Текст книги "Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора)"

ГЛАВА 2. Шестнадцатый век

Гуляет казачья вольница по Волге-реке.

Тесно и скучно казаку-разбойнику в грязной и пыльной Руси. Как ни тешили себя, ни веселили гулящие людишки да воры – то трусливых купчишек порежут и щедрым их добром попользуются, то жирного татарина прищучат и с его чумазыми женками позабавятся вволю, а то коварного крымчака изловят да на кусочки порубят – всё уже не радует безмятежно, не облегчает грешную душу христианина.

«Тут я хоть гладкою рожей не красен да нарядом неярок, зато воровской волей свободен и блажен» – думал Ермак Тимофеевич, почивая в тени своего атаманского шатра, устав от казацкой ватаги своих соратников, на исходе особенно жаркого в тот год поволжского лета, которое ещё щедро пышет своим прощальным зноем.

От полуденного жара обленились и прочие казаки, лучшая часть бравого казачьего войска, окружавшая своего лихого атамана. После дневной трапезы, обильно сдобренной заморскими винами – щедрой данью, вольной или невольной, с плывущих по Волге купеческих караванов – многих казаков сморил сон. Кто, как сумел, укрылись они в скупой тени невысоких утёсов волжского берега или в собственных шатрах, душных и раскалённых от солнца, но мало-мало спасавших от его жгучих лучей.

Даже лень стало грабить купцов. Нынче дали и им передышку. Пусть ведают, что казачья вольница не одним лихоимством живёт, но и милостью к людям добрым, нескряжестым. Не много таких в купеческом мире. Они и сами не шибко боятся казаков, плывут открыто без ружейной охраны.

Тут, словно в подтвержденье тому, к берегу неспешно причалил одинокий, небольшой чёлн. Встрепенулись казаки, загалдели, опасаясь хитрого подвоха, но скоро успокоились, видя, что из челна выходят несколько безоружных татар и низко кланяются казакам.

Выступил вперёд особо нарядный, не слишком высокий, но крепкий татарин, почтенно снял соболью шапку и стал убедительно просить свести его к атаману – дело важное есть до него. А тут на шум и сам Ермак объявился. Глянул на упрямо домогавшегося его татарина и понял, что никакой опасности от него нет – хоть и крепок татарин, но не чета могучему казачьему атаману, да и сабля при нём с золочёной рукоятью, случай чего. Степенно повёл его в сторону, в скудную тень прибрежного корявого дерева, отогнав дремавшего под ним казака.

– Пошто меня кликал? Какое дело до меня? Сам-то кто такой, и пошто время моё драгоценное тратишь? – спрашивает Ермак строгим атаманским голосом.

Татарин снова низко поклонился и смиренно ответил:

– Зови, Ермолаюшка, меня – Тимер-мурза. Родом я из татарских мурз Казанского ханства. Добро в челне забрать можешь, коль воля такая будет. Дары сибирские собрал я царю Иоанну. Проведает, что пограбил их, тебе же хуже. Он и так на тебя серчает. Не заслужил ты пока славу колумбову, а там, кто знает…

Дрогнул Ермак при словах этих, но смолчал.

А татарин тем временем снимает с пояса под одеждой шаль, шёлковую, густо красную, этот цвет на Руси издавна киноварью зовётся, покрытую цветами неведомыми и узорами затейливыми.

– Бери, что хошь. Раздень, разуй меня – воля твоя – а шаль эту отдать не властен. Великому государю привезть должен. – ответил татарин и начал рассказывать:

– Шаль сию подарил мне лама из далекой страны за Камнями великими, Алтайскими, Саянскими да Байгальскими. И дал такое пророчество: кто де сбережет шаль в целости, станет де властелином огромной страны за Югорским камнем до океана Великого, а потеряет шаль – сам пропадет и обречет страну свою на разбой и разруху великую до скончания многих веков. – И ещё добавил – А о тебе, Ермак, много ведаю и давно искал.

Не поверил Ермак чу’дным, непонятным словам татарина:

– Что за страны неведомы? Откель знаешь про них да про меня, грешного? Врешь, басурманское семя!

Не смутился мурза и начал сказывать пока не долгую свою историю.

