Текст книги "Сонька. Конец легенды"

Глава пятая
Изгои

Изюмов выскочил из театра, огляделся.

Табба стояла у входа в театральный парк, непринужденно поправляла прическу и, судя по всему, ждала пролетку.

Пролетка вскоре появилась, мадемуазель изящно расположилась в ней, распорядилась извозчику, и тот щелкнул по лошадям кнутом.

Николай увидел поодаль свободный экипаж, замахал руками.

Тот лихо подкатил. Изюмов запрыгнул на подножку, крикнул:

– Гони за той пролеткой! Да поживее, чтоб не отстать!

– Догоним, барин! Как бы лишку не дать, а то можно и вперед выскочить!

– Вперед не надо, а следом держись!

Миновали Крюков канал, пронеслись по Екатерининскому, завернули на Невский и легко погнали по нему.

– Сколь долго будем гнаться? – оглянулся извозчик.

– Пока не надоест!

На Невском экипаж с мадемуазель остановился, она расплатилась с извозчиком, сошла на тротуар, подошла к цветочнице, купила хорошо подобранный букет из роз и зашагала по проспекту. Шла легко и непринужденно, изредка оглядывалась, будто чего-то опасалась.

Неожиданно до слуха донеслись нестройные голоса, исполняющие «Варшавянку», затем вдали показалась толпа под красным флагом. Они даже не пели – кричали. Неистово, вызывающе, хмельно от желания обратить на себя внимание.

 
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут!
 

Наперерез бунтовщикам выскочили десять конных жандармов, ринулись на поющих.

Завязалась потасовка, кто-то истошно вопил, жандармы хлестали плетьми рабочих нещадно, с дурманящим ожесточением.

Мадемуазель Бессмертная заспешила на другую сторону улицы, торопливо уселась в одну из пролеток напротив Александринского театра, оглянулась на бунтующую толпу и покатила в противоположную сторону.

– Разворачивай! – крикнул Изюмов своему извозчику. – Живее! Видал, за какой барышней ехать?

– Не слепой, барин!.. Вмиг наверстаем!

С Невского они крутанули на Фонтанку, перескочили через Семеновский мост, и, спустя малое время, пролетка с мадемуазель уперлась в ворота дома Брянских.

– Стой! – толкнул в спину кучера Изюмов.

Понаблюдал, как привратник без лишних вопросов открыл девице калитку, они о чем-то коротко обмолвились, и она легко и привычно зашагала по широкому пандусу к входу в дом.

Николай азартно потер руки, велел извозчику:

– К театру оперетты, милок!

– Понял, барин!

Пролетка развернулась и помчалась в противоположную сторону.

Филимонов как раз подписывал программки на будущую театральную декаду, когда в дверь постучали.

– Войдите!

Это был Изюмов. Он вглубь кабинета проходить не стал, сделал всего лишь пару шагов.

– Есть о чем докладать-с, Гаврила Емельяныч.

Тот оторвался от программок, кивнул.

– Докладайте.

– Девица, визитировавшая к вам, некоторое время каталась по городу, после чего сменила повозку и направилась в противоположном направлении…

– Можете короче и внятнее?

– Могу-с, Гаврила Емельяныч. Хотя весьма волнуюсь. Так как для самого-с сюрприз.

– Ну?

– Есть все основания подозревать, что это… – у бывшего артиста пересохло в горле. – Прошу-с прощения, небывало волнуюсь.

– А можно, мать вашу в дыхалку, без волнения? – вдруг заорал Филимонов.

– Можно… Это мадемуазель Табба. Они направились в дом княжны Брянской.

Директора охватил радостный столбняк.

– Ничего не путаете?

– Никак нет, Гаврила Емельяныч.

– Вы сами видели, как она вошла в дом Брянских?!

– Так точ… Собственными глазами.

Филимонов вернулся за стол, какое-то время бессмысленно перебирал программки, снова посмотрел на бывшего артиста.

– Вы поняли, о чем я хочу предупредить?

– Так точно-с… Чтоб ни слова, ни полслова.

– Вот и исполняйте. И не приведи господь, брякнете где, острог раем покажется. Поняли?

– Буду нем-с, как луна.

Изюмов ушел, директор в раздумье постоял возле стола, взял телефонную трубку, набрал номер.

– Пятьдесят шесть сто семьдесят два, барышня, – подождал, услышал нужный голос.

