Текст книги "Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора)"

Навстречу гостям нежданным вышли два ламы – один в годах преклонных, другой моложе. Одеты в темно-красные пелерины без рукавов из китайской парчи. Поверх повязаны светлые, широкие шали, с концами за спину. Встретили нас приветливо. Видать, слух дошёл до них тайгой окрестной о нашем приближении. Разместили для роздыха в приделе монастырском. До утра тревожить не стали.

Поутру накормили нас, чем их бог послал. Еда ихняя не шибко затейливая, однако сытная. В основном из злаков, семена коих да овощей кой-каких с собой их тубинских степей принесли, кои родятся в краткое лето. Горный лук да грибы, хошь де и не приняты у них, да тут особо привередничать не можно было. Молоко было, кое паломники из близких улусов приносили да мясного кой-чего, однако сами не охотничили, лишь рыбалили маленько, да и рыбу боле от паломников едали. Буряты да тунгусы часто наведывались. У лам лечебных снадобий много было, от всяких хворей де спасали. Шаману доверия меньше стало.

Поведал я ламам кто мы и отколь идём, да о бедах наших. Поведал, что Русь наша де погрязла в распрях да в жертвах, великих, жестоких да немилосердных. Царь наш де шибко лютый. Пришли, мол, за советом да подмогой в делах праведных. На кои вся надёжа наша.

Ламы, зело сочувствуя, внимали речам моим. Опосля сказа моего, обещали ламы благословить нас на дела богоугодные да молиться за нас по-своему. Поочередно вручили нам цветные, тонкие, шелковы шали, кои буддисты дарят токмо шибко почетным гостям. Однакож, про волшебну шаль ламы не сказывали».

– А коим же образом ты шаль эту чудодейственную добыл? – Прервал Ермак мурзу. – Почитай, она ламам самим потребна была.

– Эх, не было бы счастья, да беда пособила. Слушай дале:

«Зимовать нам ламы у них велели. Всем хозяйством да подмогой обеспечили. Так порешили, да поживать стали вместе да в ладу с ними до зимних стуж. Однако, вдруг, беда грянула, отколь не ждали.

Зимой той младшего из лам задрал шатун-медведь, покуда тот за дровами ходил. Коварный ли шаман накликал – Бог весть. Коли, где по зиме голодный шатун объявился, от него сберечься почти не можно – хитёр да коварен.

Погоревали мы со старшим ламой вместе, да жить дале надобно. Пособлять старику стали, особливо сын мой Кирим – жалостливым да заботливым взрастил я его, да к делам ламским любопытство имел.

Вскорь лама поведал мне с грустью великой о нуждах своих:

«Стар я стал, не совладать мне одному тут. Шаман проклятый одолеет. А подмоги ниотколь нет. Уйдёшь ты, мурза, со товарищи, помирать стану, дело моё святое и правое оставить не на кого». Очи у ламы заблестели, да слёз не было.

Призадумался тут я, не знамо де, чем пособить благодетелю нашему. Да тут мой Кирим встрял. Грит, дозволь мне, отче, остаться тут, делам праведным пособлять буду, да вера эта мне де шибко люба.

Прослезился я, да возразить сыну не решился. Благословил его да грусть свою отцовскую смирил. Знать, богам, уж не ведаю коим, так угодно было. Стал Кирим ещё шибче ламе помогать да ученью его внимать.

Путь до изб наших родных надлежал быть шибко дальним. С осени да с зимы начала сбираться начали, припаса в путь наготовили. К концу грядущего лета, в крайнем случае, к осени надо бы до своих добраться – зимовать ещё в тайге мочи не было. Посему решено было идти поране. К долблёнкам кой-где «полозья приладили, себе снарядили лыжи да снегоступы. Груза не много было, почитай токмо мягкая рухлядь, натоваренная, да иного по мелочи. За зиму мясца кой-какого наготовили, рыбы с осени наловили. Лама тож припасом пособил.