– После взятия Казани доблестной ратью царя Иоанна и перехода её в Русь великую, переметнулся я на службу нашему Государю, да лишился своих прежних наделов в Казанском ханстве. Стал я верным государевым человеком, выполнял поручения разные важных слуг государевых. Однакож переменчивы нравы Иоанновы. Ушёл я, спасаясь от царской опалы очередной, да пришлось перейти в купеческое сословие. Свела судьба меня с Саин-Булат ханом, кой на службе государевой после крещения сделался Симеоном Бекбулатовичем, был в почёте у царя нашего да назначен Государем касимовским ханом. Перебрался и я в Касимов, в коем худо-бедно промышлял купеческим делом.

Вскорости – продолжал мурза – Государь сделал Симеона великим князем всея Руси, поселил в Москве в дворец отдельный да оделил всяческими почестями. Надолго ли, не ведаю. Коварен наш царь и непредсказуем рабами его грешными.

В годы те, три года с лишком тому, сбирался я в великий поход в Китай-страну по купеческому делу. В лето 76 года ушёл я в плавание из Касимова по Оке да Волге до Астрахани. Пересёк Каспий и дале по большой шёлковой дороге… Но это долгая история. После, коли дозволишь, поведаю тебе.

– Мудрёно вещаешь, мурза. От меня-то чего тебе потребно? И пошто я должен тебя миловать да отпущать с поклажами твоими? – отвечал сердито Ермак мурзе.

Тот помолчал немного и продолжил.

– До великого Государя мне надобно. В скорости поймёшь, зачем. Сам не ведаю, в коих силах теперь Бекбулатович – за три года с лишком не мало могло смениться. Имеется у меня и запасный ход к Государю, коли потребно будет. Видит всё бог наш православный. Не кинет меня грешного.

Знамо тебе, Ермак, сколь переменчив нрав государев. Былая добродетель взрастала ненавистью да расправами грозными. Лютый гнев сменялся недолгим раскаянием да молитвами, да снова гневом, лютым да жестоким пуще прежнего. Божья Русь погрязла в смутах да шатаниях, изменах да клеветах, пытках да смертоубийствах.

Не один он повинен в нраве своём буйном да во власти жестокой. Народец московский, подлый от века, доныне и впредь, завсегда раболепно молил его вертаться к воле своей жёсткой да коварной, карая виновных да неповинных, лишь бы не покинул он их, убогих, рабов преданных да жалких с вожделенной любовью их к правителям – тиранам да душегубам – да недоверием к правителям мягким да справедливым.

Тяжко больна Русь, почти, а то и вовсе безнадежно. Потребно излечить её, поставить на путь праведный, сколь можно сие. Упокоить смятённого духом Государя, залившего пол Руси кровью виновных, да больше – неповинных. И шаль потребна тому в помощь. Ты всё ж казак, не холоп жалкий, разуметь должон.

Молвил я тебе про запасный путь к Государю, ежели с Бекбулатовичем случилось чего да иные пути обрежутся. Царь по большей части проживал в Александровской слободе, сделавши крепость неприступную да окружив себя неусыпной охраной опричников верных. Хоть опричнина и кончилась, да верные царю люди из неё остались. Хорошо ведом мне опричник бывший, конюх Государев – Фетка Суря Яковлев сын22
  Первый известный автору и обнаруженный им достоверный предок красноярских родов Суриковых и Нашивошниковых. Внук его – Ивашка Суря – был сослан из Москвы в Сибирь и участвовал с казаками в экспедиции Хабарова к побережью Тихого океана. От них и произошла сибирская фамилия Суриковы. Подробнее: Виктор Овсянников. Корни и кроны. М. Ridero, 2019.


[Закрыть]. Он часто ездил к Государю в слободу да, слыхал я, поныне верен да близок ему.

– Брось кривить, басурманин, речами своими путанными! Ты де крещеный, говоришь, Иуда? Братьев своих предал. Коему ж ты Богу веруешь – Аллаху басурманскому али Господу нашему Иисусу Христу? Да есть ли в тебе Бог, бывший государев человек?

Лишь на миг сверкнули искры в раскосых глазах татарина, да не скрылись от Ермака. Напряжение в каждом из них нарастало и грозило недоброй развязкой. Но тут круглолицый мурза расплылся в такой улыбке, на какую способны бывают лишь дети татарского племени:

– Ты верно молвил, казак: государев я был человек, им и остался в душе моей грешной, да Бог мой – государев Бог! Нет народа, более преданного своему Государю, коего они равно страшатся и любят. Всюду Господня держава с Государем, Богом посаженным, в сей да в грядущей жизни!

