Текст книги "Сонька. Конец легенды"

Глава вторая
Без гарантий

В бараке ни души – все каторжанки ушли на смену. Сонька сидела возле буржуйки, в которой потрескивали дрова, ждала дочку. Вскоре дверь барака распахнулась, и к матери быстро направилась Михелина. Присела перед нею на корточки, спросила деревянными от мороза губами:

– Соня…Что стряслось? Меня торчила прямо из красильни вытащил, велел бежать к тебе.

Несмотря на арестантскую одежду, девушка смотрелась красиво, едва ли не игрушечно. Мать поцеловала ее с нежностью, усадила рядом с собой.

Та стянула рукавицы, подышала на озябшие пальцы.

– Пана Тобольского убили, – помолчав, сказала Сонька.

– Слышала. Тетки только об этом и судачат. Правда, что это сделал Михель?

– Так говорят.

– А что с ним теперь будет?

– Думаю, ничего. Подержат в карцере и выпустят. Сумасшедший, чего с него взять?

– Я его боюсь.

– Михеля?

– Да. Он, когда видит меня, всегда мычит и что-то пытается сказать. Как думаешь, он знает, что я его дочка?

– Вряд ли. Он знает только меня. – Сонька помолчала. – А вот пана Тобольского жаль.

– Ты любила его?

Мать усмехнулась, пожала плечами.

– Он любил меня. Всю жизнь.

– А меня зачем со смены погнали?

– Начальник распорядился.

Дочка села поудобнее, приобняла мать, почему-то перешла на шепот:

– Ты с ним разговаривала?

– С начальником?

– Да… Какой он из себя? Говорят, молодой.

– Молодой, – улыбнулась Сонька. – Симпатичный.

– С тобой нормально разговаривал?

– Вполне. – Воровка внимательно посмотрела на дочку. – Ты должна с ним познакомиться.

– Мам, ты чего? Кто он, и кто я.

– Он мужчина. К тому же молодой. Ему нужны женщины.

– Но почему я?

– Потому что здесь, кроме тебя, не на кого глаз положить.

– Ты хочешь, чтобы я…

– Хочу, чтобы ты завела с ним флирт. А дальше будет видно.

Михелина слегка отстранилась.

– Но я не хочу. У меня есть князь Андрей!

Мать жестко взяла дочку за локоть.

– Это нужно, Миха.

– Зачем?

– Чтоб бежать отсюда. – Сонька набрала новую партию дров, подкинула в печку. – Главное, что он из благородных. А благородными можно крутить как заблагорассудится.

– Благородные – глупые?

– Доверчивые. Их легче обвести вокруг пальца. Нужно только умело разыграть дурку.

Михелина откинулась назад, негромко рассмеялась.

– А если я по-настоящему закручу ему голову?

– Лишь бы не наоборот. Он очень интересный мужчина. Поэтому надо иметь холодную голову и ловкие руки.

– Золотые, ты хотела сказать.

– Я подумала, а ты сказала. – Мать приблизила к себе дочь, поцеловала в голову.

Неожиданно дверь барака распахнулась, на пороге возник сначала Кузьма Евдокимов, затем в помещение вошел поручик Гончаров.

Обе женщины при появлении начальника поднялись, он подошел к ним, улыбнулся Михелине.

– Ваша дочь? – спросил Соньку.

– Да, моя.

– Очень приятно, – Никита Глебович протянул девушке руку в тонкой лайковой перчатке. – Гончаров.

Михелина сделала книксен, в арестантской одежде это выглядело трогательно и чуть смешно.

– Словно на светском приеме, – засмеялся поручик и тут же деловито обратился к воровке: – Вас проводят к карцеру, в котором содержится Михель Блювштейн. А вам, – повернулся Гончаров к девушке, – тем временем я могу предложить испить со мной чаю.

Михелина, томно прикрыв глаза, повернулась к Соньке:

– Мам, меня приглашают. Можно?

– Решай сама, взрослая уже, – пожала та плечами.

– Я решила, господин поручик!

Кузьма Евдокимов стоял в дверном проеме, наблюдал за происходящим и нагло ухмылялся.

Карцер находился на другом краю поселка. Соньку сопровождал Кузьма, пробирался следом, глубоко проваливаясь в снег, чертыхаясь, кричал в спину воровке:

– А начальничек-то на твою дочку глазок положил. Гляди, Сонька, как бы бабкой не стать раньше времени!

