Текст книги "Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора)"

Воевода Мирон Башковский послал в дер. Севастьянову казачьего десятника Илью Сурикова, с 10 казаками, давши ему «наказную память», чтобы он доставил в город «смутителей».

Суриков предъявил «память» приказному человеку со словами:

– Велено мне воеводою сыскать у тебя в деревне бунтовщиков заядлых, да свезти их в острог к воеводе. Что дале буде с ними, мне не ведомо, но наказ сей сполнить надобно.

– Вертайся ты, Илья Кривой (была у него такая кличка), обратно, пока цел, – отвечал тот. – Воевода мне не указ, и казаков не выдам.

Пришлось Илье возвращаться ни с чем. На обратном пути он встретил новый отряд деревенцев, около 40 человек. Деревенцы не обратили никакого внимания на приказ воеводы и «заводчиков и смутителей» не выдали.

– Передай Илья воеводе, что ежели он выйдет со ссыльными людьми да прочими сподвижниками на поле, мы биться с ними будем.

Хотя Илья Суриков и выполнял воеводские приказы – это помогало ему продвигаться по службе и стать потом казачьим сотником, – но вёл себя не активно, в столкновения с бунтовщиками, такими же, как он казаками, не вступал и их отказам не противоречил. Это позволило ему впоследствии перейти на противоположную сторону. Но и там, как мы заметим, он играл менее активную роль, чем брат его Пётр, который, видно, перенял мятежный нрав отца своего – Ивашки Сури.

Видя растущий мятеж, воевода грозил «город выжечь и вырубить». Но угроза подлила масла в огонь – стали гореть от поджогов дома воеводских сторонников. Другие дома подвергались грабежу.

Наиболее ярых мятежников отлавливали и сажали в тюрьму. Тюрьма – место знатное в каждой крепости и пригождалась часто. Тюремная изба, как и воеводский двор тоже была обнесена отдельной оградой «острогом», примыкавшей к воеводскому двору. В тюремном остроге посуточно сменялись четыре караульщика.

Так шло по октябрь (1695 г.), а в ноябре брожение вылилось в открытый бунт: воевода Мирон Башковский вынужден был запереться со своими сторонниками «в малом городе» (крепости), где и пробыл с тех пор «в осаде» до конца августа 1696 года.

То есть осада длилась почти год! По существу, это была победа восставших красноярцев и фактический отказ Мирону от воеводства. Но победу нужно было закрепить.

Когда ударили в набат в Покрвской церкви, к ней стали собираться служилые люди с оружием, посадские люди, подгородные крестьяне и ясачные татары. Затем всё это «многолюдство, с ружьём, с копьями и со знаменны» двинулось к «малому городу». Воевода вышел на крепостную стену и слушал, как его обзывали и угрожали ему:

– Изверг ты, Мирон, и душегуб! Доколе терпеть тебя будем? Получай от нас полный отказ от воеводства и проваливай, покуда цел!

Словами дело не ограничилось. Толпа разграбила оставшиеся в большом городе «животы» Башковского – «все без остатку», а также дома воеводских сторонников, засевших с воеводою в малом городе.

Воеводе присылали замену, но неудачно. Пока, наконец, не прибыл из Москвы назначенный царём на воеводство стольник Семён Иванович Дурново. Он твёрдой рукой освободил Башковского и его свиту, отправив свергнутого воеводу в Енисейск.

Новый начальник начал жёсткое расследование, чем, с одной стороны, способствовал расколу и смятению в среде восставших, а с другой – своими крутыми мерами стал вызывать ещё большее недовольство красноярцев. Острота ситуации нагнеталась с каждым днём.

Вскоре Дурново вынужден был по примеру предшественника своего оставить «большой город» и «в малом городе самохотно большими воротами затворился». Там он продолжал активно укрепляться, свозя пушки, оружие и боевые припасы. Большой город на половину был обезоружен.