Сладкая, но коварная улыбка татарина не сходила с лица. Тревожно и тихо стало вокруг, лишь в пожухлой траве разом затрещали кузнечики. В предвечернем воздухе было звонко, нестерпимо жарко и душно. Пахло скорой грозой.

– А кто твой Государь и кто твой Бог? – ошарашил ехидно мурза Ермака каверзным таким вопросом.

Опешил Ермак. От вопроса такого он словно язык проглотил. Вместо разгневанных слов только кровь наливала лицо.

– Не мучь себя, я сам поведаю тебе – прервал раскаленную тишину Тимер-мурза. – Из племени ты жидовствующих, христопродавцев, католических выкрестов. И Бог твой – наш, да не наш. Что замолк? Убей поганого татарина, коли не так. Я все ведаю да все скажу, аки на духу – на то и чаял встречи с тобой, желал пуще всех радостей земных и грехов моих тяжких отпущения.

Обмяк наш Ермак, атаман-герой, разбойник бравый и беспощадный. Только и смог прошептать сквозь скрежет зубов и дыханья жар:

– Говори, мурза, все говори, что про меня ведаешь! Иначе убью тут же, раздавлю аки тварь мерзкую, с землей сравняю. Ни Бог, ни Дьявол не воспретят!

Помолчал маленько татарин-купец, понял хитрожопый, что теперь спешить некуда и рассказ пойдет небыстрый. Никуда теперь Ермак-богатырь от него не денется, покуда не поведает татарин всего, что знает, что сам видывал да от других слыхивал. А чего не знает, тому Бог надоумит. А чей Бог – уже не важно.

– Токмо, Ермак, не погоняй меня. Начну издалеча, штоб тебе яснее стало. Будучи первораз в Сибири, после 65-го года, через поморов из Березова (был и там один надёжный человечек) получил я тайное задание от главного царева слуги Григория Скуратова-Бельского, по прозванию Малюта. Человек сей и сказывал мне про тебя, Ермолай. Де пытал Малюта брата твоего, Евсея, в тот самый год учреждения опричнины. Тогда-то Евсей де под пытками много насказывал об тебе. На то есть свидетельства. Сказывают, в лето 1565 года, во второй день июля месяца на допросе оный беглый именем Евсей Тимофеев сын показал на себя, что рожден де в Кафе городе33
  Кафа (Керчь) – генуэзская колония в Крыму.


[Закрыть], что от роду ему де полных сорок два года, вероисповеданием де крещеный еврей, из католиков…

Дрогнули тут, встрепенулись широкие плечи Ермака, но совладал собою казак, вида не подал, лишь сдвинул густые брови да слушать сталь еще прилежнее.

– Слыхали мы, что ты де итальянский католик, тайно присланный в Русь нашу через Тавриду Папой либо одним из кардиналов. Ведомо нам, что в 80-е годы прошлого века в ту же Кафу, в бегстве от мора голодного де добралось семейств несколько из Генуи, в числе их де и некий Готлиб Коломбо, крещеный еврей, суконщик, с семейством. Был среди многих детей его малолетний сын Тимоти – истинный отец твой, Ермолай Тимофеевич. А ты де – внучатый племянник великого Колумба. Так-то, атаман.44
  А. Левинтов. К вопросу о возможном происхождении Ермака Тимофеевича. «В дневниках ганзейского посла при Московском дворе Густава Маннерхейма, в дневниках его, датированных зимой 1587 года, говорится о секретной экспедиции отряда казаков вглубь континента далеко за Камень (Урал), чуть не на тысячу верст от Перми, вотчины Строгановых…»


[Закрыть]

Ведаем, Ермак, что велено было тебе служить Господу Богу твоему в лице наместника его на земле Папе католическому, да ты де горделиво возомнил, что наместник тот далече, да избрал себе волю казацкую, да предался разбоям да грабежам. Но един наш Бог, а наместник его на нашей земле – царь православный Иоанн Великий!