Как прощаться стали, лама в благодарность за сына да дела наши праведные вынес мне шаль, на диво пригожую, цвета киноварь с кистями белыми да с цветами лиловыми яркими, кою ты, Ермак, на мне давеча видел. Тут, грит, дело своё мы де наладили, с божьей помощью да с сыном твоим. Тебе, мурза, надобней будет. По-своему благословил в путь дальний да ушёл молча с Киримом в келью свою…

Вышли с Асектамура в начале марта, покуда морозы крепкие держались – где по снегу, где по льду тянули долблёнки. Обратно надобно было снова идти по Байгалу, да решено было короче путь держать, идти иным берегом, нежели шли туда.

По льду байгальскому, на диво гладкому, долблёнки тянули, аки по маслу. Миновали велик остров Ольхон. Берега таёжные стали быть выше да круче. К апрелю пришли к месту выпада из Байгала Анга-реки. Шли сперва льдом да торосами, а после – по большой воде, меж льда, плывущего вниз течением, шибко шли, вёрст по сто на день. Поспешали, сколь мочи было. Минули большой да крутой порог – мы его Падуном прозвали – дале особых препон не было.

Вошли в велику реку – Енэсий. Скоро шибким течением дошли до евойного притока Кас. Надобно было путь к западу держать. Дале шли труднее, супротив хода воды. В трудах тяжких да в поту праведном добрались до воды разделительных ручьёв. Дале в деле не лёгком, но привычном уже, дотянули лодки до озёр верховых, из коих чуток полегче спускались речками малыми в сторону великой Оби-реки. Прозвания их, местные, кочевые охотники нам сказывали, да запамятовал я. Наконец, в Кеть-реку вошли, а там по воды ходу и до Оби, казалось, недалече. Однакож, вёрст с полсотни надлежало нам плыть, протоками да перекатами мелкими. Дён десять или боле шли. Поспешали, сколь могли, да не всё гладко вышло».

Дождь в стане Ермака давно кончился, исчерпав последние тучи небесные, а свежий волжский ветерок развеял их остатки. Птичье племя защебетало ещё громче и нахальнее. Солнце, большое и алое, словно нехотя после долгого сна, медленно выползала над широкой степью, озаряя всё ярче начало нового дня, прозрачного и свежего, полного робких, ещё не ясных, но радужных надежд и мучительных сомнений.

Рассказ мурзы близился к концу. Сонливость прошла, и продолжал он уже твёрдым голосом:

«Худо-бедно добрались мы до тайги да болот приобских. Осталось только дойти до Югорских гор, а там, почитай, уже наша Русь. Хаживал я ране чуток в тех краях, да нынче время другое. Кучум расширил своё влияние. Хошь незряч он, да руки у него долгие. Шли потаённо да спешно вниз по Оби-реке, больше ночью, благо помех на реке не было, окромя кучумских татар. Да не убереглись от подвластных Кучуму людишек. Товарища нашего вражья стрела сразила, кровью истёк, пришлось схоронить по скорому.

Более тыщи вёрст по Оби сплавлялись, покудова не достигли града Берёзов. Там наши поморы издавна жили. Указали неблизкий путь по притокам Оби к Югорским горам, пособили, чем могли.

Лето в разгаре было, а до Камы реки ещё надобно было вёрст пятьсот одолеть. Поспешали, сколь могли, сперва до перевала Югорского, а впредь истоками камскими. Пособляли югорцы тамошние за остатки даров купеческих. Где своей силою, где оленей в долблёнки впрягали. На большой воде долблёнки наши на чёлн поменяли да к тебе Ермак, на Волгу добрались».

– Вот, Ермак, и весь сказ мой. Узрел ты, в кои края дивные да бескрайние идти тебе надлежит? Коль решишься, осилишь с божьей помощью. Далече дойдёшь, близко ли – не ведаю. На всё воля Божья. Но путь матушке-Руси проторишь. Долг свой перед нею исполнишь. И шаль моя, пущай будет в руках государевых, да тебе в подмогу.

