Текст книги "Сонька. Конец легенды"

Глава шестая
Ловушка

Анастасия не стала приглашать Улюкая в дом. Они встретились в небольшом уютном ресторанчике на Каменном острове. Клиентов здесь было немного. В дальнем углу граммофон радовал слух песнями мадам Вяльцевой.

– Сколько уже лет живет у вас госпожа Бессмертная? – спросил Улюкай.

– Кажется, шесть, – пожала плечиками княжна.

– Может, за эти годы вы просто от нее устали?

– Не думаю. Дом огромный, и мы редко видим друг друга. К тому же она ведет крайне уединенный образ жизни.

Они не обратили никакого внимания на господина неприметной внешности, неторопливо пившего чай и лишь изредка бросавшего на беседующих мало что значащие взгляды.

– Друзья, подруги у нее есть? – поинтересовался Улюкай.

– Полагаю, есть. Но я их никогда не видела.

– Поклонники?

– Увольте! – отмахнулась Брянская. – Она после всех житейских передряг просто переполнена комплексами.

– Но не сидит же она целыми днями дома?! – развел руками вор.

– Иногда уходит. Чаще всего пряча при этом изуродованное лицо.

– Оно так изуродовано?

– Я бы не сказала. Шрамы есть, но для бывшей актрисы это все равно проблема. – Брянская улыбнулась. – А совсем недавно она нацепила парик, которым когда-то пользовалась ее маменька, отыскала ее же наряды и в таком виде отправилась в город.

– Но ведь она совсем без денег?!

– Я помогаю.

Улюкай подождал, пока официант нальет чай, с надеждой на откровенность спросил:

– Затея отправить ее вместе с князем Андреем в Одессу – желание избавиться от нее?

– Нет, скорее это тревога о кузене. Он беспомощен и физически, и душевно. Он будто остановился в развитии, – печально усмехнулась Анастасия.

– Князь действительно намерен найти Михелину?

– Так он утверждает. Но я в это верю с трудом. Проще, как я сказала, помочь Соньке и Михелине в побеге.

– Мы готовы в этом поучаствовать.

– Мы – это воры?

– Можно называть нас по-разному. Многие большие воры стали теперь большими людьми.

Анастасия подняла брови.

– То есть?

– Ну, например, я очень близок к Государственной думе.

– Так это вы однажды приходили к госпоже Бессмертной?

– Да.

– Надо же… Вор – и Дума! Как такое возможно?

Улюкай рассмеялся.

– Все решают деньги, княжна. Думаете, там народ много лучше воров?.. Хуже! Просто мы работаем по мелочи, они – по-крупному.

Анастасия качнула головой, усмехнулась.

– А я, дура, мучаюсь, что у меня в доме жила Сонька.

Вор с печальной укоризной посмотрел на нее, сказал:

– Сонька – чистая и невинная душа. Не говоря уже о Михелине. Бедных не грабили, невиновных не наказывали, обездоленных не обходили стороной. Отсюда, княжна, вопрос. За что их на вечную каторгу? Чего они такого сделали, чтоб гнить в этих гиблых краях? Почему те, кто убивал, грабил, отнимал, не только жируют и воруют, но еще управляют страной! Почему так, княжна?

Она помолчала, тихо произнесла:

– Надо помочь Соне и Михе бежать с Сахалина.

– Надо, – согласился Улюкай. – И мы будем рядом с вами, княжна.

– Скорее, рядом с кузеном и мадемуазель.

– Я это имел в виду.

Когда вор достал портмоне и подозвал официанта, серый господин, оставив на столе деньги за чай, незаметно покинул помещение.

Родители князя Андрея медленно шли через Марсово поле к своему дому. Остановилась пролетка, и из нее с радостным лицом выбрался следователь Потапов.

– Господи боже мой! – воскликнул он, направляясь к супружеской паре с распростертыми руками. – Невозможно даже представить, сколько я не виделся с вами, любезные Антон Михайлович и Елизавета Петровна!

Ямские узнали следователя.

– Георгий Петрович, незабываемый вы наш!

Мужчины обменялись рукопожатием, Потапов облобызал руку Елизавете Петровне.

– А я глазам не поверил! – сообщил радостно он. – Гляжу, Ямские! Ну, как возможно проехать мимо?!

– Весьма польщены, – поклонился Антон Михайлович. – Куда торопитесь, Георгий Петрович? Небось снова охотиться за преступниками?