Замолк мурза, дух перевел и продолжил в полголоса:

– В Москве нашей православной про подвиги твои давно ведали да изловить грозились. Но умен, хоть свиреп да коварен, наш государь Иоанн, а слуга его Малюта, хоть жесток, но хитер. И решил Малюта сослужить особую службу государю, и его царское благословение получил. – сказал мурза и добавил:

– Кому коли не тебе, отпрыску племя Колумбова, да атаману дерзкому и удачливому покорить отныне и до веку бескрайнее царство Сибирское, от Югорского Камени до самого океана Великого, а то и до самых земель колумбовых, и сделать Русь нашу величайшей из государств великих да земель Господних!

Вновь встрепенулся Ермак, но велел мурзе продолжать свой сказ.

– Пошукали мы тебя в тот раз на Волге, да времени было в обрез да в другие места надобно было. А как вернулся, так враз и вспомнил, что дело сие малютово доделать надобно. Иначе худо мне будет да тебе несдобровать. Всех достанут, всюду сыщут.

– Складно навещал, мурза, да опоздал малость. Сказывали, в прошлом 1573 годе преставился де раб божий Малюта. Да обоих нас ослободнил от обузы государевой.

– И я слыхивал об том. Как давеча в Астрахань по торговому делу добрался, сыскал меня человечек один да о том же поведал, что погиб де воевода дворовый при штурме ливонской крепости от рук единоверцев твоих… ладно, ладно, молчу. Да еще поведал, что Малюта де на смертном уже одре, в бреду ли, в уме ли обостренном такое речил, не дословно, да, как слышал да помню:

«Умру нынче, да дело мое государево жить будет во веки многие. Да Государями крепчать будет, ибо не мочно царю без грозы быти. Аки конь под царем без узды, тако и царство без грозы. Да дело опричное да святое буде шириться и полниться по всея Руси, в границах нынешних да в грядущих. Придут цари и уйдут цари. Опустеют застенки пытошные в Константине с Еленой на Васильевом спуске, да место царское не опустеет. Государев гнев упрочится да лютее станет к врагам своим. Палаты мои грешные на Лубянке сто крат умножатся да украсятся. Подвалы мои пытошные – сто крат уширятся да углубятся. Да быть по сему во многие веки на Руси!» – молвил так да дух испустил.

Нет потому нам, Ермолаюшка, воли вольной да не будет. Сильны, долги да беспощадны руки государевы. Всюду сыщут да покарают. Меня хилого да тебя могучего. Прими посему все, что молвлю тебе, аки долг государев, долг Божий… Исполни с честью да славой. Послужи Государю нашему, Богу нашему да единому.

Замолк на миг мурза и продолжил:

– Коль не понял покуда, растолкую. Ведомо мне, что за каменьями Югорскими есть страна великая – Тартария, до самых земель до колумбовых. Много сказывал мне о том мудрый человек, лама тибетский, даровавший мне шаль чудесную. Почитай, половину страны той прошёл я в три года до каменьев алтайских, саянских, байгальских. Поведаю после, коль велишь. Идти тебе надобно под Югорье к государевым людям братьям Строгановым. Они и укажут тебе путь-дорогу. А там, как Бог даст.

Снова замолк татарин. Звенящую зноем тишину нарушало далёкое, едва слышное урчание грома.

– Ты не первый христианин ступишь на землю сибирскую, – молвил мурза. – Из сказа моего, да и сам слышал ты, Ермолай, что де не мало русских, православных да иных христиан потоптали да кровушкой полили просторы сибирские, однакож суждена тебе Богом и Государем нашим особа честь – победить антихристову да идольскую власть да путь широкий на восход проторить. Русь святую продлить безмерно да величие ее бескрайним сделать. Суждено искупить тебе делом святым ересь братьев твоих жидовствующих, смуту новгородскую и псковскую сеявших. В том и есть на тебе государев и Божий промысел!

Притомился мурза от речей своих. Помолчал с минуту, пот с лица утирая. Глянул по сторонам. Знойное лето, хоть на выдохе, а жар к вечеру не спадал. Травы кругом пожухли. Воздух сухой и жгучий. Дождя давно не было. Всё живое истосковалось по влаге небесной. Даже Волга обмелела и обнажила сухие песчаные берега. Небо темнеть начало, обещая скорою грозу в ночи грядущей.

