Текст книги "В окопах Сталинграда"

– А на передовой твой бывает? – спрашивает вдруг Валега.

– Куда уж им. Старенькие больно. Да и не видят ничего ночью.

Валега торжествующе молчит. Связной уходит, забрав мои донесения.

Иногда приходит к нам Чумак – он живет рядом, в десяти шагах, – приносит с собой карты, и мы дуемся в «очко». Иногда мы с Лисагором к нему ходим – слушать патефон.

Время от времени приезжает с того берега Лазарь, начфин. Живет у нас. Валега расстилает ему шинель между койками, а сам устраивается у печки. Лазарь рассказывает левобережные новости – нас, мол, на формировку собираются отводить. Не то в Ленинск, не то чуть ли не в Сибирь. Мы знаем, что все это чепуха, что никуда нас не отведут, но мы делаем вид, что верим, – верить куда приятнее, чем не верить, – и строим планы мирной жизни в Красноуфимске или Томске.

Один раз в расположение нашего полка падает «мессершмитт». Кто его подбил – неизвестно, но в вечерних донесениях всех трех батальонов значится: «Метким ружейно-пулеметным огнем подразделений нашего батальона сбит самолет противника». Он падает недалеко от мясокомбината, и к нему, несмотря на обстрел и крики командиров, начинается буквальное паломничество. Через полчаса после падения Чумак приносит очаровательные часики со светящимися стрелками и большой кусок плексигласа. Через неделю мы все щеголяем громадными прозрачными мундштуками гаркушинского производства. У него нет отбоя от заказчиков. Даже майор, у которого три трубки и который никогда не курит папирос, заказывает себе какой-то особенный, с металлическим ободком, мундштук.

19

Шестого вечером Карнаухов звонит мне по телефону:

– Фрицы не лезут. Скучаю. А у меня котлеты сегодня. И праздник завтра. Приходи.

Я не заставляю себя ждать. Приходим. Я, Ширяев, потом Фарбер.

– Помнишь, – говорит Ширяев, – как мы с тобой под Купянском тогда пили? В последнюю ночь… У меня в подвале. И картошечкой жареной закусывали. Филипп мой мастер был картошку жарить. Помнишь Филиппа? Потерял я его. Под Кантемировкой. Неплохой парнишка был… – Он вертит кружку в руках. – А о чем ты думал тогда? А? Юрка? Когда мы на берегу сидели? Полк ушел, а мы сидели и на ракеты смотрели. О чем ты тогда думал?

– Да как тебе сказать…

– Можешь и не говорить. Знаю. Обидно было. Ужасно обидно. Правда? А потом в каком-то селе, помнишь, старик водой нас поил? Воевать, говорил, не хотите. Здоровые, а не хотите. И мы не знали, что ответить. Вот бы его сейчас сюда, старика этого однозубого.

Он вдруг останавливается, и глаза его становятся узкими и острыми. Такие у него были, когда он узнал, что двое бойцов сбежали.

– А скажи, инженер, было у тебя такое во время отступления? Мол, конец уже… Рассыпалось… Ничего уже нет. Было? У меня один раз было. Когда через Дон переправлялись. Знаешь, что там творилось? По головам ходили. Мы вместе с одним капитаном, сапером тоже, – его батальон переправу там налаживал – порядки стали наводить. Мост понтонный, хлипкий, весь в пробках и затычках после бомбежки. Машины в одиночку по брюхо в воде проходили. Наладили кое-как. Построили очередь. А тут вдруг на «виллисе» майор какой-то в танкистском шлеме. До самого моста на «виллисе» своем добрался, а там стал во весь рост и заорал на меня: «Какого черта не пускаешь! Танки немецкие в трех километрах! А ты тут порядки наводишь». Я, знаешь, так и обомлел. А он с пистолетом в руке, рожа красная, глаза вылупил. Ну, думаю, раз уж майоры такое говорят – значит плохо. А машины уже лезут друг на друга. Капитана моего, вижу, с ног сшибли. И черт его знает, помутнение у меня какое-то случилось. Вскочил на «виллиса» и – хрясь! – раз, другой, третий прямо по морде его паршивой. Вырвал пистолет и все восемь штук всадил… А танков, оказывается, никаких и в помине не было. И шофер куда-то девался. Может, то фрицы были, провокаторы? А?