Город всё более волновался. Недовольные стали обсуждать своё положение. Заговорщики собирались по ночам в домах атамана Михаила Злобина, казаков Ильи и Петра Суриковых и других.

Наиболее ярые из них, включая Петра Сурикова, предлагали разные варианты активных действий, вплоть до того, чтобы осадных людей всех порубить, сопровождая угрозы грубыми матерными словами в адрес воеводы и его сторонников. Атаман Михаил Злобин и Илья Суриков больше молчали. Первый был известен своей нерешительностью и осторожной дальновидностью, а второй – ещё до конца не определился, на чьей он стороне, но склонялся к бунтовщикам. Спорили, делать ли сразу отказ воеводе или дождаться «великого государя указу».

Близилось Рождество. Понятно, что при таком почитании христианских праздников активность бунтовщиков сильно снижалась. В то же время в среде заговорщиков образовался раскол. Некоторые их главари стали писать доносы на своих товарищей, причём отцы доносили на детей, дети – на отцов, менее виновные в заговоре – на более виноватых и наоборот. Даже атаман Злобин доносил на своего сына.

Такое перекрёстное доносительство оказалось очень живучим в русском характере и наблюдалось потом во все последующие века. Оказалось, что ложные доносы и обман между русскими людьми всегда были в таком ходу, что их можно опасаться не только от посторонних и чужих людей, но и со стороны братьев или супругов, отцов и детей.

В результате долгих взаимных обвинений многие знатные и уважаемые за военные заслуги бывшие главари заговорщиков перешли окончательно на воеводскую сторону. Проявилась ещё одна старорусская черта-скрепа – подверженность изменчивой конъюнктуре и чувствительность к направлению «дующего ветра». Начались аресты и допросы.

Один из доносчиков показал, что в доме у Петра Сурикова собиралась «дума» служилых людей, на которой подговаривали друг друга принять участие в избиении осаждённых сторонников воеводы – «вырубить всех».

Начался розыск, где молодёжь запиралась во всём, а старики уличали друг друга, спасая себя. Видимо, наши Суриковы, Пётр и Илья, хотя уже обзавелись семьями и жили, возможно, в отдельных домах, относились к той самой «молодёжи». А было тогда Петру – 38 лет, а Илье – 34 года. Ни в одном историческом документе мы не находим упоминаний об их измене «общему делу».

Более тридцати человек, преимущественно молодёжь, оказались «под караулом» и ожидали расправы от воеводы. А тем временем в Красноярске и окрестных деревнях после непродолжительного испуга от действий властей начало усиливаться недовольство новыми репрессиями.

На Масленицу произошло некоторое затишье в противостоянии сторон. Затишье перед бурей. Всенародно любимый праздник немного смягчил полную трагизма боевую обстановку в городе. Да ещё на фоне безмерных возлияний и хмельного веселия. Вспомнили любимые кулачные бои и «взятия снежных городков», но в эти годы бои в Красноярске были не шуточными.

С конца 1697-го по начало 1698 годов московские следователи постоянно получали жалобы красноярцев на своего воеводу и ответные отписки и обвинения от Дурново. Очередное следствие на месте против Дурново сочувствующими ему московскими посланниками закончилось в его пользу. Но конфликт не затихал. Тот даже отлучался в Москву для своего оправдания.

Всё это очень напоминает наши современные судебные решения, когда все улики и документальные свидетельства говорят об одном, а судебный вердикт – прямо противоположный. Ох уж эти скрепы!

Из Москвы Дурново смело отправился в Красноярск, не предчувствуя, что на этот раз он будет там воеводствовать всего несколько часов. Об этих часах сохранились подробные свидетельства, представляющие и значительный бытовой интерес.

Узнав о прибытии Дурново, несмотря на ранний час (около 5 часов утра), красноярцы потянулись в малый город. Сразу же начались первые, пока индивидуальные, протестные акции с угрозами и оскорблениями. Тот, не обращая внимания, шёл к воеводским хоромам.