– А куда от них денешься?! Все государство – сплошь преступники!

– Что верно, то верно, – согласился князь. – Невообразимые времена наступили, Георгий Петрович.

– Вам-то что? – возразил тот. – Вы на прогулочке под ручку, а нам, сердечным, с этой, извините, мерзостью валандаться! Мне бы на вашем месте.

– Не приведи господь, – отмахнулась княгиня. – У вас свое, у нас свое.

Потапов озабоченно уставился на Ямских.

– Неприятность какая, что ли?

– Да с сыном у нас незадача, Георгий Петрович. С Андреем…

– Прошу, Лиза, не надо, – попросил князь. – Мы же договорились… И самим больно, и человеку настроение испортим.

– Может, помочь чем?

– Если уж великий князь не сумел помочь, – отмахнулась мать, – то вам вряд ли это удастся.

– А все-таки? Мы господа маленькие, незаметные, однако подход к людям имеем особый. Вдруг получится!

– Андрей собрался на Сахалин, – ответил отец.

– На Сахалин?.. На остров?!

– Да, на остров.

– Зачем?

– Любовь позвала.

– Любовь?.. На край света?

– Именно так. И ни доводы, ни убеждения, ни просьбы – ничего не помогает!

– А кто же избранница?

Родители князя Андрея переглянулись. Мать стала плакать, отец приобнял ее.

– Не надо, Лизонька… Успокойся. Все будет хорошо, Господь поможет, – посмотрел на следователя, виновато усмехнулся. – Простите нас.

Неожиданно со стороны Миллионной улицы послышалась тягучая песня «Замучен тяжелой неволей», и тут же на Марсово поле выплеснулось не менее ста человек мастеровых с лозунгами и красными знаменами.

– Долой самодержавие!

– Долой царизм!

– Власть рабочим!

В собравшихся зевак полетели листовки, газеты. Зазвенели разбитые стекла витрин, стали разлетаться по сторонам мануфактурные рулоны, мужская и дамская одежда. Вдалеке переливами зазвучали полицейские свистки. Между рабочими и торговцами ближних лавок завязалась драка.

– Боже, куда мы катимся? – перекрестился отец князя. – Что нас ждет? – взял под руку жену, поклонился Потапову. – Давайте, сударь, от беды подальше. Не приведи господь, зацепит нас ненароком, – и супруги быстро зашагали в сторону ближайшего переулка.

Потапов направился к пролетке, пару раз оглянувшись вслед спасающейся едва ли не бегством пожилой паре.

Гаврила Емельянович смотрел на Гришина с предвкушением чего-то особенного, таинственного.

– Ну-с, милый Егор Никитич, сегодня мы с вами должны разыграть спектакль, который может оказаться покруче какой-нибудь «Сильвы».

– Вы пугаете меня, господин директор, – усмехнулся тот. – Всегда избегал интереса к театру, а тем более к театру любительскому. Вы назначаете меня в качестве статиста?

– Нет, в качестве созерцателя.

– Созерцателя чего?

– Встречи двух главных персонажей.

– Может, хватит говорить загадками, Гаврила Емельяныч?

– Хорошо, приоткрываю занавес. Примерно через час сюда пожалует мадемуазель Жозефина Бэрримор.

– Простите, это, как я понимаю…

– Да, вы понимаете верно. Это бывшая моя прима госпожа Бессмертная.

– Вы начинаете с ней работать?

– Или я с ней, или она со мной. Пока неизвестно.

Гришин вскинул брови.

– Вы полагаете, она ведет свою игру?

– Убежден! – Филимонов сжал пальцы рук, хрустнул ими. – Женщина, познавшая овации, лесть поклонников, запах цветов, преследования влюбленных, никогда не откажется однажды пережить такой же успех. Повторить его любой ценой. Хитрость, коварство, вероломность, месть… Да, она будет мстить!

– Вам?

– В том числе. Но прежде всего театру, публике, поклонникам, которые ее забыли, – всем подряд!

Следователь задумался.

– М-да, уважаемый Гаврила Емельяныч, занятный может случиться спектакль. Только зачем он вам?

– Я, господин следователь, застоявшийся жеребец! Мне скучно в этом стойле! Я жажду скачек! Ипподрома! Ставок! В душе я такой же артист, как и вся эта сволочь, голосящая за кулисами. А может, даже выше! И мне нужен свой сольный выход! Поверьте, я сорву неслыханные аплодисменты. Их никто, кроме меня, не услышит, но они будут ошеломительны!

