Текст книги "Сонька. Конец легенды"

Поляк полистал томик, поднял на начальника насмешливые глаза.

– Мы будем декламировать стихи Марка Рокотова?

Гончаров сухо рассмеялся, сел.

– Декламировать не будем. Почти все стихи Рокотова я знаю наизусть. Я его давний и ревностный поклонник. – Он закурил, откинулся на спинку стула. – Вы ведь были знакомы с Рокотовым?

– В какой-то степени.

– И на каторге оказались по воле господина поэта?

Тобольский отвечать сразу не стал, кинул взгляд на пачку папирос, поручик кивнул, пан прикурил, затянулся, пустил густой дым.

– На каторге, господин поручик, я оказался исключительно по своей воле. В моем возрасте сложно подчиняться чужим влияниям.

– Однако вы все-таки подчинились воле террористов?

– Желаете откровенностей? – Поляк с прищуром смотрел на начальника. – Праздное любопытство?

– Не только. Меня интригуют поступки людей, идущих столь безоглядно против закона.

Тобольский загасил в пепельнице окурок, снисходительно усмехнулся.

– К сожалению, ничего стоящего о них сообщить не могу. Имел к ним только касательное отношение. Могу лишь назвать причину, толкнувшую меня на этот путь. Если вам, конечно, любопытно.

– Любопытно.

– Хорошо. Позвольте еще один вопрос? Вам сколько лет?

– Двадцать два года.

– Всего двадцать два… И какая же нелегкая привела вас в этот забытый богом и людьми край?

Гончаров снова коротко засмеялся:

– У нас получается едва ли не исповедальный вечер.

– Не хотите, не отвечайте. Вы сами подвели к исповедальности.

– Хорошо, отвечу. – Поручик перебросил ногу на ногу. – Бессмысленное столичное существование. Скука, однообразие, отсутствие какой-либо реальной цели.

– Вы из состоятельной семьи?

– Весьма. У меня есть все, и нет ничего.

– Полагаете, здесь вы что-либо найдете?

– Пока не знаю. По крайней мере, мне здесь интересно. Экзотика!

– Смею вас огорчить. Здешняя экзотика через пару месяцев станет адом, и вы пожелаете немедленно бежать отсюда. Вы возненавидите окончательно не только здешнюю публику, но и самого себя.

– Возможно, – согласился Никита Глебович. – По крайней мере, потом будет о чем вспоминать.

– Если это «потом» у вас наступит.

– Но у вас ведь оно наступило?!

– Наступило. На каторге.

– На пожизненной. Я же в любой момент могу покинуть эти гиблые места.

– Возможно. Но пока что мы с вами, господин поручик, здесь на равных. Я – каторжанин, и вы – также. И привилегия у вас только в одном: вы можете меня наказать, я вас – нет. Хотя и это спорно.

Гончаров не сразу оценил остроумный ход каторжанина, затем рассмеялся громко и с удовольствием.

– Браво! Значит, между нами есть нечто общее?

– Всего лишь часть суши, на которой мы располагаемся.

Гончаров посидел какое-то время в размышлении, поднялся, подошел к буфету, вынул оттуда хрустальный штоф с водкой, две рюмки, поставил на стол.

– Предлагаю выпить.

– Вот с этого все и начинается, – заметил с ироничной улыбкой пан. – Вначале вы будете искать собутыльника, затем станете пить по-черному. В полном одиночестве. А отсюда родится жестокость, озлобленность, ненависть ко всем и вся.

Никита Глебович отрезал кусок вяленой оленины, кивнул на нетронутую рюмку.

– Брезгуете?

– Просто не пью.

Возле дома стали грызться собаки, поручик подошел к окну, посмотрел вниз, беззлобно чертыхнулся, вернулся обратно.

– Все здесь интересно. Интересно и страшно. Но вы правы – когда-нибудь все это обрыднет. – Налил себе повторно, выпил, затем испытующе посмотрел на каторжанина. – Еще один вопрос. Вся эта чушь о вас и Софье Блювштейн…Понимаете, о ком я?

– Разумеется.

– Это вранье или имело место быть?

Пан пожал плечами и спокойно ответил:

– Имело место быть.