А тем временем в большом городе и на площади составился «воровской круг», более чем из 300 человек. Как и во всех событиях этого дня, во главе круга находились служилые люди (в числе первого десятка упомянут Пётр Суриков) и другие деятели прежних бунтов и последней шатости при Дурново. Всенародная «дума» красноярцев на площади продолжалась более часа и решила употребить силу против воеводы, если он добровольно не оставит город.

Около 4-х часов дня толпа подошла к бане и заявила вышедшему к казакам Дурново, чтобы он уезжал, что до воеводства его не допустят:

– На кой ляд вернулся в город! Вот ужо будет тебе воеводство! Не смыть тебе в бане грехов своих!

После долгих препирательств Дурново ушёл обратно в мыльню. К бане подошли служилые люди Афанасий Шалков, Фёдор Чанчиков, Пётр Суриков и другие. Четыре человека ворвались в баню. Сурикова среди них не было. Он остался снаружи, охраняя вход в баню. Афанасий Шалков и Степан Мезенин стащили воеводу с лежанки за ногу, били его под бока и, схватив за руку и за волосы, в одном нижнем кафтане выволокли в предбанные сени, сбросили с лестницы и поволокли дальше, продолжая колотить и драть за волосы.

Затем Дурново вытащили во двор, толпа подхватила его, била по щекам, за волосы драла, издевалась всячески.

Немедленно устроили подле «воровской круг» и стали обсуждать, что делать с Дурново? Толковали с четверть часа:

– Посадить его в воду!

– Закидать каменьями, чтоб де сдох проклятый!

– Батогами забить – да в реку, тайменю на прокорм!

Почти единогласно решили прибегнуть к старинному приёму – «посадить в воду» Дурново, то есть утопить.

Это решение объявили Дурново, при чём снова били его и повели дальше, направляясь из малого города к реке.

Наиболее рьяные продолжали бить Дурново палками и издеваться над ним. Затем подвели его к Енисею, причём раздавались голоса, требовавшие казни. Но на реке бунтари маленько успокоились от речной прохлады: решено было посадить Дурново в лодку и отправить вон.

Избитого Дурново втолкнули в лодку, а из толпы стали бросать туда «каменьем, для того чтоб тое лодку угрузить и его Семёна утопить». Тогда четверо его слуг вскочили в лодку, стали выбрасывать камни в воду и готовились отчалить. Из толпы продолжали бросать камни, пока лодка не отплыла от берега…

Скоро обстановка в городе успокоилась. Казакам дали другого воеводу, гораздо терпимее прежних. А мы встретимся с нашими героями, спустя годы, постаревшими, но ставшими участниками других, тоже весьма любопытных событий.

Подводя итог этому рассказу, следует сказать, что братья Петр и Илья Суриковы не были на самых первых ролях в бурных красноярских событиях последних годов 17-го века, но играли в них заметную роль, хотя и разную по степени участия. Казак Петр Суриков, в отличии от брата Ильи (и двух других братьев – Григория и Ивана) принимал самое активное участие во многих событиях борьбы с воеводами в те годы. Но потом они «поменяются ролями». Как теперь установлено, именно Пётр Суриков является прямым пращуром будущего знаменитого художника Василия Сурикова.1414
  Не так давно была распространена версия происхождения рода художника В. Сурикова от десятника Ильи Сурикова, являвшегося, якобы, отцом Петра Сурикова, однако по многим источникам они были братьями. Имеется даже свидетельство того, что, когда Илья позднее сменил свою фамилию на Нашивошников, он при этом называл Петра Сурикова своим братом.


[Закрыть]

Дом казаков Петра и Ильи Суриковых времени красноярского бунта 1695—1698 годов сгорел в 1773 году, но они до этого, по переписи 1717—22 годов, с жили семьями отдельно своими дворами…

Простимся ненадолго с братьями Суриковыми, чтобы проследить житие-бытие их далёкого потомка.