– Может, и фрицы, – отвечаю я.

Ширяев умолкает. Смотрит в одну точку перед собой. Слышно, как в телефонной трубке кто-то ругается.

– А все-таки воля у него какая… – говорит Ширяев, не подымая глаз. – Ей-богу…

– У кого? – не понимаю я.

– У Сталина, конечно. Два таких отступления сдержать. Ты подумай только! В сорок первом и вот теперь. Суметь отогнать от Москвы. И здесь стать. Сколько мы уже стоим? Третий месяц? И немцы ничего не могут сделать со всеми своими «юнкерсами» и «хейнкелями». И это после прорыва, такого прорыва!.. После июльских дней… Каково ему было? Ты как думаешь? Ведь второй год лямку тянем. А он за всех думай. Мы вот каких-нибудь пятьсот-шестьсот метров держим и то ругаемся. И тут не так, и там плохо, и пулемет заедает. А ему за весь фронт… Газету и то, вероятно, прочесть не успевает. Ты как думаешь, Керженцев, успевает или нет?

– Не знаю. Думаю, все-таки успевает.

– Успевает, думаешь? Ой, думаю, не успевает. Тебе хорошо. Сидишь в блиндаже, махорку покуриваешь, а не понравится что – вылезаешь, матюком покроешь, ну, иногда там пистолетом пригрозишь… Да и всех наперечет знаешь – и каждый бугорок, каждую кочку сам лично облазишь. А у него что? Карта? А на ней флажки. Иди разберись. И в памяти все удержи – где наступают, где стоят, где отступают. И вот смотри – держит же, держит… Весь фронт держит… И до победы доведет. Вот увидишь, что доведет… – Ширяев встает. – Сыграй-ка чего-нибудь, Карнаухов.

Карнаухов снимает со стенки гитару. Вчера батальонные разведчики нашли ее в каком-то из разрушенных домов.

– Что-нибудь такое… знаешь… чтоб за душу…

Ширяев поудобнее устраивается на койке, вытянув туго обтянутые хромовыми голенищами ноги.

– Как там на передовой, Лешка? Спокойно?

– Все спокойно, товарищ старший лейтенант, – нарочито бодро, чтоб не подумали, что он заснул, отвечает лопоухий Лешка. – В пятую ужин привезли. Ругаются, что жидкий.

– Я этому старшине покажу когда-нибудь, где раки зимуют. Если придет ночью – разбудишь меня. Ну, давай, Карнаухов.

Карнаухов берет аккорд. У него оказывается очень приятный грудной голос, средний между баритоном и тенором, и замечательный слух. Поет он негромко, но с увлечением, иногда даже закрывает глаза. Песни все русские, задумчивые, многие из них я слышу в первый раз. Хорошо поет. И лицо у него хорошее, какое-то ясное, настоящее. Мохнатые брови. Голубые глаза. Неглупые, спокойные. И всегда такие. С какой-то глубокой, никогда не проходящей улыбкой. Даже там, на сопке, они улыбались.

Фарбер сидит, закрыв глаза ладонью. Сквозь пальцы пробиваются рыжие кудрявые волосы. О чем он думает сейчас? Я даже приблизительно не могу себе представить. О жене, детях, интегралах, бесконечно малых величинах? Или вообще ничто на свете его не интересует? Иногда мне кажется, что даже смерть его не пугает, – с таким отсутствующим, скучающим видом покуривает он под бомбежкой.

Карнаухов устает, или ему просто надоедает петь. Вешает гитару на гвоздь. Некоторое время мы сидим молча. Ширяев приподымается на одном локте:

– Фарбер… Ты и до войны таким был?

Фарбер подымает голову:

– Каким – таким?

– Да вот таким, какой ты сейчас.

– А какой я сейчас?

– Да черт его знает какой… Не пойму я тебя. Пить не любишь, ругаться не любишь, баб не любишь… Ты вот на инженера нашего посмотри. Тоже ведь с высшим образованием.

Фарбер чуть-чуть улыбается:

– Я не совсем понимаю связь между вином, женщинами и высшим образованием.

– Дело не в связи. – Ширяев садится на койку, широко раздвинув ноги. – Карнаухов – тихий, скромный парень – ты не слушай, Карнаухов, – а и то как загнет, так только держись.

– Да, в этой области я не силен, – отвечал Фарбер.