– Она – майданщица. Ей разрешили открыть квасную лавку. По моей информации, госпожа Блювштейн торгует не только квасом. Но и кое-чем покрепче.

– Вы желаете лишить ее особого положения?

– Вовсе нет. Мне она просто любопытна.

Поляк поднял глаза на поручика, усмехнулся:

– К сожалению, видимся мы редко. Мне ведь предписан особый режим – передвижение по поселку только в сопровождении конвоира.

– Я дам команду о временной отмене режима.

– Желаете, чтобы я вам ее представил?

– Мне бы хотелось расположить ее к себе.

– Зачем?

– Легендарная особа. Необычная судьба. Меня привлекает все неординарное, загадочное.

– То есть я должен сказать Соне что-то о вас хорошее?

– Ну, ни хорошее, ни дурное. Но я бы желал, чтобы поселенцы видели во мне не только зверя.

Пан Тобольский в некотором недоумении помолчал, затем поднялся.

– Я могу идти?

– Нет. – Поручик подошел к нему. – Попытайтесь поверить в мою искренность. Россия на рубеже страшных перемен. Смертельных перемен. И я хочу оставить после себя хотя бы крохотный след, пусть даже на этом острове отверженных.

Желваки собрались на скулах поляка, он уставился на начальника в упор.

– Вы или сумасшедший, или прохвост.

От услышанного тот вздрогнул, с тихой ненавистью посмотрел на каторжанина, затем овладел собой, тихо промолвил:

– Может, и то, и другое. Для кого как, – и коротко махнул: – Ступайте.

Тобольский был уже возле двери, когда Гончаров окликнул его:

– Минуту! – снова подошел к каторжанину. – Госпожа Блювштейн здесь ведь не одна?

– Да, с дочкой. С Михелиной.

– По слухам, она весьма хороша собой.

Тобольский едва заметно усмехнулся.

– Она каторжанка, господин поручик, – и готов был переступить порог, когда его вновь остановил начальник.

– А со старшей дочерью… примой петербургской оперетты… действительно все так трагично, как писали газеты?

– Я каторжанин, господин поручик. И связи с материком у меня никакой. С наступающим Новым годом.

В комнату ворвалось облако холодного белого воздуха, конвоир услышал звук открывшейся двери, шуганул собак и заспешил навстречу каторжанину.

На следующий день, когда к ночи уже была завершена смена лесоповалочных работ, пан Тобольский решился навестить Соньку. Благо начальник снял предписание передвигаться по поселку только в сопровождении конвоира.

Квасная лавка находилась на небольшом майдане в центре поселка вольных поселенцев. Кроме нее, здесь в темноте виднелась управляющая контора с крыльцом, рядом чернел недавно построенный помост для порки провинившихся, а чуть в стороне нелепо торчали обломанные колеса от карусели, в теплое время предназначавшейся для местных детишек.

Из трубы лавки на фоне звездного прозрачного неба валил густой белый дым – значит, Сонька еще торговала.

Сама лавка представляла собой обычную черную лачугу с вдавленными в снег четырьмя окнами и протоптанной узкой тропинкой ко входу. Перед дверью лежали ленивые откормленные собаки, равнодушные к каждому, кто посещал лавку. Рядом с ними сидел на корточках Михель, совал им в физиономии куски хлеба или вяленой рыбы, те отворачивались, недовольно рычали, иногда даже огрызались.

Божевольному это нравилось, он радостно смеялся и продолжал свое бессмысленное занятие.

Когда сильно озябший пан Тобольский уже подходил к лавке, навстречу ему вышли два поселенца, на физиономиях которых, кроме хмельной отупелой тяжести, ничего более не выражалось. Поляк вынужден был посторониться, уступая им дорогу.

Один из мужиков чудом узнал его, оскалился.

– О, Матка Боска, твою мать! – и дурашливо стащил драную шапку с головы. – Неужели пану тоже пожелалось освежить грешную душу?

– Разве я не живой человек? – неловко отшутился тот.

– А хрен тебя поймет! Может, живой, а может, и подох уже! Тут все зажмуренные!

Мужики рассмеялись шутке и зашагали дальше.

Михель заметил совсем вблизи приближающегося поляка, оставил собак, поднялся навстречу, промычал:

– Не надо! Не ходи!