ГЛАВА 7. Двадцатый век
(70—80-е годы)

Сразу оговорюсь, что эта глава будет больше других, поскольку описывает она долгий и очень насыщенный период жизни Влада – более двадцати лет активной трудовой и не менее активной нетрудовой его деятельности и бездеятельности.

Гедонист Влад всегда старался, чтобы жизнь и работа были ему удовольствием. Это и самые разные многочисленные его увлечения, и необходимый труд на садовом участке или по дому и, конечно, это вся его «производственная» деятельность (закавычиваю потому что он мало чего производил реального, ощутимого) после окончания учебы в институте, после начала и завершения почти бесконечного аспирантства и успешной защиты диссертации, до горбачевской «перестройки», после нее и т. д. и т. п. Он – словно бабочка, порхающая между яркими цветами и сладкими ягодами…

Когда работа делается необходимостью, даже приятной необходимостью, интерес к ней почему-то снижается, и работа идет гораздо труднее. С каждым годом этот «эффект» проявлялся больше и чаще. Видимо, так устроена его оригинальная психика.

Ещё при окончании архитектурного института, проектную практику Влад проходил в организации Гипротеатр. Тогда его тешили иллюзии возможной творческой проектной деятельности, от которых он быстро отказался. По настойчивому совету тёщи, он обратил свой взор на другую организацию со скучным казённым названием – ЦНИИЭП жилища. Зато там были аспирантура и свой ученый совет. Тёща не ошибалась, и Влад скоро это понял.

Двадцать последующих лет он оттрубил в Ордена какого-то знамени Центральном научно-исследовательском институте экспериментального и типового проектирования жилища (ЦНИИЭП жилища).

Он пошёл по практически неведомому для выпускников архитектурного института пути – сразу оказаться в научном отделении проектного института. Обычно в науку шли некоторые архитекторы в уже преклонном возрасте – работа поспокойнее проектной, а с учёной степенью и весьма прибыльная.

На работе в ЦНИИЗП жилища его часто ласково называли «Владичкой», видимо, с искренней симпатией, но не без доли иронии. Такой неоднозначно-сложной была натура нашего героя в глазах окружающих.

На службе жилищной науке прилежный труженик несколько раз в день пил любимый им крепкий чай. Между чаепитиями курил и болтал с кем-нибудь на лестнице. На работу нужно ходить как на праздник, чтобы не было мучительно, больно и противно. А устремился наш молодой учёный в совершенно новое, почти неведомое направление архитектурной науки – социологические исследования и прогнозирование.

Наука, наука… Сидит, думает: сочинить ли научную статью либо диссертацию заканчивать. А научные темы вертелись вокруг нерешаемой проблемы – избавления от малопригодного для нормальной человеческой жизни многоэтажного жилья. Надо бы встать, пойти куда-то и шашкой махать по всем сторонам, рушить этот многоэтажный и казарменный жилищный социализм. Но, пожалуй, шашкой тут не справиться – бомба атомная нужна. Да где её взять? Прочно охранял социализм свои ядерные арсеналы. Вот и остаётся только писать статьи о порочности отечественного жилищного строительства. О том, как сидят в своих «жилых ячейках» рядовые труженики предприятий и организаций, оборонных заводов и их «почтовых ящиков», попивают недорогую водочку, закусывают тоже недорогой колбасой и ждут очередного партийного собрания, чтобы осознанно понимать, как жить дальше. А в грязных ничейных подъездах этих многоэтажек вечерами гужуется молодёжь и отрочество, творя разные антисоциальные безобразия. Да только обо всём этом в научной статье не напишешь и, тем паче, не напечатаешь, разве только в неподцензурной Эстонии, в её научных трудах и сборниках. А дописывать диссертацию некогда и не охота. Весьма настойчиво и по-своему нахально отвлекала настоящая наука, с её конференциями и писанием многочисленных публикаций, а также другие интересные дела.

