиться.

– Господи Иисусе Христе… Матерь Божья, Царица небесная… Защитите меня и спасите от гнева Господня, от руки, зло приносящей, от помысла, в грех вводящего… Грешен, Господи, сильно грешен, за что, недостойный, каюсь и бью челом к ногам Твоим, Господь мой милосердный и справедливый…

В оперетте давали «Веселую вдову».

Народа при входе в театр толпилось предостаточно. Традиционно на ступеньках играл духовой оркестр – в этот раз он радовал публику модными аргентинскими танго, кареты и пролетки сменялись автомобилями, дамы благоухали, мужчины были галантны и предупредительны.

Табба прибыла к театру в пролетке, и узнать ее было практически невозможно. Голову ее украшал роскошный каштановый парик, который вполне походил на естественные отлично уложенные волосы, на переносицу были надеты очки в тончайшей серебряной оправе, платье могло поразить даже самых искушенных модниц.

Расплатившись с кучером, госпожа Блювштейн поднялась наверх по ступенькам в поисках своего партнера.

Барон Красинский, одетый в отлично скроенный вечерний костюм, был уже на месте.

Табба приблизилась к нему, сделала маленький изящный книксен.

– Добрый вечер, барон.

Он не сразу узнал ее, от неожиданности вскрикнул:

– Боже, это вы?

– Я вас предупреждала, – бывшая актриса улыбалась. – Вы могли остаться без дамы, не узнав меня.

– Господи, вы прелестны! – барон все еще не мог прийти в себя. – Вы так прелестны!.. Табба, милая…

– Тс-с-с… – приложила она палец к губам и тихо предупредила: – Здесь нет Таббы, а есть, скажем, мадемуазель Бэрримор.

– А имя?.. Имя какое у нас?

– Жозефина Бэрримор.

– Отлично!.. Мадемуазель, я, практически, влюбился в вас! Я начинаю терять голову.

– Держите себя в руках, барон. Главное, не потеряйте меня.

Они направились к главному входу в театр, вошли в фойе, которое было знакомо Таббе до мелочей, стали подниматься по широкому лестничному маршу.

Изюмов стоял почти на самом верху лестницы, любезно приглашая гостей в театр, раскланивался, улыбался, за что-то благодарил.

Увидев Красинского со спутницей, он согнулся едва ли не в три погибели, проворковал:

– Милости просим, господа. Уверяю, вас ожидает незабываемое зрелище! Как бы от нашей «Веселой вдовы» не стать «Веселым вдовцом»!

Бывшая прима в знак приветствия едва заметно склонила голову, а барон поинтересовался:

– Гаврила Емельянович у себя?

– Должны быть у себя. Как доложить?

– Барон Красинский с дамой.

– Сей секунд!

Изюмов заторопился наверх, барон хотел что-то сказать Таббе, но она опередила его:

– Вы хотите познакомить меня с ним?

– Почему бы нет? Любопытно посмотреть, как этот прохвост будет виться перед вами.

– Думаете, он узнает меня?

– Не приведи господь!.. Вас мать родная не узнает! Он с ума сходит от эффектных дам, а здесь тот самый редкий случай… Вы ведь хорошо знакомы с Гаврилой Емельяновичем?

– Мягко говоря.

– Значит, вам также имеет смысл понаблюдать за этой сволочью.

– У вас к нему счеты?

– Да, пару лет я меценатствовал над театром, вложил в его бездарей не одну тысячу золотых, но обещание, которое давал мне сей прохвост, так и не было выполнено.

– Вы желали молоденьких актрис? – насмешливо спросила Табба.

– Зачем же так? Я желал его связей с премьер-министром, но все оказалось пустой болтовней.

Сверху спускался Изюмов.

– Гаврила Емельяныч ждет вас и вашу спутницу, барон, – сообщил он. – Проводить?

– Нет, любезный, я отлично знаю все дороги в этом храме искусств, – ответил Красинский. Табба взяла его под руку, и они двинулись наверх.

– Благодарствую за прекрасные слова, барон! – выкрикнул тот вслед им.