– Егор Никитич?.. Гавриил Емельянович беспокоит. У меня к вам есть одно очень презабавное дельце… В любой день, в любое время. Вы ведь знаете – в театре я живу.

Положил трубку на рычаг, удовлетворенно улыбнулся.

…Дворецкий стоял перед княжной с поднятым сухим подбородком, говорил чеканно, с достоинством:

– Возможно, я, княжна, переступаю черту дозволенного, однако счел бы возможным обратить ваше внимание на некоторые странности, происходящие в вашем доме.

Анастасия сидела за роялем, готовилась к уроку по музыке, поэтому визит дворецкого ее раздражал.

– Странностей этих много?

– По крайней мере на одну я бы желал сделать акцент.

– Только на одну. Об остальных доложишь потом. Через пятнадцать минут придет мадам Гуральник.

– Речь идет о мадам Таббе.

– Чем же она тебя не расположила?

– Странностью поведения, княжна. Они ведут себя крайне непонятно и крайне по-разному.

Княжна нетерпеливо вздохнула.

– Можешь яснее?

– Во-первых, они пьянствуют…

– Во-вторых?

– Во-вторых, госпожа Бессмертная заняты какими-то тайными делами. Они почти ежедневно меняют наряды, пользуются париками разных фасонов, лицо закрывает либо кисея, либо очки.

– Ну и что в этом возмутительного?

– Возмутительного ничего, но есть некая настороженность и даже подозрительность. Будто мадемуазель ведут некую скрытную жизнь.

– Мадемуазель – бывшая актриса! К тому же с печальной судьбой. И я не имею права запретить ей упражняться над своей внешностью.

Дворецкий замялся, с определенной неловкостью произнес:

– Репутация, мадемуазель… Разве вам недостаточно давних слухов о некогда скрывавшейся в доме некоей воровки Соньки Золотой Ручки, в результате чего дом до сих пор как прокаженный?! К вам не ходит свет, мадемуазель!

От гнева ноздри Анастасии стали раздуваться.

– Ты не говорил, я не слышала. И комментарии разного рода мне противны! Если же когда-либо тебе придет в голову сообщить мне подобную глупость, я уволю тебя сразу же! Без содержания! Ступай!

В гостиной послышались четкие шаги и тут же раздался резкий голос мадам Гуральник:

– Мадемуазель, вы где?.. Если не за инструментом, я буду крайне недовольна!

– Я здесь, мадам! – ответила Анастасия.

– Вот и прелестно! Вот и чудно!.. Ладоши кладем на клавиши, начинаем разминочку!

Дворецкий молча поклонился и покинул комнату.

Надсмотрщик Евдокимов докладывал поручику взволнованно, дыша почтением к начальству:

– Передвижения по поселку наблюдал следующие…Воровка Сонька много раз бегала к придурку в хибару, пребывая там не меньше получаса. Дочка ее, Михелинка… – он взглянул на поручика, от смущения закашлялся. – Михелинка… прислуга ваша… она также шастала к дурачку, который якобы для нее папашка. И ежели зырить со стороны, то там как бы варится какая-то каша, ваше благородие.

Гончаров сидел за столом, пил английский чай с сахаром вприкуску.

– Каша?.. Какая каша?

– Крутая, ваше высокородие.

– Можешь более внятно?

Кузьма нагловато ухмыльнулся.

– Драпать, похоже, удумали.

Поручик отставил чашку, с легким удивлением посмотрел на надсмотрщика.

– Все трое, что ли?

– А хрен их маму знает!.. Может, вдвоем. А может, и дурачка за собой потащат.

– Ну и куда здесь можно убежать?

– А некуда!.. В тайге зверь загрызет, по воде тюлень утащит. Только пароходом и остается. До парохода, если посчитать, совсем ничего! Через семь ден пригудит!

Никита с интересом изучал хитроватого Евдокимова.

– На пароход надо еще попасть.

– Попадут! – отмахнулся надсмотрщик. – Не низом, так верхом! Вы мало знаете эту лярву Соньку. Ежели понадобится, покойника из могилы оживит.

Никита Глебович помолчал, переспросил:

– Значит, думаешь, побег готовят?

– Так по-другому им больше и шушукаться незачем!.. К пароходу готовятся!

Поручик вынул из ящика стола рубль, протянул Кузьме.

– Ладно, ступай. Выпей за верную службу!

Тот сунул деньги в карман, чуть не до пола поклонился.

– Благодарствую, ваше высокородие! – и попятился к двери. – А насчет выпить, это мы с удовольствием. Даже с превеликим!.. Благодарствую, господин!