Ширяев смеется:

– Ты не подумай, что я хочу тебя испортить. Или ругаться научить. Упаси бог. Просто я не понимаю, как это могло получиться… А плавать ты умеешь?

– Плавать? Нет, не умею плавать.

– А на велосипеде?

– И на велосипеде не умею.

– Ну а в морду давал кому-нибудь?

– Да что ты пристал к человеку, – вступается Карнаухов. – Ты с Чумаком на эту тему поговори. Он-то уж тебе порасскажет.

– В морду давал, – спокойно говорит Фарбер и встает.

– Давал? Кому?

– Я пойду, – не отвечает на вопрос Фарбер, застегивая шинель.

– Нет, кому ты давал?

– Неинтересно… Разрешите идти.

И уходит.

– Странный парень, – говорит Ширяев и встает.

Карнаухов улыбается. У него, как у ребенка, две ямочки на щеках.

– Вчера я заходил к нему. С берега шел. Сидит и пишет. Письмо, должно быть. Четвертую страницу тетрадочную кончал, мелким-мелким почерком. Ужасно хотелось мне прочесть.

Ширяев еле заметно подмигивает мне.

– А может, то не письмо?

– А что же еще?

– Может, стихи.

Карнаухов краснеет.

– Ты чего краснеешь?

– Я не краснею. – И краснеет еще больше.

Ширяев, сдерживая улыбку, молчит. Не сводит глаз с Карнаухова.

– Ну а твои как?

– Что – мои?

– Стихи, конечно.

– Какие стихи?

– Думаешь, не знаем. В тетрадке которые. В клеенчатой. Как там у него, Керженцев, не помнишь?

Карнаухов приперт к стенке.

– Да это так… От нечего делать.

– От нечего делать… Все вы так – от нечего делать. Пушкин, вероятно, тоже от нечего делать.

Через полчаса мы с Карнауховым уходим. У семафора расстаемся – он направо, я налево.

– А стихи все-таки прочитаешь, – говорю я ему, прощаясь.

– Когда-нибудь… – неопределенно как-то отвечает он и скрывается в темноте.

20

Ночь темная. Звезд не видно. Кое-где только мутные, расплывчатые пятна. Кругом тихо. Слегка постреливают на бугре.

Ноги цепляются за всякий хлам. Один раз я чуть не падаю, путаюсь в какой-то проволоке.

Около разрушенного моста кто-то сидит. Вспыхивает огонек папиросы.

– Кой черт курит?

– А отсюда все равно не видно, – отвечает из темноты глуховатый голос.

Голос Фарбера.

– Вы что здесь делаете?

– Ничего… Воздухом дышу.

Я подхожу ближе.

– Воздухом дышите?

– Воздухом дышу.

Я зачем-то сажусь. Фарбер больше ничего не говорит. Сидит и курит. Я тоже закуриваю. Молчим. Я не знаю, о чем можно с ним говорить.

– Сейчас концерт будет, – говорит вдруг Фарбер.

– Не думаю, – отвечаю я. – «Ишаки» у них уже два дня почему-то молчат.

– Нет, я не о таком, а о настоящем концерте говорю. На той стороне громкоговоритель установили. Последние известия передают. А потом концерт. Вчера в это время передавали.

– Из Москвы, что ли?

– Должно быть, из Москвы.

Проходят бойцы. Человек десять, один за другим, цепочкой. Несут мины и боеприпасы. Слышно, как сыплется щебенка у них из-под ног, как поругиваются они, спотыкаясь. Минут через двадцать они вернутся. Еще через полчаса опять будут идти, спотыкаясь и ругая темноту, разбросанное железо, Гитлера и старшину, заставляющего по четыре батальонные мины зараз нести. За ночь они сделают шесть или восемь ходок. Днем все будет израсходовано. А как только взойдет солнце, опять на берег, с берега на передовую, с передовой на берег.

– Как дела в роте? – спрашиваю я.

– Ничего, – равнодушно отвечает Фарбер. – Без особых перемен.

– Сколько человек у вас теперь?

– Да все столько же. Больше восемнадцати-двадцати никак не получается. Из стариков, что высадились, почти никого не осталось.

– А пополнение?

– Да что пополнение…

– Юнцы желторотые?

– Винтовку в первый раз видят. Одного убило вчера. Разорвалась граната в руках.

