Текст книги "Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора)"

Карусель
провинциальная зарисовка

Кажется, что командировка только началась, а половина работы уже сделана. Почти неделя в крупном городе на Волге. Второй раз я здесь и опять со своей начальницей. Приятного мало, но дела быстро продвигались, и уж виден конец этой, почему-то кажущейся слишком долгой для меня отлучки из дома.

Наконец, сегодня в пятницу мы с Василием проводили дражайшую начальницу на вокзал, любезно и почтительно, как положено младшим по возрасту и положению сослуживцам, усадили ее в купейный вагон поезда и облегченно вздохнули. До конца командировки осталось меньше недели.

В следующий четверг вожделенно сяду в скорый фирменный поезд, который отходит поздно вечером, а рано утром проснусь вблизи от дома. Но это будет с четверга на пятницу будущей недели. До этого предстоит долгая и муторная работа. Тяжесть ее ляжет на мои административно не окрепшие плечи, плечи руководителя нашей маленькой группы, оставшейся без начальства. Но в напряженных трудовых буднях есть своя прелесть – время пролетит быстро, как та предстоящая ночь в поезде к дому со следующего четверга на пятницу.

Все бы не так плохо, если бы впереди не маячили два выходных дня, когда закрыты разные советские учреждения, связанные с нашими грандиозными планами по строительству в этом славном городе нового масштабного жилмассива по последнему слову архитектурно-социологической науки. Мы, архитекторы-социологи, придуваем для нового экспериментального района нестандартные, почти революционные планировки квартир, но, наверняка, как всегда, наши «типовые» проектировщики сделают всё по-своему, и вся «экспериментальность» вылетит в совковую трубу, как с белых яблонь дым.

Когда все конторы закрыты, крупные и не очень чиновники, отцы города заслуженно отдыхают и, волей-неволей, нужно отдыхать нам. Кто только выдумал этот календарь, в котором каждый уикэнд, неделя, месяц, год имеют свой конец, но никто не волен ускорить и укоротить эти циклы!

Остается лишь завидовать Василию и Шуре (техническая сотрудница нашей группы, старшая по возрасту, но легкомысленная и безответственная в работе, зато хлопотливая и по-матерински заботливая о своих сослуживцах) – они впервые в этом городе и для них два свободных дня обещают новые впечатления и блаженный отдых, который, в общем, заслужили.

Субботним утром нам с Василием не составило особого труда избавиться от Шурочки: у нее почти в каждом городе есть подруга или родственница, и сейчас, благодаря троюродной племяннице, мы сможем отдохнуть от нее до конца воскресенья.

Утром так не хочется покидать уютный гостиничный номер. Горло разболелось еще сильнее, чем накануне – сказались холодные и дождливые дни начала командировки. Но сегодня нужно показать Василию город, он почти не видел его в беготне по чиновным инстанциям прошедшей недели. Мысленно выбираю кольцевой маршрут по местным достопримечательностям, покороче, чтобы к обеду или даже раньше вернуться в гостиницу. Проклятое горло саднит, и втайне надеюсь потом отлежаться и немного почитать. К понедельнику нужно войти в форму, иначе, какой из меня начальник?

Василий (аспирант, в работе еще новичок) лет на пять моложе меня, покладистый и спокойный. Его не трудно подчинить моим планам. Он покорно следует за мной, не слишком докучая разговорами. Мне даже доставляет некое удовольствие наблюдать его юношескую и чуть провинциальную непосредственность. Он увлеченно щелкает фотокамерой и безропотно дает ее мне, когда у меня возникает желание «поставить кадр» по своему вкусу. Тогда я гляжу на город в окошко видоискателя его глазами – молодого и восторженного архитектора.

С погодой сегодня повезло. Еще прохладно, но вовсю светит солнце. Запоздалая весна в который раз делает отчаянные попытки поставить всё на свои места. Настоящего тепла еще не было, хотя по календарю конец мая (ох уж эти коварные календари!). Но календарь фатально неумолим, и весна со дня на день должна повернуть на лето.

А вот и предвестники наступающего лета. Белые фартуки выпускниц мелькают в городском парке в окружении горластых юнцов, захмелевших от вчерашнего вина и бессонницы. Это даже не парк, а территория Кремля, окруженная подновленными красным кирпичом крепостными стенами. Башни увенчаны типовыми деревянными шатрами, какие можно теперь увидеть в каждом старинном русском городе – скромное обаяние советской реставрации. Никак не пойму, то ли типизация всегда была генеральной линией в русской архитектуре, то ли реставраторы стараются не утруждать себя излишним рвением и усердием формотворчества?