Гришин то ли с интересом, то ли с опаской смотрел на него.

– Вы станете вводить ее в спектакль?

– Конечно.

– Не раскрывая ее инкогнито?

– До поры до времени. Она сама его раскроет.

– Но при чем здесь я?

– Вы – созерцатель! Со стороны, что свойственно вашей сволочной профессии, вы будете созерцать происходящее. Персонажей будет двое.

– Вы?

– Нет, пока я всего лишь сочинитель. Овации потом, – директор взял сигару, раскурил ее. – Героиней будет госпожа Бессмертная, героем… князь Икрамов.

– Икрамов?..

– Именно так.

– Рискуете, Гаврила Емельянович.

– Это придаст остроту пиесе!

– Рискуете… – повторил следователь. – Вам ведь известен чин, который занимает Ибрагим Казбекович в Департаменте полиции?

– Безусловно. Но никто, кроме вас, не догадается, что это была постановка.

– А если я нечаянно сболтну?

– Я пристрелю вас, – просто и даже наивно заявил директор. – Мне терять будет нечего.

– Хороша перспектива, – усмехнулся Гришин. – А вам не жаль мадемуазель?.. Ведь она уже в разработке. И любая легализация может стоить ей как минимум свободы.

– Не жаль. Хотя бы потому, что она в свое время достаточно попила моей кровушки, а ныне пытается оставить меня в дураках.

– С чего начнете?

Директор вынул из кармашка жилетки часы, взглянул на них.

– Через час примерно сюда пожалует госпожа Бессмертная, я предложу ей клавир, предоставлю помещение, и она начнет делать свои первые шаги для возвращения на сцену.

– Князь?

– Он приглашен позднее.

– Но их встреча состоится?

– Непременно. И я бы желал, чтобы вы присутствовали при этом.

– Не слишком ли это будет бестактным и нарочитым?

– Вы заглянете ко мне случайно. С князем вы знакомы по долгу службы, с мадемуазель – здесь без комментариев.

И хозяин, и гость не предполагали, что их разговор от начала до конца слушал бывший артист Николай Изюмов, схоронившийся за тяжелой бархатной шторой, закрывавшей запасной вход в директорский кабинет.

Табба подгадала так, что вышла из дома чуть раньше князя. Чтобы подождать его, нагнулась поправить сбившийся сапожок, и в это время на дорожке появился идущий следом Андрей.

Была она в том же парике, в котором посещала театр, те же очки сидели на переносице.

– Здравствуйте, князь, – со смущенной улыбкой произнесла бывшая прима.

– Рад встрече, мадемуазель, – ответил тот. – Я не сразу признал вас.

– Женщина должна меняться.

– Но не настолько!.. Совершенно другая особа.

– Хуже или лучше?

– Вы всегда прекрасны, мадемуазель.

– Благодарю вас.

– Решили прогуляться?

– Дома скучно, полчаса поброжу по Невскому.

– Вас подвезти?

– Если будете так любезны.

Карета князя поджидала их во дворе в конце пандуса. Андрей помог девушке забраться, после чего с помощью кучера сел сам, и экипаж тронулся.

Привратник Илья поспешно открыл ворота. Лошади вынеслись на Фонтанку и покатили карету в сторону Невского.

– Никак не решаетесь пересесть на автомобиль? – спросила Табба.

– Я консервативен в пристрастиях, – пожал плечами Андрей.

– А мне нравится. Была бы возможность, я бы непременно научилась водить какую-нибудь машину! Особенно на берегу моря!

– Хотите на море?

– Мечтаю. К примеру, снова в Ялту!

– Море есть не только в Ялте.

– Конечно! В той же Одессе!

– В Одессе? – удивился Андрей. – Вам бы хотелось побывать в Одессе?

– Почему нет? Мне лишь бы теплое море!

Князь помолчал, с улыбкой заметил:

– А я, возможно, скоро окажусь в Одессе.

Бывшая прима тихо попросила:

– А мне с вами… можно?

Он грустно улыбнулся.

– Не могу сказать. Я еще сам не до конца все решил.

– Вы опасаетесь, что я стану для вас обузой?

– Скорее я для вас.

– Не понимаю.

Он взял ее руку, поцеловал.

– Дайте мне подумать. Ваше предложение неожиданно и интересно.