– М-да… – говорю я. – Невеселая штука война…

Фарбер ничего не отвечает. Вынимает из кармана коробку с табаком, скручивает цигарку, прикуривает от собственного бычка. На миг озаряется худое, с впалыми щеками лицо, костистый нос, складки у рта.

– Вам никогда не казалось, что жизнь нелепая штука? – спрашивает Фарбер. Он никак не может прикурить: бычок маленький, высыпается.

– Жизнь или война? – спрашиваю я.

– Именно жизнь.

– Сложный вопрос. Нелепого, конечно, порядочно. А в связи с чем, собственно говоря, вы…

– Да без всякой связи. Философствую. Некое подведение итогов.

– Не рано ли?

– Конечно, рановато, но кое-что все-таки можно подытожить.

Он медленно вдавливает окурок каблуком в землю. Огонек долго еще тлеет у его ног.

– Вы никогда разве не задумываетесь о прошлой своей жизни?

– Ну?

– Не кажется ли вам, что мы с вами до какой-то степени вели страусиный образ жизни?

– Страусиный?

– Если проводить параллели, пожалуй, это будет самое удачное. Мы почти не высовывали головы из-под крыла.

– Расшифруйте.

– Я говорю о войне. О нас и о войне. Под нами я подразумеваю себя, вас, вообще людей, непосредственно не связанных с войной в мирное время. Короче – вы знали, что будет война?

– Пожалуй, знал.

– Не пожалуй, а знали. Более того – знали, что и сами будете в ней участвовать.

Он несколько раз глубоко затягивается и с шумом выдыхает дым.

– До войны вы были командиром запаса. Так ведь? ВУС-34… Высшая вневойсковая подготовка или что-нибудь в этом роде.

Ни разу я еще не слыхал, чтоб Фарбер так много говорил.

– Раз в неделю у вас был военный день. Вы все старательно пропускали его. Летом – лагеря, муштра. «Напра-во, нале-во, кругом, шагом марш!» Командиры требовали четких поворотов, веселых песен. На тактических занятиях, запрятавшись в кусты, вы спали, курили, смотрели на часы, сколько до обеда осталось. Думаю, что я мало ошибаюсь.

– Откровенно говоря, мало.

– Вот тут-то собака и зарыта… На других мы с вами полагались. Стояли во время первомайских парадов на тротуаре, ручки в брючки, и смотрели на проходящие танки, на самолеты, на шагающих бойцов в шеренгах… Ах как здорово, ах какая мощь! Вот и все, о чем мы тогда думали. Ведь правда? А о том, что и нам когда-то придется шагать, и не по асфальту, а по пыльной дороге, с мешком за плечами, что от нас будет зависеть жизнь – ну, не сотен, а хотя бы десятков людей… Разве думали мы тогда об этом?

Фарбер говорил медленно, даже лениво, с паузами, затягиваясь после каждой фразы. Внешне он совершенно спокоен. Но по частым затяжкам, по неравномерным паузам, по освещаемым цигаркой сдвинутым бровям чувствуется, что ему давно уже хотелось обо всем этом поговорить, но то ли не было собеседника, то ли случая подходящего, то ли времени, то ли не знаю еще чего. И мне ясно, что он волнуется, но, как у многих людей его типа, замкнутых и молчаливых, волнение это почти не выражается внешне, а, наоборот, делает еще более сдержанным.

Я молчу. Слушаю. Курю. Фарбер продолжает:

– На четвертый день войны передо мной выстроили в две шеренги тридцать молодцов – плотников, слесарей, кузнецов, трактористов – и говорят: командуй, учи. Это в запасном батальоне было.

– В саперном, что ли?

– В саперном.

– А вы разве сапер?

– Сапер. Вернее, был сапером.

– А почему же вдруг стрелком стали?

– Я до этого еще и минометчиком был. А после харьковского путешествия пришлось стрелком стать.

– А я и не знал. Коллега, значит.

– Коллега, – улыбается Фарбер и продолжает: – Командуй, значит, говорят, учи. А в расписании: подрывное дело – четыре часа, фортификации – четыре часа, дороги и мосты – четыре часа. А они стоят. Переминаются с ноги на ногу, поглядывают на свои сидора, сваленные под деревом, стоят и ждут, что я им скажу. А что я им могу сказать? Я знаю только, что тол похож на мыло, а динамит на желе, что окопы бывают полного и неполного профиля и что, если меня спросят, из скольких частей состоит винтовка, я буду долго чесать затылок, а потом выпалю первую попавшуюся цифру…

Он делает паузу. Ищет в кармане коробку с табаком. Я раньше не замечал, что он так много курит – одну за другой.

