Текст книги "От революционной целесообразности к революционной законности. Сущность и специфика эволюции советского права в 1920-е годы"

Классовость наказания

В основе марксистской классовой теории, как известно, лежала идея строгой организации общества по социальному признаку, когда «свои» социальные группы отделены от «чужих», враждебных. Классовая идеологема получила практическую реализацию во многих аспектах правовой политики, и именно в 1920-е годы разработка социальной организации общества получила логическое завершение. Была разработана детальная классификация, включавшая в себя многочисленные критерии, позволявшие точно, как казалось властям, определять социальный статус индивида и соответственно определять его социальную опасность и уже исходя из данного критерия применять к нему определенные законом меры воздействия. Общеполитическим квалификационным критерием, определявшим степень лояльности режиму, выступало социальное положение индивида до 1917 года. То есть в социальные категории люди включались не по тем функциям, которые выполнялись в настоящий момент, а по тем, какие исполнялись до революции. Детальная классификация включала в себя такие критерии, как основное занятие в момент его определения, положение в производстве и т. п. Многочисленные указания и инструкции требовали от судов неуклонного соблюдения классового принципа в «карательной политике». Так, в циркуляре Верховного суда РСФСР от 22 декабря 1924 года разъяснялось, что «при рассмотрении уголовных дел, находящихся в производстве, необходимо учитывать следующие данные: социальное положение обвиняемого в момент совершения преступления; социальное положение обвиняемого до революции». При выяснении этого факта нельзя было ограничиваться указаниями только на принадлежность к определенному классу, а точно установить социальную группу, к которой относился обвиняемый (помещик, купец, крестьянин-кулак, бедняк, рабочий и пр.). В отношении безработных – сколько времени обвиняемый является безработным, состоит ли на учете Биржи труда, чем занимался после революции и до революции. В отношении крестьян – ведет ли он хозяйство, и какого типа (кулак, середняк, бедняк)[88]88
  ГАТО. Ф. Р-655. Оп. 1. Д. 181. Л. 25–26.


[Закрыть]. Приоритетным считалось социальное положение в момент совершения преступления, а затем уже социальное происхождение. Предлагалось широко применять ст. 28 УК (условное осуждение) к рабочим и трудовым крестьянам, совершившим преступление впервые[89]89
  ГАТО. Ф. Р-655. Оп. 1. Д. 376. Л. 4.


[Закрыть]. В итоге создавалась система увода от наказания определенных социальных групп. Суть ее заключалась в том, что при наличии определенных критериев преступления не влекли за собой наказание, или оно существенно снижалось. Это было идеологическое понимание сущности юридических норм и вело оно к существенным последствиям для индивида. Суды при определении наказания должны были руководствоваться непреложным правилом: «Учитывать, кого он имеет перед собой, и назначать меру социальной защиты, исходя из признаков социальной принадлежности»[90]90
  ГАТО. Ф. Р-655. Оп. 1. Д. 376. Л. 67.


[Закрыть].

Поводы «прощения» не ограничивались социальным происхождением, были гораздо многообразнее. Это и директива свыше, связанность судьи партийной дисциплиной, личные связи, поскольку судебный аппарат был частью местной номенклатуры, общая политическая установка или обстоятельства политического характера, не позволявшие «вменить» преступнику «вину» или обстоятельства политического характера, допускавшие широко применять акты «прощения вины» (амнистии). Все эти обстоятельства не носили нормативного характера, они, как правило, тщательно скрывались и использовались «закулисным» способом. Официальные же критерии, влиявшие на определение меры наказания, сводились к двум основным факторам. Во-первых, «внутреннее состояние» правонарушителя – невежество, совершение преступления впервые, несознательность, политическая неграмотность, темнота, вынужденные обстоятельства. В правовой лексикон вошло даже понятие «право бедности», дававшее существенные привилегии при уплате штрафов, судебных и прочих пошлин. Это было проявлением тенденции определения правонарушения как «несвойственного» данной социальной группе. Между тем известно, что даже в одной социальной группе не может быть одинакового понимания норм поведения, не говоря уже об обществе в целом. Подобная трактовка роли и места наказания исходила из явной переоценки способности «трудящихся классов» к исправлению и самосовершенствованию и приводила к ложному выводу, что их преступления происходят всего лишь по причине малосознательности, темноты и «забитости жизнью». Воровство, получившее широкое распространение в обществе, объяснялось тяжелыми обстоятельствами, трудящимся не присуща «злая воля». Исходя из марксистской теории, преступность определяется бытием. Следовательно, толкнули на преступления обстоятельства жизни, «бытие», а не злая воля. Украл булку – был голоден. Гнал самогон – значит, это последний способ найти средства к существованию. Поэтому суды строго ориентировались, помимо выяснения классовой принадлежности, и на выяснение бытовой обстановки, в которой находился подсудимый. Объяснения преступности часто находили и в тезисе «происки последних остатков умирающих классов». Твердые установки были и в отношении конфискации: конфискация у крестьян и рабочих должна иметь исключительный характер, при полной установленности всех обстоятельств по делу.