Гаврила Емельянович при появлении в кабинете барона со спутницей вышел из-за стола, развел руки, двинулся им навстречу.

– Боже… Барон! Сколько студеных зим и знойных месяцев прошло после нашей последней встречи?! – приобнял, заглянул в глаза. – Вы решили вычеркнуть меня из своей жизни?

– Если вычеркну, то только кровью! – отшутился Красинский.

Филимонов громко рассмеялся.

– Это почти как клятва! Да, да! Только кровью! – и тут же перевел взгляд на Таббу. – Я сойду с ума. Барон, что вы со мной делаете?! Кто эта восхитительная барышня?.. Мадемуазель, кто вы?

– Жозефина Бэрримор, – грудным голосом произнесла девушка, подавая руку.

– Вы англичанка?

– По отцу.

– Но вы в совершенстве владеете русским!

– Потому что я выросла в России.

– Но голос… Боже праведный, какой голос! Вы – актриса?

– Слишком много вопросов для первого раза, – улыбнулась гостья.

– Но я все равно не успокоюсь! – Гаврила Емельянович снова поцеловал руку, перевел взгляд на Красинского. – Барон, признавайтесь – кто это чудо и зачем вы разбиваете мое несчастное сердце?!

– По-моему, Жозефина ответила почти на все ваши вопросы.

– Нет, не на все! – воскликнул директор. – В вас, мадемуазель, заложен талант актрисы! По стати, голосу, манерам! Неужели никогда не выходили на сцену?

– В девичестве. В имении папеньки.

Филимонов повернулся к Красинскому.

– Обещайте, барон! Вы дадите мне возможность вывести хотя бы раз вашу прелесть на подмостки! Пусть ощутит запах кулис, оркестровую яму, пугающую глубину зала! И она навсегда останется пленницей театра!

– У вас, Гаврила Емельяныч, таких пленниц более чем достаточно!

– Ах, оставьте! Не добивайте мою раненую душу, барон! Кто? Где они эти неслыханные голоса и пластика, от которых театр сходил бы с ума.

– Ну, к примеру, ваша новая прима мадемуазель Добровольская. Разве она плоха?

– Без комментариев, разрешите?! Нет, она прелестна! Даже талантлива! Но не то!.. Не то! Разве можно сравнить ее с некогда потрясавшей эти стены госпожой Бессмертной? Вы помните ее?

– Разумеется. Лично ждал с цветами, сходя с ума!

– Да разве только вы сходили с ума? Весь Петербург!.. Россия сходила с ума!

– И где же сейчас ваша любимая прима? – спросила Табба, глядя на директора сквозь изящные очки…

– Бог ее знает, – развел руками Гаврила Емельянович. – Пропала, исчезла, канула! Сочиняется много глупостей, но никто достоверно ничего сказать не может, – оглянулся, показал в сторону двери. – Видали швейцара на ступеньках?

– Молодой симпатичный господин, – кивнул барон.

– Молодой, симпатичный?.. Мразь! Именно на совести этого прохвоста лежит судьба моей любимицы…Неужели не слышали? Любовь, дикая ревность и в итоге револьвер! Половину лица снес, сволочь!

– Вы взяли его на работу?

– А куда денешься?.. Жалко стало. Просился было снова в артисты, но кто ж его возьмет. Во-первых, бездарен. Во-вторых, вдруг опять в кого-нибудь пальнет!

Послышался третий звонок, директор засуетился. – Все, господа, пора! Обморока не обещаю, но настроение поднимется, – проводил до двери, достал из карманчика визитку, шутливо погрозил Таббе: – Смотрите, смертельно обижусь, если не позвоните!.. Обещайте! Вы можете пройти мимо своей судьбы… В этих стенах может родиться новая прима! Позвольте этой прелести откликнуться на мою просьбу!

Тот рассмеялся.

– Для полезного дела, разумеется, позволю. Но не более! Я ревнив до неприличия!

– Ни малейшего повода, барон, для ревности не будет, – приблизил к нему лицо директор. – Вы ведь, сударь, меня знаете. Чист и кристален, как рождественский снег!