– Клянусь, я не буду мешать вам! – искренне воскликнула Бессмертная. – Я безумно засиделась в этих стенах! Поверьте, мне это необходимо!

– Хорошо, я подумаю.

Изюмов нетерпеливо ждал Таббу на дальнем подъезде к театру.

Топтался в волнении и страхе, постоянно озирался и страшно обрадовался, когда издали увидел приближающуюся карету.

Замахал руками, выскочил едва ли не на середину мостовой.

Табба попрощалась с князем, вышла из кареты, удивленно уставилась на бывшего артиста.

– В чем дело, господин?

– Присядем-с, – сказал он, показав на ближнюю скамейку. – Разговор недлинный, но крайне важный.

– Вы явно с кем-то меня путаете, – сказала Табба.

– Нет-нет, – мотнул головой Изюмов. – Я кое-что сообщу, и вы все поймете.

Она нехотя выполнила его просьбу, бывший артист подсел к девушке почти вплотную.

– Вы ведь меня знаете, мадемуазель.

– Да, я видела вас при входе в театр.

– Нет, не так-с… Вы вообще меня знаете, – артист выжидательно посмотрел на собеседницу. – Я Николай Изюмов, госпожа Бессмертная.

– Как вы сказали?

– Госпожа Бессмертная! Незабываемая, единственная, любимая! Я сразу узнал вас, и теперь сама судьба велела мне защитить вас!

– Что за бред вы несете, господин! – она попыталась встать.

Изюмов почти силой усадил ее обратно.

– Умоляю, еще пару минут… Вам нельзя сейчас идти в театр! Гаврила Емельяныч ждут вас с нехорошими намерениями. А с ним также господин следователь, которого вы хорошо знаете!

– Какой следователь? – удивленно спросила Табба.

– Который вел дело вашей маменьки и который желал застрелиться.

– И что они от меня хотят?

Изюмов оглянулся, подсел еще ближе.

– Я подслушал… Спрятался за штору и подслушал. Они-с замышляют желание опозорить вас, потому как догадываются, кто вы есть на самом деле!

– Ничего не понимаю.

Бывший артист какое-то время не сводил с Бессмертной взгляда, затем вдруг расплакался.

– Гаврила Емельяныч велел шпионить за вами, что я, подлый человек, и делал… И докладал-с. Теперь же, когда услышал об их дурных намерениях, понял, что не только теряю стыд и совесть, но и окончательную любовь к вам-с. Поэтому решился встретить и обо всем поведать.

Табба смотрела на него холодно, с недоверием.

– И что они такого мне намерены сделать?

– Мне неизвестно, – Николай вытер мокрые глаза. – Но планы их, мадемуазель, крайне нехороши. Я ведь следил за вами в разном обличье не только у дома Брянской, но даже возле танцевальных курсов!

– Зачем?

– Чтоб опять же докладать. Не только Гавриле Емельянычу, но даже господину следователю. Они почему-то вами крайне заинтересованы!

Табба поднялась.

– И все-таки я пойду к Гавриле Емельянычу.

– Не надо!.. Умоляю! Они что-то готовят! К тому же к вашему визиту приглашен князь Икрамов!

– А он зачем?

– Мне неведомо. Знаю только, что он очень важный чиновник в Департаменте полиции!.. Может в любой момент надеть наручники!

Табба усмехнулась.

– Это даже интересно, – сделала несколько шагов от бывшего артиста, оглянулась. – Подойдите, любезный.

Тот торопливо приблизился, замер в двух шагах.

– Вы ведь меня все еще любите, Изюмов? – почему-то шепотом спросила Табба.

– Бесконечно, – так же шепотом ответил тот.

– И готовы служить?

– Вне всякого сомнения. Вечно-с!

– В таком случае просьба: вы прекращаете слежку за мной, на вопросы Гаврилы Емельяныча и следователя несете всякий бред и чепуху, о неприятностях, грозящих мне, сообщаете немедленно и без вранья.

– С радостью исполню. Только как я вас разыщу?

– Я сама вас разыщу, – улыбнулась Табба, подмигнула и направилась к театру.

…Филимонов на этот раз встретил гостью сухо и едва ли не официально. Жестом показал на стул, заметил:

– Вы, мадемуазель Бэрримор, исключительно пунктуальны.

– Воспитание, – улыбнулась она.

– Плюс к этому – английская кровь! – поднял палец Гаврила Емельянович.