Попав в это крепостное кольцо, мы с Василием долго не можем из него выбраться. Наконец, двое милиционеров, изумленные нашим внезапным появлением из потаенных глубин кремлевского парка, любезно провожают нас к выходу из этой заповедной зоны. Всегда поражает, что почти в каждом городе уважительно и почти трепетно относятся к приехавшим из Москвы, а к москвичам-архитекторам – в особенности. Видно, чем-то завораживает московская архитектура (типовая, многоэтажная) и сам вожделенный образ светлого завтра «образцового коммунистического города».

Мы возвращаемся в гостиницу, и я чувствую, что изрядно устал. Окна гостиничного номера выходят на широкий, почти бескрайний волжский простор, однообразный и добавляющий унылость к моему самочувствию и настроению. Горло все еще болит, хотя не так сильно, как утром. Отобедали в скромном гостиничном ресторане. С облегчением отпускаю Василия в кино (в ближайшем кинотеатре показывают «Сталкера»), забираюсь под одеяло и долго, долго до самого вечера, а вернее, до утра блаженствую на постельном режиме, перекусывая сухим пайком московских припасов и скудным ассортиментом местных гастрономов. Вечером, когда я почти засыпал, в мой гостиничный номер позвонила какая-то дама и спросила: «Вам нужны девочки?»…

Воскресное утро радует не только солнцем, но и теплом. Удивительно, что настроение так часто стало зависеть от погоды – это первый признак крадущейся старости. Горло почти не болит. Не плохо бы от воскресной скуки прокатиться куда-нибудь подальше от города. В свой первый приезд сюда я хотел побывать в небольшом городке в полусотне километров вверх по течению великой русской реки. Тогда это не удалось. Нужно наверстать упущенное.

Уговорить Василия не составляет труда. Он с радостью следует за мной: легок на подъем и жаждет новых впечатлений. И его фотоаппарату нужно отщелкать положенное число кадров – не зря же вез. Решено. Едем. Быстро добираемся до речного вокзала. Через десять минут отплывает ракета – просто везуха!

Купив билеты, блаженно закурили, устроившись на задней палубе, пока Ракета не отплыла и нас не загонит в салон пронизывающий ветерок. Когда двое мужчин не заняты делом, всегда находится третий, хотя поблизости гастронома с винным отделом не было. И на сей раз к нам присоседился добродушный мужичок. Он посасывает из бутылочки пивко и с таким наслаждением причмокивает, что мы невольно проникаемся к нему симпатией, не перекинувшись еще и парой слов. Скоро обнаружилось, что симпатия взаимная, а узнав, кто мы и откуда, он начал излагать нам всю свою жизнь с перечислением близких и дальних родственников, щедро разбросанных по окрестным городам и селам

Удивительно легко сходятся русские люди, но я быстро устаю от случайных знакомых. Василий тоже не любитель долгих разговоров, и мы пользуемся удобным предлогом, – Василию нужно перезарядить пленку, а я боюсь усиления ветра на палубе – и покидаем нового знакомого, спускаясь в салон.

Дорога небогата впечатлениями. Мне, побывавшему на великих сибирских реках, было с чем сравнивать, и сравнение оказалось не в пользу теперешнего путешествия. Привычка сравнивать часто обесценивает для нас то, что значимо само по себе, без сопоставлений и сравнительных оценок. Мы настолько привыкаем к анализированию и постоянному думанию, что теряем способность просто ощущать, чувствовать, воспринимать. Прав был Тарковский, когда на одном из первых показов «Сталкера» призывал нас, зрителей, просто смотреть фильм, не ища в нем того, чего в нем может и не быть.

Не прошло и часа, как мы прибыли. Какой милый и спокойный городок! Первым делом идём на базар, и, хотя сегодня воскресенье, он к обеду почти опустел. Лишь в редких местах за полупустыми прилавками скучали торговки с остатками своих товаров. Местной зелени еще мало, а заезжие купцы из южных республик сюда, видимо, не добираются. Не видать кустарных изделий и местных промыслов, хотя городок этот традиционно славился своими народными умельцами.