Кузьма вывалился в черноту коридора, поручик подошел к окну, стал смотреть во двор. Залаяли собаки. Выбежавший из дома Евдокимов пугнул их и торопливо, без оглядки зашагал по темной улочке.

Далеко за полночь, когда Михель уже спал, в дверь хибары сильно постучали, после чего раздался треск, и перед лежаком возник Кузьма с керосиновой лампой в руке. Он был сильно пьян, его заметно водило из стороны в сторону.

– Придурок, ты где?.. Просыпайся, хватит дрыхать! – Надсмотрщик с силой ударил по ногам лежачего, заорал: – Встать, шмуродей, когда с тобой начальство тренькает!

Михель, облокотясь о стену, поднялся, промычал:

– Не надо…

– Надо не надо, не тебе решать, жопник! Видишь, кто к тебе заявился?

– Спать… Хочу спать, – снова пробормотал сумасшедший.

– Ты у меня поспишь, жидовское мусло! – Евдокимов огляделся, нашел какой-то ящик, примостился на нем, держа лампу между коленей. – Слухай в оба уха и не смей перечить. Понял?

Михель кивнул.

Кузьма нашел в кармане торбочку с табаком, сделал самокрутку, зализав концы языком, закурил.

– Значит так… Первое, чем интересуюсь. По каким таким хренам к тебе ныркают Сонька с дочкой?

– Соня… Мама…

– Ты мне мозг не крути, а отвечай по делу!.. О чем они с тобой, придурком, тут баланду разводят?

– Мама… Соня.

– Сейчас врежу.

– Больно… Не надо. – Михель задрал сорочку, показал синяки на теле. – Больно.

– Это Овечкин крестил тебя, нехристя? Так это еще не больно. А вот ежели я приложусь своей кувалдой, тут определенно Сару с Абрамой забудешь, – Евдокимов выпустил густой дым, с прищуром посмотрел на Михеля. – Хочешь, чтоб я тебя уважал, хоть ты и чистый придурок? Сонька с дочкой к тебе приходили?

– Да, Соня… Соня, Миха.

– И с тобой, конечно, баландили?

– Соня… Мама… У-у-у-у!

– Что значит – у-у-у?

– У-у-у!

– Драпать, что ли, собираются?

– Соня, мама. Соня, Миха… Оп-оп-оп! – Михель пару раз подпрыгнул на месте.

– Чего они хотят сделать?

– Соня, Миха… – Сумасшедший принялся целовать собственные ладони. – Люблю… Соня, Миха.

– Слушай сюда, остолоп божий!.. Будешь мне все докладать. Понял? – Евдокимов бросил недокуренную самокрутку на пол, поднялся. – Как только замечу, что воровки к тебе нырнули, так и я опосля, как голубь белый, на их место. Понял? Ты мне все про них и прогундявишь. А теперь дави ухо и соображай своей пустой башкой, что к чему.

Евдокимов без оглядки, неверными шагами покинул хибару.

Живот у Михелины за эти дни обозначился довольно основательно. Она развешивала постиранное белье на веревку, протянутую между забором и сараем, делала это осторожно, чтоб не оступиться, не надорваться. Рядом вертелся привыкший к ней большой лохматый пес Аллюр, заигрывал, бил хвостом по валенкам, по бушлату.

Мороз продолжал держать зиму, однако солнце грело уже настырно.

Девушка услышала приближающиеся шаги, оглянулась – во двор направлялся Гончаров в сопровождении Кузьмы Евдокимова.

– Обедай, через час будь здесь, – бросил он надзирателю.

– Благодарствую, ваше благородие!

Никита подошел к Михелине, стал помогать развесить оставшуюся стирку.

– Может, кого в помощницы пригнать?

– Сама управлюсь, – улыбнулась Михелина.

– Лишь бы не надорвалась.

– А я не спеша. Это даже полезно.

Девушка оглянулась, с опаской произнесла:

– К Михелю ночью приходил пьяный Кузьма.

– Зачем?

– Выпытывал, зачем я с Сонькой бегаю к нему.

– Этого нам еще не хватало, – мотнул головой поручик. – И чем все закончилось?

– Кузьма велел, чтобы Михель все сообщал ему. Иначе, сказал, прибьет.

– Ч-черт, – выругался Никита Глебович. – Такой идиот может принести немало проблем.

– И как его остановить?

– Как остановить?.. Пока не знаю. Буду думать.