Благодаря своему аспирантству и изрядно затянувшейся работе над диссертацией, он получил доступ в научные залы Ленинской библиотеки, в её замечательные курилки и с великим соблазном вплотную и увлечённо заняться литературным поиском своих далёких предков.

За двадцать лет пребывания в ЦНИИЭП жилища было много всего – не только трудовых будней, но любопытного и интересного, а иногда даже забавного. Производственная атмосфера в отделе, где изредка приходилось работать, была вполне благоприятной для нескучного времяпровождения. Похаживая из одной комнаты в другую, можно было с приятностью поболтать о том, о сём, попить чайку, побалагурить. Особенно подходящим для сносного коротания рабочего времени было просторное помещение одного дружественного сектора, в котором доминировал приятель Влада – Женя Пересветов. Он, успевая делать что-то полезное, постоянно «чесал языком», часто на грани приличного, иногда – и за гранью, порхая над вверенным ему, когда он сделался завсектором, разновозрастным и местами очень симпатичным женским трудовым коллективом.

Нужно отметить, что общая атмосфера в институте в целом, особенно в его научном отделении, отличалась повышенным демократизмом и даже гуманностью к его сотрудникам. Дисциплина блюлась, но в приемлемых рамках. В научных отделах можно было свободно пользоваться «библиотечными днями», почти бесконтрольно, не являясь на службу. Один сослуживец Влада, Виктор по фамилии Колосков, появлялся на рабочем месте преимущественно только в дни выдачи зарплаты и аванса, занимаясь каждодневно любовной реконструкцией, точнее – восстановлением первозданного вида, трофейного автомобиля знаменитой марки Альфа-Ромео. Об этом все знали, и это ему сходило с рук. Критерием были лишь научные результаты, а где и как они достигались, не очень волновало руководство.

Либеральная атмосфера органично дополнялась культурной жизнью научно-проектной конторы. Регулярно проводились так называемые «устные журналы». На них приглашались Окуджава, Высоцкий, Андрей Тарковский и многие другие выдающиеся люди того времени. На выступление Высоцкого нашему любителю бардовской песни достать билет не удалось, и он проник в зал по нарисованному им билету.

Свободных мест не было, первые ряды были заполнены представителями парткома, профсоюзной верхушки и руководства института. Фальшивобилетник пристроился на ступеньках сцены, в непосредственной близости от Владимира Семёновича и весь вечер с удовольствием внимал его хрипловатому голосу.

Относительная свобода царила в институте, благодаря его директору – Борису Рафаиловичу Рубаненко. Однажды нашему перспективному молодому сотруднику пришлось побывать в его кабинете на совещании руководителей секторов и отделов научного отделения, ещё до того, как он сам стал заведующим сектора. Совещание проходило в свободной доброжелательной обстановке. Рубаненко между делом, по привычке, рисовал шаржи на присутствующих и внимательно слушал выступающих, делал дельные замечания и пожелания. Но, когда речь касалась его заместителя по науке, Фёдорова Евгения Павловича, Рубаненко резко преображался и, почти в грубой форме, при всех решительно ставил его на место. Тот молча «утирался» и помалкивал.

О Фёдорове нужно сказать особо. Он, являясь заместителем директора и руководителем всего научного отделения института, сам даже не был кандидатом наук. Как Влад скоро узнал, Фёдоров являлся зятем какой-то «большой шишки» и, благодаря этому, сделал свою карьеру. Форма его носа очень напоминала известный половой орган. Обладая хорошо подвешенным языком, он мог красиво разглагольствовать на любую научную тему, абсолютно не разбираясь в ней. При этом выражение его лица постоянно менялось, в зависимости от содержания говоримого. Он становился похожим не многоликий анус и пенис одновременно. О полной научной некомпетентности Фёдорова все знали, но приходилось терпеть.