Не вкусив искомого колорита на базаре, отправились добирать его по городу. Бродим по совсем не городским, одноэтажным и деревянным улочкам, которые пересекаются крутыми съездами к реке. Когда-то это был очень бойкий купеческий городок. Сейчас – все тихо и умиротворенно, даже мертвовато. В воскресный день на улочках почти никого. Все пронизано праздностью и скукой, но праздностью ленивой, грустной, а скукой – повсеместно висящей в весеннем воздухе. Некоторое оживление наблюдается у закусочных и пивных ларьков, но и по-настоящему пьяных пока не видно.

Заглянули в местный музей. В его пустынных комнатушках веет той же сонливостью, что и снаружи. Экспозиция не блещет оригинальностью – провинциально скромна и наивна. Хочется скорее выбраться из этих серых стен и сумрачных коморок. Туда, где нас встречает и слепит настоящее весеннее солнце, где большое красочное панно призывно вопрошает: «Таланты русские, откуда вы беретесь?» По всей видимости, отсюда, из этой скуки и лени – больше неоткуда.

Причастившись к музейному чреву русских талантов, бредем в направлении окраины городка. Там маячит полуразрушенная церковь, не очень древняя, судя по ее остаткам, торчащим над местным погостом. Других церквей в этом населенном пункте не обнаруживается. Кладбище весьма живописно, но поражает уже привычными для таких мест запущенностью и разрухой. Местный, пока еще живой контингент не часто навещает своих предков. Большинство могил заброшено, поросло высоким бурьяном, старинные памятники повалились на землю.

Осеняет почти философская мудрость: убогость жизни продолжается после ее завершения. А где-то, наверное, есть чистые, ухоженные кладбища… Медленно бредем по узким и кривоколенным кладбищенским тропинкам. Старые деревья сомкнулись над головами, словно предлагая нам остаться подольше или навсегда в этом царстве мёртвых.

Василий отстал, плутая в могильном лабиринте, а я неожиданно выхожу за пределы кладбища, плавно перетекающего в городской парк, как в свою естественную составную часть. На более светлых, но также не очень ухоженных лужайках разбросаны незатейливые аттракционы. Все как в настоящем «парке культуры и отдыха», только в миниатюре, провинциально и скромно.

А вот и главная карусель. Немного устав от скучноватой прогулки, присаживаюсь на скамейку у края поляны и поджидаю Василия. Также устало и уныло гудит мотор, раскручивая подвешенные на цепях двухместные сиденья. Карусель работает почти вхолостую, людей в парке мало, на карусели занято лишь три подвески. Вертится карусель, мелькают деревья, убегает земля, кружатся облака в голубом весеннем небе. Бесконечное кружение пьянит и дурманит.

Одна пара, уже не молодая и слегка навеселе, бурно и непосредственно выражает свои восторги. Похоже, что они первый раз в своей жизни оказались на карусели, что они вообще не из этого городка, приехали из соседней деревеньки.

Маленький мальчик крепко держится за перила шаткой скамьи. Ему лет семь-восемь, не больше. У него деловой, сосредоточенный вид. Он точно знает, зачем он здесь сейчас и куда пойдет потом.

Карусель честно отсчитывает положенное число оплаченных кругов. Гудение мотора постепенно стихает. Еще какое-то время скамьи по инерции продолжают вращаться и, наконец, покачиваясь, замирают. Веселая пара с сознанием исполненного долга покидает карусель. Мальчик неохотно спрыгивает со скамейки и бредет к другим аттракционам.

На карусели остаются лишь две молоденькие девушки, они не торопятся слезать и, видимо, заплатив вперед, ждут начала следующего кружения. Но новых желающих покататься не предвидится. И мотор, словно нехотя и ворча на нерентабельную работу, начинает свой новый разбег.

Пустые скамейки, поначалу раскачиваясь без седоков, плывут над опустевшей поляной все быстрее и быстрее. Две замершие фигурки слились друг с другом и с каруселью, летят с нею вместе над поляной, над деревьями, над безлюдным парком, над погостом с разрушенным храмом, над городком, над великой русской рекой. Гудит, торопится мотор, мелькают железные скамьи на железных цепях. Карусель продолжает свой нескончаемый бег…

Меня окликает Василий. Пора подумать о возвращении. День на исходе. Завтра снова будет работа, работа с утра до вечера и так до конца недели.