– Михель, – миролюбиво остановил его пан, объяснил: – У меня к Соне дело. Кое-что скажу и сразу уйду.

Поляк шагнул к двери, божевольный тут же перехватил его, прижал к стене.

– Убью!

Они вцепились друг в друга, силы были примерно равны, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы из лавки не выглянула Сонька, привлеченная шумом борьбы.

– А ну, пошел отсюда, шланбой! – набросилась она на Михеля, стала лупить его по голове берестяной квасной кружкой. – Какого черта караулишь?

– В каталажку не надо, Соня! – вдруг испугался Михель и отпустил поляка. – Больно. – Божевольный торопливо затопал прочь, лишь изредка оглядывался, бормотал: – Соня… Моя Соня… Мама… – и грозил кулаком пану: – Убью!

Вошли внутрь. Сонька кивнула гостю на одну из скамеек.

Лавка была небольшой, с двумя керосиновыми лампами по углам. Стояли два длинных стола для распития кваса, а на печи громоздились две булькающие бочки для закваски и перегонки пойла.

Сонька за пять лет каторги сильно сдала. Голова совсем поседела, зубы поддались цинге и почернели, походка утяжелилась, стала неуверенной, шаркающей. И лишь глаза по-прежнему были глубоки и внимательны.

– Мне изменили режим, Соня, – с улыбкой сообщил пан.

– Кто?

– В поселок пришел новый комендант. Я имел с ним разговор. Теперь могу перемещаться по поселку свободно.

– Вы с ним знакомы?

– Он пригласил меня к себе. Господин более чем странный. Знает стихи Марка Рокотова, интересуется инакомыслием, вел весьма загадочный разговор.

– Зачем вы мне это говорите?

– Он расспрашивал о вас.

– Обо мне расспрашивают многие. Как только туристы расползаются с парохода, так и расспрашивают.

Поляк усмехнулся.

– Тут иное. Как я понял, он желает поговорить с вами.

– О чем?

– С вашей помощью он намерен поднять в поселке свой авторитет.

– У коменданта всегда в поселке авторитет, – усмехнулась Сонька.

– Ему хочется, как он выразился, помочь отверженным и несчастным.

Женщина с иронией посмотрела на него.

– Вы с утра не выпивали?

– Я ведь не пью, Соня. Он действительно заинтересовался вами.

– Стара я для его интереса.

– Он также заинтересовался Михелиной.

– А это совсем ни к чему.

– Он просто спросил о ней.

– Сегодня спросил, завтра возьмется за дело.

– Надо этим воспользоваться, Соня!

– Дочку подложить?

– Зачем? Есть ведь другие варианты. Надо искать возможность бежать отсюда!.. Я крайне беспокоюсь о вас.

Сонька повернула к нему голову, внимательно посмотрела в измученное каторгой и годами породистое лицо поляка, с искренним сочувствием заметила:

– Лучше о себе побеспокойтесь. Совсем сдали.

Пан неожиданно взял женщину за плечи, на мгновение растроганно приобнял ее, уткнулся в плечо, и даже на какой-то миг показалось, что он расплакался. Тут же виновато отпустил, усмехнулся.

– Простите… – Помолчал, вытер тыльной стороной ладони глаза. – Обо мне бессмысленно. Я вряд ли уже выберусь. А вот вам надо постараться. Хотя бы ради ваших дочерей.

– Вы в своем репертуаре, – улыбнулась Сонька.

– Так воспитан. – Поляк снова элегантно откланялся. – Вы все-таки подумайте о том, что я вам сказал.

– Подумаю, – механически ответила женщина и вместе с поляком двинулась к выходу. – Если Михель вдруг станет нахальничать, кликните меня.

– Отобьюсь.

Дверь распахнулась, и вместе с облаком пара в лавку ввалилось сразу три поселенца.

– Соня! – заорал один из них. – Дай загасить огонь! Покрепче чего-нибудь!

Поляк вышел из лавки, огляделся и направился к околице, за которой начиналась почти засыпанная снегом тропинка в соседний поселок.

Идти было трудно.

Небо совсем освободилось от туч, и звезды сверкали над головой низко, ярко и крупно, казалось, можно рукой дотянуться до них.