Но наш правдолюб и в этом вопросе сумел отличиться. Когда однажды на общем собрании научного отделения, уже под конец своей научной деятельности, став кандидатом архитектуры и заведующим сектором, Влад, выслушав резкие замечания Фёдорова в свой адрес, вышел на трибуну и честно сказал всё, что думал, об общеизвестной научной некомпетентности Фёдорова. Весь зал замер. Но тот, как тогда на грубые выпады Рубаненко, не смог ничего ответить, действуя по принципу «ссы в глаза – божья роса».

Был ещё один забавнейший случай с замдиректора института. Так получилось, что на одной лестничной площадке с Владом жила очень близкая внебрачная подруга Фёдорова. Однажды, как это часто бывало, Влад, опаздывая на службу, ждал поднимающегося лифта. Каково же было его изумление, когда в кабине лифта он увидел своего большого начальника. К ещё большему его изумлению Фёдоров, невозмутимо выйдя из лифта, произнёс очень строгим голосом:

– Владислав Александрович, вы почему опаздываете на работу?!

Что тот мог сказать в ответ? Ничего. Но потом часто рассказывал об этом анекдотическом происшествии.

Ещё один стришок к пышному букету характеристик Фёдорова. В самом начале горбачёвской «перестройки» на институтском собрании он громогласно заявил:

– Я и руководство института уже перестроились. Дело за вами!

Нельзя не вспомнить регулярные и скучные избирательные кампании, в которых активно участвовал весь партийно-комсомольский актив института – агитколлектив. Можно подумать, что без этих избирательных кампаний хоть как-то изменился бы практически единогласный процент голосования (99,9%) за народных избранников. Об одном таком безымянном «народном избраннике» наш Владичка даже сочинил язвительный стих:

 
Покупаю бутылку водки,
Но без стоимости посуды.
Пусть товарищи по работе
Справедливо меня осудят.
Пусть жена утирает слезы,
А детишки ревут в углу.
Если я не вполне тверезый,
То с семьею бываю груб.
На работе считаюсь ударником,
Уж не помню, какого труда.
От райкома имел благодарности,
Даже как-то ходил туда…
Но однажды Володька Прохоров
Мне на жизнь распахнул глаза.
Говорит: «Пропади все пропадом…», —
Больше он не сумел сказать.
И внезапно такая благость
Опустилась на зенки мои.
До сих пор вспоминаю, плача,
Как прожил я те светлые дни.
На работу совсем не ходил я,
Мы вообще никуда не ходили.
У Володьки племяш был блондинистый —
В гастроном его снарядили.
В честь его возвращения выпили.
Потом – снова, потом опять.
Помню только, на холод выперли,
Когда лег я с соседкою спать.
А дружок мой – иуда Прохоров,
Провожать меня не пошел.
Он и сам к той соседке, в прошлом,
В ванну плюхнулся нагишом.
С пониманием дела и щедро
Приняла она Вовкин позыв.
Может, врет, может, просто соседа
Дома не было в те разы?
Но чего там, былое вор’ошить —
Вовка сел и далече теперь,
А племянник его, Алешка,
Тоже Прохоров, тоже кобель,
Говорят, с той соседкой снюхался…
Мне ж до этого дела нет.
Я теперь изменился внутренне,
А в кармане моем – партбилет!
Ну а, впрочем, давай по последней.
На работу с утра не идти.
С избирателями на встречу
Шлет меня мой агитколлектив.
 

Незадолго до этого, в разгар брежневского «застоя» Влад встретился по совместной работе с великим социальным прогнозистом И.В.Бестужевым-Ладой. После рабочих разговоров наш менее великий социальный прогнозист подошёл к нему и спросил почти с отчаянием:

– Игорь Васильевич, когда же это всё кончится?!

– Никогда! – ответил тот.

Спустя десяток лет, в годы великого перелома и радужных надежд менее великий прогнозист снова встретил более великого и решил его уесть:

– Вы, Игорь Васильевич, говорили, что это никогда не кончится. А как же сейчас?

На что тот ответил со своей неизменной чеширско-котовой улыбкой:

– А кто тебе сказал, что что-нибудь изменилось? Абсолютно ничего не изменилось и не изменится!