– Уж это-то я знаю, – кивнул тот.

Табба взяла Красинского под руку, и они покинули кабинет, сопровождаемые задумчивым взглядом директора.

После спектакля, уже выходя из театра, барон взглянул на рассеянную и как бы отсутствующую Таббу, спросил:

– Вы так потрясены «Веселой вдовой»?

Она пожала плечами, усмехнулась.

– Нет, здесь другое.

– Представили себя на сцене?

– В какой-то степени. Но не это главное, – она остановилась, помолчала, пропуская обсуждающую спектакль публику. – Я вдруг почувствовала свое бесконечное одиночество. И мне стало страшно.

– Одиночество? У вас нет друзей?

– У меня никого нет.

– А я, ваш покорный слуга?

– Не надо шутить, барон. Я говорю о серьезных вещах.

– Я не шучу. Вы мне нравитесь, я готов быть рядом, когда прикажете.

– Когда любят, не приказывают. Вы мой коллега, барон. Подельник. И, возможно, наши судьбы сложатся так, что наша могила станет общей.

– Табба!.. Какие страшные вещи вы говорите? Кругом жизнь, народ, веселье, а вы в странной тоске. Окститесь, милая!

Она взяла его за лацкан пиджака, приблизила лицо почти вплотную.

– Нет жизни, нет народа, нет веселья. По крайней мере, для меня. Есть только тягостное ожидание конца! Подсасывает под ложечкой, и я знаю, что скоро все закончится.

Неожиданно мимо прошел следователь Гришин, который бросил нечаянный взгляд в их сторону и вдруг замер. Подошел к ним, внимательно посмотрел на девушку, приподнял шляпу:

– Простите, я ошибся, – и зашагал дальше.

– Кто это? – почти шепотом спросил Красинский.

– Следователь из департамента полиции.

– Мне кажется, он вас узнал.

– Нет, не узнал. Но что-то ему показалось.

– Идемте отсюда, – барон поддержал под локоток бывшую приму, и они стали спускаться по ступенькам.

Неожиданно она остановилась, с улыбкой сообщила партнеру:

– Но я все-таки навещу еще Гаврилу Емельяновича.

– Я бы этого не делал.

– А вы и не будете. Он ведь только мне сделал предложение.

Господин Филимонов был крайне удивлен, когда на пороге его кабинета в сопровождении Изюмова возник Егор Никитич Гришин.

– Свят, свят… Вы ли это, Егор Никитич?

– Не признали? – усмехнулся тот, проходя вглубь кабинета.

– Признать-то признал, а вот явлению изумился, – ответил директор и махнул Изюмову: – Чего торчишь?.. Ступай, пока не позову!

– Благодарствую, – поклонился тот и исчез.

– Воспитываете холуев? – полюбопытствовал следователь, без разрешения усаживаясь на стул.

– Жизнь без преданных холуев скучна и опасна, – ответил Гаврила Емельянович и в свою очередь спросил: – Вы ко мне надолго?

– Вы торопитесь, Гаврила Емельяныч?

– Есть маленько. Спектакль ведь уже закончился.

– Полчаса, не более, – Гришин закинул ногу на ногу, закурил. – Любопытную мадемуазель на выходе я встретил только что. Нечто бесконечно знакомое, но никак не могу вспомнить, кто она.

– Которая?

– Яркая брюнетка в тонких очечках.

– С бароном Красинским?

– Господина я не знаю.

– Ну, как же?! Меценат, промышленник, неутомимый ловелас!.. А барышня с ним ныне была действительно исключительная. По крови англичанка, хотя родилась в России.

– Любопытно, – бросил Гришин, затягиваясь. – А я ведь, Гаврила Емельянович, снова при должности и петлицах.

– Вас восстановили?

– Представьте.

– И вы снова будете морочить мне голову всевозможными подозрениями и расследованиями?

– И этого не исключаю. Но побеспокоил я вас, любезный господин директор, по одному деликатному вопросу, – Егор Никитич загасил окурок. – Могу ли я вам доверять полностью и без опасений?