– Я давно уже бабка!

– Это смотря для кого! Я бы такую бабку зацепил!

– Было б чем цеплять.

Карцер, в который поместили Михеля, был бараком, с зарешеченными окнами и пудовым замком на дверях. Дорожку к дверям занес снег. Сонька стала пробираться ко входу, погружаясь в сугробы едва ли не по пояс. Конвоир хотел было двинуться следом, но махнул рукой и остался ждать ее.

– Гляди поаккуратней! А то как бы сразу двух жмуриков не пришлось попу отпевать!

Воровка с трудом открыла дверь, протиснулась внутрь, сделала несколько шагов.

– Михель!

Ответа не последовало. Сонька шагнула дальше.

– Михель!

И вдруг откуда-то из дальнего угла послышалось:

– Кто там?

– Это я, Соня. Ты где?

– Здесь.

Ответ был настороженный, испуганный, не совсем узнаваемый. Соньке вдруг стало не по себе.

Женщина двинулась на голос и увидела Михеля.

Он стоял возле зарешеченного окна, смотрел на воровку прямо и испуганно. Глаза его горели, руки крепко сжимали прутья.

Воровка подошла поближе.

– Михель, это я… Соня!

– Соня? – переспросил он, подозрительно глядя на нее.

– Соня. Не узнал, что ли?

– Теперь вроде узнал.

Странность его речи заставила воровку отступить на шаг.

– Ты чего, Михель? Я – Соня.

Он торопливо произнес:

– Узнал, Соня… – оглянулся по сторонам, шепотом спросил: – Где я, Соня?

– В карцере! Ты убил человека.

– Убил человека? – тихо переспросил он, и зрачки его глаз расширились. – Генеральшу?

– Генеральшу ты убил давно. А теперь пана Тобольского.

– Кого?

– Поляка. Пана Тобольского.

– Не помню. – Блювштейн вдруг взял ладонями ее лицо, приблизил к себе почти вплотную. – А где я, Соня?

Воровке стало нехорошо от его взгляда, от разговора, она тихо промолвила:

– Как где? На каторге! Тебя сослали на пожизненную!

– На пожизненную? Не помню… Ничего не помню. – Глаза его стали наполняться слезами. – Боже… Неужели это правда? – Он схватил воровку за плечи, принялся с силой трясти ее: – Генеральшу помню, поляка нет! Даже тебя не сразу вспомнил!

– Потому что Господь отнял у тебя разум.

– За то что убил?

– Двоих убил.

Михель с ухмылкой посмотрел на нее.

– Нет, не отнял. Он мне его вернул. Второй раз убил, и ко мне вернулся разум. Только зачем Господь сделал это, Соня?

– В наказание. Значит, ты не все еще испытал в этой жизни.

Михель спросил сдавленно:

– А что я еще должен испытать?

– Одному Богу известно.

– Не хочу, Соня. – По его щекам текли слезы. – Хочу жить как раньше. Ничего не знать, ничего не понимать, ничего не бояться.

Он оставил ее, медленно отошел в угол, присел на корточки и затих.

Сонька присела рядом. Михель обнял ее, прижался, и так они какое-то время сидели молча. Наконец воровка вытерла ладонью свои мокрые глаза, поднялась.

– Мне пора.

– А я?

– Жди, когда выпустят. Подержат, помурыжат и выпустят. Что с тебя возьмешь, с придурка?

У выхода Сонька остановилась, с усмешкой сообщила:

– Мы тут ведь с тобой не одни, Михель. У нас дочка.

– Дочка? – спросил он удивленно.

– Да, дочка… Михелина.

– Моя?

– Наша.

– Тоже на каторге? А ее за что?

– За мать.

Михель зашептал:

– Нужно бежать! Хотя бы ради дочки! Здесь нельзя оставаться! Подохнем!

– Нужно. Но об этом потом. – Сонька оглянулась, тихо предупредила: – Главное, чтоб никто ничего не понял. Оставайся таким, каким был… Придурком оставайся! А все остальное придумается. Я еще приду к тебе.

И налегла на дверь.

Михелина сидела за столом в кабинете Гончарова, пила чай, вела с начальником поселения неторопливую, с элементами кокетства беседу. Никита Глебович курил тонкую ароматную папироску, щурился от дыма, внимательно, с интересом изучал симпатичную каторжанку.

– Я – коренной петербуржец, – произнес он мягким баритоном. – И, по моим сведениям, вы также проживали в столице.