И оказался, как всегда, прав.

Про заграницу раньше говорили – «за бугром». Видимо, потому что тогда за границу ездили только большие начальники, «бугры» и за ними простым смертным заграница была не видна.

Владу забугорье долго не светило. Как-то в Турции была опубликована его статья – что-то про социально-культурную типологию жилища. Он получил персональное приглашение на конференцию, подготовил оригинальный научный доклад с переводом на английский язык.

Обычно решение по загранпоездкам принимал тот же Федоров. К нему Влад и обратился:

– Евгений Павлович! Меня приглашают в Анкару на научную конференцию. Статья уже опубликована, ждут моего доклада. Нужно ваше согласие на оформление командировки.

Разговор этот происходил задолго до их конфликта на собрании института. Отношения между ними были обычными, как у заботливого начальника с исполнительным подчинённым. Влад был тогда старшим научным сотрудником без кандидатской учёной степени.

Фёдоров, ни минуты не думая, дал категорический ответ:

– Владислав Александрович, в институте нет денег для вашей загранпоездки.

Просителю осталось лишь молча проглотить отказ. Хотя у обширного партийно-руководящего состава института такой проблемы с загранпоездками никогда не было, как практически не было и оригинальных докладов на научных конференциях.

Однако начинающему, но перспективному учёному удалось побывать в двух загранкомандировках – очень редкий в те времена случай для молодого, беспартийного и не руководящего работника – в ГДР и Монголию. Выше было сказано, что обстановка в институте, в отличие от многих других, была почти либерально-демократической. В ГДР не удобно было его не послать, когда все начальники туда съездили не по одному разу, а он был одним из главных исполнителей соответствующей международной программы.

В соцлагерной Германии ничего особо примечательного не было, кроме, пожалуй, обширных колбасно-деликатесных яств во всю стену в тамошних продовольственных магазинах. Было очень вкусное разливное пиво и некоторые природные и архитектурные любопытности. А где их не бывает?

Скоро Влад снова побывал в ГДР в составе молодёжной поездки от Союза архитекторов. Видимо, тоже по протекции своего начальства, так он не был ни активным комсомольцем, ни членом Союза. Маршрут этой поездки был гораздо обширнее и более интересным, чем в первой командировке. Руководитель группы был вполне нормальным молодым человеком и особенно не ограничивал свободы её членов. Особенно запомнился день, проведённый в Ваймаре. Группа отправлялась на экскурсию в Баухаус, а у одного из членов группы, мало интересующегося историей современной архитектуры и дизайна, оставалось много непотраченной валюты, и он отпросился на волю. Незабываемо утро в милом немецком городке, когда из некоторых открытых окон на узких уютных улочках лилась чудесная старинная музыка и сладкое воркование их обитателей на совсем не грубом местном наречии.

Командировка в Монголию случилась после того, как Влада вызвал начальник отдела и вручил ему скучнейший доклад. С этим докладом придётся выступить на конференции в Улан-Баторе. Насладиться Монголией никто из заядлых путешественников института не жаждал. Лететь в далёкую, но социально близкую Монголию особо желающих, видимо, не нашлось.

Лёгкое происшествие случилось над Иркутском, в котором предстояло пересечь условную границу с Монголией. Иркутск славится своими густыми туманами, из-за которых было несколько авиакатастроф. Самолёт долго летел над непроницаемой облачностью, пока не решился на посадку и начал снижение. За иллюминаторами – сплошное молоко. Затем показалась «земля», точнее, белое покрывало, из которого торчали верхушки телеграфных столбов и высоковольтных башен. Окунувшись в это покрывало, самолёт, вдруг, делает резкий крен вверх – пилоты увидели, что земля оказалась совсем не та. Потом было несколько больших кругов над негостеприимными иркутскими окрестностями, пока экипаж не отважился на вторую попытку. Слава богу, она оказалась более успешной.