Допрашивали Беловольского двое – сыскарь Миронов и следователь Гришин Егор Никитич. Задержанный сидел в центре комнаты допросов, смотрел перед собой спокойно и отрешенно. Руки его были схвачены наручниками.

– Фимилия, имя, отчество? – спросил Мирон Яковлевич, делая какие-то пометки на листке бумаги.

– Сергеев Петр Петрович, – ответил Беловольский.

– Сословие?

– Мещанин.

– Что привело вас, мещанина, в банк «Васильевский»?

– Намерение получить полагающийся мне процент по акциям.

– Акции какой компании?

– В документах, которые были изъяты при аресте, все указано.

Миронов заглянул в бумаги, согласно кивнул.

– Компания именуется «Русский Восток». Верно?

– Если вы, сударь, прочитали именно так, как записано, то верно.

– Прочитано мною правильно, – Мирон Яковлевич снова полистал бумаги. – Вы акционер «Русского Востока»?

– Акции получены мною по доверенности.

– Кем выдана доверенность?

– Данные конфиденциальны, разглашать не имею права.

– Понятно, – Миронов повернулся к Гришину, со вздохом поинтересовался: – Что скажете, Егор Никитич?

Тот взял стул, подсел напротив Беловольского.

– Нами проверено… Компания «Русский Восток» – фикция. Ваше имя и прочее – также вранье. Фальшивые акции стали всего лишь поводом, чтобы проникнуть в банк. Для ограбления! – Он дотянулся до ящика стола, вынул оттуда карандашный портрет Беловольского. – Узнаете себя, господин хороший?

– Нет, – пожал тот плечами.

– А эту даму? – Миронов достал портрет Таббы под кисеей.

– Первый раз вижу.

– Славно. – Филер покопался еще в ящике и вынул на этот раз револьвер. – Ваш?

Беловольский спокойно посмотрел на Миронова, затем на следователя, перевел взгляд на оружие.

– Нет.

Егор Никитич перевел взгляд на Миронова.

– Кого пригласим, Мирон Яковлевич, для оживления беседы – господина или даму?

– Начнем, Егор Никитич, с дамы, – и крикнул: – Свидетельницу в комнату!

В открывшуюся дверь вошла Антошкина, далеко проходить не стала, остановилась почти у порога.

– Узнаешь? – кивнул Миронов на задержанного.

– Узнаю, – кивнула та и почему-то улыбнулась. – Кушали в кабаке с одной интересной дамочкой. Только господин тогда был без усиков.

– Без усиков? – переспросил Гришин. – Можем и без усиков, – он приблизился почти вплотную к арестованному, поставил перед его носом палец. – Смотрите, сударь, сюда.

Тот не без удивления выполнил приказание, и в этот миг следователь резким движением сорвал с его лица усы. Демонстративно показал их владельцу, затем Миронову.

– Что скажете, господин Сергеев?

– Фокус-покус, – ответил тот и улыбнулся.

– Теперь больше похож? – повернулся Гришин к Антошкиной.

– Так одно лицо, господин следователь! – удивленно засмеялась она.

– Можешь идти, – махнул ей следователь. – Свободна.

И повернулся снова к задержанному.

– Начнем разговор по новой, сударь?

– Как пожелаете, господа. Ответы будут те же.

Сыскарь и следователь переглянулись. Гришин кивнул.

– Есть смысл пригласить господина.

Миронов подошел к двери, крикнул:

– Введите свидетеля!

Послышались гулкие шаги по сухому полу, затем конвоир на этот раз втолкнул в комнату мужчину – это был Китаец.

– Знаешь сего господина? – спросил Мирон Яковлевич.

– Очень даже хорошо знаю, – ответил тот.

– Имя его?.. Фамилия?

– Мне неизвестно. Все как бы в тайне.

– Работали вместе?

– Обязательно. Прикрывали главных.

– Главные это кто?

– Этот господин и госпожа.

– Госпожу как звали?

– Называлась Виолеттой, но, думаю, это кликуха.

– По каким делам работали?

– Вместе брали банки.

– Последний банк как назывался?

– «Новый Балтийский».

– Много взяли?

– Как сказывали, полмиллиона.

– Кому шли деньги?

– Точно сказать не могу. Сказывали, политическим.

– Кого-нибудь из них видел?

– Никак нет. Мы только прикрывали.

– Подожди, Мирон Яковлевич, – вмешался Гришин и повернулся к Китайцу. – Ты упомянул некую госпожу. Чем она тебе показалась любопытной?