– Да, это так, – кивнула Михелина.

– Ваша сестра, Табба Блювштейн, в свое время являлась примой оперетты и была широко известна как Табба Бессмертная. Я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– Я был однажды с маменькой на «Летучей мыши», и до сих пор у меня в памяти ваша блистательная сестра.

– Благодарю, – склонила голову Михелина.

Поручик развернул конфету, но есть не стал, отложил в сторонку.

– Как давно вы не видели ее?

– Я на каторге уже почти пять лет. Можно посчитать, сколько лет я не виделась с сестрой.

– Простите, не подумал. – Начальник грациозно поднялся, достал из буфета бутылку вина, поставил на стол. – Вино давно употребляли?

Девушка рассмеялась.

– Пять лет назад.

– Не желаете?

– До барака не дойду.

– Вас проводят. – Гончаров улыбнулся, показав крепкие белые зубы. Налил в два фужера, один из них пододвинул к девушке. – Пригубите, французское.

– Будете раскалывать? – усмехнулась Михелина.

– Отнюдь, – пожал плечами Никита Глебович, отпил половину своего фужера. – Раскалывать вас не на чем, о каждом вашем шаге мне докладывают немедленно. – Он снова сделал глоток. – Мне доставляет удовольствие беседовать с вами, будто за окнами нет этой дикой зимы, унылого поселка, изможденных серых лиц… Вино, необязательная беседа, красивая девушка.

– В одежде каторжанки.

– Не поверите, она вас красит. Появись вы в обществе в таком наряде, вы бы немедленно стали законодательницей моды.

– Вы мне льстите, – смущенно улыбнулась Михелина.

– Ни в коем разе. Вы действительно красивы и сами это прекрасно понимаете.

– Тем не менее больше не пейте. Иначе вы скажете еще что-нибудь, и я окончательно зазнаюсь.

– Не зазнаетесь. Я не допущу этого. – Гончаров через стол дотянулся до руки девушки, поцеловал ее. – Я готов произносить вам комплименты регулярно.

Каторжанка поднялась.

– Думаю, мне пора идти.

– Я вас напугал? – поднял брови поручик.

– Нет. Просто, думаю, мама уже вернулась.

От задетого самолюбия Никита Глебович слегка покраснел, мягким, но не допускающим иного толкования тоном произнес:

– Я, милая барышня, здесь хозяин. И ваша мать будет ждать вас столько, сколько мне захочется.

Михелина вновь опустилась на стул, заметила:

– Речь не мужчины, но начальника.

Гончаров, проглотив насмешку, примирительно сказал:

– Не обижайтесь. Мне свойственно мгновенно впадать в необъяснимый гнев. И я сам от этого страдаю. Имейте это в виду.

– Постараюсь.

– И еще имейте в виду. Пару дней назад я имел разговор с господином, которого давеча убил здешний сумасшедший. Кстати, ваш отец. И сей господин предсказал мне, что от одиночества, тоски, бессмысленности здешней моей жизни я начну звереть. Так вот, мадемуазель, просьба. Не дайте мне скатиться до такого состояния. Если иногда мне понадобится ваше присутствие, отнеситесь к этому с пониманием. И с терпением.

Поручик поднял на каторжанку наполненные неожиданной влагой глаза, ждал ответа.

– Как прикажете, – тихо произнесла наконец та.

– Приказываю. А теперь ступайте.

Михелина поднялась, двинулась к порогу.

– Минуточку! – остановил ее Гончаров. – Скоро Новый год. Надеюсь, мы встретим его вместе.

– Ваша надежда тоже звучит как приказ, – улыбнулась она и толкнула дверь.

Никита Глебович провожать гостью не стал, налил полный фужер вина и с удовольствием выпил его до дна.

Табба украшала елочку в своей комнате – развешивала игрушки, завитые ленточки, сладости, одновременно прислушиваясь к голосам, звукам рояля, смеху, которые доносились из большой залы.

Княжна принимала гостей по случаю приближающегося Нового года.

Бывшая прима сделала маленький глоток вина из фужера, попросила Катеньку, поднесшую очередную коробку с игрушками:

– Проследи, когда гости станут уходить, и доложи мне.

– А вы не желаете выйти к ним?

– Нет, мне здесь лучше. Главное, не пропусти князя Андрея.

– Я поняла.