– А я, коль желаешь, – продолжил мурза – могу поведать, коим путём добыл я шаль чудодейственную. Долгий будет сказ, да и ночь долгая, поведаю, ежели терпения твоего хватит. Скажу, Ермолай, то, что ведать особливо не потребно, да пуще убедит тебя в правде моей перед тобою да в шали чудодействии.

Совсем смягчился суровый Ермак и повёл мурзу в свой богатый шатёр, как дорогого гостя, проникся нежданным доверием к нему, с любопытством ожидая его нового сказа. Потчевал Ермак нежданного гостя:

– Ты нынче нашему Богу подвластен. Забудь про заветы Корана. Пей всласть вино заморское, вкушай вяленую кабанятину. Бог наш добрый, токмо насчёт жён поскупился, да мы жён недостачу на воле наше казачьей сами восполняем.

Первый гром прогремел за шатром Ермаковым, первые, ещё робкие, долгожданные струи небесные омыли его. Ермак с мурзой вместе перекусили, на ночь глядя, изысканной атаманской снедью, да винами заморскими, что бог послал, и удобно уселись на мягком ковре, готовясь к долгому сказанию и слушанью…

ГЛАВА 3. Двадцатый век
(50—60-е годы)

Настал момент такой, дорогой читатель, вернуться нам в век двадцатый, к известным нам уже героям и к новым персонажам, с ними связанным. Мы вновь возвратимся в Москву, когда наш Владичка немного подрос, а его родители попривыкли к своему новому жилью.

Понимание исторического духа и обстановки того времени не может обойтись без наиважнейшего события 1953 года – смерти Сталина. Вероятно, маленький Владик мог видеть Вождя всех времён и народов на Мавзолее, ещё живым, до положения в «гроб хрустальный» рядом с другим не менее великим Вождём тех же времён и тех же народов, с плеч отца своего во время одной из праздничных демонстраций на Красной площади, но чётких воспоминаний об этом у него не осталось. Зато он, когда вырос и стал совсем взрослым гражданином, подробно описал реальные события одного знаменательного мартовского дня детсадовского периода:

«Начало марта, начало весны, но серо и грязно в тесном переулке Москвы у Пушкинской площади. Небо почти сплошь в тяжелых сизых облаках. Только изредка видны в нем голубые весенние проталины. Робко проникнувший сквозь серость неба узкий луч еще по-зимнему холодного солнца высветит ненадолго стену дома напротив, с грязно-желтой в трещинах штукатуркой, с бурыми пятнами сырости, – и снова вокруг полумрак и свинцовая тяжесть.

Мы, мальчики старшей группы детского сада, столпились подальше от окна и от двери в кухню, где сейчас о чем-то шепчутся необычно хмурые сегодня нянька и воспитательница, окружили Нину Попову, которая уже сняла трусики и хочет показать нам самое интересное. Почти все девочки заняты своими делами или играют с куклами в другом конце комнаты. А мы стоим, с нетерпением ждем и жадно смотрим, как Нина, немного смущаясь, медленно задирает подол своего платьица и, выставив вперед округлый животик, открывает для общего обозрения такой заманчивый и таинственный выпуклый бугорок со щелкой посередине, уходящей вниз между пухленьких ножек. Самые смелые мальчики трогают и гладят этот бугорок, а один спустил свои трусики и гордо показывает Нине и другим подошедшим девочкам свое не менее интересное маленькое хозяйство.

Детский сад теснится в первом этаже высокого ещё не старого дома в Большом Гнездниковском переулке. Дом этот, сохранивший горделивую осанку построек начала бурного века, – такой же серый и мрачный, как сам переулок в его конце, выходящем через высокую арку к самой главной магистрали столицы, улице Горького. Не просто дом, а домище, крепко-накрепко вросший в такую же сизо-буро-серую мостовую с узкой полоской тротуара у самой нижней кромки окон первого полуподвального этажа. Изнутри, сквозь давно немытые оконные стекла, почти на уровне глаз, у самой кромки мостовой можно разглядеть ручейки и лужицы мутной талой воды. На другой стороне переулка кое-где видны последние набухшие под грязной ледяной коркой сугробы и редкие чахлые деревца, ещё не тронутые весенним теплом.