– Тем, что никогда не открывала лица. А ежели и открывала, то непременно на глазу была черная повязка.

– Как считаешь, что могло быть под повязкой?

Китаец пожал плечами.

– Меж собой говорили, вроде она как бы без глаза.

– Интересная дама?

Тот улыбнулся.

– Очень. За такой не грех было бы и поухаживать.

– Что скажете, сударь? – посмотрел Гришин на Беловольского.

Тот усмехнулся, измерил взглядом с головы до ног свидетеля.

– Мне сказать нечего.

– То есть вы соглашаетесь со всем, что сказал ваш подельник?

– Нет. Вы пригласили какого-то нехристя и желаете повесить на меня чьи-то грехи.

– Да, сей туземец нехристь, – согласился Миронов. – А вы-то, сударь, православный?

– Не верую ни в Бога, ни в царя.

Гришин посмотрел на сыщика.

– Мирон Яковлевич, за вами слово.

Тот подумал, тронул плечами.

– Азиата в одиночку, чтоб вспомнил то, что забыл… А этого? – кивнул на Беловольского. – Этого рекомендую растянуть от ног до макушки, чтоб подрос маленько. На дыбе…

– Но закон подобное упражнение не совсем одобряет, Мирон Яковлевич, – не без насмешки заметил Гришин.

– Закон не одобряет, а мы закон обойдем. Ежели эти гнуси закон не почитают, почему мы должны его соблюдать?

– Логично, Мирон Яковлевич, – согласился следователь.

Гришин занимал свое традиционное место в кабинете директора – в углу возле буфета, – равнодушно и как бы спокойно наблюдая за беседой, которую вел Гаврила Емельянович с Изюмовым.

– Излагай, любезный, все что знаешь.

– О мадемуазель Бессмертной? – переспросил бывший артист, которому было позволено присесть на один из стульев.

– Нет, о себе! – вспылил Филимонов.

– О себе-с? – смутился тот. – Вы, Гаврила Емельяныч, обо мне знаете больше, нежели я сам.

Директор со вздохом оглянулся на следователя, мотнул головой.

– У меня нет больше сил.

– О мадемуазель рассказывайте, – подал голос Гришин.

Изюмов зачем-то поднялся.

– Главное в мадемуазель то, что они часто меняют внешность. Однажды выходят из ворот дома в виде таинственной дамы под кисеей. Затем столь же обворожительно появляются уже в образе неотразимой кокетки и светской львицы.

– Каждый раз она выходит из дома княжны Брянской?

– Именно так-с. Гаврила Емельянович велели мне проследовать за госпожой Бессмертной до Большой Морской, где они обучаются аргентинскому танго.

– На Большой Морской?

– Именно там. Курсы на втором этаже.

– На курсах по танцу мадемуазель также под иным именем?

От предвкушения следующего сообщения Изюмов даже зарделся.

– На курсах, господин следователь, мне категорически сделали отказ. У них не положено давать любую информацию о курсистах. Но мне удалось разговорить ее партнера, некоего Валентина, который неведомым образом подробные сведения мне сообщил… На курсах они – мадемуазель Анна Гаева.

– Как часто мадемуазель посещает курсы?

– В неделю не менее двух раз.

Егор Никитич задумался, обратился к директору:

– У меня вопросов больше нет.

– Я могу напрячься и вспомнить еще некоторые любопытные моменты-с, – заметил Изюмов.

– Напрягайтесь в другом месте, – оборвал его Филимонов и махнул рукой. – Ступайте, и никому ни слова о беседе.

– Как возможно, Гаврила Емельяныч, – даже обиделся Изюмов и попятился к двери. – Благодарствую, что оказался полезен.

Когда за ним закрылась дверь, Гаврила Емельянович с улыбкой предвкушения посмотрел на следователя.

– Теперь позвольте, Егор Никитич, изложить вам некоторые свои сведения о мадемуазель.

– Любопытно, Гаврила Емельяныч.

– Госпожа бывшая прима уверовала, что ее здесь никто не узнал, и согласилась брать частные уроки пения.

– Зачем?

– Зачем?.. А вот это самое любопытное. Она намерена вновь выйти на сцену и вновь произвести фурор. Птица Феникс!

– Думаете, ей это удастся?

– Не исключаю. Если этому будут сопутствовать два обстоятельства.

– А именно?

– Первое – мое желание и благосклонность.