Классовыми снисхождениями активно пользовались, например, производители самогона, производство которого в 1920-е годы приобрело масштаб всеобщности. Стимулом же выступало отнюдь не проблема выживания, а высокая норма прибыли. Достаточно сказать, что в период с 1926 по 1928 гг. сумма затрат на алкоголь составила по губерниям Центрально-Черноземного региона 200–250 млн. рублей. Это три годовых бюджета и восемь годовых расходов на образование, или в 4–5 раз больше того, что дало правительство за эти годы на восстановление Центрально-Черноземной области. Из этой суммы примерно 150 млн. тратилось на самогон[91]91
  Ленинский путь. Воронеж. 1928. № 2–3. С. 9.


[Закрыть]. Сумма впечатляющая. Поэтому к столь прибыльному делу охотно приобщались все слои населения, в том числе и трудящиеся, используя для этого в том числе и экономические льготы, предоставленные им как неимущим слоям. Известны многочисленные случаи, когда на самогон перегонялось зерно, полученное бедняками в качестве социальной помощи, а на ссуды приобреталось сырье для его выработки, а также товары повседневного спроса для последующей спекулятивной перепродажи (нэповские челноки).

Во-вторых, «внешнее состояние» правонарушителя, то есть принадлежность к определенной социальной группе. Оформились юридически привилегированные социальные группы – рабочие, трудовые крестьяне. Паразитические социальные группы – нэпманы, духовенство, бывшие полицейские, кулаки – группы повышенной социальной опасности. Еще в январе 1921 г. под председательством Ф. Э. Дзержинского состоялось заседание специальной комиссии, в работе которой приняли участие представители НКВД, ВЧК, НКЮ, Ревтрибунала, ВЦСПС. Было принято решение создать комиссии в центре при ВЦСПС, на местах – при губпрофсоюзах. «Эти комиссии, – докладывал Дзержинский в ЦК РКП(б), – не имея судебных функций, ставят своей задачей пересмотр дел осужденных лиц пролетарского и крестьянского происхождения, а также вовлечение широких пролетарских масс в борьбу с преступностью в пролетарской среде»[92]92
  ГАТО. Ф. Р-655. Оп. 1. Д. 26. Л. 3.


[Закрыть]. Подобная практика базировалась на твердом убеждении в том, что «трудящиеся классы» врожденно способны к исправлению, их преступления происходят опять же из-за безграмотности и малосознательности. К рабочим и крестьянам, совершившим преступления в силу недостаточной политической зрелости или в силу влияния вражеской пропаганды, Дзержинский предлагал применить ряд мер несудебного характера: «Если заставить проворовавшегося рабочего вместо тюрьмы работать на своем заводе под ответственностью остальных рабочих, то такое пребывание на всем честном народе, который будет ждать: украдет Сидоров или Петров еще раз, опозорит он опять завод или станет настоящим сознательным товарищем, такой подход будет действовать гораздо сильнее и целесообразнее… Рабочая среда сумеет выправить слабых, малосознательных товарищей. А тюрьма их окончательно искалечит»[93]93
  ГАТО. Ф. Р-655. Оп. 1. Д. 26. Л. 3.


[Закрыть]. В целом эту идею можно расценить как политико-догматическое понимание юридических норм, основанием которого являлись социально – утопические представления о рабочих как особом социальном классе, с особой психологией и нравственностью.