Отвечал Ермак:

– Плыви с Богом, татарин, и скажи Государю, что Ермак, вольный казак, послужит ему, сколь сил хватит и Бог даст. Товары свои заморские оставь при себе да шаль Государю доставь. Сказывай, что разбойник-Ермак не позарился. Плыви с Богом нашим единым – с моим и твоим, с Государевым, да хошь с папским, хошь с ламским!

Отпустил Ермак мурзу с его небольшой свитой, всем скарбом и дарами сибирскими. Охранную грамотку черкнул, чтоб другим казакам-разбойничкам и просто лихим людишкам не повадно было обижать купца, пока тот до Москвы доберется – знают Ермака далеко вокруг и ослушаться не посмеют. Отпустил да призадумался. Было о чем думку справить. Сильно озадачил его татарин. Хоть дал казак ему согласие, но сомнения не оставили – больно дело-то не простое. Обещать легко было, а решиться не просто.

Хитер царь Иоанн, заманит в петлю и головушку сорвет. Простит ли его долгие казацкие шалости, лихие вольности и расправы с царевыми и прочими людишками, когда правыми, а чаще так, с буйной башки и удали ненасытной. Корни припомнит его чужеродные. Как не вспомнить, когда пики ливонские жалят воинство православное все глубже да больнее. Но соблазн велик был, и склонялся Ермак в эту сторону…

ГЛАВА 5. Двадцатый век
(60—70-е годы)

Попрощались мы с Ермаком и мурзой, пора в гораздо более близкое нам время переметнуться.

Всему хорошему бывает конец. Учёба в школе близилась к завершению, и хрущёвская «оттепель», при всех издержках, заканчивалась. Москва начала 60-х годов дышит последними порывами её свежих ветров. Зоопарк обносится скромной чугунной оградой, а главный вход в него радует неброской, но вполне достойной по тем временам архитектурой. Но великий Зураб уже ждет своего часа и скоро старый милый зоопарк превратится в сочетание Диснейленда и псевдорусской пошлятины. Незадолго до этого вытвореиия надумал Церетели выдать свою дочь за сына главного московского зодчего – Посохина, тоже Михаила, младшего, тогда уже руководителя мастерской Моспроекта (замысел прозрачен – разгуляться без помех великому Зурабу в огромной Москве). На их пышной свадьбе у Церетели кто-то спросил:

– Зураб Константинович, как вам будущий зять?

Тот ответил:

– Миша – хороший мальчик, но из очень бедной семьи.

Семьи Главного архитектора города Москвы!

В старших классах школы у нашего главного персонажа было три самых близких товарища, очень разных по социальному происхождению, национальности, характеру. Все они шли с ним по школьной жизни с первого класса учёбы в школе. Потом участвовали в работе исторического кружка, в литературных мероприятиях и, по крайней мере, двое из них активно интересовались политической и культурной жизнью, обретая нонконформистское отношение к окружающему миру.

Был такой случай. Класс повели на какие-то медицинские обследования в ближнюю поликлинику, разместившуюся в здании бывшего Александро-Невского монастыря на углу 2-й Тверской-Ямской и переулка Александра Невского. Случилось так, что в это самое время в здании поликлиники проходила любительская выставка картин никому не известного художника в стиле примитивного по технике реализма. Наши юные ценители живописи, уже искушённые в веяньях современного искусства, с трудом доходивших до страны развитого социализма и хорошо развитого в ней соцреализма, не могли не прореагировать на такое вопиющее явление в их культурной жизни. Наш маловозрастный искусствовед и двое его одноклассников, Миша Виленский и Андрюша Устинов, написали в размещённой там Книге отзывов и пожеланий свой возмущённый отзыв в весьма язвительных выражениях, свойственных впечатлительной юности. Это не осталось незамеченным администрацией школы.

Злостных нарушителей вяло текущей культурной жизни столицы вызвали к директору школы и завучу, к двум упоминавшимся выше Татьянам, которые устроили им подобающий нагоняй с резкими выражениями о полном культурно-политическом несоответствии наших героев. Дальше этого дело не пошло, благо не на партбюро и не в райком партии или комсомола не вызывали наших, гордых собою героев-комсомольцев.