– А кто во всем этом виноват? Кто виноват? Дядя, как говорит мой старшина? Нет, не дядя… Я сам виноват. Мне просто было до войны неинтересно заниматься военным делом. На лагерные сборы смотрел как на необходимую – так уж заведено, ничего не поделаешь, – но крайне неприятную повинность. Именно повинность. Это, видите ли, не мое призвание. Мое дело, мол, математика и тому подобное. Наука…

Фарбер шарит по карманам.

– Чем прикуривать будем? – говорит он. – У меня спички кончились уже.

– И бычок погас?

– Погас.

– Придется бойцов ждать. Они сейчас на берег пойдут.

– Придется.

И мы ждем. Помолчав, Фарбер продолжает все тем же спокойным усталым голосом:

– Четыре месяца я их учил. Вы представляете, что это за учение было? И чему я мог их научить? У нас на весь батальон одно только наставление по подрывному делу было. И это все. Другой литературы никакой. Я по ночам штудировал. А утром рассказывал бойцам, как устроена подрывная машинка, ни разу в жизни не держа ее в руках… Брр… От одного воспоминания в дрожь бросает.

Проходят бойцы. Просим прикурить. Присев на корточки, один из бойцов высекает огонь из своего «кресала». Прикуриваем поочередно от фитиля. Потом бойцы уходят. Одна за другой исчезают в темноте их неуклюжие, одетые в шинели поверх фуфаек фигуры.

Фарбер поворачивает голову.

– Нытик? Да? – говорит он совсем тихо.

До сих пор он говорил не поворачиваясь, смотря куда-то в пространство впереди себя. Сейчас в темноте я чувствую на себе взгляд его близоруких глаз.

– Кто нытик? – спрашиваю я.

– Да я. Это вы, вероятно, так думаете. Ворчит чего-то, жалуется. Правда?

Я не сразу нахожу, что ответить. Он во многом прав.

Но стоит ли вообще говорить о том, что прошло? Анализировать прошлое, вернее, дурное в прошлом, имеет смысл только в том случае, когда на основании этого анализа можно исправить настоящее или подготовить будущее.

– По-моему, трудно жить, если все время думать о своих прошлых ошибках и ругать себя за это. Руганью не поможешь. А винтовку, я думаю, вы уже знаете и научить бойца с ней обращаться тоже сможете.

Фарбер смеется.

– Пожалуй, вы правы. – Пауза. – Но вы знаете… Если б я, например, встретился до войны, ну хотя бы с Ширяевым, я никогда бы не поверил, что буду ему завидовать.

– А вы завидуете?

– Завидую. – Опять пауза. – Я неплохо разбираюсь в вопросах высшей математики. Восемь лет все-таки проучился. Но такая вот элементарная проблема, как разоблачить старшину, который крадет продукты у бойцов, для меня почти непреодолимое препятствие.

– Вы склонны к самокритике, – говорю я.

– Возможно. Думаю, что и вы этим занимаетесь, только не говорите.

– Но почему же вы все-таки завидуете Ширяеву?

– Почему?.. – Он встает, делает несколько шагов, опять садится.

Кругом удивительно тихо. Где-то только, очень далеко, за «Красным Октябрем», изредка, без всякого увлечения, пофыркивает пулемет.

– Потому что, смотря на него, я особенно остро чувствую свою неполноценность. Вам кажется это смешным, но это так. Он человек простой, цельный, ему ничего не стоит спросить, умею ли я плавать или кататься на велосипеде. Он не чувствует, что этими вопросами он попадает мне не в бровь, а в глаз. Ведь я соврал, когда говорил, что давал в физиономию кому-то. Никому я никогда не давал. Я не любил драк, не любил физических упражнений. А теперь вот…

Он вдруг умолкает. Посапывает носом. Это, очевидно, у него нервное. Постепенно я начинаю его понимать. Понимать эту сдержанность, замкнутость, молчаливость.

– Ничего, – говорю я, стараясь придумать что-нибудь утешительное. Я вспоминаю, как кричал на него, когда был еще комбатом. – Всем тяжело на войне.