Обратно к пристани добираемся тем же путем. Я не люблю возвращаться прежней дорогой, всегда предпочитаю кольцевые маршруты. Но здесь кружить особенно негде и незачем – новых впечатлений не добавится. Можно было бы найти железнодорожную станцию и вернуться на электричке. Но усталость и заразная местная лень берут верх, и мне уже не хочется уговаривать Василия искать новых путей. Мы принимает самое простое решение: плыть обратно на Ракете, благо пристань оказалась близко.

В следующие полтора часа все повторится в обратном порядке. Вероятно, скоро в этот городок доберутся вездесущие «московские» многоэтажки, и станет жить тут веселее и ещё противнее.

Вот такая получилась карусель.

1980

Янки наизнанку или Вот – Новый Год

 
Над бездной спящего виденья
И разной прочей хренотенью
Иные яви голубы.
Дышу и пью который день я
Из опрокинутой судьбы.
 

Незаметно подкралось и также миновало ненашенское Рождество. Быстро пролетели всегда томительно сладкие дни конца декабря. Зато появилась полная ясность, каким войду в новый год – несколько раз просвеченный и зорко обсмотренный, только не общупанный.

«Говорит старуха деду:

– Я в Америку поеду.

– Что ты, старая …,

Туда не ходят поезда!»

Короче – про отсутствие железнодорожного сообщения между двумя полушариями Земли.

Милая девушка в казенной форме выуживает из чемодана баночки с красной икрой, очень похожие на противопехотные мины с икринками-картечью, потряхивает их для верности и сует обратно. Через багрово-красный кишечный тракт идет загрузка в транспортное средство по маршруту «Москва – Нью-Йорк» самолётной компании принимающей стороны «Дельта».

Уселся у окошка-иллюминатора. Рядом смуглый араб, загримированный под негра (от памятного сентября прошло меньше двух с половинкой лет и меньше трех – после моего последнего хождения по тем местам). Свят-свят! Бритоголовый кофейный сосед, якобы дизайнер или зодчий, что-то планирует-конструирует в большом блокноте. Схема очередного теракта? Что ж еще!

Макароны с подливой, гордо обозванные «пастой», кусок серо-черного хлеба и т. п. Убогая нищенская еда. Принимающая сторона нищает на глазах со своей отощавшей валютой!

«Где спиртное?»

Четыре бакса – баночка пива?! Пополнение валютных запасов.

Тысяча блинов!!! Такого еще не было в моей многолётной практике!

Хорошо хоть, как обещано в рекламных буклетах, ногам не тесно. И за это – длинноногое русское «спасибо»!

Как долго тянется время, когда не только нечего делать, а и захочешь – ничего не сделаешь. Не пьется, не курится (по регламенту) и не спится больше получаса от неудобства позы и общего дискомфорта. Легко ли десять часов быть пристегнутым к собственной заднице?

Ползущие снизу облака каждый раз не похожи на те, что были прежде. Вечно закатное солнце освещает боковым светом бескрайний макет горной страны с идущими бесконечной толпой до самого горизонта рыжими склонами. Если смотреть вниз, почти под себя, видны глубокие мрачные ущелья, со скрытыми в них мировыми террористами и, бог знает, кем еще.

«Оранжевое небо, оранжевое солнце…", «оранжевая» степень угрозы терроризма…

Многочасовая скука коротается в пространных наблюдениях и глубокомысленных созерцаниях, в ощущении сомлевших от неподвижности членов и их размятии в редких хождениях до нужника.

Попутно созерцаю уже без всяких мыслей сладкие мультики про Санта-Клауса на многих экранчиках в сидениях кресел. Хочется скорее хоть рождественской Гренландии с настоящим, а не нарисованным в облаках горным рельефом. Над северной маковкой Земли сегодня не предвещает ничего отрадного унылая серость – облачно-дымчатая, сизо-белесая с желтоватыми отливами.

От странного симбиоза реальной быстроты движения и недвижимости тела сплошное помутнение в мозгах, обложенных гудящей ватой средового окружения и сдавленных, хрен поймешь, какими атмосферами.

Чуждо-буржуазная рождественская бредятина продолжает сочиться со всех окружающих экранов. Развлекаловка на сотню разных особей – одна единственная. Даже дети уснули. Дюжина приютских школьников скоро попадет в Добромериканию на все школьные каникулы. Прочие томятся и терпят.