Был ещё один их общий товарищ, который в старших классах с ними не учился, а завершал среднее образование в вечерней школе, или, как её тогда гордо величали, «школе рабочей молодёжи». Звали его Володя Батшев, родители которого не хотели, чтобы их сын заканчивал 11 классов средней школы, после которой могли почти сразу забрать в армию, и предпочли вечернюю десятилетку.

То, что Влад знал и долго помнил о Батшеве, связано в основном с широко известной в узких кругах тогдашней творческой интеллигенции неформальной молодёжной организацией поэтов и, отчасти, художников, почти диссидентской в годы хрущёвской оттепели, носившей сокращённое название СМОГ. Аббревиатура эта расшифровывалась по-разному со свойственной амбицией и молодецкой удалью членов СМОГа: «Самое Молодое Общество Гениев», «Сжатый Миг Отражённой Гиперболы», «Смелость, Мысль, Образность, Глубина».

Герой наш, не был смогистом, связь была в основном с «главным теоретиком смогизма» Владимиром Батшевым, не самым близким его другом. Один жил на Маяковской, а другой ближе к Белорусской, по другую сторону ул. Горького. В младших классах это имело значение, так как дети не ходили далеко от дома. Близкими приятелями Батшева были одноклассники, жившие неподалёку. Позже некоторые из них всплывут в его раннем литературном творчестве, в газетных очерках, в не самом приглядном виде.

В школе у Батшева было прозвище «башмак». В классе он ничем особенным не выделялся, учился средне, как Влад и многие другие, особых пристрастий к тем или иным предметам начальной и средней школы не имел. Позже он начал интересоваться советской историей, особенно периодом сталинских репрессий и известных персонажей, с ними связанных – военачальников, госдеятелей и руководителей карательных органов. В то время книг об этом было мало, и он читал в основном томики ЖЗЛ. Интересовался и малоизвестными тогда правдивыми сведениями о военной истории, власовском движении. Позднее это отразится и в его собственном литературном творчестве.

Наверное, в жизни каждого бывают поступки, за которые потом делается стыдно. Один из таких поступков связан с Батшевым. После его ухода из обычной школы в вечернюю, они иногда встречались. Однажды их поймали «зайцами» в троллейбусе и отвели в районное отделение милиции у Красной Пресни. Влад был в растерянности, а Володя быстро нашёл выход из сложной ситуации. Нужно было сообщить свои имена и фамилии вместе с домашними адресами. Батшев первым назвался именем нашего общего друга Миши Виленского и дал его адрес. Влад тупо последовал его примеру и назвал своего соседа по дому. Несколько лет спустя тот укорял его за этот поступок, но этим и обошлось. Потом троллейбусному зайцу было немного стыдно, зато добавился ещё один грех в позорную копилку.

Начиная с 1963—64 гг., Влад стал встречаться с Батшевым чаще. Батшев в то время интересовался киношными делами, подрабатывал в массовках на киностудии, снялся в одном большом эпизоде фильма «Я шагаю по Москве», рисовал лошадь вместе с юной Чуриковой (в вечерней школе нужно было иметь хоть какие-то справки о трудовой деятельности). Там он хорошо заметен со своей лохматой шевелюрой, активно жестикулирует. Рассказывал, как во время съёмок Никита Михалков активно домогался симпатичной и юной Галины Польских.

Во время частых прогулок с ним по Москве – точнее сказать, шатания по переулкам старой Москвы – он делился своими планами написания детективного сценария, водил Влада по старым чердакам, глухим подворотням, лазили по пожарным лестницам. Уже тогда он был очень энергичным и шустрым юношей.

Как было сразу заметно, Батшев играл далеко не последнюю роль в СМОГе. Он фактически являлся в нём вторым человеком после Леонида Губанова – талантливейшего и подававшего огромные надежды поэта, признаваемого Евтушенко, Вознесенским и другими. О приоритете Губанова, особенно в его поэтическом таланте – спора быть не может. Почти официально Владимир Батшев считался «главным теоретиком смогизма». Он всегда принимал самое активное участие во всех мероприятиях и акциях СМОГа, пытался придать им радикальный, почти революционный характер, часто вопреки желаниям многих смогистов и самого Губанова.