– Господи боже мой! Неужели вы меня так поняли? – Голос его даже вздрагивает и срывается от волнения. – Ведь мне предлагали совсем неплохое место в штабе фронта. Я знаю языки. В разведотделе предлагали с пленными работать. А вы говорите – всем тяжело на войне.

Я чувствую, что действительно сказал неудачно.

– У вас жена есть? – спрашиваю я.

– Есть. А что?

– Да ничего. Просто интересуюсь.

– Есть.

– И дети есть?

– Детей нет.

– А сколько вам лет?

– Двадцать восемь.

– Двадцать восемь. Мне тоже двадцать восемь. А друзья у вас были?

– Были, но… – Он останавливается.

– Вы можете не отвечать, если хотите. Это не анкета. Просто… Одиноки вы как-то, по-моему, очень.

– Ах, вы об этом…

– Об этом. Мы с вами скоро уже полтора месяца знакомы. А впервые за все это время только сегодня, так сказать, поговорили.

– Да, сегодня…

– Впечатление такое, будто вы сторонитесь, чуждаетесь людей.

– Возможно… – И опять помолчав: – Я вообще туго схожусь с людьми. Или, вернее, люди со мной. Я, в сущности, малоинтересная личность. Водки не люблю, петь не умею, командир, в общем, неважный.

– Напрасно вы так думаете.

– Вы у Ширяева спросите.

– Ширяев вовсе не плохо к вам относится.

– Дело не в отношении. Впрочем, все это малоинтересно.

– А по-моему, интересно. Скажу вам откровенно, когда я в первый раз вас увидел – помните, там, на берегу, ночью, после высадки?

Фарбер останавливает меня движением руки:

– Стойте! – и касается рукой колена. – Слышите?

Я прислушиваюсь. С той стороны Волги торжественно, то удаляясь, то приближаясь, перебиваемые ветром, медленно плывут хрипловатые звуки флейт и скрипок. Плывут над рекой, над разбитым, молчаливым сейчас городом, над нами, над немцами, за окопы, за передовую, за Мамаев курган.

– Узнаете?

– Что-то знакомое… Страшно знакомое, но… Не Чайковский?

– Чайковский. Andante cantabile из Пятой симфонии. Вторая часть.

Мы молча сидим и слушаем. За спиной начинает стучать пулемет – назойливо, точно швейная машина. Потом перестает.

– Вот это место… – говорит Фарбер, опять прикасаясь рукой к моему колену. – Точно вскрик. Правда? В финале не так. Та же мелодия, но не так. Вы любите Пятую?

– Люблю.

– Я тоже… Даже больше, чем Шестую. Хотя Шестая считается самой, так сказать… Сейчас вальс будет. Давайте помолчим.

И мы молчим. До конца уже молчим. Я опять вспоминаю Киев, Царский сад, каштаны, липы, Люсю, красные, яркие цветы, дирижера с чем-то белым в петлице…

Потом прилетает бомбардировщик, тяжелый, ночной, трехмоторный. Его у нас почему-то называют «туберкулез».

– Странно, правда? – говорит Фарбер, подымаясь.

– Что странно?

– Все это… Чайковский, шинель эта, «туберкулез».

Мы встаем и идем по направлению фарберовской землянки. Бомбардировщик топчется на одном месте. Из-за Мамаева протягиваются щупальца прожектора.

Я на берег не иду. Остаюсь ночевать у Фарбера.

21

Седьмого вечером приходят газеты с докладом Сталина. Мы его уже давно ждем. По радио ничего разобрать не удается – трещит эфир. Только – «и на нашей улице будет праздник» – разобрали.

Фразу эту обсуждают во всех землянках и траншеях.

– Будет наступление, – авторитетно заявляет Лисагор; он обо всем очень авторитетно говорит. – Вот увидишь. Не зря Лазарь говорил прошлый раз – помнишь? – что какие-то дивизии по ночам идут. Ты их видишь? Нет. И я не вижу. Вот и понимай…

Сталин выступал шестого ноября.

Седьмого союзники высаживаются в Алжире и Оране. Десятого вступают в Тунис и Касабланку.