Советская правовая мысль находилась в «плену» классовой теории. В результате шаблонизированный, политико-догматический подход к наказанию, основанный на классовом разделении общества, вел к существенным негативным юридическим последствиям. Во-первых, снижалось влияние фактора неотвратимости наказания. Очевидно, что неотвратимость наказания влияет на поведение индивида, оно гораздо выше по влиянию, чем вероятность наказания или его условность. Непременное же условие при определении наказания «учитывать, кого суд имеет перед собой и назначать меру социальной защиты, исходя из признаков социальной принадлежности», существенно снижало мотивационное действие наказания, что, в свою очередь, влияло на повышение преступности среди «своих» классов. У них формировались устойчивые шаблоны правового поведения и отношения к закону, в основном нигилистического характера. Создавалась атмосфера безнаказанности и вседозволенности. «Поэтому и кричат на улице пьяные рабочие, – я хозяин…», а рабочие, посланные на руководящие должности и проворовавшиеся, рассуждают просто: «Я рабочий, неграмотный, а потому с меня спрос маленький»[94]94
  ГАСПИТО. Ф. 840. Оп. 1. Д. 23. Л. 2.


[Закрыть]. Налицо был конфликт поведений и рост рецидивной преступности среди «своих» социальных групп на основе безнаказанности и вседозволенности.

Классовый принцип наказания приводил и к крайней тенденциозности судов в практике судебных преследований, а главное – к несоблюдению принципа равноценности наказания. Суды действовали по принципу – для «своих» одно наказание, для «чужих» другое. Одновременно происходило нивелирование, снижение роли наказания в качестве предупреждения преступлений, поскольку осуществлялась подмена принципа «эквивалентности наказания преступлению» классовыми нормами, когда преступления против государства наказывались самым жестком образом, а против личности ограничивались минимальным наказанием.

С общей концептуальной установкой на неизбежное искоренение преступности в новом обществе стала проявляться и еще одна особенность системы наказания тенденция – снижение общего уровня наказания. Декрет СНК от 21 марта 1921 г. «О лишении свободы и порядке условно-досрочного освобождения заключенных» устанавливал высший размер наказания лишением свободы, а также принудительными работами без содержания под стражей не более 5 лет [95]95
  СУ РСФСР. 1921. № 22. Ст. 138.


[Закрыть]. Отчасти эта мера вызывалась и объективными факторами. Сложившаяся в деструктивный период система устрашения с ее жесткой репрессивной политикой, неправильной квалификацией преступления, заключения под стражу, не диктуемой юридической необходимостью или злостностью преступника, привела к огромному количеству заключенных. Под следствием, особенно в ЧК, сплошь и рядом содержались лица, арестованные совершенно необоснованно. Продолжительный досудебный арест до 17 месяцев был обычным делом. Некоторые суды и ревтрибуналы выносили комбинированные приговоры, например, к 5 годам лишения свободы, из которых 3 года условно; к 6 месяцам принудительных работ без лишения свободы, из которых 3 месяца условно, и т. п. Встречались приговоры и с более сложными комбинациями: лагерь, принудительные работы без лишения свободы и условное наказание лишением свободы. Очевидно, что судебные органы в вопросе применения наказания не имели твердой принципиальной линии, система наказания страдала нестабильностью, что было естественно в условиях деструктивной фазы революции. Первой мерой стал пересмотр всех приговоров, вынесенных в годы гражданской войны. НКЮ предложил всем судебным органам РСФСР в срочном порядке пересмотреть приговоры всех осужденных с целью приведения в соответствие приговоров с декретом в отношении сокращения сроков наказания до 5 лет всем приговоренным к лишению свободы, в том числе и бессрочно, и к принудительным работам (сроки были, например, до конца гражданской войны или до победы коммунизма). Все приговоренные к неопределенным срокам освобождались, если отбыли срок заключения 5 лет.

УК 1922 года увеличил высший предел лишения свободы до 10 лет, минимальный – 6 месяцев. В 1923 году в УК было внесено изменение, снижавшее минимальный срок лишения свободы с 6 месяцев до 1 месяца (ст. 35), в связи, с чем прекращалось наказание по другим статьям, по которым наказание было назначено в 6 месяцев лишения свободы (ст. 180а, 185, 128 и другие по бытовым и имущественным преступлениям). Тем не менее количество заключенных оставалось очень велико, и, что особенно было неприемлемым с точки зрения классовой теории, большую их часть составляли рабочие и крестьяне. При обследовании тюрем в 1924 году обнаружилось, что из общего числа осужденных 430 671 человек, 376045 составили рабочие и крестьяне (87,3 %). Крестьяне же составили абсолютное большинство осужденных – 332111 человек (77,1 %)[96]96
  ГАТО. Ф. Р-655. Оп. 1. Д. 26. Л. 17; Д. 37. Л. 11.