Вчера все думали, что пришла настоящая весна. Нашу группу, как обычно в хорошую погоду, водили гулять на совсем близкий Тверской бульвар. Солнце светило ярко и грело по-весеннему. На площадке бульвара, где мы всегда играем, снега и луж совсем не было. Но самое интересное началось после небольшой прогулки – нас повели смотреть кино в стоявший рядом, на другой стороне бульвара, малюсенький кинотеатр «Новости дня». Здесь часто показывали короткие, но интересные фильмы про разные страны и всякие удивительные места. На этот раз кино было про далекий-далекий север. Там среди льдов живут белые медведи, а подо льдом плавают похожие на больших рыб зверюшки, которых дядя-диктор называл полярными тюленями и нерпами. Было очень жалко больших и маленьких лупоглазых зверьков, когда страшный белый медведь подкарауливал и ловил их у ледовой полыньи, а иногда сам нырял за ними следом, пытаясь поймать в ледяной воде. Большущий медведь хорошо нырял и плавал в синей глубине, и всякий раз казалось, что вот-вот схватит беглеца своей зубастой пастью.

После кино нас, как всегда, построили парами и повели в детский сад обедать. Мы шли по тротуару вдоль бульвара до Пушкинской площади мимо таких же невысоких домов, как тот, где мы смотрели кино. Около дома, стоящего лицом к площади с большой аптекой, мы повернули направо, миновали начало бульвара и дошли по улице Горького до арки, ведущей в наш переулок к детскому саду.

Хороший день был вчера, а сегодня что-то не так, что-то произошло, о чем продолжали шушукаться воспитательница с нянькой, не замечая наших невинных шалостей. За окном в переулке редкие в это время прохожие все куда-то спешат, опустив головы или втянув их в плечи, не глядя по сторонам, а лишь себе под ноги, словно боясь поскользнуться и упасть на мокрый и грязный асфальт. Совсем старенькая бабуля, худая и сутулая, в поношенном черном пальто с туго обвязанным вокруг головы темным шерстяным платком медленно бредет по тротуару у самого нашего окна. Снизу сквозь двойные стекла оконных рам, обклеенных на зиму по краям узкими полосками бумаги, хорошо видно, как она безудержно плачет, вытирая мокрое от слез старческое лицо то концом платка, то узкой морщинистой ладонью.

Раньше обычного за мной пришел папа. Я быстро оделся, и мы вышли на улицу.

– Папа, почему сегодня люди такие мрачные и сердитые, – спросил я у него – а одна бабушка даже плакала?

Он посмотрел на меня, всегда такой весёлый, улыбчивый, как-то странно ухмыльнулся и сказал:

– Умер самый главный дядя в нашей стране – Сталин.

В голосе отца я не услышал ни грусти, ни тревоги, ни каких других чувств. Он сказал это спокойно, почти безразлично, словно о какой-нибудь ерунде, что случается каждый день, но и привычной для меня радости на его лице, когда он бывал со мной, тоже не было.

– Нужно ещё добраться до дома – сказал он, словно нас ждало какое-то необычное приключение и наш дом не был совсем близко у соседней площади Маяковского.

Вышли на улицу Горького и подошли к Пушкинской площади. Троллейбусы не ходили. Папа что-то долго пытался объяснить сидящему верхом милиционеру. Было шумно и страшновато рядом с волнующимися лошадьми, и я почти не слышал слов отца и что ему отвечали. Наверное, папа говорил, что мы живем недалеко и нам по-другому никак не попасть домой. Наконец, лошади чуть раздвинулись, и нам разрешили пройти.

Ближе к Маяковской, навстречу нам по мостовой, шло всё больше людей. Их лица казались оживленными и не такими мрачными, как позади, на Пушкинской площади. Иногда даже слышались робкие и короткие трели гармоней. Это прибывавшие в Москву на Белорусский вокзал пригородные поезда подвозили новые и новые толпы жителей Подмосковья, многие из которых были, как сказал папа, «навеселе», и которые волнами растекались по Москве, продвигаясь по ее главной улице в сторону центра.