Одиннадцатого ноября, в семь часов утра, военные действия в Северной Африке прекращаются. Подписывается соглашение между Дарланом и Эйзенхауэром. В тот же день и в тот же час германские войска по приказу Гитлера пересекают демаркационную линию у Шалон-сюр-Саон и продвигаются к Лиону. В пятнадцать часов итальянские войска вступают в Ниццу. Двенадцатого ноября немцы занимают Марсель и высаживаются в Тунисе.

Тринадцатого же ноября немцы в последний раз бомбят Сталинград. Сорок два «Ю-87» в три захода сбрасывают бомбы на позиции нашей тяжелой артиллерии в районе Красной Слободы на левом берегу Волги. И улетают. В воздухе воцаряется непонятная, непривычная, совершенно удивительная тишина.

После восьмидесяти двух дней непроходимого грохота и дыма, после сплошной, с семи утра до семи вечера, бомбежки наступает что-то непонятное. Исчезает облако над «Красным Октябрем». Не надо поминутно задирать голову и искать в безоблачном небе противные треугольники. Только «рама» с прежней точностью появляется по утрам и перед заходом солнца, да «мессеры» иногда пронесутся со звоном над головой и почти сразу же скроются.

Выдохся фриц. Это ясно. И в окопах идут оживленные дискуссии – отчего, почему и можно ли считать африканские события вторым фронтом. Политработники нарасхват. Полковой агитатор наш, веселый, подвижный, всегда возбужденный Сенечка Лозовой, прямо с ног сбивается. Почти не появляется на берегу, только забежит на минутку в штаб радио послушать и опять назад. А там, на передовой, только и слышно: «Сенечка, сюда!», «Сенечка, к нам!» Его так все и называют – «Сенечка». И бойцы, и командиры. Комиссар даже отчитал его как-то:

– Что же это такое, Лозовой? Ты лейтенант, а тебя все – «Сенечка». Не годится так.

А он только улыбается смущенно:

– Ну что я могу поделать? Привыкли. Я уж сколько раз говорил. А они забывают… И я забываю.

Так и осталось за ним – «Сенечка». Комиссар рукой махнул.

– Работает как дьявол… Ну как на него рассердишься?

А работает Сенечка действительно как дьявол. Инициативы и фантазии в нем столько, что и не поймешь, где она у него, такого маленького и щупленького, помещается. Одно время все с трубой возился. Сделали ему мои саперы здоровенный рупор из жести, и он целыми днями через этот рупор вместе с переводчиком немцев агитировал. Немцы злились, стреляли по ним, а они трубу под мышку – и в другое место. Потом листовками увлекся и карикатурами на Гитлера. Совсем неплохо они у него получались. Как раз тогда в полк прибыла партия агитснарядов и агитмин. Когда они кончились, он что-то долго соображал с консервными банками, специальный какой-то самострел из резины делал. Но из этой затеи ничего не вышло, банки до немцев не долетали. Принялся он тогда за чучело. После него во всех дивизиях такие чучела стали делать. Это очень забавляло бойцов. Сделал из тряпок и немецкого обмундирования некое подобие Гитлера с усиками и чубом из выкрашенной пакли, навесил на него табличку «Стреляйте в меня!» и вместе с разведчиками как-то ночью поставил его на «ничейной» земле, между нами и немцами. Те рассвирепели, целый день из пулемета по своему фюреру стреляли, а ночью украли чучело. Украсть-то украли, но трех человек все-таки потеряли. Бойцы наши животы надрывали: «Ай да Сенечка!» Очень любили его бойцы.

К сожалению, вскоре его у нас забрали. Как лучшего в дивизии агитатора послали в Москву учиться. Долго ждали от него письма, а когда оно наконец пришло, целый день на КП первого батальона – он там чаще всего бывал – строчили ответ. Тексту вышло не больше двух страничек, и то больше вопросов («А у нас все по-прежнему, воюем понемножку»), а подписи еле-еле на четырех страницах уместились: что-то около ста подписей вышло.

Долго и хорошо вспоминали о нем бойцы.

– И когда же это учеба его кончится? – спрашивали они и все мечтали, что Сенечка обратно к нам в полк вернется. Но он так и не вернулся, на Северный фронт, кажется, попал.

22

Девятнадцатое ноября для меня день памятный. День моего рождения. В детстве он отмечался пирогами и подарками, попозже – вечеринками, но так или иначе отмечался всегда. Даже в прошлом году в запасном полку в этот день мы пили самогон и ели из громадного эмалированного таза кислое молоко.