– Но до этого вы ведь мне доверяли? – воскликнул Филимонов.

– Откровенно, не всегда… Так вот. По моим сведениям, несколько дней тому театр посещал князь Икрамов.

– Да, такой факт имел место.

– Что его привело сюда?

– Любопытство.

– Он заядлый театрал?

– Этого я не заметил, – директор налил себе воды из графина, выпил. – Его интересовала судьба бывшей примы госпожи Бессмертной. Помните такую?

– Ну, как же? Дочка знаменитой Соньки. Кстати, где она сейчас?

– Вот этим интересовался и князь.

– Он имел роман с примой?

– По слухам, да. Но я, Егор Никитич, свечку не держал.

– Жаль, что не держали, – усмехнулся Гришин. – Больше бы толка было от разговора.

Лицо Филимонова от обиды побагровело, стало жестким.

– У вас еще какие-нибудь вопросы, господин следователь?

– По некоторым данным, бывшая прима продолжает проживать в доме Брянских.

– Если у вас, господин следователь, есть подобные данные, так проверьте их! Проверьте и не морочьте мне голову!

Егор Никитич поднялся, взял шляпу.

– Невежливо после стольких лет отсутствия, Гаврила Емельянович. Невежливо… Но я все-таки буду навещать вас. А вдруг мы окажемся полезны чем-нибудь друг другу! – едва поклонился и покинул кабинет.

Директор выждал какое-то время, резко позвонил в колокольчик.

– Изюмова ко мне! – приказал заглянувшей в кабинет секретарше.

Налил четверть рюмки коньяка, залпом выпил.

Николай приоткрыл дверь нерешительно, с опаской.

– Звали, Гаврила Емельяныч?

– Войди.

Тот прикрыл дверь, возле стола остановился.

– Помнишь этого господина, который только что вышел от меня?

– Так точ… Вернее, помню. Следователь из департамента полиции.

Филимонов подошел к нему.

– Вбей в свою безмозглую костяную голову. Ни единого слова, никакой информации о себе, о театре, об актерах, обо мне. Ты меня понял?

– Понял, Гаврила Емельяныч. Буду молчалив, как сфинкс на Стрелке.

– На какой Стрелке? – не сразу понял Филимонов.

– Ну, на Васильевском острове!.. Сфинкс!

– Ладно, ступай отсюда, Сфинкс!.. И думай о задании, какое я тебе определил.

– Из головы не выходит, Гаврила Емельяныч, – Николай плечом нажал на дверь и вывалился из кабинета.

Заметно потеплело, снег стал рыхлее и принялся прямо на глазах оседать, воронье ожило и заполнило пространство громкими криками.

Было почти темно, когда Сонька пришла в лачужку Михеля. Он услышал шаги, вышел навстречу. Воровка прошла мимо него, опустилась на нары, молча уставилась перед собой.

– Соня… Ты чего? – прошепелявил Блювштейн. – Чего такая?

Она не ответила, продолжала смотреть в одну точку.

– Что-нибудь с дочкой?

– С дочкой, – кивнула она.

– Начальник?.. Он что-то сделал с ней?

Она наконец повернулась к нему, глухо произнесла:

– Миха беременна.

– Что?!

– У нее будет ребенок.

– От поручика?

– Ну, не от тебя же.

– Я убью его!

Сонька придержала шагнувшего к выходу мужа, с кривой ухмылкой объяснила:

– Я бы сделала это раньше тебя. Но этим делу не поможешь.

– Он пакостник!.. Подстерегу и задушу!

– Я за советом пришла, а не за расправой. Присядь.

Михель сел рядом, помолчал какое-то время, потом спросил:

– Когда это случилось?

– Случилось!

– Он ее… насильничал?

– Нет, по согласию. По любви.

– А он?

– Говорит, тоже по любви.

– Нужно бежать. Погода на весну повернула.

– Куда бежать, если девка с брюхом? – хмыкнула воровка.

– Может, и хорошо, что с брюхом.