Под вечер пришла домой взволнованная мама. Она тоже торопилась в детский сад – вдруг, отец не сможет забрать сынишку. Мама работала в прокуратуре РСФСР, на углу Кузнецкого Моста и Рождественки (тогдашней ул. Жданова). Весь Кузнецкий запружен народом. Спускалась по Жданова к бульвару и Трубной площади. По свидетельствам очевидцев и историков, это было самое гиблое место: там в низине Трубной площади толпа не могла рассосаться несколько суток. Многие были раздавлены и затоптаны насмерть.

Мама спускается на Трубную. Вокруг возбужденные лица, валяется много обуви. Ей нужно по бульвару в сторону Пушкинской площади. Людские волны захлестывают и прижимают к конному милицейскому кордону, закрывающему проход на бульвар. Толпа напирает все сильнее. Она продавливает маму сквозь строй больших серых лошадей и плотно стоявших грузовиков, и та чудом выбирается с Трубной площади к Петровскому бульвару.

Дальше было полегче, и, не застав меня в детском саду, мама, как и я с папой, смогла добраться до дома. Мы, наконец-то, целые и невредимые собрались в нашей маленькой квартирке».

Летом того же 53-го года чуть подросший малыш с отцом поехал в деревню к сестре Нюры – тёте Наде. Поехали вместе с бабушкой Маней, тётей Катей, её сыном Валентином и дочкой Таней. Нюра осталась в Москве – отпуска брали поочерёдно с мужем, чтобы подольше проводить лето с единственным и любимым сыном. К тому времени муж тёти Нади умер, а старший сын Виктор женился и жил где-то отдельно.

Дом в деревне Шульгино был тесен для московских гостей, и отец с сыном спали на сеновале. В детской и острой памяти мальчика потом долго помнился запах свежего ароматного сена.

С сеном связано происшествие, едва не закончившееся бедой. Двоюродный брат Валентин, уже почти взрослый, любил баловаться со спичками. Он доставал из коробка спичку, прижимал её пальцем к боковой поверхности спичечного коробка, а пальцем другой руки делал щелчок по прижатой спичке. Спичка вылетала из рук горящим самолётиком. Такой фокус очень травился маленькому Владику. Однажды он раздобыл коробок спичек и долго учился делать такие «самолётики». Оказалось, не очень сложно, и после нескольких попыток ему удалось повторить фокус брата. Рядом никого больше не было, зато в деревенском дворе было разбросано сушившееся сено. Спичка хорошо разгорелась и, упав на сено, подожгла его. Нужно отдать должное мальчугану – он не растерялся и босыми ногами затоптал не успевшее сильно разгореться пламя. Об этом «подвиге» никто, к счастью, не узнал, и он не имел никаких последствий, но в памяти малыша хорошо сохранился.

Деревенская жизнь шла своим чередом. Старшие двоюродные братья – Валентин с Серёней, младшим сыном тёти Нади – забавлялись своими юношескими играми и забавами. Двоюродный брат Серёнька, внушавший малышу непонятную симпатию, часто стрелял из рогатки по стрижам. Младший братишка в их забавах не участвовал. Он любил в одиночестве или с двоюродной сестрёнкой Таней, которая была на пару лет старше его, вкушать деревенскую свободу, гулять по деревенской улице и развлекаться по-своему. Иногда удавалось прокатиться недалеко в телеге, запряжённой старой нерезвой лошадью – такое удовольствие в Москве не испытаешь. Владику особенно нравилось забираться в неглубокий овраг, проходивший между деревенскими улицами, залезать на растущие там большие кусты черёмухи и лакомиться чуть горьковатыми с большими косточками ягодами.

Таня, на правах почти взрослой девочки, поучаствовала в пешем десятикилометровом походе через прилегавший к деревне лес вместе с мамой-Катей, тётей Надей и бабушкой в родную для них деревню Калиновку. Той деревни давно уже не было, осталось лишь печальное место среди лесов с заросшими бурьяном следами былой жизни семьи Потаповых и их односельчан.

Наверное, были ещё походы в лес за грибами и ягодами, рыбалка с отцом в деревенском прудике и другие мелкие радости, но об этом в памяти почти ничего не осталось.

Деревня далёкого детства потом стала казаться идиллическим местом с чистой безоблачной жизнью, с почти нетронутым природным окружением, с почти патриархальным бытом, добрыми, светлыми людьми и милой деревенской застройкой, хотя, наверное, было не всё так гладко и красиво.