Прислуга ушла. Табба направилась к буфету, достала бутылку хорошего крымского вина, налила половину фужера и, глядя из окна на широкую мрачную Неву, стала не спеша пить.

Вернулась к елке, снова принялась наряжать ее.

Услышала торопливые шаги, оглянулась на дверь.

– Гости уходят, – запыхавшись, сообщила прислуга. – Княжна провожает их.

– А князь Андрей?

– Ждет, когда княжна вернется.

– Оставайся здесь.

Бессмертная осторожно подошла к двери, через дверную щель стала наблюдать за залой.

Она увидела князя, прихрамывающего по паркету, обратила внимание на дворецкого, почтенно застывшего в стороне. Затем в залу вбежала Анастасия, с ходу обняла кузена, расцеловала его в обе щеки. Сообщила ему на ушко что-то смешное, оба рассмеялись. Андрей взял трость и в сопровождении дворецкого направился к выходу.

Бывшая прима спешно миновала анфиладу комнат, стараясь таким образом опередить князя, и как бы случайно вышла навстречу ему на парадной лестнице. Смущенно улыбнулась, протянула руку:

– Здравствуйте, князь.

Тот с отрешенным удивлением взглянул на нее, взял руку, поднес к губам.

– Здравствуйте, мадемуазель. Почему я не видел вас среди гостей?

– Вам меня не хватало?

– Вас не хватало всем.

– Грубая лесть, князь. Мне было бы намного приятней, если бы мое отсутствие заметили только вы.

– Я его как раз и заметил.

Князь, деликатно поддерживаемый дворецким, стал спускаться по ступеням. Табба двинулась следом.

– Вы чем-то расстроены? – спросила она.

– Да нет. Дела, – ответил князь, стараясь не оступиться.

Девушка взяла его под руку, отстранив дворецкого.

– Ступай к себе.

Тот нехотя исполнил приказ, князь же вопросительно повернул голову в ее сторону:

– Вы желаете что-нибудь сообщить мне?

– Последнее время вы стали избегать меня.

– С чего вы взяли?

– Мне так показалось. Я что-то не так делаю?

– Господь с вами, – пожал плечами Андрей. – Видимо, я настолько поглощен своими проблемами, что не всегда адекватно воспринимаю окружающее. Но я по-прежнему отношусь к вам с уважением и нежностью.

– Я этого не заметила.

– Что я должен сделать, чтобы вы заметили?

– Хотя бы помнить, что я живу в этом доме и почти что член семьи княжны Анастасии.

– Обещаю, что при следующем визите непременно буду интересоваться вами.

– Благодарю, князь.

Андрей двинулся было дальше, но остановился.

– Последний раз я получал весть от Михелины полгода тому. Вам ничего более неизвестно о ней?

Табба пожала плечами, холодно ответила:

– Нет, только то, что известно вам. До свидания, князь, – и зашагала наверх.

Анастасия ждала ее. В ней трудно было узнать ту девочку-подростка, которая более пяти лет тому приютила у себя Соньку и ее дочерей. Сейчас это была вполне зрелая девушка шестнадцати лет, красивая, холодная, высокомерная.

Княжна шагнула навстречу бывшей приме и, по обычной своей манере слегка вскинув подбородок, поинтересовалась:

– Почему я не видела вас среди гостей?

– Не хотела смущать вас, княжна. Вдруг скажу не то. Или выпью лишку.

– Но, по-моему, вы уже выпили?

– Всего лишь бокал вина, княжна. Наряжала елку и выпила.

– О чем вы беседовали с моим кузеном, мадемуазель?

Табба с некоторым удивлением ответила:

– Так, ни о чем. Мне показалось, он чем-то слишком озабочен.

Анастасия помолчала, неожиданно спросила:

– Вам князь нравится?

– С чего вы взяли, княжна?

– Мне так показалось. Я не впервые вижу, как вы смущаетесь при его виде и ищете любую возможность завести с ним беседу.

Табба вспыхнула, но сдержала себя, с милой улыбкой ответила:

– Думаю, вам показалось.

– Возможно, – Анастасия смотрела на бывшую актрису с легкой усмешкой. – Но не забывайте, что он до сих пор влюблен в вашу сестру и надеется на ее возвращение.

– Я в чем-то повела себя недостойно? – как можно спокойнее поинтересовалась бывшая прима.

– Пока все достойно и прилично. Кроме привычки к вину. Важно не переступить черту дозволенного. Помните это, госпожа Бессмертная.