[Закрыть]. Тут же был сделан вывод о неумении судов применять «классовую точку зрения». Постановлением 2-й сессии ВЦИК XI созыва от 16 октября 1924 г. «О дополнениях и изменениях Уголовного Кодекса РСФСР» минимальный срок понижается с 1 месяца до 7 дней. Аргументировалось это тем, что пролетарий (в отличие от классовых врагов), наделенный революционным сознанием, способен в короткие сроки осознать содеянное и стать на путь перевоспитания. Поэтому длительное наказание никакой пользы государству не дает, а лишь усугубляет положение осужденного. Очевидным результатом двух снижений минимального срока стало уменьшение применения лишения свободы в РСФСР как в целом (25 % в 1923 г., 16,2 % в 1924 г.), так и на свыше 1 года (11 % в 1923 г. и 5,5 % в 1924 г.) [97]97
  Сводный отчет о деятельности губернских, областных, краевых судов и подведомственных им судебно-следственных учреждений за 1924 год. М.: Изд-во НКЮ, 1925. С. 59.


[Закрыть].

Система наказания стала принимать юридически абсурдный характер. С одной стороны, максимальное наказание по контрреволюционным преступлениям, с другой, минимальное по уголовным преступлениям. Так, по статье 58 УК РСФСР за контрреволюционные деяния, шпионаж, саботаж и другие подобные преступления предусматривалось наказание вплоть до высшей меры – расстрела, одновременно за квалифицированное убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах, максимальный размер наказания не превышал 10 лет лишения свободы, за умышленное убийство (ст. 137) и нанесение тяжких телесных повреждений (ст. 142) наказание составляло лишение свободы до 8 лет. Кража частного имущества каралась сроком до 6 месяцев лишения свободы, с квалифицированным составом лишением свободы до 1 года. В то же время в случае совершения кражи частным лицом имущества из государственных и общественных складов срок лишения свободы достигал 2 лет. За хищение государственного и общественного имущества с квалифицированным составом наказание увеличивалось до 5 лет лишения свободы.

Теоретическая и практическая уязвимость классового принципа при определении наказания, примитивно-прямолинейная судебная практика, когда суды трудящимся смягчали или вовсе освобождались от наказания, заставляли постоянно уточнять практические параметры применения классового принципа. В январе 1925 г. Уголовно-кассационная коллегия (УКК) Верховного суда специально для судов уточнила правила применения классового принципа в судебной практике. Акцент смещался от формальной принадлежности к трудящимся, к оценке судом степени опасности преступления с точки зрения интереса класса в целом, в выдержанном классовом подходе к каждому подсудимому, в правильном учете всех обстоятельств, определяющих целесообразность назначения того или иного наказания. От судов требовали учитывать в первую очередь социальное положение обвиняемого в момент совершения преступления, а затем учитывать их социальное происхождение. Рекомендовалось широко применять ст. 28 УК (условное осуждение) к рабочим и трудовым крестьянам, совершившим преступление впервые[98]98
  ГАТО. Ф. Р-655. Оп. 1. Д. 28. Л. 131–132.


[Закрыть]. Эта мысль настойчиво проводилась на местах. Например, на пленуме Тамбовского губернского суда отмечалось, что главный контингент обвиняемых по уголовным делам по-прежнему составляют рабочие и крестьяне. В отношении их предлагалось не избирать слишком суровых наказаний. Переполненность тюрем вызывает угрозу эпидемий и требуется срочная разгрузка тюрем. Нужен индивидуальный подход к обвиняемым рабочим и крестьянам, широко применять условное осуждение, учитывая темноту и нужду трудящихся. Настойчиво звучала мысль, что карательная политика не имеет в виду возмездие, здесь «суд закостенел в своих формах». Классовый суд должен творить право, но осторожно. В основе теории современного уголовного права злая воля не признается основной. Поэтому при вынесении приговора строго учитывать классовую принадлежность и бытовую обстановку, в которой находится совершивший преступление человек, и выносить приговор, руководствуясь статьями 25 и 26 УК (степень и характер опасности преступника и преступления и целесообразность наказания)[99]99
  ГАТО. Ф. Р-655. Оп. 1. Д. 26. Л. 46.