Пан не заметил, что следом за ним из поселка двинулся Михель.

На середине дороги Тобольский остановился, любуясь вышитым звездами небом, машинально оглянулся и вдруг обнаружил, что Михель почти уже настиг его. Остановился, с неожиданным страхом и дурным предчувствием спросил:

– Чего тебе?

Божевольный молчал, глядя на Тобольского тяжело и мрачно.

– Ступай к себе, Михель, – сказал тот. – Холодно. Околеешь.

Михель не двинулся.

Поляк постоял какое-то время и двинулся дальше. Михель тут же тронулся следом.

Пан оглянулся.

– Не надо за мной идти, Михель. Сам дойду.

– Соня, – произнес тот и ткнул кулаком в грудь. – Моя Соня.

– Твоя… Конечно твоя… Соня отдыхает. Ступай.

– Моя!.. Люблю Соню!

– Как скажешь… Бог с тобой.

Пан Тобольский шагнул снова и тут услышал близкое, частое и шумное дыхание. Оглянуться не успел, Михель в прыжке сбил его с ног, навалился тяжелой смрадной тушей и стал душить.

Пан задыхался, терял силы, пытался увернуться от цепких рук нападавшего, пару раз умудрился ударить его в лицо, тот окончательно озверел, завопил от боли и обиды и впился зубами в глотку несчастного.

Успокоился Михель только тогда, когда поляк после конвульсий затих. Медленно поднялся, запрокинул голову к полной луне, плывшей по звездному чистому небу, удовлетворенно прокричал что-то и медленно побрел в сторону поселка вольнопоселенцев, широко размахивая руками.

На снегу осталось лежать бездыханное тело пана Тобольского.

…В шестом часу утра, когда над поселком все еще висела морозная, прозрачная и трескучая ночь, каторжанки под присмотром двух молодых бабех-надзирательниц спешно готовились к выходу на работу – убирали постели, успевали по-быстрому глотнуть горячего кипятку, натягивали на себя осточертевшие тяжелые шинельного цвета бушлаты, переругивались то злобно, то не очень.

– Шевелись, шалашовки! – подгоняли надзирательницы. – Кто задержится, три дрына по горбу!

Нары Соньки и Михелины находились рядом, мать и дочь привычно и без лишних слов затягивали одежду, успевали помочь друг другу, перебрасывались короткими, понимающими взглядами.

К этому времени Михелине исполнилось уже двадцать пять, но возраст никак не отразился на ее внешности. Она оставалась не по-здешнему хрупкой и ухоженной, лицо ее от прикладывания тюленьего жира было свежим, благородным, манеру поведения девушка выбрала подчеркнуто независимую.

Тяжело стукнула промерзшая входная дверь, в барак вместе с морозным облаком ввалился известный в поселке своей наглостью и подлостью подпрапорщик Кузьма Евдокимов, заорал на все помещение:

– Соньку Золотую Ручку немедля к начальнику!

Каторжанки немедленно напряглись, Сонька быстро повернулась к Михелине. Дочь с тревогой спросила:

– Зачем он в такую рань, Соня?

– Без понятия, – пожала та плечами, посмотрела на надзирателя: – К какому еще начальнику?

– К господину поручику!.. К Никите Глебовичу!

– Ничего не перепутал?

– Путают знаешь где? – оскалился тот, тут же цапнул за задницу крайнюю из каторжанок и продолжил: – Когда заместо бабы мужика щупают! Давай на выход! Велел не задерживаться!

Сонька бросила на напрягшуюся дочку взгляд, усмехнулась:

– Не волнуйся. Думаю, это ненадолго.

– Может, я с тобой? Что-то нехорошее в этом.

– Узнаем.

Мать подбадривающе подмигнула дочке, набросила на плечи тяжелый серый бушлат и двинулась к выходу.

Надсмотрщик пропустил воровку вперед, по пути щипнул за зад молодую поселенку, довольно заржал.

– Ну, кобылы, мать вашу! – и вывалился следом за Сонькой в морозное утро.

Луна все еще была полная и круглая, деревья от холода потрескивали, в ближних дворах изредка побрехивали вконец озябшие собаки.

– Не знаешь, чего хозяин хочет? – осторожно спросила Сонька.