Радует любая смена заоконных пейзажей. Низ покрылся грязно-белой рябью, эдакой пустынной барханностью. Видно далеко, до самой горизонтальности неба и рыхлой поднебесности. Там вдали – другие ландшафты ледовых замков и заснеженных горных островов. А солнце тупо висит на том же месте уже который час кряду. На освещенной им снежной пустыне обозначились попутные санные следы. Скоро следы обрываются в кучковатый провал глубокого и мрачного ущелья, и дальше – сумбурная мешанина почти иссиня-черного, голубовато-серого, желто-белого…

«Елочка, зажгись!» – молча орет с экрана бледнолицый заморский дебил. С ним в новогодней компании – чернокожий собрат по положенному в Заморье рассовому этикету.

Где же ты, Хренландия? А пока сквозь многослойные кремы рождественских тортов тут и там проглядывает штормовая рябь приполярных морей.

А вот и она – без роду и имени за неизвестностью маршрута —Хренландия-Канадия, где и земли-то – кот наплакал. Покрыта, докуда видит глаз, мерзлыми озерами и отрезана от северных морей-океанов полукольцами больших и малых морских заливов в серебряной оправе прибрежных льдов. Снега нынче и тут маловато. Чернота низкорослых гор чередуется с белизной отдельных хребтов и вершин, а также со снежной поверхностью скованных льдом водных гладей.

Где мы сейчас? Проснувшийся информационный поток подсказывает… Ни хрена не подсказывает – всё та же рекламная дурь и тупая развлекаловка.

Хочется курить, давно и мучительно…

Опять приплыла ватная пустыня, но с новым рельефом. Серо-белые гряды прямоугольно пересекают друг друга на шахматной доске поднебесья всё в тех же лучах незаходящего и наглого светила.

Тупой и длинный выдался денек. А конца ему не видать.

Свернули в сизое море. Маяться еще часа полтора.

Одно хорошо – ногам не тесно. А некоторые, на передке, даже лежат. Им и дорогу на своем экране показывают, а нам – всякую херозину…

Горно-лесистая Канадия или север самой главной Американии по мере небольшого снижения начал приближаться в двух из трех доступных взору измерениях. В разрывах облаков можно разглядеть кой-какие детали земной жизни: дорожки, машинки, кубики строений…

Такое вот крылышко, что под боком, рубануло по однояйцевым великанам. К чему бы это вспомнилось? Больше недели в злосчастной стране объявлена «оранжевая» степень опасности. Дальше только «красная» – с абсолютной неизбежностью массовых терактов.

Снега внизу уже не видно. Преобладает грязно-серая однообразность бесснежной зимы. Периодически и она накрывается дымкой белесой мглы, сквозь которую угадываются прибрежные заливы-проливы и океаническая даль. Ниже, ближе. Засиженная мухами клеенка одноэтажной Американии…

Как никогда раньше, длинный и набитый свежеприбывшим народом пограничный лабиринт. Ползет ели-ели. Наконец разделяется на проходы к стражам границы. Тут основная задержка: к традиционному идиотскому вопросу «Зачем и к кому приехал?» (если б по-русски) и мучительным ответом с набором не многих известных слов – добавляется сверка электронных отпечатков пальцев. Хорошо – не яйцев. Потом поиск чемоданов и долгое ожидание автобуса до центральной бас-стейшен.

Главный город у них Не-Йобск называется. Город счетоводов. На своем Маркеттене даже названий авеням и сритам не наскудоумились придумать. Граждане Не-Йобии, разных ситей, таунов и сельской местности не зря зовутся придуриканцами и президент у них придурковатый, по фамилии Буш-младший, бестолково воинственный…

Вот и небоскребно-трущебный централ. Пробки, как в нашем стольном граде. Долго кружим вокруг да около главной бас-стейшен. Время жмет – опаздываю к известному мне по расписанию другому басному рейсу. Не доехав, выскакиваю и добегаю пешком, грохоча колесным чемоданом по проходным дворам между 43-й и 42-й стритами.

Но все равно не успел. Два часа коротать непомерное время и ждать другой басины.

Вещи не сдать, далеко не уйти. Два часа – не время для местных прогулок. Иду покурить на 42-ю. Видно, что не местный да с чемоданами. Черные обоих полов нагло стреляют сигареты и пристают со своей тарабарщиной. Интересно, что нужно этой смазливой шоколадке? Можно лишь догадываться. Однако ж послал: «Бай-бай, милая! Уебай-ка ты отсюдова!» Поняла: «Бай-бай?» И засеменила прочь с улыбкой испуганной Джоконды.