– Чего ж в этом хорошего?

– Если он к девке расположен, то обязан организовать побег.

– Как?

– Засунет нас на пароход, – глаза Михеля блестели. – Не слыхала, когда привезут следующих арестантов?

– Вроде через месяц.

– В самый раз. И живота еще видно не будет, и до родов успеем добраться до Одессы. Я поговорю с ним. Открою карты.

– И он тут же зачалит тебя за решетку.

– Не зачалит… Мы теперь в завязке! Поговорю, как мужик с мужиком.

Сонька с удивлением и даже уважением смотрела на него.

– А если он не пойдет на это? Миха родит здесь, а он, легкий и счастливый, отправится на материк.

– Вот тогда определенно я его убью, – жестко заявил Михель. – И материк его будет здесь, на Сахалине. Навечно!

Сумасшедший ошивался недалеко от дома Гончарова, выжидая хозяина. Расхаживал от улицы к улице, от зябкости хлопал себя по бокам, подпрыгивал, что-то бормотал.

На него никто не обращал внимания, лишь две местные собаки терпеливо ждали поодаль, когда он кинет им что-нибудь съестное.

Наконец поручик появился. Шагал быстро, озабоченно, не глядя по сторонам.

Михель двинулся навстречу. И лишь когда между ними осталось не более пяти метров, Никита увидел сумасшедшего.

Тот поклонился, попросил:

– Хочу поговорить… начальник.

– Что? – не сразу разобрал его невнятную речь Никита Глебович.

– Поговорить.

– Ты?.. Со мной? – удивился тот.

– Я с вами, начальник.

Гончаров в искреннем недоумении пожал плечами, усмехнулся.

– Говори.

– Не здесь… дома.

Никита оглянулся, даже пожал плечами, улыбнулся.

– В следующий раз, Михель. Сейчас некогда.

– Прошу, начальник… это важно.

Поручик внимательно посмотрел на божьего человека.

– Ты как-то странно сегодня говоришь, Михель. Ты в себе?

– У меня просветление, начальник, – сумасшедший улыбнулся, показав беззубый рот. – Мне что-то надо сказать.

Никита Глебович снова пожал плечами.

– Ладно, пошли.

Они двинулись к дому Гончарова. Конвойный, дежуривший здесь, с крайним удивлением уставился на идущих, поручик махнул ему:

– Расслабься.

Поднялись на второй этаж, хозяин отпер дверь, пропустил Михеля вперед.

– Присаживайся, – сам уселся напротив. – Слушаю тебя.

– Я по поводу дочки, – как можно четче произнес сумасшедший.

– Какой дочки? – не понял Гончаров.

– Моей дочки. Михелины.

Никите Глебовичу показалось, что он сам начинает тихо сходить с ума.

– Михель… По-моему, теперь я сумасшедший. Или у тебя действительно просветление?

– Я нормальный, Никита Глебович, – с улыбкой прошепелявил тот.

– А я какой, по-твоему?

– Тоже нормальный. Поэтому нужно поговорить по-мужски.

– По-мужски?!

– Да, по-мужски.

– По-моему, теперь я сумасшедший, – Гончаров потянулся за пачкой папирос. – Что тебе от меня нужно?

– Я убил поляка. Помните? После убийства ко мне вернулся разум.

– Бред.

– Я говорю правду.

– Как это возможно?

– Не знаю. Веление Господа.

Поручик выпустил густое облако дыма, жестко загасил окурок в пепельнице.

– Я сейчас вызову конвоира, и тебя засадят в карцер!.. Как симулянта!

– Не успеете, – спокойно ответил Блювштейн. – Я убью вас. И останусь дурачком. Это будет третье мое убийство.

Никита ухмыльнулся, раздавил окурок в пепельнице.

– Идиот. Сумасшедший. Верно?

– Я отец девушки, которую вы обесчестили. Она ждет ребенка.

– Знаю.

– Вы так спокойно об этом говорите?

– А почему я должен волноваться?.. Я рад, что она беременна. Это наше общее решение.

– Вы хотите, чтобы она родила здесь?