– А чего он хочет? – заржал Кузьма. – Того, чего хотят и все мужики!

– Стара я для этого.

– А я ихнего вкуса не знаю. Может, ты им в самый раз! – И охранник снова заржал.

Все окна в доме коменданта уже светились, надсмотрщик пропустил вперед каторжанку, направил на второй этаж. Попытался на лестнице полапать и ее, но получил сильный тычок, зло прохрипел:

– Гляди, старая курва… Обратная дорога тоже будет со мной.

Сонька промолчала, в слабо освещенном керосиновой лампой коридоре нащупала дверь, толкнула.

Дверь скрипнула, в лицо после мороза тут ударило теплом, запахом чего-то вкусного и ароматного.

Кузьма входить не стал, громко выкрикнул:

– Каторжанка Блюхштейн, ваше благородие!

Поручик, причесанный, надушенный хорошим одеколоном, вышел навстречу каторжанке, с молчаливым поклоном предложил пройти. Затем совершенно неожиданно помог женщине снять тяжелый арестантский бушлат, повесил его на вешалку возле двери.

Сонька усмехнулась.

– Как за барыней ухаживаете, господин поручик.

– За женщиной, – ответил тот и показал на стул.

На столе стоял фарфоровый чайник с двумя чашками, сахарница и конфетница.

Сонька с некоторым удивлением оценила все это, опустилась на предложенный стул. Никита Глебович уселся напротив, потянулся за чайником, разлил коричневую ароматную жидкость в две чашки, пододвинул поближе к каторжанке сахарницу.

– Софья Блювштейн? Не ошибаюсь? – взглянул на воровку. – Блювштейн – фамилия по мужу?

– По мужу.

– То есть Михель Блювштейн, здешний божий человек, ваш муж?

– Наверно. Если, конечно, божий человек может быть чьим-нибудь мужем.

– А Тобольский… – поручик взглянул на бумаги, лежавшие перед ним. – Казимир Тобольский. Он кто для вас?

– Каторжанин.

– Всего лишь?

Сонька отставила чашку с чаем, с очевидным раздражением спросила:

– Господин начальник, к чему вся эта баланда?

Гончаров помолчал, щелкая тонкими изысканными пальцами, поднял голову.

– Этой ночью Казимир Тобольский был убит.

– Что? – задохнулась Сонька. – Как? Кто это сделал?

– Это сделал ваш муж. Михель Блювштейн.

– Но этого не может быть!

– Он сам в этом сознался.

– Он не мог. Он дитя малое!

– Тем не менее каторжные работы он получил именно за убийство. Вам ведь это известно?

Сонька помолчала, тихо произнесла:

– Пан пришел в лавку, когда я уже готовилась закрывать. Очень поздно… Сказал, что получил от вас разрешение на вольное перемещение.

– Да, я разрешил. Хотите попрощаться с покойным?

– Нет. Лучше я буду помнить его таким, каким видела в последний раз.

Воровка с трудом сдержала неожиданные слезы, смахнула их, виновато усмехнулась.

– Простите… Михель где сейчас?

– В карцере.

– Я смогу его навестить?

– Безусловно. Но есть ли в этом смысл?

– Я ношу его фамилию, господин поручик.

– Хорошо, я распоряжусь. Но имейте в виду, он сейчас абсолютно невменяем и агрессивен. Его самого, видимо, потрясло убийство.

Сонька поднялась, натянула рукавицы.

Гончаров тоже вышел из-за стола.

– Сегодня можете не выходить на работу.

– За что такая милость? – ухмыльнулась женщина.

– Просто участие. – Поручик проводил Соньку до двери, вдруг предложил: – Кстати, отец вашей дочери – сумасшедший Михель?

– Да.

– Я дам распоряжение, чтобы ее сегодня тоже освободили от работ.

Сонька исподлобья взглянула на него, склонила голову:

– Благодарю. – И покинула комнату.

Спустя несколько дней после встречи с обер-полицмейстером в своем кабинете, обставленном скромно, с деталями кавказской экзотики, Икрамов собрал наиболее опытных следователей, сыскарей, судебных приставов, чтобы детально разобраться в делах, не терпящих отлагательства.