Лет через двадцать повзрослевший Влад снова едет в те края вместе с дядей Васей, мужем тёти Кати, на похороны двоюродного брата – Серёньки. Но не в Шульгино, а в большой рабочий посёлок поблизости, куда семья тёти Нади перебралась из «неперспективной» деревни. Серёнька, за малостью роста своего ставший танкистом в наших доблестных войсках, успевший в 1956 году проехаться в танке по булыжникам венгерских мостовых, стреляя уже не по стрижам, работал потом трактористом.

По заведённому сельскому обычаю много пил, и однажды по пьяному делу выпал из своего трактора и попал под его гусеницы.

Были сельские поминки, где тоже много пили, в основном, самогон, с грубой закуской без городских деликатесов. Деталей этой поездки в памяти тоже почти не осталось, но самогон и тошнотворные последствия его потребления запомнились на всю жизнь

Много лет спустя, Владислав Александрович сумел вспомнить и разыскать деревню Шульгино. Там мало что изменилось – тот же овраг, поросший черёмухой, коровы, пасущиеся у него, многие деревенские дома стали поосновательнее, каменные — но семью тёти Нади никто не помнил и её деревянный дом найти не удалось.

Вернёмся в Москву. Семья нашего главного героя спокойно переживала смерть вождя, без каких-либо эмоций. Политикой и происходившими в стране процессами мало интересовались, хотя Шура прошёл всю войну и видел много страшного, несправедливого. Нюра при своей работе в прокуратуре бухгалтером-ревизором тоже не мало повидала и о многом слышала, но ни во что не вмешивалась и не давала оценок.

Атмосфера доносительства и страха, политической сознательности (попросту – «стукачества»), пронизывала всю тогдашнюю жизнь. В наших всенародно любимых и справедливо карающих органах был даже специальный штат сотрудников «топтунов» – стояли по подъездам домов центральных московских улиц, что-то высматривали и выслушивали. А кто сам не стучал, но имел глаза и понимал происходящее, жил в ожидании почти неминуемого доноса и ареста. «Не лезь в Бутырку и тебе подлифортит» – наверное, примерно так могли говорить о двух самых знаменитых после Лубянки московских тюрьмах – Бутырской и Лефортовской…

Однажды случилась такая история. Работала тогда Нюра бухгалтером в Мосгорсуде на Каланчевской улице. Пришлось заниматься инвентаризацией имущества. Зашла со своим начальником в длинное помещение, вроде сарая. В нем еще до войны заседали «тройки» – выносили приговоры без суда и следствия.

– Аня, ты знаешь, что там за дырка? – спрашивает начальник.

Та, конечно, не знала. Тогда он рассказал, что после приговора «тройки» заключенного вели по узкому помещению к письменному столу и предлагали написать обжалование на приговор. Когда заключенный проходил мимо закрытого люка, ему стреляли в затылок. Потом открывался люк и тело сбрасывали в подвал. Ночами трупы вывозили на грузовиках и где-то закапывали. Теперь такие места называются «массовыми захоронениями».

Недавно узнал любопытную деталь тех времён с живучими традициями правления Ивана Грозного: в 1920-х – 1930-х годах существовала официальная формулировка «приговорить к высшей мере социальной защиты – расстрелу» …страшно и смешно в современном контексте.

Было не мало и других случаев, о которых Нюра потом рассказывала, но тогда молчала. Доходило до того, что она, работая в прокуратуре, побоялась помочь своей лучшей подруге, у которой арестовали сына за какое-то небольшое правонарушение. Страх всё перевешивал.

Но воротимся в менее трагичный период славной истории нашей родины. Помнит ли кто, как в начале 50-х годов в уютный маленький дворик за старым кукольным театром пришли несколько мужиков с лопатами и начали раскапывать круглую клумбу? Смотрит на них малыш, прижавшись лицом к оконному стеклу убогого жилища на третьем, последнем этаже старого дома, где за стенками комнатушек находились театральные кулисы. Клумбу раскопали, двор и часть прилегающей улицы обнесли дощатым забором, оставив внутри двора и на противоположной стороне улицы узкие проходы. Внутри ограды возвели башню, похожую на метростроевскую. И потом пол века, почти без перерывов что-то копали и стоили в неведомом подземном царстве. Сколько городов там под землёй можно было построить за почти 50 лет? Мистика, да и только!