– Не уверен. Не исключено, что я отправлю ее на материк. В Санкт-Петербург.

– Одну?

– Пока не решил.

– Она каторжанка. Вряд ли ей позволят покинуть Сахалин.

– Оп-па! Любопытный поворот. – Никита Глебович встал, сделал пару шагов по комнате, с иронией спросил: – Вы желаете составить ей компанию?

– Вместе с матерью, – сумасшедший снова улыбнулся, обнаружив почти беззубый рот. – С Соней.

– То есть я должен устроить вам побег?

– Да, побег. Возможно даже вместе с вами.

– Но я пока не каторжанин!

– Пока… Как только вы пожелаете решить судьбу Михелины, вас непременно отдадут под суд.

Гончаров остановился напротив сумасшедшего, некоторое время разглядывал его, заметил:

– Да, вы, сударь, действительно не сумасшедший, – направился к двери, толкнул ее. – Свободны!

Михель медленно поднялся, подошел к поручику, потянул дверь на себя, чтобы надзиратель не слышал разговора.

– Запомните, поручик… Я сумасшедший! Был им и остаюсь! Для каторжан, для поселенцев, для вас! Божий человек!.. А с божьего человека взятки гладки. Запомните это! – толкнул дверь и скрылся в полутьме коридора.

Сонька снова торговала в квасной лавке и ничуть не удивилась, когда сюда заявилась Михелина и опустилась на лавку. Она отпустила мужика с бутылью кваса, присела рядом.

– Это ты посоветовала Михелю явиться к Никите? – раздраженно спросила дочь.

– Я.

– Зачем?

– Чтобы поговорил с ним как мужчина с мужчиной. Как твой отец.

– Он почти все сломал!

– Что именно?

– Доверие, уважение… любовь, в конце концов!

– Какая же это любовь, если так легко ломается?! А доверие и уважение?.. Откуда они у графа к воровкам?

– Он любит меня! – выкрикнула Миха, смазав слезы с лица.

– Вот пусть и докажет свою любовь делом.

– Каким делом?

– Михель ему все объяснил. Или господин начальник ничего тебе не поведал?

– Он угрожал ему!

– А как по-другому?.. Он твой отец.

– Никита не может устроить побег сразу троим! Он сам загремит на каторгу!

Сонька снисходительно усмехнулась.

– Тебе он может устроить?

– Не знаю!.. Будет стараться!

– Вот и пусть постарается сразу для всех – для тебя, для твоей матери и отца. Какая ему разница, за скольких каторжан отбывать каторгу?.. Или ты готова бежать, оставив здесь самых близких людей? Способна драпануть, зная, что здесь подохнет твоя мать?

– Конечно нет.

– Вот ты на все и ответила. Вытри сопли и успокойся.

Мать фартуком прошлась по ее лицу, дочка прижалась к ней, и некоторое время они молчали.

– А что же делать, Сонь?

– Прежде всего, береги нервы. Это может сказаться на ребенке, – мать зачерпнула из кадушки кружку кваса, отпила сама, дала дочке. – Он-то понимает, что тебе рожать здесь нельзя?

– Конечно, понимает.

– И что?

– Сказала же, будет стараться отправить меня ближайшим пароходом.

– Это пособничество в побеге, дочка.

– Его могут судить?

– По полной. Могут и пожизненную впаять.

Михелина посидела в раздумье, допила квас.

– А сколько месяцев добираться до Одессы?

– Почти полгода.

– А если я рожу прямо на пароходе?

– Воля Божья. Но лучше, чтобы все было по-людски.

С треском открылась дверь, и в лавку ввалились двое «вольных» – мужик и баба. Мужик заорал:

– Сонька, зараза!.. Угощай измученный народишко!.. Все изнутри почернело!.. Дымится, Соня!

Воровка поцеловала дочку в лоб и принялась наливать «измученному народишку».

Князь Андрей находился в приемной великого князя. Сидеть на диванчике, выставив ногу с протезом, было весьма неудобно, поэтому приходилось с раздражением менять положение, временами подниматься, поглядывать на часы и снова садиться.