– Английской крови во мне никакой. Больше – еврейской.

– Бэрримор – еврейская фамилия?

– Не думаю. Но евреи, вы знаете, любят принимать распространенные фамилии в странах, которые они определяют для жительства.

– Верное замечание, – несколько удивился Филимонов и уселся напротив. – Так с чем вы пожаловали, мадемуазель?

– У вас плохо с памятью, сударь? – вскинула брови гостья.

– Нет, я все отлично помню. Но мне важно еще раз услышать о ваших намерениях.

Табба посмотрела на него с удивлением.

– Намерение одно – играть в вашем театре.

Директор расхохотался.

– Насколько нахально, настолько же прелестно! – Он взял ее руку, поцеловал пальчики. – С чего начнем-с?

– Я вам нравлюсь?

– Весьма.

– И вы желаете завести со мной интрижку?

– Почему нет?.. Вы мне – любовь. Я вам – карьеру. Устраивает такой обмен? – Филимонов снова взял руку гостьи.

– Не совсем, – освободилась она от него. – Я должна иметь гарантии.

– Гарантии вашего выступления на сцене?

– Моей карьеры. Причем карьеры успешной.

– Но вы ведь непрофессиональная актриса?!

– Кто вам сказал?

– Вы сами об этом говорили.

– Я пошутила.

– Но я ведь тоже немного разбираюсь в актрисах!

– В актрисах. Но не во мне.

– А что же в вас особенного?

– А вы не догадываетесь?

Директор сглотнул сухость в глотке.

– Даже не могу предположить.

Бессмертная сняла очки, чуть приподняла локон волос, показывая шрам.

– Видите?

– Что это? – не сразу понял директор.

– Шрам.

– Что из этого?

– Меня пытались убить, но промахнулись.

– Даже такое было в вашей жизни?

– Представьте.

– Кто этот негодяй?

– Некий артист… А теперь вот так, – Табба неожиданно сняла с себя парик. – Так я вам никого не напоминаю, Гаврила Емельянович?

Тот отшатнулся.

– Госпожа Бессмертная?

– Вы удивлены?

– Удивлен. Причем крайне.

– Врете. Вы ведь едва ли не с первого моего появления здесь поняли, что я никакая не Жозефина Бэрримор. Поняли и продолжали играть дурочку.

– Со второго, – уточнил Гаврила Емельянович. – Первый раз я ничего такого даже не заподозрил. Клянусь, – вытер вспотевший лоб рукавом, спросил: – А ради чего вы ломали со мной комедию?

– Из пустого интереса.

– Талантливо, ничего не скажешь.

– Теперь вы готовы взять меня в театр?

Филимонов молчал, изумленно разглядывая бывшую актрису.

– Я размышляю, – наконец сказал он. – Что будет с публикой и обществом, если я решусь на подобный шаг.

– И что же будет?

– Я даже придумал заголовки для газет. «Изуродованная, но не побежденная!» «Героиня дна снова на сцене!» «Квазимодо наших дней!»… Представляете? Билеты нарасхват, народ висит на люстрах, поклонники вешаются на собственных галстуках!

– Представляю, – бывшая актриса размахнулась и отпустила Филимонову хлесткую болезненную пощечину. – Запомните, я буду мстить. Мстить театру, публике, вам. Это будет особый Квазимодо наших дней! – Она вскочила и быстро покинула кабинет.

На парадной лестнице, с растрепанными волосами, держа в руке парик и очки, Табба едва не сбила с ног удивленного Гришина, миновала насмерть испуганного Изюмова, пересекла вестибюль и исчезла в сером, наливающемся сыростью дне.

Егор Никитич вошел в кабинет, повесил фуражку на вешалку, взглянул на растерянного директора и спросил:

– Что за фурия выскочила от вас?

– Госпожа Бессмертная.

– Это была она?

– А вы не узнали?

– Честно говоря, нет. С чем приходила?

– С мордобоем, – ответил Гаврила Емельянович, показав красную, вспухшую щеку.

– Приставали?

– Хуже. Даже не прикоснулся.

Гришин взял из буфета бутылку с водой, жадно выпил.

– Значит, спектакль отменяется?

– Он был, но быстро закончился.

– А как быть со вторым действующим лицом? С Ибрагимом Казбековичем? Намерены подставить вторую щеку?

Филимонов болезненно рассмеялся.