– Думаю, в этом проблем не будет. Публика клюнет на сенсацию, как пчелы на сахарный сироп.

– Согласен. Однако есть второе «но», противоречащее первому, – директор загадочно посмотрел на следователя. – Не догадываетесь?

– Пока нет.

– Госпожа Бессмертная может оказаться замаранной в неких обстоятельствах, которые приведут ее не на театральные подмостки, а совершенно в другие декорации, говоря нашим языком.

– Крайне любопытно.

– Это не все, господин следователь. По моим сведениям, князь Икрамов занимает ныне весьма влиятельный пост в Департаменте полиции. Это верно?

– Да, верно, – кивнул Гришин. – И ведет себя весьма жестко.

– Стоит ли доложить ему о нюансах госпожи Бессмертной?

– Почему нет?

– Но ведь он весьма неровен к ней?!

– Тем более. Думаю, князю будет крайне любопытно выслушать полученные сведения о необычных виньетках своей бывшей возлюбленной.

– Докладывать буду я?

– Зачем же?.. Доложу я, с вашего согласия. Это мне положено по статусу. Но у меня к вам, Гаврила Емельянович, личная просьба. Я приглашу в департамент полиции вашего бывшего артиста – господина Изюмова, и с его слов там сделают портрет вашей визитерши. Не возражаете?

– Да забирайте его хоть навсегда!

– Не стоит. Вам он важнее.

Они рассмеялись, и следователь покинул кабинет директора.

Карцер находился в уединенном месте, в полукилометре от поселка вольнопоселенных. Гончаров в сопровождении Евдокимова шагал по проталенной тропинке, шагал молча, в собственных раздумьях.

Кузьма топтался сзади, сопел громко, тяжело и все боялся наступить на начищенные сапоги начальника.

Возле карцера нес дежурство промерзший надзиратель, который при виде поручика подтянулся, открыл дверь, во всю глотку гаркнув:

– Здравия желаю, ваше высокородие! Никаких происшествий, все под приглядом!

Тот молча кивнул, прошел в узкий затхлый и зябкий коридор, миновал пару пустых зарешеченных комнат-клетушек, остановился перед запертой дверью, стал ждать, когда Евдокимов закончит возиться с замком.

– Жди на улице, – велел ему Гончаров.

– Никак нет! Не смею оставить вас! – решительно ответил Кузьма. – Лука – зверь в людском обличье! Гляди, того и придушит ненароком, ваше благородие.

– Ступай, сказал! Разберусь.

Надсмотрщик нерешительно потоптался, предупредил:

– Ежели чего, кричите!.. Я ухо буду на стреме держать!

Никита Глебович вошел в комнату, мрачную, с крохотным окошком под потолком, остановился перед Овечкиным.

Тот почему-то стоял на коленях, руки были схвачены наручниками за спиной. Смотрел на начальника мрачно, исподлобья.

Поручик подошел ближе.

– Как кормят?

– Поганее собак, – буркнул тот, оставаясь на коленях.

– Поднимись.

– Бить будете?

– Поднимись.

Лука тяжело, с кряхтением поднялся, остановился напротив Гончарова – огромный, бородатый, свирепый.

– Бейте, ежели рука поднимется.

Сзади послышались громкие шаги Кузьмы, и вскоре он вырос за спиной поручика.

– Чего встал, зараза? – заорал на Луку. – На колени, когда с тобой благородие беседуют!

– Я тебя звал? – спросил у него Никита.

– Так я, ваше благородие, сразу унюхал, что эта образина начнет своенравничать!

– Надо, позову. Пошел!

Несколько обиженный и обескураженный конвоир удалился. Лука негромко бросил ему вслед:

– Зря вы этого холуя под рукой держите, ваше благородие. Погань редкая, подлая.

– А ты его лучше?

– Когда выпью, хуже. К примеру, когда на дурачка накинулся. А по тверезой даже псину не трону.

– Можно подумать, каешься?

– Каюсь, ваше благородие. Даже молитвы во здравие обиженного читаю. А себя почем зря угнетаю.

Начальник помолчал, неожиданно произнес:

– Хочу выпустить тебя на волю.

– Это зачем?.. Мне тут еще более двух недель париться.

– Выпущу, – повторил Гончаров. – Но за это ты мне сделаешь одну услугу.

– Шутите или надсмехаетесь, ваше благородие?

– Серьезно говорю. Только оставь этот разговор между нами. А брякнешь кому понарошку или спьяну, сгною. Живым на волю не выйдешь.