– Я все помню, княжна, – актриса сделала неожиданный для такого разговора книксен. – Помню также и то, что являюсь приживалкой в вашем доме. И если ваше терпение исчерпано, я готова в любой момент собрать вещи и сменить жилье.

Анастасия помолчала, смущенная подобным поворотом разговора, но овладела собой и с интонацией покойного отца князя Брянского произнесла:

– Да, меня смущают некоторые детали вашей жизни.

– Например? – актриса насмешливо смотрела на девушку.

– Например, вас часто не бывает дома, и мне непонятен круг ваших знакомых. Я ничего о них не знаю.

– У меня нет ни друзей, ни знакомых.

– В таком случае как объяснить регулярные ваши отлучки?.. Вас не бывает в доме по нескольку часов.

– Вы за мной следите?

– Я похожа на особу, способную за кем-то следить? – изумилась Анастасия. – Я беспокоюсь о вас! Но мне небезразлична репутация моего дома, в котором после истории с вашей маменькой почти не бывают люди света, опасаясь замараться. Помните и об этом!

– Благодарю за столь внимательное отношение к моей скромной персоне и моей матери. Но если я иногда отлучаюсь из вашего дома, то исключительно по причине своего нездоровья и предельного одиночества. К сожалению, моя жизнь сложилась далеко не лучшим образом, и обременять кого-либо, в частности вас, мне представляется неправильным. Со своими проблемами я разберусь сама. – Актриса развернулась и быстро пошла прочь.

Княжна некоторое время смотрела ей вслед, затем быстро догнала.

– Я не хотела обидеть вас. Простите.

– Вы тоже простите меня, – улыбнулась Табба. – Видимо, я дала повод для вашего беспокойства.

Из глубины гостиного зала донеслись отчетливые шаги – в сопровождении дворецкого к княжне направлялась преподавательница музыки мадам Гуральник, старая дева с признаками нервического деспотизма.

– Княжна! – прокричала уже издалека мадам Гуральник. – Когда я прихожу в ваш дом, вы должны уже сидеть за инструментом и разминать пальчики! И не ждать, когда я начну нервничать, отрывая вас от очередной пустой светской беседы.

– Идите, княжна, – сказала с усмешкой Табба. – Инквизитор явился по вашу душу.

– Я когда-нибудь ее убью, – закатив глаза, прошептала Анастасия и крикнула преподавательнице: – Иду, госпожа Гуральник! И не надо мной командовать, будто не я плачу вам деньги, а вы мне!

– Деньги здесь ни при чем! – возмутилась та. – Я желаю, чтобы из вас вышел хотя бы какой-нибудь толк!

Гуральник окинула высокомерным взглядом бывшую приму, уселась к инструменту и стала нервно листать ноты.

Табба встретилась с Беловольским в небольшом ресторанчике на Шпалерной. Посетителей здесь было вполне достаточно, лупил по клавишам тапер, дым стоял густой и смрадный.

Бывшая прима скрывала свой шрам наброшенной на лицо черной кисеей, мужчина же был чисто выбрит, и узнать в нем банковского налетчика было почти невозможно. Они сидели в дальнем углу ресторана, пили итальянское вино, которое здесь подавали, разговаривали непринужденно, как давние знакомые.

– Как проходят ваши уроки по обучению танго? – поинтересовался собеседник.

Табба удивленно вскинула брови.

– Вам известно, что я посещаю танцевальный кружок?

– Нам известно все, что касается наших товарищей.

– Не думала, что нахожусь под таким колпаком.

– Это не колпак, мадемуазель. Это всего лишь забота о вашей безопасности. – Беловольский загасил окурок в пепельнице, улыбнулся. – Кстати, приятная новость. Товарищ Губский уже на свободе.

– Он в Петербурге? – искренне обрадовалась Табба.

– Да, мы сняли для него конспиративное жилье.

– Как это ему удалось? Он ведь был осужден на пожизненную.

– Помогли товарищи по партии. – Беловольский достал новую папиросу, бросил цепкий взгляд на зал. – Кстати, он интересовался вами. И – особая благодарность за деньги.

– В том не только моя заслуга.

– Ефим Львович просил вас быть как можно осторожнее. По его мнению, мы слишком рискуем вами.

– Как и всеми.

– Но вы для нас бесценны. И прав Ефим Львович: три налета подряд – это чрезмерно. Надо сделать небольшую паузу.