Влад активно не участвовал в деятельности и акциях СМОГа, лишь эпизодически, почти случайно. На выступлениях поэтов-смогистов у памятника Маяковскому он не присутствовал и в их демонстрационных шествиях участия не принимал. Лишь однажды вместе с Батшевым он пришёл на чтения смогистов и выставку художников в библиотеку Фурманова. Выступали со своими стихами все или почти все тогдашние смогисты. Особое впечатление произвёл, конечно, Лёня Губанов, и стихами, и манерой чтения. Смутно помнятся выступления самого Батшева, Вишневской, Алейникова и других. В тот раз особых осложнения и эксцессов в библиотеке не было. Работы художников-смогистов большого впечатления не произвели, да герой наш тогда ещё мало интересовался современной живописью.

Довелось однажды побывать в квартире Леонида Губанова, где-то в новом районе, в унылом, кажется, пятиэтажном доме. Пришёл туда Влад, как обычно, с Батшевым. Была небольшая смогистская компания, и, кроме традиционных обильных возлияний, ничего существенного не запомнилось.

Один эпизод частых встреч с Батшевым оставил после себя не только воспоминания, но и некий «материальный документ». Ехали они в метро. Володя, как всегда, о чём-то возбуждённо, но не громко говорил под шум идущего поезда. Людей в вагоне было мало и на них внимания никто не обращал. Батшев рассказывал о придуманных им с друзьями лозунгах смогистов. На оказавшемся у него листке бумаги он начал записывать эти лозунги. А лозунги были просто замечтательные. Например, самый экстремистский: «Порвём целку соцреализма!». Но в означенном документе сформулирован почти прилично: «Лишим соцреализм девственности!».

Вот другие лозунги из того же списка:

«Оторвём со сталинского мундира медные пуговицы идей и тем!»,

«Будем ходить босыми и горячими!»,

«Подоим изнурённых критиков!».

Потом он стал вспоминать и записывать фамилии всех тогдашних смогистов, сначала в алфавитном порядке, потом сбился. Поэтов тогда было 13 человек, но кого-то он не смог вспомнить и приписал тринадцатым Влада. Этот исторический и немного курьёзный документ (имея ввиду дописанную фамилию) хорошо сохранился у Влада до сих пор.

У большинства смогистов был неустроенный быт. Как-то с Батшевым и ещё с кем-то долго ходили по центру Москвы. От усталости и голода в мозгах у каждого свербит назойливая мысль примерно такого содержания: «Не важно, где мы были. Не важно, где мы будем. Важно только – где мы есть… будем». Проходя мимо здания гуманитарных факультетов МГУ на Моховой, зашли в полуподвальную студенческую столовую. Все были голодны, но взяли только гарниры из картофельного пюре. Денег на большее не было. В то время во многих столовых на столах стоял бесплатный хлеб. Этим и утолили голод.

Компании смогистов и их приближения не отличались высокими моральными устоями. Один юноша гордо рассказывал, как после основательной пьянки все остались где-то ночевать. Он же ночью добился секса с одной девушкой, угрожая ей тем, что в случае отказа, устроит ей групповое изнасилование.

Случилось как-то, что у любителя поэзии и поэтов родители уехали на несколько дней на дачу. А жили они тогда в Волковом переулке, рядом с зоопарком. Зашли с Батшевым к нему домой. Закупили кой-чего в ближайшем гастрономе. Батшев тогда у себя дома ночевал редко, поэтому туда не спешил.