Кадык Овечкина, заросший бородой, заходил вверх-вниз, мужик придвинулся к начальнику, сиплым шепотом спросил:

– И чего я должен сделать, ваше благородие?

– Убрать Кузьму.

– Забить, что ли?

– Можно сказать и так.

Кадык вольнопоселенца снова поднялся-опустился.

– И когда это надобно проделать?

– Как пароход придет, ты его и порешишь. Я скажу… Готов?

– Не знаю, ваше благородие. Это ж не комара прихлопнуть.

Гончаров холодно и зло посмотрел на него. Глаза его вспыхнули болезненным лихорадочным огнем.

– Если не прихлопнешь, будешь сидеть здесь до околения. Понял?

– Понял… Так чего мне делать?

– К вечеру тебя выпустят. Послоняешься по поселку, присмотришься. Только не вздумай пьянствовать.

– Не приведи Господь. В рот не возьму! – Лука даже перекрестился. И неожиданно спросил: – А как порешу Кузьму, вы ж меня плетьми до смерти забьете, ваше благородие.

– Не забью. Как сделаешь дело, сразу беги.

– Куда?

– На волю. Пока снег крепкий, до материка доберешься.

– Не-е, – покрутил головой Овечкин. – Чегой-то здесь не так… Меня ж собаками затравят. По следу пойдут и затравят.

– Собаки по следу не пойдут. Никакой погони не будет. Был Овечкин и нет его. Сбежал… Слишком поздно спохватились.

Лука от такого разговора был как в лихорадке.

– А завалить Кузьму лучше в поселке или где подальше?

– Лучше подальше. В снег зароешь, чтоб не сразу могли найти.

– Понял, ваше благородие. Понял… – Овечкин подрал бороду грязными толстыми пальцами. – Значит, вы дадите мне знать?

– Дам… Но язык держи за зубами.

Поручик развернулся и быстро зашагал в сторону виднеющегося в полутьме выхода.

Евдокимов, выпив с вечера самогонки, крепко спал в своей амбарной комнатушке. В окно несильно постучали. Кузьма не расслышал, продолжал спать. Стук раздался сильнее и настойчивее.

Надсмотрщик вздрогнул, ошалело огляделся, подошел к окну, отодвинул занавеску.

– Кто такой? – увидел лохматую физиономию Луки, от неожиданности даже отпрянул. – Чего тебе?

– Открой, Кузьма, – ответил тот. – Есть разговор.

– Тебя выпустили или как?

– Начальник выпустил. Открой!

Евдокимов почесал в недоумении живот, подумал маленько и все-таки шагнул открывать.

Овечкин, огромный и холодный, занял собой почти половину комнатенки, поискал глазами, на что бы присесть. Увидел табуретку, опустился на нее.

– Ну? – озабоченно промычал Евдокимов и присел, настороженно глядя на нежданного гостя. – Говори.

– Я пришел, чтоб порешить тебя.

– Чего-о? – от такого заявления Кузьма даже привстал. – Совсем сбрендил, что ли? Да я из тебя сейчас решето сделаю! – и потянулся за трехлинейкой, висевшей на стене.

Овечкин резко и сильно отбросил конвоира назад, сорвал винтовку, направил на Евдокимова.

– Сядь. А то и правда убью.

Кузьма, не сводя глаз с Луки, нехотя сел.

– Крышка окончательно сдвинулась?

– Слушай и не перебивай, – ответил тот. – Сейчас нажму курок и тебя нет. Дырка в лоб и навылет. Верно?

– А с самим чего будет?

– Мне уже неважно. Начальник выпустил, могу творить, чего захочу. Вот, к примеру, могу тебя пристрелить. Башку развалю, а сам в тайгу. Никто не найдет.

– А какой резон меня убивать?

– Начальник велел.

– Меня?!

– Тебя, гумозник.

– А чего я ему такого сделал? Следом вроде хвоста так и бегаю.

– Вот за то и велел. Видать, слишком не по делу махаешь этим самым хвостом.

Евдокимов помолчал, продолжая смотреть на ночного гостя, с недоверием переспросил:

– Начальник выпустил меня убить?

– Тебя.

– Дела-а… И чего делать?

– Договариваться.

– С господином поручиком?

– Со мной.

Кузьма ничего не понимал.

– О чем договариваться, алюрник?

– Чтоб бежать вместе.

– В тайгу, что ли?

– А куда еще? – ухмыльнулся Овечкин.

Кузьма со злой хитрецой посмотрел на него.