Присутствовали старший следователь Конюшев Сергей Иванович, следственный пристав жандармского управления Дымов Иван Иванович, а кроме них старший судебный пристав департамента Фадеев Федор Петрович и опытнейший петербургский сыщик Миронов Мирон Яковлевич, поражавший коллег не только тучностью, но и умением находить выход из самых запутанных ситуаций.

На столе лежала папка с соответствующим делом, два карандашных портрета злоумышленницы – анфас и в профиль.

Князь слушал опытных приглашенных, и его все больше раздражали их леность, неторопливость, профессиональная снисходительность, нежелание работать.

– Позвольте мне, ваше высокородие? – обозначил себя старший пристав Фадеев. Получив одобрение кивком, продолжил: – По полученным в Департаменте полиции сведениям, на днях в Москву прибыл некий армянин из Тифлиса по кличке Гурам, принимавший участие в устройстве одиннадцати типографий, трех лабораторий бомб…

– Я бы желал услышать ваши соображения относительно ограбления «Нового Балтийского банка», – прервал его князь.

– Как прикажете. – Пристав открыл другую папку. – Дело не такое уж проблемное, как может показаться. Имея на руках примерный портрет злоумышленницы, а также довольно точное описание ее подельников, мы в самое ближайшее время сможем установить личность данной особы и повести за ней слежку.

– Почему раньше это не делалось?

– Не было команды, ваше высокородие.

– Рутина, – поддержал коллегу Миронов. – Да и других дел невпроворот. К примеру, вчера летучий отряд социал-революционеров совершил ограбление Московского банка на станции Рогово Варшавско-Венской железной дороги. Ни людей, ни сил.

– Я спрашиваю вас о налете на «Новый Балтийский банк»! Почему по этому делу нет никакого движения?

– Сейчас вот хвост накрутите, машина завертится.

Князь перевел взгляд на Конюшева.

– Сергей Иванович?

– Мне добавить нечего. Надо более детально вникнуть в дело.

– Но оно ведь поступило к вам на разработку?

– Не одно оно. Минимум еще два десятка.

– У вас все?

– Увы.

Ибрагим Казбекович погонял желваки на скулах, ткнул в Конюшева пальцем.

– Вы, господин старший следователь, как и все прочие, пришли на разговор не подготовившись!

– Я не думал, что от меня потребуются немедленные заключения, – парировал тот.

– А о чем вы думали, приходя на службу?

– Поверьте, ваше высокородие, я не сижу сложа руки. Но находиться все время под командой «смирно»… это как-то не входит в мои представления о регламенте Департамента полиции.

– Именно Департамент полиции диктует такой регламент! Не разглагольствовать по-пустому, не ждать команды, а действовать! Ежедневно, ежеминутно!

– Простите, ваше высокородие, – с укором произнес Фадеев. – Сыск требует не только времени, но и прочувствованного изучения материалов! Дело нужно понять, ощутить, полюбить, если хотите. С наскока, со штыком наперевес ничего не добьешься.

– Я ваш намек понял! – проглотив сказанное, резко произнес князь. – Резюме получите в конце. – Он повернул голову к Дымову: – Вы готовы сделать какие-либо заключения, господин пристав? Или тоже ждали команды?

– Нет, команды не ждал, поэтому есть что сказать. – С виду добродушный Иван Иванович, кряхтя, уселся поудобнее, улыбнулся, обвел всех внимательным взглядом. – Если говорить о налетах на банки, то дело здесь и не криминальное, и не уголовное, а исключительно политическое.

– Жандармерия всегда гнет свою линию. Политическую, – ехидно заметил Фадеев.

– Жандармерия, к вашему сведению, Федор Петрович, всегда зрит в корень. А корень здесь один – деньги. На акции, выступления рабочих, содержание политических структур, оружие и тому подобное нужны деньги. Нами подсчитано: на совершение одного террористического акта необходимо до полумиллиона рублей. Полумиллиона, господа! Отсюда налеты на банки, отсюда стрельба и убийства, отсюда милая барышня с замотанным черной повязкой глазом!

– Это пока лишь рассуждения, – отмахнулся князь. – Факты. Конкретные данные. Фамилии! Есть что-нибудь?

– В следующий раз, князь.

– Позвольте, ваше высокородие? – подал голос Миронов.