– От пощечины князя полголовы может слететь.

– Что верно, то верно. Может и саблю достать!.. Будем дальше разыгрывать оперетту?

– Опасно, – вздохнул директор.

– Но вы ведь час назад изображали из себя отчаянного храбреца и декадента, – с насмешкой заметил Гришин. – Вам даже жить надоело!

– У господ артистов есть такое понятие: заигрался. Теперь давайте думать, как выкручиваться.

– Думайте вы, а я буду созерцать. По вашей же схеме.

Директор взглянул на часы, постучал по стеклу ногтем.

– С минуты на минуту горец будет здесь. С чего начнем?

– Начинайте с женщин. Во-первых, их у вас в вертепе предостаточно. Во-вторых, это любопытно любому мужчине. А в-третьих, подобный разговор всколыхнет чувства горячего князя.

В дверь раздался стук, и в кабинет вошел князь Икрамов.

– Милости просим, князь, – немедленно откликнулся хозяин кабинета.

Тот поздоровался за руку с каждым, вопросительно улыбнулся.

– У вас такие лица, будто готовите мне сюрприз.

– В такое время живем, ваше высокородие, – развел руками директор. – Что ни день, то сюрпризы, – и тут же суетливо поинтересовался: – Чего желаете?.. Чай, кофий, чего-нибудь с градусом?

– Желаю сюрпризов, – засмеялся Ибрагим Казбекович.

– Видна горячая кровь, – заметил с усмешкой Гришин.

– Виноваты родители. Итак, сюрпризы?

Гаврила Емельянович едва ли не силой усадил его на стул, сам уселся напротив. Следователь остался стоять в своем излюбленном углу.

– У мужчин главные проблемы связаны с кем? – спросил Филимонов. – Правильно, с женщинами.

– У меня, как правило, с ними проблем не возникает.

– Значит, счастливый вы человек, князь… А вот у меня постоянно!

– Актрисы?

– Не только… Но это отродье – в первую очередь. Желаете поразмышлять?

– Простите, не желаю. Предпочитаю об этом размышлять в одиночестве.

– А если вместе?.. Вдруг и выйдем на что-нибудь весьма занимательное?

Икрамов пододвинул к себе пепельницу, достал пачку папирос, с едва скрываемым раздражением закурил.

– Может, достаточно, господа, нарезать круги? Начнем говорить напрямую?

Неожиданно подал голос Гришин:

– Я, Гаврила Емельянович, не привык к жонглированию. Мне ваша манера противна! По этой причине предоставляю право самостоятельно изложить вашу версию, сам же вынужден откланяться и заняться другими, более важными для меня делами. Пардон!

Он взял фуражку, откланялся и направился к двери.

– Остановитесь! – резко окликнул его Икрамов.

Тот замер, будто споткнулся, повернулся к князю.

– Слушаю, ваше высокородие.

– Вернитесь на место!

Гришин вернулся.

Вид князя был взбешенный.

– Вы, как мой подчиненный, обязаны немедленно изложить причину, по которой я был приглашен сюда. В противном случае сегодня же вы будете изгнаны со службы, без малейшего права занять когда-либо какую-либо должность в Департаменте полиции!

– Речь идет о мадемуазель Бессмертной, ваше высокородие.

– Конкретнее!

– Полчаса тому она была здесь.

– Еще конкретнее!

– Дама под вуалью, дама, визитировавшая в театр, дама-налетчица – одно и то же лицо. Это госпожа Бессмертная.

– Почему же вы ее не арестовали?

– Это высокой точности предположения. Однако прямых улик у нас пока еще нет.

– И вы для этого пригласили меня?.. Или вы желали устроить здесь мне очную ставку?!. Этого вы желали?

– Именно так, ваше высокородие. Нам представлялось важным, чтобы вы встретились с этой особой лицом к лицу.

– И после вы готовы были задержать ее?

– Не исключено. Если бы к этому было ваше распоряжение.

– А прямые улики? А доказательства? А санкция на арест? Или вы решили сделать из меня шута, чтобы затем шушукаться за спиной?

– Виноваты, ваше высокородие, – склонил голову Гришин. – Готов немедленно подать прошение об увольнении со службы.

– Желали помочь, вышло совсем напротив, – вздохнул Гаврила Емельянович.

– Асланбек! – позвал Икрамов.

Дверь открылась, и в кабинет вошел могучий и угрожающе спокойный ординарец князя.