– А ежели не побегу?

– Не побежишь, конец тебе все одно известный. Не я, так другой завалит. На тебе, Кузьма, уже черная метка поставлена. Не жилец ты на этом свете.

– Не-е, – оскалился тот. – Мутишь ты меня, Лука. Голову дуришь. Вот сейчас как заору и тебе конец. Схватят и запорют.

– Не успеешь. Стрелять ладно умею.

Евдокимов помолчал, неожиданно попросил:

– Воды дай!

Тот, не убирая винтовки, зачерпнул из кадушки кружкой, подал хозяину. Он выпил жадно, едва ли в один глоток.

– А когда бежать-то?

– Сейчас.

– Так ведь хоть собраться надобно. Это как голодный в баню!

– Лыжи у тебя есть?

– Есть. Как раз две пары.

– Доставай и с Богом.

– Трехлинейку с собой?

– А то!.. Вдруг на зверя набредем или на человека со звериным обличьем. Давай патроны и сам собирайся!.. Жрачки тоже прихвати.

Кузьма вдруг метнулся по комнате, стал бессмысленно доставать что-то из ящиков и сундуков и тут же засовывал обратно. Натянул теплые ноговицы, тулуп, вдруг остановился.

– Правда, что ли, Никита Глебович велел меня убить? Или врешь?

– А какой резон врать? Видать, чем-то серьезным не угодил барину. Вот когда тебя выгнал из холодной, так мне и нашептал в ухо.

…Они вышли из амбара осторожно, таясь. В ночном небе висел месяц. Оба были на лыжах, за спинами виднелись привязанные войлочные котомки с провиантом.

Собаки во дворе подняли было гвалт, но Кузьма цыкнул на них, и они охотно вернулись в будки.

– Ну, с Богом, – перекрестился Евдокимов.

– В час добрый, – кивнул Овечкин.

Они огляделись и ходко двинулись в сторону чернеющего леса, оставляя на рыхлом снегу широкие лыжные следы.

Рано утром, когда серое утро только обозначилось и бараки начали просыпаться, в дверь комнаты Гончарова постучали с такой силой, что он от неожиданности вскинулся и какое-то время не соображал, где он и что он.

– Ваше благородие, беда! – прокричал из коридора мужской голос.

Никита торопливо натянул брюки, толкнул дверь. В коридоре стоял с вытаращенными глазами надзиратель.

– Ваше благородие, беда! – снова повторил он.

– Что стряслось?

– Побег!.. Сбежали двое – Евдокимов и Овечкин.

– Когда?

– Ночью, видать, след от лыж совсем еще свежий.

– Поднимай людей, готовь собак! – приказал поручик и стал торопливо одеваться.

След действительно был совсем недавний – глубокий, вдавленный, размашистый. Гончаров стоял за амбарной оградой, смотрел вдаль, рядом топтались человек пять конвоиров, державших на поводках скулящих от нетерпения собак.

– Догнать! – коротко приказал поручик. – Догнать и отдать собакам на расправу. Живыми не брать. Вы меня поняли?

– Так точно, ваше благородие, – козырнул старший из конвоиров. – Собаки свою работу сделают.

– Вперед!.. Они не могли уйти далеко!

…Люди с трудом сдерживали рвущихся по следу волкодавов, бежали на пределе сил, обнаруживая все более свежие отпечатки.

Кузьма и Лука услышали лай погони, в панике заоглядывались, прибавили ходу, хотя силы были на исходе.

Собаки настигали их. Конвоиры свистели и кричали.

Убегающие сбросили лыжи, попытались бежать в густую тайгу, путаясь в глубоком снегу и падая.

Натасканные на преследование псы вскоре настигли их.

Набросились жадно и остервенело. Люди пробовали отбиваться, но животные с азартом грызли им руки, ноги, одежду, лица, глотки.

Снег окрашивался кровью.

Вскоре все было окончено – на вытоптанной полянке лежали два бездыханных тела. Собаки возбужденно скулили, конвоиры с трудом сдерживали их.

Егор Никитич смотрел на князя спокойно и даже с некоторой иронией.

Икрамов полистал бумаги, принесенные следователем, поднял глаза на визитера.

– Я, ваше высокородие, – произнес тот, – имею нехорошую привычку излагать свои мысли прямолинейно и достаточно откровенно. Невзирая на ранги и звания.

– Похвально, – кивнул князь, улыбнувшись. – Вы готовите мне некий сюрприз?