[Закрыть].

Социальная опасность, ставшая основным квалификационным признаком преступления, базировавшаяся исключительно на социальном происхождении и принадлежности, вела к искаженной правоприменительной практике, проявлявшейся в определении меры воздействия на лицо, совершившему преступление, во многом на основании не степени опасности для общества совершенного им преступного деяния, а на основании формализированного фактора классовой принадлежности. Это вело к субъективизации судебных решений, что, в свою очередь, нарушало принцип справедливости наказания. Особенно отчетливо это проявлялось при рассмотрении контрреволюционных преступлений.

Контрреволюционное преступление: доктрина и судебная практика

Понятие контрреволюционного преступления, родившееся во времена французской революции и означавшее для революционера попытку свергнутых классов реставрировать свергнутый общественный строй, было воспринято советским законодательством сразу же после революции 1917 года. СНК в своем обращении «К населению» (18 ноября) 1917 г. призывало трудящихся арестовывать и предавать революционному суду народа всякого, кто посмеет вредить народному делу в любой форме[100]100
  Правда. 1917. 7 нояб.


[Закрыть]. Юридическое оформление форм контрреволюционного преступления в начальный период революции являлось, как правило, результатом реакции на возникающие проблемы. Так, например, понятие контрреволюционного преступления в форме саботажа стало реакцией власти на саботаж чиновничества правительственных распоряжений. Декрет о суде от 22.11.1917 № 1 упоминает о контрреволюционных преступлениях в общей форме, указывая на необходимость борьбы с контрреволюционными преступлениями в целях ограждения революции от контрреволюционных сил. Вместе с тем декрет перечисляет и те виды преступлений, которые приравнивались к контрреволюционным: мародерство и хищничество; саботаж и прочие злоупотребления торговцев, промышленников, чиновников и прочих лиц[101]101
  СУ РСФСР. 1917. № 4. Ст. 50.


[Закрыть]. По мере усиления гражданского противостояния в стране и расширения форм сопротивления власти перечень контрреволюционных преступлений увеличивается. В инструкции НКЮ от 19 декабря 1917 г. «О революционном трибунале», декрете о красном терроре от 5 сентября 1918 г., циркуляре Кассационного отдела ВЦИК от 6 октября 1918 г. формируется понятие мятежа и восстания[102]102
  СУ РСФСР. 1918. № 65; Известия ВЦИК. № 217. 6 окт.


[Закрыть]. К контрреволюционным восстаниям и мятежам относились теперь выступления, подготовка и участие в организациях, ставящих своей целью свержение советской власти. Обобщающим критерием для контрреволюционного преступления становится любое противодействие местным и центральным органам власти, направленное против революционных законов и революционного порядка. Одновременно происходит идентификация их с государственными преступлениями. Для состава преступления достаточно было наличия одной лишь организационной деятельности, направленной к совершению указанных преступлений. Для квалификации контрреволюционного преступления не имел значения повод, по которому оно возникло. Достаточно было самого факта противодействия властям. Таким образом, уже с самого начала развития революции проявилась тенденция радикализации квалификации и регламентации контрреволюционного преступления.

С началом третьей фазы революции и переходом к «социалистической законности» все предыдущие правовые акты в сфере уголовного права были обобщены в УК РСФСР 1922 г. Государственные преступления были сведены в отдельную главу, а наиболее опасные (контрреволюционные) помещены в первый параграф. Кодекс формулировал общее понятие контрреволюционного преступления и давал квалификационную характеристику составов этих преступлений. Контрреволюционным признавалось «всякое действие, направленное на свержение завоеванной пролетарской революцией власти Рабоче-крестьянских Советов и существующего на основании Конституции РСФСР Рабоче-крестьянского Правительства, а также действия в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализму коммунистической системы собственности и стремится к ее свержению путем интервенции или блокады, шпионажа, финансирования прессы и тому подобными средствами»[103]103
  УК РСФСР 1922 г. Ст. 57.