На этот раз Валега и Лисагор тоже что-то затевают. Валега с вечера заставляет меня пойти в баню, покосившуюся, без крыши хибарку на берегу Волги, выдает чистое, даже глаженое белье, потом целый день где-то пропадает и появляется только на минуту – озабоченный, с таинственными свертками под мышкой, кого-то ищет. Лисагор загадочно улыбается. Я не вмешиваюсь.

Под вечер я ухожу к Устинову. Он уже третий день вызывает меня к себе. Сначала просто «предлагает», потом «приказывает» и, наконец, «в последний раз приказываю во избежание неприятностей». Я заранее уже знаю, о чем пойдет речь. Я не выслал своевременно плана инженерных работ по укреплению обороны, списка наличного инженерного имущества с указанием потерь и поступлений за последнюю неделю, схемы расположения предполагаемых НП. Меня ожидает длинная и нудная нотация, пересыпанная историческими примерами: Верденами, Порт-Артурами, Тотлебенами и Клаузевицами. Меньше часа это никак у меня не отнимет. Это я уже знаю.

Встречает Устинов меня необычайно торжественно. Он любит форму и ритуал. Вообще, люди интеллигентного труда, попавшие на фронт, делятся в основном на две категории. Одних гнетет и мучает армейская муштра, на них все сидит мешком, гимнастерка пузырится, пряжка ремня на боку, сапоги на три номера больше, шинель горбом, язык заплетается. Другим же, наоборот, вся эта внешняя сторона военной жизни очень нравится – они с удовольствием, даже с каким-то аппетитом, козыряют, поминутно вставляют в разговор «товарищ лейтенант», «товарищ капитан», щеголяют знанием устава и марок немецких и наших самолетов, прислушиваясь к полету мины или снаряда, обязательно говорят: «Полковая летит» или «Из 152-х начали». О себе иначе не говорят, как «мы – фронтовики», «у нас на фронте».

Устинов относится ко второй категории. Чувствуется, что он слегка гордится своей четкостью и буквальным следованиям всем правилам устава. И выходит это у него совсем неплохо, несмотря на преклонный возраст, очки и любовь к писанию. С кем бы он ни здоровался, он обязательно встанет; разговаривая со старшим по званию, держит руки по швам.

Сейчас он встречает меня с какой-то особой торжественностью. Все в нем сдержанно: замкнутое выражение лица, нарочито насупленные брови, плавный актерский жест, которым он указывает мне на табуретку, – все говорит о том, что разговор сегодня не ограничится сводными таблицами и планами.

Сажусь на табуретку. Он напротив. Некоторое время мы молчим. Потом он подымает глаза и взглядывает на меня поверх очков:

– Вы уже в курсе последних событий, товарищ лейтенант?

– Каких событий?

– Как? Вы ничего не знаете? – Брови его недоумевающе подымаются. – КСП вам ничего не сказал?

«КСП» на его излюбленном языке донесений – это «командир стрелкового полка», в данном случае мой майор Бородин.

– Нет, не говорил.

Брови медленно, точно колеблясь, опускаются и занимают свое обычное положение. Пальцы крутят длинный, аккуратно отточенный карандаш с наконечником.

– Сегодня в шесть ноль-ноль мы переходим в наступление.

Карандаш рисует на бумажке кружок и, подчеркивая значительность фразы, ставит посредине точку.

– Какое наступление?

– Наступление по всему фронту, – медленно, смакуя каждое слово, произносит он. – И наше в том числе. Вы понимаете, что это значит?

Пока что мне понятно только одно: до начала наступления осталось десять часов и обещанный мною на сегодняшнюю ночь отдых бойцам, первый за последние две недели, безнадежно срывается.

– Задача нашей дивизии ограничена, но серьезна, – продолжает он, – овладеть баками. Вы понимаете, сколько ответственности ложится сейчас на нас? В четыре тридцать начнется артподготовка. Вся артиллерия фронта заговорит, весь левый берег. В вашем распоряжении – сейчас семь минут девятого – весьма ограниченный срок, каких-нибудь десять часов. Полку вашему будет придана рота саперного батальона. Вам надлежит каждому стрелковому батальону придать по одному взводу этой роты с целью инженерной разведки и разминирования полей противника. Полковых саперов поставьте на проходы в собственных полях.