Короче, выпили, закусили, потянуло на поэзию. Володя, в соответствии с окружающей обстановкой, стал сочинять экспромт:

 
«Воют звери всякие,
В зоопарке весело…»
 

Дальше следовало ждать рифму в честь хозяина квартиры, но Батшев чем-то отвлёкся, и экспромт остался не законченным. Через пару дней малоизвестный тогда и до сих пор поэт, с освежавшей памятью и головою, продолжил начатое собутыльником дело и досочинил свой экспромт-пародию:

 
«Воют звери всякие,
В зоопарке весело.
Воет и Осятников,
За ноги подвешенный.
Воет, воет, воет…
Кто ж тому виной?
А над головою
Пенится вино.
Со стола стекает
Не коньяк, не ром —
Водкой со стихами
Глотку продерём…»
 

А тогда, в квартире на Волковом переулке дело двигалось к ночи. Пьяные и счастливые улеглись спать. Утром их будит голос отца Влада:

– Что же вы на разных кроватях спите?

Он лохматую шевелюру Батшева принял за женскую прическу и был сильно удивлён…

Много интересных людей довелось повидать, благодаря Батшеву. Запомнилась встреча Батшева с Евгением Евтушенко.

С Володей поднялись на верхний этаж дома Хомякова на площади Маяковского, где тогда находилась редакция журнала Юность. На лестницу к ним вышел Евтушенко. Говорили не долго, у Батшева были к нему какие-то вопросы по поводу публикаций его стихов.

Влад, хоть и не участвовал в акциях смогистов на Маяковке, но с Батшевым часто бывал в этих местах – в местах их детства и ранней юности. Однажды пришли на второй этаж гостиницы Пекин, где тогда был один из первых в Москве коктейль-холлов. Выпили по фирменному коктейлю «Маяк» – рюмка коньяка с сырым яичным желтком.

Очень важным для Влада событием был визит с Батшевым в коммунальную лачугу позже знаменитого художника Василия Ситникова. Любопытно и то, что его убогое жилище находилось на улице Малая Лубянка, в глубине кагебешных кварталов, в непосредственной близости от главного здания КГБ. Кроме десятка картин, поразивших своей необычностью и ярким талантом автора, увидели вблизи самого художника – худого, несколько неряшливого, обросшего щетиной – человека не от мира сего, как и его картины. Уже тогда некоторые его работы покупали иностранцы по мизерным по тем временам ценам.

Одно событие, случившееся невольно и благодаря Батшеву, хорошо запомнилось и предопределило многое в будущей жизни нашего главного действующего лица. Странствуя по Москве, Батшев привёл Влада к архитектурному институту, тогда на улице Жданова, теперь – Рождественской. У Володи в то время была очередная влюблённость в очень талантливую поэтессу Веру Копылову.

Батшев пошёл её разыскивать, так как она училась там на подготовительных курсах в институт (по следам великого А. Вознесенского). Влад тем временем осматривал первый этаж института, увидел расписание занятий, заинтересовавшее своими лекциями и семинарами – история искусства, рисунок, живопись, скульптура, эстетика и др.

Нужно сказать, что он и раньше всем этим интересовался, в детстве немного рисовал, очень посредственно, но тогда заканчивал десятый класс и через год нужно было куда-то поступать и не угодить в армию. Никаких вузовских родственников в Москве у него не было, как не было никого, кто мог бы направить по дальнейшей жизни. И уж, конечно, не было в родне никаких архитекторов.

Но в тот момент он подумал, а почему бы нет? Чем чёрт не шутит – и вскоре подал заявление на годичные подготовительные курсы МАРХИ. Через год он, хоть и со скрипом – о чудо – стал студентом архитектурного института! Об этом следует рассказать отдельно…

Так получилось, что Владимир Батшев сыграл, помимо прочего, сам не ведая, очень важную роль в будущей жизни нашего героя. Более того, тот период старших классов школы и довузовской жизни – годы окончания хрущёвской оттепели – во многом благодаря ему, а также некоторым друзьям и учителям школы, стал самым ярким и значимым периодом его жизни.