Характерной особенностью Монголии были сами монголы, ленивые и хитрые, погонявшие в хвост и в гриву посланных туда братских помощников – русских. Один важный монгол на конференции с трудом зачитывал «свой» доклад, написанный с расставленными ударениями русским невольником, который ещё и писал ему диссертацию. Очень понравилась монгольская водочка со странным названием АРХИ (вовсе не аббревиатура архитектурного института) и чудесное, на местной горной воде пиво, изготовленное по технологии и с братской помощью чешских пивоваров. Улан-Батор чётко делился на три почти равные части: город, построенный бывшими друзьями-китайцами; большой крупно-панельный район, подаренный тогдашними друзьями-русскими; и город монгольских юрт без каких-либо удобств и санитарии.

Запомнилась забавнейшая история, но нужно сделать важное предисловие. В каждой загранпоездке должен был быть свой «смотрящий», обычно, это был внештатный сотрудник государственных «безопасных органов». Многим таким сотрудникам удавалось в железно-занавесное время объездить почти весь мир.

Стучи, дятел, стучи! Может, до кого достучишься или кого посадишь по своему навету.

В монгольском путешествии соглядатаем был начальник отдела кадров крупного ленинградского проектного института, а руководителем делегации являлся директор этого института. Перед началом поездки кадровик получил все необходимые инструкции и неуклонно выполнял их. В работе конференции он не участвовал, но постоянно следил, чтобы никто не отделялся от остальных, даже во время прогулок по Улан-Батору. Каждый раз навязчиво предлагал «составить компанию». К счастью, этого часто удавалось избегать, посмотреть город и немногие его достопримечательности без соответствующего сопровождения.

Так вот, это член делегации, имея много свободного времени в часы работы конференции, обхаживал все возможные магазины и универмаги, запасаясь дефицитными в Союзе «сувенирами». В одном из них он толкался в большой очереди в отделе тканей, когда обнаружил, точнее – не обнаружил своего бумажника. А там, кроме денег, были все его документы.

Случился большой конфуз – ответственный за бдительность сам оказался жертвой её отсутствия. Его ждали огромные неприятности, но отчасти спасло то, что паспорт потом подкинули, а он долго маялся, клянча у остальных хоть сколько-нибудь денег на недокупленные подарки семье. Сработала старая мудрость – «не рой яму другому, сам в неё попадёшься».

Внутренних командировок по Союзу, и в самые экзотические его места, было очень много. Это и тот же Иркутск с Байкалом, и Грузия с Узбекистаном, и Дальний Восток, и, конечно, любимый Красноярск, и многие другие города и веси. О них можно писать отдельную книгу. Остановимся только на самых любопытных моментах некоторых из них.

Изредка командировки в Красноярск случались. В 1972 году умерла бабушка Юля, но слетать в такую даль на похороны не удалось – работа, дела семейные и пр. Да и лишних денег на дальний перелёт в молодой семье не было. Через несколько лет случилась красноярская командировка. Повидал всех родственников. Съездил с уже старым и больным раком горла дядей Мишей на его дачку, где провёл счастливые деньки первого посешения Красноярска, перед таёжным походом. Спросил его:

– Дядя Миша, нашлась ли царская шаль?

– А ты, Владька, про шаль откуда знаешь? – сиплым от болезни голосом спросил дядя.

– Не спал я тогда в походе нашем на Бирюсе, когда ты про шаль эту говорил.

– Туманная с ней история. До того, как бабушка твоя умерла, я всё забывал про шаль расспросить – отвечал с трудом дядя. – Потом твоя тётя Тамара говорила, что незадолго до смерти начала Юлия Ивановна, по примеру тёти Дуни, писать воспоминания, но много не осилила, и сказала только, чтобы, пока жива, не читали их. Куда-то убрала их, и шаль, наверное, тоже хорошо спрятала. Я просил Тамарку поискать, но сам знаешь, не любит она, когда к ней сильно пристают. Обещала, но, видно, забыла.