[Закрыть]. Формулировка признавала соответствующим преступлением только сознательное умышленное деяние, а контрреволюционером только того, кто прямым преступным действием преследовал названную цель. Это создавало определенные юридические препятствия для произвольного толкования понятия контрреволюционного преступления и квалификации как контрреволюционного схожих с ним уголовных преступлений, что давало определенные гарантии для «бывших», предупреждая возможные обвинения их в столь тяжком преступлении только по факту социального происхождения. Однако поправки, введенные в УК в 1923 году коренным образом, изменили юридическое содержание контрреволюционного преступления. Первая поправка в 57 статью расширяла это понятие, включив в него, помимо термина «свержение», термин «подрыв и ослабление» советской власти. Законодатель тем самым подчеркивал, что столь широкое толкование контрреволюционного преступления давало возможность суду «признать контрреволюционными действия и такие, которые, не будучи прямо направлены на свержение Советской власти, тем не менее покушаются на основные завоевания пролетарской революции». Это необходимо было, по мнению Н. В. Крыленко, для «эластичности нашей карательной политики для борьбы со скрытыми формами контрреволюционной деятельности»[104]104
  Викторов Б.А. Без грифа «Секретно»: Записки военного прокурора. М.: Юрид. Лит., 1990. С. 96.


[Закрыть]. Вторая поправка в статью 63 расширяла понятие «вредительство», вводя термин «экономическая контрреволюция». Изначальная версия статьи указывала на возможность привлечения к ответственности во вредительстве только при наличии в деянии доказанной контрреволюционной цели, что в определенной степени ограничивало возможности судебного преследования противников режима и предупреждения судебных ошибок. Новая редакция давала возможность привлечения к ответственности даже в тех случаях, когда признаков экономической контрреволюции нет, но будет «доказано противодействие в виде сознательного неисполнения обязанностей, заведомо небрежного исполнения их. Поправки в значительной степени расширяли практику широкого толкования состава контрреволюционного преступления и создали юридическую основу для усиления репрессий.

Перечень контрреволюционных преступлений в УК 1922 г. насчитывал 16 статей (58–73). Они охватывали практически весь возможный состав таковых деяний, исходя из вероятных форм «посягательств на советскую власть: от организации в контрреволюционных целях вооруженных восстаний или вооруженных вторжений на советскую территорию (ст. 58) и до измышлений и распространения в контрреволюционных целях ложных слухов или непроверенных сведений (ст. 73). Ответственность по большинству преступлений была предельно жесткой, вплоть до высшей меры и конфискации всего имущества, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения наказания до лишения свободы на срок не ниже пяти лет со строгой изоляцией и конфискацией всего имущества. Такой подход к мере наказания за преступления против советской власти был характерен и для остальных «политических» составов. Например, самовольное возвращение в пределы РСФСР в случае применения наказания в виде изгнания из пределов РСФСР (ст. 71 УК) каралось безальтернативно смертной казнью. К наиболее опасным деяниям относились вооруженное восстание, вторжение в контрреволюционных целях на советскую территорию, захват власти на местах или в центре с той же целью (ст. 58(20) УК), сношения в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями, а также способствование какому-либо иностранному государств, находящемуся в состоянии войны с СССР или ведущему борьбу с ним (58-3).

УК РСФСР 1926 г. продолжил тенденцию расширения состава контрреволюционного преступления, увеличив его до 18 составов (58.1-58.18). В него теперь включалось и такое действие, которое, не будучи непосредственно направлено на достижение свержения или ослабления власти, тем не менее содержало в себе покушение на «основные политические или хозяйственные завоевания пролетарской революции»[105]105
  УК РСФСР 1926 г. Ст. 58.1.


[Закрыть]. 58-я статья УК охватывала широкий спектр действий от пропаганды и агитации до организации террористических актов и вооруженных восстаний и предназначалась для преследования всякого, кто покушался на власть «рабоче-крестьянских советов» и «рабоче-крестьянского правительства». В УК была включена новая статья 58.14 – использование религиозных предрассудков масс с целью свержения рабоче-крестьянской власти или для возбуждения к сопротивлению ее законам и постановлениям. Она предусматривала в качестве наказания высшую меру – расстрел и конфискацию всего имущества, при наличии смягчающих обстоятельств лишение свободы на срок не ниже пяти лет с конфискацией всего имущества и была направлена против влияния на население религиозных структур. Состав контрреволюционного преступления, предусмотренных УК РСФСР 1926 года, сохранился вплоть до 1959 года.