– У вас появились новые идеи?

– Примерно… Должен согласиться с господином Дымовым. За ограблениями должны стоять некие структуры, крайне нуждающиеся в финансах…

– Это я уже слышал, – прервал его князь, усаживаясь за стол. – Теперь мое резюме… Да, я окопный солдат! И не стыжусь этого! Более того, горжусь! Я прошел Японскую кампанию, Кавказ!.. Теперь же государем передо мной поставлена новая задача – бороться с преступниками. С теми, кто или по злому умыслу, или по неведению преступил закон! Признаюсь, господа, наивно я полагал, что такая война проще. Нет, не проще. Намного сложнее! На фронте враг очевиден. Здесь же ты не знаешь, кто перед тобой – друг, товарищ или преступник. И всегда надо быть готовым к выстрелу в спину! Поэтому предупреждаю вас, здесь собравшихся, и всех тех, до кого дойдут мои слова, – я буду беспощаден в этой войне! Я не буду знать жалости, снисхождения, сомнения! Ни к врагам, ни к вам! Врагов буду уничтожать, от подчиненных требовать! Малейшее неповиновение, леность, разгильдяйство, безответственность будут приравниваться к преступлению. Имейте это в виду. А теперь все свободны, желаю успехов и понимания!

Присутствующие несколько смятенно поднялись и потянулись к выходу. Неожиданно старший следователь Конюшев задержался, попросил князя:

– Ваше высокородие, позвольте пару минут конфиденциально?

Когда дверь закрылась, следователь подошел к Икрамову поближе.

– Дело с «Новым Балтийским банком» действительно непростое, Ибрагим Казбекович…

– Вы задержались, чтобы сообщить мне именно это?

– Нет, я хотел бы попросить вас рассмотреть вопрос о бывшем нашем коллеге, опытнейшем следователе Гришине.

– Не совсем понимаю.

– Егор Никитич Гришин один из лучших следователей Санкт-Петербурга. Но волею случая несколько лет тому назад он был вынужден покинуть место работы.

– Он был уволен из следственных органов?

– Именно так. Более того, пытался покончить с собой. Но выжил.

– Стрелялся? Вешался?

– Стрелялся.

– Неудачный самострел… И вы за него ходатайствуете?

– Он следователь от бога, ваше высокородие. И в поставленной вами задаче был бы незаменим.

– Вы с ним общаетесь?

– Я его не видел с того самого случая.

Икрамов подумал, внимательно посмотрел на старшего следователя.

– Хорошо, я запрошу материалы на вашего бывшего коллегу. Еще раз, как его фамилия?

– Гришин Егор Никитич.

Князь взял ручку, записал.

– Всего доброго!

Конюшев покинул кабинет.

Братья Кудеяровы жили в старинном родовом доме на Миллионной, откуда рукой было подать до тяжелой и мутной Невы.

Петр въехал во двор на автомобиле, сиденья, а также стекла, крылья которого были заляпаны грязью, сунул водительские краги вышколенному лакею, нервно распорядился:

– Вымой как следует автомобиль! Весь! Чтоб ни следа! Везде! – Попытался оттереть запачканный какой-то гадостью костюм, безнадежно махнул рукой и заторопился было в дом, но вдруг увидел на скамейке младшего брата Константина, читающего книжку.

Быстро подошел к нему, остановился в шаге.

Тот прикрыл книжку, удивленно посмотрел на Петра.

– Что-нибудь стряслось?

– Я только что был на фабрике.

– Дурные новости?

– Весьма. Жаль, что тебя не было со мной.

Константин окинул его взглядом, обратил внимание на испачканный костюм, прыснул в кулак.

– Тебя там побили?

– Да, представь себе! Закидали помидорами, яйцами, прочей мерзостью! Меня прогнали с моей фабрики! Прогнали те, кому я плачу жалованье! – Петр взял из его рук книжку, кинул взгляд на обложку, на которой было написано «Максим Горький», неожиданно резко швырнул ее на землю, стал топтать ногами. – Это все от этого! От этих недоучек, шарлатанов, проходимцев!

Костя удивленно привстал.

– Прекрати, братец.