Последняя личная короткая встреча с Батшевым произошла, видимо, вскоре после его двухлетней сибирской ссылки на север от Красноярска, якобы за тунеядство. Однажды Влад оказался рядом с метро ВДНХ. Каково же было его радостное изумление, когда увидел Володю, продававшего с лотка книги. Тот сразу узнал его, хотя они не виделись долгое время. Был он какой-то грустный, неразговорчивый, о себе ничего не рассказывал. Так и закончилась эта мимолётная встреча. Позднее выяснилось, что Батшев после своей активной диссидентской деятельности эмигрировал в Германию, во Франкфурт, где до последнего времени занимался литературной и издательской деятельностью.

Как в любой неформальной структуре того времени, в СМОГе имелся свой стукач. Батшев не мог им быть – он пострадал от власти больше любого другого смогиста. По многим признаком, стукачом мог стать Владимир Алейников, хотя не берусь окончательно судить.

Но вернёмся во время вступительных экзаменов в институт. Набрав на экзаменах полупроходной балл и не будучи принятым, абитуриент наш очень взволновал своих сердобольных родителей – их любимому сыночку грозил призыв в армию. В Москве ждать помощи было неоткуда. Кинулись звонить в Красноярск. В тамошнем политехническом институте в тот год членом приёмной комиссии была дочь дяди Миши – Лена. Влад немного помнил её по редким и кратким визитам в Москву. Например, прогулке по взбудораженной невиданными иноземцами столице во время Всемирного фестиваля молодёжи и студентов 1957 года, с её прекрасным английским языком – она уже начинала преподавать его в красноярском институте.

Решение было принято – немедленно вылетать!

В Красноярске вступительные экзамены давно закончились, и студенты были отправлены «на картошку». Прилетевший москвич показал справку о сданных экзаменах в московский институт, но двоюродная сестра велела засунуть её в одно место. В пустом институте она дала брату переписать несколько заполненных чужих экзаменационных листков и велела идти отдыхать с дороги. На другой день он стал красноярским студентом. Но скоро прозвучал звонок из Москвы – в архитектурный институт не приехали несколько иностранных абитуриентов, его зачислили в институт, и нужно возвращаться обратно.

В тот раз других интересных дел в Красноярске у него не было – погода не соответствовала, да пришлось экстренно возвращаться в Москву. Но, вспоминая краткий рассказ дяди Миши, услышанный им в красноярской тайге сквозь крепчавшие объятья Морфея, от твёрдо решил заняться изысканиями своих далёких корней и раскрыть тайну загадочной шали, подаренной царицей одному из его предков, Нашивошниковых. Встретиться тогда со старенькой бабушкой Юлей тоже не успел, иначе спросил бы про царскую шаль, цела ли она? Время настало другое, бояться за «связи с царизмом» перестали. А поглядеть на шаль Владу очень хотелось, но не удалось.

Вернувшись в Москву, он стал одновременно студентом двух институтов. Было ли ещё такое с кем-либо – очень сомневаюсь. Блат всегда был великим благом в стране победившего социализма и всеобщей социальной справедливости.

Потом, уже учась шесть лет в Московском архитектурном институте, он довольно близко сошёлся с бывшим художником-смогистом Николаем Сенкевичем. Они учились в смежных группах и часто встречались вне институтских стен. Обычно у него дома, где неоднократно до глубокой ночи, а то и до утра (жили неподалёку друг от друга, по разные стороны от Курского вокзала) в сигаретном дыму и пивном угаре делали разные курсовые работы. После одной такой бессонной ночи со всевозможными вредными для здоровья привычками, Влад поехал сдавать нормы ГТО на тогдашний стадион Юных пионеров (исчез, застроенный новыми многоэтажками; сохранился лишь красивый фасад на Беговой улице), где первый и последний раз в своей жизни пробежал 1500 метров сразу на третий взрослый разряд, никогда не занимаясь лёгкой атлетикой – ноги были длинные, дыхалка хорошая, а ночной стресс мог даже поспособствовать.