– А вы разве не рискуете?

– Это профессиональный риск. Я – революционер.

– А я кто, по-вашему?

– Вы? Молодая красивая женщина, сочувствующая нашей борьбе!

Актриса некоторое время напряженно смотрела на своего визави, отчего шрам обозначился еще четче и даже побагровел. Подняла три пальца, стала загибать их.

– Три причины! Запомните их, Беловольский! Первая – я мщу. Мщу власти за гибель любимого мужчины. За Марка Рокотова. Вторая – я патриотка. Я люблю свое Отечество. Театра нет, любви нет, привязанностей нет! Остается только одно – сделать хотя бы что-нибудь для гибнущей страны. И третья… Если я перестану рисковать, подвергать опасности свою жизнь, я подохну. Через месяц, два, год, но подохну. А я хочу еще пожить, господин Беловольский. И хочу сыграть эту свою последнюю роль до конца! Без разницы, с каким исходом! Я актриса, для которой осталась только одна сцена – жизнь!

Мужчина взял побелевшую руку девушки, сжал ее.

– Простите, мы, кажется, привлекаем внимание.

Табба бросила слегка блуждающий взгляд на ближние столы, отмахнулась.

– Плевать. Тут все уже хмельные. – Перетянулась через стол, прошептала: – Я должна встретиться с товарищем Губским.

– Он также желает видеть вас. – Беловольский вновь оглядел зал, с усмешкой сообщил: – И тем не менее внимание к нам более чем пристальное. А это уже совсем ни к чему, – он закурил. – За моей спиной третий стол. Мужчина и женщина. Видите?

Табба перевела взгляд в указанном направлении, с улыбкой произнесла:

– Может, вам показалось?

– Возможно. Но под ложечкой екает – а это уже дурной признак.

– Что будем делать?

– Главное, без суеты, – Беловольский взял бокал, чокнулся с девушкой. – Болтаем, улыбаемся, кокетничаем, не смотрим в их сторону.

– Хотите, я стану объясняться вам в любви? – вдруг предложила актриса.

– В каком смысле? – удивился тот.

– В прямом, – Табба дотянулась до его фужера.

– Разве такими вещами шутят? – не понял Беловольский.

– Как к товарищу по партии!

– Нет, вы, наверно, все-таки шутите!

Табба громко рассмеялась, взяла его руку, нагнулась поближе.

– Видите, как все натурально получилось. Объяснение в любви, и никто ни о чем не догадывается!

Теперь уже смеялся и Беловольский.

– Но вы вначале меня смутили, – он подмигнул партнерше. – Сейчас мы разыграем небольшой спектакль и посмотрим, как будет вести себя любопытная для нас парочка.

– Что я должна делать?

– Вы идете в дамскую комнату. Там есть два выхода – ею пользуется также и кухонный персонал.

– А если эта дама направится следом?

– Закройтесь на крючок.

– Вы и это предусмотрели?

– Перед нашей встречей я обследовал помещение, – улыбнулся мужчина и кивнул: – Ступайте.

Актриса поднялась, с улыбочкой сделала ручкой Беловольскому и, слегка покачиваясь, двинулась в сторону туалетных комнат.

Пара за столом напряглась. Мужчина что-то сказал спутнице, та проследила за Таббой, но осталась сидеть.

Бессмертная тем временем заперлась изнутри на крючок, увидела вторую дверь, толкнула ее и оказалась в кухонном помещении среди поваров, официантов, прочей обслуги.

Толкаясь и извиняясь, стала искать выход на улицу…

Беловольский допил вино, посмотрел в сторону туалетных комнат. Дверь была закрыта. Табба не появлялась.

Дама за спиной Беловольского оставила напарника, стала пробираться между столиками в сторону дамской комнаты. Подергала дверь, она была заперта.

Напарник почувствовал неладное, бросил взгляд на Беловольского. Тот продолжал оставаться за столиком – спокойно курил, пил вино, разглядывал публику.

К даме торопливо подошел метрдотель, она что-то объяснила ему, и тот деликатно постучал в дверь. К ним тотчас присоединился официант.

Посетители ресторана уже успели обратить внимание на возню возле дамской комнаты, пересмеивались, шутили.

Неожиданно официант решительно отошел на несколько шагов от двери, разбежался и изо всей силы саданул ее плечом.

Дверь с треском распахнулась, из комнаты с воплями выскочила повариха, не до конца успевшая привести себя в надлежащий порядок.