Наконец, из высокой позолоченной двери вышел помощник великого князя, поставленным голосом спросил:

– Князь Андрей Ямской? Его высокопревосходительство ждут вас.

– Благодарю.

Андрей, сильно прихрамывая, направился к двери, адъютант предупредительно открыл ее, и князь вошел в просторный светлый зал, окна которого выходили на Неву.

Михаил Александрович вышел из-за стола, шагнул навстречу.

– Милости прошу, князь… Простите, что заставил вас ждать, – указал на позолоченный резной стул, сам сел напротив. – Как папенька с маменькой?

– С божьей помощью, – ответил Андрей.

– У вас, кажется, есть еще и младшая сестра?

– Да, ваше высокопревосходительство. Девица Мария.

– Замужем?

– Никак нет. Ей всего пятнадцать.

– Все равно жениха уже надо присматривать.

– Папенька с маменькой этим занимаются.

– И слава Богу. – Великий князь внимательно посмотрел на визитера, поправил на переносице тонкие очки. – Я ознакомился с вашим прошением на имя Государя. Можете в двух словах разъяснить мне смысл его?

– Там, ваше высокопревосходительство, все подробно изложено.

– Изложено, – согласился Михаил Александрович. – Но некоторые мотивации мне не совсем понятны.

– Думаю, я смогу на них ответить.

– Если вас это не затруднит. – Великий князь помолчал, подбирая нужные слова. – Вы намерены отправиться на Сахалин к девице, которая отправлена туда на каторжные работы?

– Именно так.

– И вами движут исключительно сердечные мотивы?

– Иных нет, Ваше Высокопревосходительство.

– Родители посвящены в вашу затею?

– Посвящены.

– Они одобряют ее?

Андрей почувствовал, как у него стремительно вспотели ладони.

– Не совсем. Скорее, нет.

– Ну, а вы-то сами понимаете всю проблематичность вашего намерения?

– Вы желаете меня отговорить от поездки, Ваше Высокопревосходительство?

– Ни в коем случае. Я всего лишь желаю проверить на прочность ваше желание, – Михаил Александрович взял щепотку нюхательного табака, поднес к ноздре. – Ваша избранница сердца – дочь известной международной аферистки, некой Золотой Ручки. Верно?

– Это имеет значение?

– Имеет. Вы живете в обществе, князь.

– Значит, в этом обществе я жить больше не буду.

– Но ваши родители?..

– Со временем, надеюсь, они поймут и простят.

– Вы, князь, получили увечье на войне! Вам трудно обходиться без посторонней помощи!

– Я уже привык.

– Знаете, сколько месяцев пароход идет до Сахалина?

– Около полугода.

– Вы представляете свое путешествие на малокомфортабельном пароходе на протяжении шести месяцев? К тому же на этом пароходе будут везти каторжан. Вам не с кем будет даже поговорить. Вам никто не сможет помочь. Вы проклянете все на свете!

– Мне поможет женщина, которую я люблю.

– А на Сахалине?.. Что вы будете делать на Сахалине? Искать сочувствия, поддержки у отверженных и обездоленных?

– Они тоже люди.

– Не отрицаю. Но это другие люди!.. Их и ваше представление о нравственных ценностях – это как вершина и бездна! Вы погибнете там!.. Вас просто однажды убьют. За непохожесть убьют!

Князь поднялся, лицо его сделалось бледным.

– Ваше высокопревосходительство… Я благодарю вас за заботу и внимание, которые вы ко мне проявляете. И тем не менее для меня крайне важно, чтобы вы положительно отнеслись к моему прошению и отписали высочайшее позволение в ближайшее время отправиться мне на остров Сахалин.

Великий князь в задумчивости зашел за стол, перелистал лежавшие на нем бумаги, нашел нужную, легким и быстрым росчерком пера что-то начертал.

– Не смею стоять на пути вашего желания. Если вы столь одержимы, то с Богом.

Андрей принял бумагу, склонил голову.