Уже тогда «краем уха» от него самого Влад слышал, что Сенкевич примыкал к смогистам в качестве художника. Коля в институтские годы очень много пил. Однажды Влад с Сенкевичем ездили к какому-то дальнему родственнику другого знакомого, под Звенигород. Приехали в конце дня. Дом родственника был заперт. Дожидаясь хозяина, они порисовали. Дело близилось к ночи и нужно было где-то заночевать. Немного колеблясь, решили проникнуть в дом через неплотно закрытое окно. Вскоре появился и сам хозяин, сначала разгневавшись непрошенным гостям и вооружившись топором, он быстро успокоился, узнав, что у них «с собою было», присоединился к скромному застолью. Водки было много, в отличие от закуски. Выпили по бутылке водки на каждого, закусывали только солёными опятами. Для Коли и хозяина это было обычное дело. Вскоре гости улеглись спать, продолжая немного побаиваться пьяного хозяина. Но всё закончилось благополучно, и утром, они с тяжёлым похмельем уехали в Москву.

Многие годы после института о Николае ничего не было слышно, и все небезосновательно полагали, что его давно нет в живых – ещё в институтские годы у него начинался цирроз печени. Каково же было удивление Влада, когда с помощью счастливого случая он раздобыл его телефоны и дозвонился до него. Сенкевич в свои «бурные годы» имел много проблем со здоровьем, пережил инфаркт и клиническую смерть. Но после долгой жизни с родителями в Монголии, у него остались связи с монгольскими ламами (потомками наших знакомых лам), которые чудодейственно исцелили его. Он окончательно бросил пить и курить. Кое-что рассказывал о своей смогистской юности – он хорошо знал почти всех сильно пьющих знаменитостей того времени, не только Губанова, но и Венедикта Ерофеева, художника Зверева и многих других. Теперь он стал хорошим художником, но писать воспоминания о бурном алкогольном прошлом не хочет.

Итак, текли довольно унылые, но не без редких разнообразий, институтские годы. Одно из таких разнообразий случилось после первого курса института.

Пожалуй, наиболее ярким впечатлением тех лет стало участие в поездке по самым экзотическим местам севера европейской части нашей необъятной и многоликой страны. Дух странствий, зародившийся в первой поездке в Сибирь, изредка просыпался и в те годы. Уже на первом курсе Влад стал упоительно мечтать о новых путешествиях и делиться своими почти авантюрными планами с некоторыми товарищами из его группы. Он обсуждал с ними счастливую возможность сплавиться на плоту по какой-нибудь северной реке. К окончанию первого года обучения в МАРХИ эти планы заинтересовали двух его одногруппников – Игоря Сенюшкина и другого, со странной нерусской фамилией Грэд (но есть же фамилия Греф) по имени Вениамин. Друзья звали его Веня Грэд, или просто – «винегрет». И хотя романтика приключений на порожистой реке быстро отошла на задний план, сама перспектива путешествия по экзотическим «северам» их привлекла и получила горячую поддержку. Было решено ближайшим летом совершить такое путешествие.

Компания «на троих» собралась, хоть маленькая, но интересная. Старшим был Игорь Сенюшкин (он же Сенька), выделявшийся среди однокурсников не только своим возрастом, успев отслужить до института в действующей армии, но и необычным характером, хоть и «бывалого», но «своего в доску» парня, крепкого телосложения и такого же крепкого и норовистого характера.

В отличии от многих «домашних» однокурсников поселился он в институтском общежитии со всеми плюсами и минусами самостоятельной жизни. Был там душой компании с частыми дружескими возлияниями. Уже на старших курсах одно из таких алкогольных мероприятий едва не закончилось для него трагически. Будучи в хорошем опьянении, он решил проветриться на подоконнике открытого окна одиннадцатого (!) этажа общежития и вместе со стулом выпал наружу. Дело было зимой, и упал он в небольшой сугроб. Известно, что пьяным сопутствует удача, – наш Игорь отделался небольшими травмами и уже через месяц появился с тросточкой в институте. Эта почти фантастическая история интересна ещё и тем, что на следующий день после полёта со стулом радиостанция Голос Америки сообщила, что «студент Игорь Алексеевич Сенюшкин в знак протеста против системы архитектурного образования в СССР выбросился с одиннадцатого этажа общежития».