Зал хохотал.

Повариха бранилась, смущенный официант что-то ей объяснял, администратор пытался затолкать опозорившуюся работницу на кухню.

Филер поднялся, поспешил к сообщнице, стараясь замять скандал, и на время выпустил из внимания Беловольского.

Тот оставил на столе рублевую купюру и покинул помещение.

Мирон Яковлевич мрачно выслушал сообщение агентов, пожевал щепотку ароматического табака, ткнул пальцем в мужчину:

– Тебе, Малыгин, за ротозейство и исключительный идиотизм – двое суток уборки отхожих помещений отделения.

– Но ведь, Мирон Яковлевич…

– Нокать будешь кобыле. Или жеребцу. На твое усмотрение. – Миронов перевел взгляд на даму: – Как кличут, красавица?

– Варвара Антошкина.

– Тебя, Антошкина, на первый раз прощаю. Как женщину. Но наказываю как агента вычетом из жалованья пятидесяти шести копеек, потраченных в ресторации.

– Поняла, Мирон Яковлевич, – смиренно ответила та.

– Понятливый человек должен молчать. – Миронов опустил грузное тело в кресло, шумно выдохнул. – Теперь по существу. С какой дурной головы ты, Малыгин, взял, что за этой парой был нужен пригляд?

– Тот ресторан, Мирон Яковлевич, наша главная точка. Мы там вроде как свои. Там толкается много разного народу, и искать фарт в этом мареве лучше всего.

– Почему именно этих?

– Нюх, Мирон Яковлевич.

– А еще дама не снимала с лица кисею. Так весь вечер и просидела под ней, – подсказала Антошкина.

– Совершенно точно, – согласился Малыгин. – Все с открытыми мордами, а эта будто прячется.

– Дама, кроме кисеи, запомнилась еще чем-нибудь? – поинтересовался Миронов, сделал какую-то запись на бумажке.

– Нервная какая-то вся, – объяснила Антошкина. – Дерганая. Места себе не находила.

– А господин?

– Господин? – переспросил Малыгин. – Серьезный господин. Внешне никакой, а стержень внутри крепкий. Думаю, на любое дело пойдет не дрогнувши. А уж если убить, вообще не вопрос. Так мне показалось, Мирон Яковлевич.

Тот вынул из ящика стола три карандашных портрета – Таббы под кисеей, Беловольского и Китайца. Передал агентам.

– Приглядитесь. Вдруг чего-нибудь сходное и увидите.

Антошкина и Малыгин по очереди просмотрели портреты, вернули их начальнику.

– По годам и по манере дама вроде схожая. Только гарантированности никакой, – вздохнула Антошкина.

– Мужчина? – перевел Миронов сердитый взгляд на Малыгина.

– Похож, – кивнул тот. – Усы и бородку с портрета убрать – и определенно он.

– Косорылого не заприметили рядом?

Антошкина взяла портрет Китайца, внимательно поизучала его, передала Малыгину.

– Кажись, не было… Но морду запомню обязательно.

– Да уж постарайтесь запомнить. – Мирон Яковлевич помолчал, слегка раскачиваясь в кресле, хлопнул ладонью по папке с бумагами. – Ступай, Малыгин, на отхожие помещения и повращай там мозгами. А ты, Антошкина, потолкайся эти дни в ресторанчике, понаблюдай во все четыре глаза.

– Так у меня их всего два, Мирон Яковлевич, – засмеялась та с облегчением.

– Два за себя, два за этого умника.

– Так вряд ли они опять придут туда!

– Поглядим. Волка иногда тянет на помеченное место.

Когда филеры покинули кабинет, Миронов сунул бумаги в ящик стола, позвонил в колокольчик. Заглянувшему в двери дежурному прапорщику распорядился:

– Мадам ко мне!

Спустя несколько секунд в кабинет вошла с горделиво поднятой головой мадам Гуральник и без приглашения уселась на один из стульев.

Миронов присел рядом с ней.

– Какие у нас новости?

– Пока никаких. Княжна в канун Нового года принимала гостей, в числе которых был ее кузен князь Андрей.

– Госпожа Бессмертная?

– Тоже пока ничего особенного. По словам дворецкого, днем часто отлучается из дома, по ночам пьет вино и отчитывает прислугу.

Мирон Яковлевич вынул из ящика стола портрет Таббы, показал учительнице музыки:

– Вам сия дама никого не напоминает?