В феврале 1927 г. ЦИК СССР принял «Положение о преступлениях государственных (контрреволюционных и особо для СССР опасных преступлениях против порядка и управления)» для включения его в Уголовные кодексы союзных республик, обосновывая это обострением классовой борьбы. В УК вводились новые статьи, предусматривающие ответственность за антисоветские действия. Так, статья 11 вводила ответственность за участие в заговоре, статья 14 – за саботаж без контрреволюционных целей. Унифицировался также состав контрреволюционной пропаганды и агитации, в который включались все возможные формы пропаганды и агитации, содержащие призыв к свержению, подрыву и ослаблению советской власти без контрреволюционных целей. Равно каралось изготовление, хранение или распространение литературы аналогичного содержания (ст. 58–10)[106]106
  СЗ СССР. 1927. № 12. Ст. 123.


[Закрыть].

В течение 20-х годов подход к контрреволюционным преступлениям претерпевал определенные коррективы, жесткость отношения к ним то уменьшалась, то усиливалась в зависимости от развития конкретной политико-экономической ситуации. Например, смягчение отмечается в период нового курса в отношении крестьянства (1925–1927 гг.). Более сдержанным стал подход к контрреволюционным преступлениям, совершенным до 1921 г. Прекращалось возбуждение дел в отношении рядовых участниках контрреволюционных выступлений прежних лет, а возбужденные дела прекращались, правда, не в отношении всех. Возбуждались и продолжались производства в отношении тех рядовых участников восстаний, которые «по своему прежнему социальному положению и психологии враждебны советской власти» (бывшие помещики, кулаки), а также лиц, которые в борьбе с советской властью проявили сознательность и упорство, что давало суду основание сделать вывод об их социальной опасности. Менее жестким стал подход в отношении руководителей и организаторов контрреволюционных восстаний, расстрел теперь назначался исключительно в случаях, когда материалы дела давали основание утверждать об их особой социальной опасности данного лица. Циркуляром от 19 октября 1926 г. НКЮ был установлен особый порядок прохождения дел о контрреволюционных преступлениях, которые не могли быть рассмотренными на месте, впредь до получения особого указания от прокурора республики[107]107
  ГАТО. Ф. Р-527. Оп. 1. Д. 9. Л. 72.


[Закрыть]. Эта мера была направлена на ограничение возможности местных судов применять высшую меру наказания.

Период некоторого смягчения судебной практики в отношении контрреволюционных преступлений по отдельным позициям оказался краткосрочным. В конце 1920-х годов круг преступлений, попадавших под понятие «контрреволюция», вновь расширяется, а наказание ужесточается. Очевидной становится тенденция ко все более упрощенному пониманию состава контрреволюционного преступления. Рубежным в этом процессе следует считать постановление пленума Верховного Суда СССР от 2 января 1928 г. «О прямом и косвенном умысле при контрреволюционном преступлении», которое логически завершило этот процесс. Пункт «б» устанавливал, что в целях устранения возможности неправильного толкования в судебной практике ст. 1, 2, 3, 7, 9 «Положения о государственных преступлениях» под контрреволюционными действиями следовало понимать действия, указанные в данных статьях, «когда совершивший их, хотя и не ставил прямо контрреволюционной цели, однако сознательно допускал их наступление или должен был предвидеть общественно опасный характер последствий своих действий»[108]108
  Сборник постановлений, разъяснений и директив Верховного Суда СССР, действующих на 1 апреля 1935 г. / под ред. и с предисл. А. Н. Винокурова. М.: Сов. законодательство, 1935.


[Закрыть]. На практике это означало, что судам давалось право привлекать по обвинению в контрреволюционном преступлении, например во вредительстве и диверсии, даже при недоказанности факта действия с контрреволюционной целью. Таким образом, привлечение к ответственности за такие преступления ставилось в зависимость от субъективной оценки судом преступного результата, а не от реальных мотивов и целей субъекта. Это имело далеко идущие последствия, поскольку в условиях массовых репрессий нередко к ответственности по контрреволюционным статьям привлекались виновные по совершенно другим статьям – должностным или общеуголовным [109]109
  Викторов Б.А.Указ. соч. С. 148.


[Закрыть]. Все это с очевидностью проявилось в хлебозаготовительных кампаниях и коллективизации, породив вал неправосудных решений, в основе которых лежала неправильная классификация судами, как контрреволюционных, деяний, не имевших на практике никакого отношения к контрреволюции. Например, обвиняли контрреволюционном преступлении только по факту службы в белой армии.