– Слушаюсь, ваше высокородие, – произнес он с сильным кавказским акцентом.

– Видишь этих господ?

– Вижу, ваше высокородие.

– По двадцать ударов плетью!.. Каждому!

– Сейчас?

– В следующий раз.

Затем Икрамов бросил взгляд на каждого, укоризненно качнул головой.

– Стыдно, господа. За это вызывают на дуэль. Но я на первый раз прощаю, – ткнул пальцем в Гришина. – От вас же прошения об отставке я не приму. Доведете дело до завершения, и тогда хоть к чертям собачьим! – и с силой захлопнул дверь.

Филимонов подошел к следователю, прошипел со слюной на губах.

– Мразь! Пакость! Трус! Вы подставили меня, как мелкая дешевка! Я вам этого не прощу!.. Не прощу и не забуду! Никогда!

Тот отвел его руку в сторону, ответил спокойно и холодно.

– Запомните и вы, Гаврила Емельянович. Я однажды пережил подобный позор, когда пытался покончить с собой. Сегодня я пережил его второй раз. Третьего не вынесу! И если госпожа Бессмертная не пристрелит вас, то это сделаю я! Запомните это, повелитель вертепа! – надел фуражку, оттолкнул директора и быстро покинул кабинет.

…Табба быстро вышла из пролетки и, не обратив никакого внимания на раскланявшегося Илью, заспешила к дому. В руках она по-прежнему держала парик, очки и шляпку.

Поднялась по широкой парадной лестнице, миновала гостиную и чайную комнаты, спешно вошла в свою спальню.

Катенька, увидев актрису в возбужденном состоянии, спросила:

– Что-то произошло, госпожа?

Та оглянулась, прикрыла дверь, негромко сообщила:

– Не позднее этой ночи мы покинем дом.

– Свят-свят, – перекрестилась та. – По какой причине?

– Это тебя меньше всего должно касаться. Начинай собирать вещи.

– Но у нас наберется на несколько чемоданов.

– Самое необходимое. Остальное со временем наживем.

– А куда съезжаем?

– Съемных квартир много. Позвоню по телефону, определюсь.

– Княжна знает?

– Не знает и не должна знать. Никто не должен знать!

– А как бежать?.. Заметят ведь. Привратник или дворецкий.

– Я знаю, как бежала моя мать из этого дома. Мы тоже воспользуемся тайной комнатой.

– Поняла, госпожа.

Прислуга стала бессмысленно копаться в платяном шкафу. Табба же бессильно опустилась на стул.

Глубокой ночью тихонько, чтоб не скрипел паркет, Табба и Катенька миновали гостиную, вышли в коридор, прошли через залу приемов.

В руках Катеньки был довольно вместительный чемодан, Табба несла саквояж поменьше.

Беглянки спустились по узкой деревянной лестнице, вошли в тайную комнату.

В темноте Табба нащупала выключатель, зажгла свет.

Дверь из комнаты в сад была заперта на длинный крюк, актриса откинула его.

Собаки возле дворницкой при виде беглянок вначале испуганно всполошились. Катенька сунула им по кусочку колбаски, они успокоились.

За забором поджидала вызванная заранее пролетка, извозчик помог дамам погрузить вещи, ударил по лошадям, и Табба с Катенькой растворились в мареве петербургской ночи.

От берегов Сахалина пароход отошел настолько, что они виднелись уже расплывчатыми нереальными полосками.

На пароходе везли на материк не только служивый люд, отбывший полагающийся срок, но также малое количество каторжан, исправно отбывших наказание и теперь милостивой волею власти рассчитывающих на достойную жизнь.

Тем не менее, свободное перемещение каторжанам на пароходе было запрещено, их держали в нижнем трюме в особых каютах, отгороженных от верхних надстроек железными прутьями с замками.

Охраняли их специальные конвоиры, натасканные на усмирение подобного люда, и при малейшем неповиновении и бузе усмиряли что мужиков, что баб привычно и жестоко.

Семье Блювштейн была выделена отдельная каюта во втором трюме. На полу лежали три соломенных матраца, затянутые серой мешковиной.

Еду им приносили регулярно и вполне сносную – не каторжанскую, а ту, которая предназначалась матросам. От постоянной качки Михелину сильно рвало, и Сонька, в очередной раз вытирая ей лицо и успокоив, выбрасывала испачканные тряпки в легко открывающийся иллюминатор.