Гуральник на какой-то миг растерялась, затем с усмешкой повертела рисунок в руках, пожала плечиками.

– Возможно.

Миронов заметил заминку гостьи, поинтересовался:

– Вас что-то смутило?

– В какой-то степени.

– Что именно?.. Вы в портрете кого-то узнали?

– С известной долей допуска. Но могу ошибаться.

– Кого? – Миронов не сводил с нее внимательного взгляда.

– Возможно, мадемуазель Бессмертную. Но, повторяю, весьма условно.

– Она часто пользуется кисеей?

– Я этого не замечала.

Мирон Яковлевич положил рисунок на стол.

– Нам, мадам, крайне важно установить личность этой особы. Поэтому повнимательней присмотритесь к госпоже артистке.

– Уж куда внимательнее! – обиделась Гуральник. – Я, Мирон Яковлевич, зря свой хлеб не кушаю. Я его отрабатываю!

– Простите, если я вас обидел.

– Прощаю, но впредь будьте осмотрительнее в словах! – Она поднялась и, не попрощавшись, покинула кабинет.

Сонька как раз обслуживала двух бородатых вольнопоселенцев, наливая квас в бутыли и тут же быстро суя под полы их засаленных тулупов поллитровки с самогоном, когда открылась дверь и вместе с облаком холодного пара в лавку просунулась синяя от холода физиономия Михеля.

– Закрой сейчас же дверь! – закричала на него воровка. – И не смей сюда соваться!

– Холодно, мама, – промычал тот, толкаясь на пороге.

– Сгинь, сказала!

– Чего ты его гонишь, Сонь? – вмешался один из вольнопоселенцев, засовывая самогон поглубже под тулуп. – Пусть отогреется. Человек как-никак.

– Убивец, а не человек! Пошел отсюда, сказала!

– Мама, холодно, – снова попросился Михель.

– Сонь… – подал голос второй поселенец. – Он же все время возле твоей лавки крутится. Будто привязанный.

Воровка, выпроводив мужиков, тут же втащила Михеля в лавку.

– Я сказала, не шастай попусту сюда! Сама приду, когда надо.

– Соскучился.

– Соскучился он… – проворчала Сонька, отряхнула снег с его лохмотьев. – Озяб небось?

Михель мотнул головой, прошепелявил:

– Озяб.

– А то не озябнешь. Одежка вон какая. Проходи к печке, – усадила его на лавку. – Может, прикуплю чего-нибудь потеплее?

– Не надо. Потерплю.

– А как заболеешь?

– Столько лет не болел, а уж теперь тем более продержусь, – улыбнулся беззубым ртом Михель.

Сонька налила из чайника в жестяную кружку горячего чая.

– Согрейся.

– Дочка у начальника?

– А то где ж?.. Она ведь у него теперь вроде горничной.

– Это нехорошо.

– Хорошего мало, – согласилась Сонька.

Михель отставил пустую кружку, тяжелым взглядом посмотрел на женщину.

– Пусть уйдет от него.

– Куда?.. Лес валить?

– Пусть даже лес… Перед людьми стыдно!

– Перед какими людьми?

– Перед всеми!.. Знаешь, чего в поселке говорят?

– Ну и чего говорят?

– Разное!.. Что наша дочка – подстилка!

Воровка поднялась, глаза ее горели гневом.

– Это кто говорит?.. Пьяницы, уроды, упыри, убийцы? Это они смеют называть мою дочку подстилкой? Мне плевать, что эти нелюди думают о ней! – Сонька неожиданно опустилась перед Михелем на корточки, горячо зашептала: – Он влюбился, понимаешь?.. По-настоящему влюбился. Этим надо воспользоваться! Мы сможем бежать отсюда!

– Он живет с ней?

Воровка сдула с лица волосы, присела рядом.

– Михелина говорит, пока нет.

– Может, не признаётся?

– А зачем врать?.. Она ведь еще девушка. Никогда не знала мужчин.

Михель помолчал, негромко и внятно произнес:

– Я убью его.

Воровка резко оттолкнула Михеля.

– Пошел к черту!.. Ступай в барак и не лезь не в свое дело!

Михель поднялся.

– Ты ей говорила обо мне?

– Зачем?

– Я ее отец.

– Говорила, – нехотя ответила воровка. – Но для нее ты по-прежнему двинутый.

Сонька откинула крючок и выпустила Михеля в сгущающийся морозный вечер.