Петр придвинулся к нему вплотную, прошептал:

– Это ты прекрати! Ты сошел с ума, понимаешь? Окончательно и бесповоротно сошел с ума. Упиваешься этой мерзостью… сочинительством какого-то полуграмотного бродяги, сострадаешь уродам, которые тебе чужды по духу, по крови, по нравственности!

– Тебе-то какая разница, кем я упиваюсь и кому сострадаю?

– Потому что я знаю, что эта зараза рано или поздно сожрет тебя!.. Нет, не рано или поздно, а уже жрет! Пожирает! Хотя ты сам еще это до конца не осознаешь!

Константин в полном недоумении смотрел на него.

– Петр, можно без истерики? Отдай грязный костюм прачке, надень новый, и все вопросы сняты!

– Не сняты! Вопросы только начинаются! Сегодня они швырялись яйцами, а завтра возьмут оружие и всех перестреляют к чертям собачьим! Меня, тебя – всех! Думаешь, тебя они пожалеют? – Старший брат быстро оглянулся, почему-то полушепотом поинтересовался: – Ты ведь сочувствуешь этой мрази?

– По крайней мере, не устраиваю сцен, – с усмешкой ответил младший.

– Нет, сочувствуешь. Жалеешь и сострадаешь. И я догадываюсь, на кого ты транжиришь наши кровные деньги.

Костя пожал плечами, усмехнулся:

– Транжирю в основном на женщин.

– Врешь! Врешь нагло и беспардонно! Я ведь догадываюсь. Подозреваю! И кое-что замечаю.

– Ты шпионишь за мной?

– Пока что наблюдаю! Но не приведи господь, чтоб о моих догадках узнал кто-то из посторонних! Не приведи господь! Тогда всему конец – и чести, и фамилии, и жизни.

– По-моему, ты сошел с ума. Прости, у меня дела.

Младший хотел обойти его, но Петр резко перехватил за руку.

– Мне! Как родному брату! Это останется между нами. Пока не поздно. А еще не поздно! Где ты бываешь? С кем встречаешься? Я видел тебя не один раз с людьми не нашего круга! Зачем читаешь дурные книжки? Куда с банковских счетов уходят деньги! Кому? Для чего?

Константин смотрел на него, как на окончательно сошедшего с ума.

– Ты в бреду, Петр! Ты хоть сам понимаешь смысл своих слов?

– Прекрасно понимаю. Великолепно! Ну скажи. Признайся! Ты финансируешь революционную сволочь? Эту чернь, этих прохвостов? Эсеров-бомбистов, другую мерзость? Ты решил пойти против Богом избранной власти?

– Можно отвечу по порядку?

– Изволь. Только как брат брату. Честно.

– Именно. Первое – никакую «сволочь» я не финансирую, и вся эта чушь не более чем фантазия твоего больного мозга!

– Я чувствую, Костя. Я слишком люблю тебя, чтобы не догадываться. Я ведь в свое время также увлекался бунтом, протестом, сборищами. Но прошло. Прошло, к счастью.

– Не перебивать! Второе. Если бы я даже решился финансировать революционную мерзость, это не твоего ума дело, брат! Я вырос уже из купальных трусов, чтобы давать кому-либо отчет о своих действиях! У меня свои деньги, своя жизнь, свои принципы!

– Принципы пусть! Черт с ними, если тронулся умом. Но деньги! Это деньги нашего отца!

– Это деньги наши с тобой, брат, разделенные поровну! А папеньке – благодарность, и земля ему пухом!

Константин снова решил уйти, и Петр вновь задержал его:

– Одумайся, остановись! Пострадаешь не только сам, но заодно погубишь меня!

– Ты располагаешь фактами?

– Мне намекнули.

– Намекают знаешь где? В публичном доме! Когда стесняются напрямую попросить девку!

Константин подобрал книжку, направился на выход к воротам, и все-таки Кудеяров-старший догнал его, вцепился в рукав.

– Грех, грех! Гадишь в могилы отцов, дедов, прадедов! И я первый прокляну тебя, если не остановишься и не одумаешься! Не только прокляну, но и буду вечным и непримиримым твоим врагом! Пойду войной, жестокостью, беспощадностью!

– Делай как знаешь, брат. Ты старше, тебе виднее, – ответил с усмешкой младший, брезгливо освобождая руку.