Михель жалостливо и беспомощно смотрел на страдания дочки, не в силах чем-либо помочь. Лишь когда она засыпала, любовно гладил ее живот, в котором уже давал о себе знать семимесячный плод.

Сонька от морского путешествия осунулась, постарела, похудела. Михель же, напротив, был подтянут, собран и даже выросшая на щеках щетина была ему к лицу.

В дверь каюты постучали. Михелина испуганно проснулась, отец помог ей сесть. Сонька откинула защелку, толкнула дверь.

На пороге стоял сухопарый малоразговорчивый старший помощник капитана Ильичев. Односложно спросил:

– Дочку тошнит?

– Бывает.

– Давай ее на палубу. Пусть воздуха наберет, пока погода не испортилась.

– Нельзя, – вмешался Михель. – Капитан запретил.

– Капитан запретил, а я разрешаю. – Ильичев нагнулся, взял девушку за руку. – Пошли, дочка.

Он провел ее по длинному коридору, помог подняться по узкой железной лесенке, вывел на нижнюю палубу, подвел к надраенным поручням.

– Держись покрепче, чтоб не снесло.

Здесь было ветрено, свежо. Глаза от бесконечного синего простора заслезились и даже закружилась голова.

Старпом заметил это, поддержал ее.

– Держитесь. Сейчас пройдет.

– Спасибо.

– Как тебя зовут?

– Михелина.

– Нерусская, что ли?

– Еврейка.

– А чего, ежели еврейка, на Сахалине оказалась?

– Так получилось.

– Я думал, только у русских получается.

Миха закрыла глаза, затихла, отдаваясь ветру и свежести.

– Я бы каждый день сюда выходила.

– Одной нельзя.

– Думаете, сдует? – слабо засмеялась девушка.

– Сдуть не сдует, а вот какой-нибудь сволочи лишний раз попадаться на глаза не стоит, – пробурчал Ильичев.

– На пароходе тоже сволочи есть?

– А где их нет?.. Мир делится на кого? На сволочей и на тех, кто хочет стать сволочью. – Немного помолчав, он предупредил: – Есть тут один соглядатай… вот перед его зенками лучше не скакать.

– Шпик?

– Приставленный… Вроде и мичманом значится, а каждого изучает, будто раздевает.

– Молодой?

– Молодой да ранний! Далеко пойдет, если вовремя кто-нибудь не остановит.

– И когда он чаще всего юлит?

– Когда причаливаем к какому-нибудь порту. Там прямо-таки мечется… Вынюхивает, высматривает. Потому тогда лучше не выходить, лучше в каюте сидеть и любоваться туземным народишком через иллюминатор.

– А если спросит, кто я?

– Моя племянница! Остальное его не касается.

Михелина улыбнулась, тронула за плечо.

– Я боялась вас. Думала, вы злой.

– А я такой и есть. К тебе добрый, потому что с животом.

Неожиданно Ильичев вздрогнул, внимательно посмотрел в другой конец палубы, негромко произнес:

– А вот и он… наш сокол.

– Мичман? – догадалась Миха.

– А кто ж еще? Владимир Борисович.

Держась за поручни и заинтересованно заглядывая вниз, будто не замечая главного помощника и девушку, в их сторону двигался молодой и стройный офицер.

– Чего тебе? – довольно грубо спросил Ильичев, когда тот подошел совсем близко.

– Прогуливаюсь. Я вам помешал, Сергей Сергеевич?

– Воздух портишь.

Мичман снисходительно усмехнулся, пожал плечами.

– Грубовато для старшего помощника капитана, – перевел взгляд на Михелину, улыбнулся. – А спутница ваша прелестна… Неужели дочь, Сергей Сергеевич?

– Племянница.

– Никогда не предполагал, что у вас есть столь очаровательная племянница. Почему скрывали?

– Ступай отсюда, Владимир Борисович, – посоветовал тот. – Не топчи зазря уши.

– Разумеется, – откланялся мичман, снова улыбнулся девушке. – Берегите себя и вашего ребеночка, мадемуазель, – и зашагал по палубе в обратную сторону. Неожиданно оглянулся и так же неожиданно представился: – Мичман Гребнов.

– Хреново, – проворчал Ильичев.

– Что делать?

– Держать курс на Россию – вот чего делать! А времени у нас еще столько, что всякое в пути может произойти.

Ночью поднялся шторм.