– Искренне благодарен, Ваше Высокопревосходительство, – взял поудобнее трость и захромал к выходу.

После разговора с великим князем Андрей приехал к кузине Анастасии уставшим и разбитым. Она только что отзанималась с мадам Гуральник, и теперь они сидели в большой гостиной у камина, разговаривали спокойно, доверительно.

За окном висела теплая и негустая петербургская ночь, до слуха доносился бой часов Петропавловской крепости.

– Ты сам понимаешь всю нелепость и даже опасность этой затеи? – спросила княжна.

– Конечно.

– Реакция общества тебя не волнует?

– Никак.

– Но тебе известно, что говорят, в частности, о моем доме после истории с воровками?

– Прости, но мне плевать на все разговоры.

В гостиную заглянула мадам Гуральник, кивнула Андрею, громко попрощалась:

– Всего доброго, княжна! И пожалуйста, выучите как следует этюд, который вы сегодня так безобразно исполнили.

– Постараюсь, мадам.

– Не «постараюсь», а исполню! До свидания, князь!

– Всего доброго, – ответил он.

Учительница ушла, стуча каблуками. Анастасия снова повернулась к кузену.

– Ну, хорошо. Допустим, ты доберешься до Сахалина, найдешь Миху, и что дальше? Что ты будешь там делать?

– Буду жить с ней.

– Где? Она – каторжанка! Тебя туда просто могут не пустить!

– У меня есть прошение с резолюцией великого князя.

– Но Михелину от этого не освободят!

– Значит, тоже стану каторжанином.

Анастасия с изумлением посмотрела на кузена, развела руками.

– Нет, ты все-таки больной!

Андрей подался вперед, со злой обидой произнес:

– Если помнишь, ты сама когда-то обозвала меня инвалидом без сердца! А теперь что делаешь? Пытаешься отговорить?

– Не пытаюсь!.. Пробую найти решение!

– Решение одно – ехать!

– Это не решение!.. Глупость!

– Найди что-нибудь умное!

– И найду! – Анастасия на секунду задумалась. – Например, помочь ей бежать!

Кузен от удивления развел руками.

– А вот это полный бред… Как? Каким образом? Ее же здесь немедленно арестуют!

– Не бред! – решительно возразила девушка. – Пароход на Сахалин отправляется из Одессы?

– Из Одессы.

– Значит, надо отправиться в Одессу, подкупить капитана, он поможет Михелине погрузиться на пароход, и через какое-то время она будет здесь.

Андрей со снисходительной усмешкой смотрел на родственницу.

– Кто у меня самая красивая, самая умная, самая честная?

– Твоя кузина, – с удовлетворением кивнула она.

Он помолчал, затем заключил:

– Какая удивительная могла бы получиться женщина, если бы все эти качества не достались одной маленькой моей глупышке!

До Анастасии не сразу дошел смысл сказанного, затем она вдруг поняла, оскорбленно вскочила, попыталась отпустить кузену пощечину, но он перехватил ее руку, прижал к себе, расцеловал нежное раскрасневшееся от обиды личико.

– Прости меня, Настенька! Великодушно прости! Я пошутил! Не гневайся, прошу!

Кузина постепенно успокоилась, прижалась к родственнику, и они какое-то время сидели молча. Затем девушка отстранилась от Андрея, погрозила ему пальчиком.

– А ты у нас знатный сердцеед, дорогой кузен.

– С чего ты взяла?

– Ты окончательно вскружил голову госпоже Бессмертной! – и заглянула в глаза. – Неужели не замечал?

– Замечал, – ответил Андрей. – Она своим навязчивым вниманием крайне раздражает меня.

– Тем не менее, опасайся ее. Отвергнутая дама с исковерканной судьбой может преподнести самые неожиданные сюрпризы.

Той ночью Табба не спала.

Дверь ее спальни плотно прикрыта. Сама актриса сидела за небольшим чайным столиком, на котором стояли две винные бутылки, одна уже была выпита, вторая опорожнена наполовину.

Катенька сидела напротив, смотрела на госпожу с болью и состраданием.