Откуриваюсь в бомжовом краю. Сброд с волостей и губерний всего красно-желтого и черно-белого света.

Досиживаю меж латиносов и азиатов с младенцами на жесткой скамейке у нужного гейта. Народ в общем простой, неприхотливый: сидят в присутственных местах даже на полу, как в родных юртах. «Оранжевые мамы, оранжевым ребятам…»

Отосплюсь пять часов в мягкой и теплой басине-колбасине с сортиром и теликами, от Не-Йбска до почти крайнего севера одноимённого штата…

Вчера был сумбурный весенний день в разгар календарной зимы. Причем, весь день. От той дорожной звездной ночи со вздыбленной Большой медведицей, указующей на странно низкие Полярную и Кассиопею, по направлению моего пятичасового продвижения к цели – вплоть до раннего вечера, сморившего меня с 6-ти часов и кое-как добдевшего на крепком чаю до 9-ти и долгого усыпления ненаглядного младшенького внука.

С самой рани светило солнце и, заскользив по грязно-белой стене одноэтажной казармы, в скорости нагрело ее до сладких воспоминаний о московском лете. Можно курить на весеннем воздухе с большим удовольствием, не одеваясь и взирая на свежий и яркий, стриженный с осени газон, идущий пологим склоном в сторону незримого городка и переходящий метров в 20-ти прямо по курсу в невысокий безлиственный лес, поверх которого яркая синь и никакой зимы.

Гораздо хуже большинству соседей, у которых двери обращены через узкий проход в такую же, как наша, серую стенку.

Пока друг дома, Боря из Люберец (добрый, душевный человек, очень привязавшийся к моему младшему внуку Стёпке), кинутый на чужбину сложными семейными передрягами, выгуливает моего младшего внучка Стёпку по зимним газонам, – стараюсь соснуть часок-другой, чтобы быстрей скоротать восьмичасовую разницу с Москвой.

Нынче поутру, когда всем еще спать и спать, будит капанье дождя по крыше одноэтажного барака атриумного типа и щелявому некрашеному дощатому полу просторного, но по-русски покрытого хламом дворика-террасы. С этой части низкорослого «пентхауса», больше похожей на тюремный дворик 7х7, виден обширный корнельский холм со светящимися по самому верху юниверсными корпусами да чуток огней далеких городских улиц даун-тауна.

Звуки дождя сквозь сон кажутся непонятными и странными, словно кто-то крадется по просторному спящему дому, чуть пугая и завораживая. Когда понимаешь, что к чему, делается сладко и грустно, как на давней июньской даче, в зарядившим на неделю-другую ненастье после щедрого майского предлета. Курить приходится за казарменной дверью без козырька под куцым черным зонтом, выпуская клубы дыма меж ленивых струй теплого дождя в темноту раннего утра.

Этот милый взору городок нью-йоркской Швейцарии, в котором я уже бывал раньше – типичный для всей Американии – на местных картах прилепился к южному озерному кончику почти стокилометрового поникшего пениса, Каюга-лейк, и зовется странно и ласково – Итака. Знаменит своим Корнельским высшим учебным заведением. Тут аж сам Набоков проживал. Славится также отменными природными красотами – озерной ширью, живописными глубокими ущельями и множеством водопадов, больших и разных. Конечно, Ниагарский водопад крупнее и знаменитее, но, повидавшему то, другое и третье, мне, облазившему наши Саяны и Забайкалье, итакские прелести не особенно запали в душу, но хорошо запомнились.

Хороши рассветы над Итакой! С нашей деревни города почти не видно. Живем на высокой лесистой гряде. Напротив – другая гряда, с Корнелем. Внизу, в промежности – огни спящего города. Над Корнелем и его редкими огоньками розовеет восход. Тишина последнего утра уходящего года.

Скоро совсем рассветет и напротив моей «курилки» по оголенным ветвям заскачут черно-бурые по сезону белки, меж стволов забродят флегматичные олени, потянут по небу рваными клиньями гуси-лебеди, закурлычут по-нашему. Рай, да и только. Страна непуганой фауны и отменных красот, природных и рукодельных, которых я вволю нагляделся в прошлые разы. Живи и наслаждайся…

– Э-э, Лександрыч, ты права-то свои привез? – спрашивает зашедший в разгар предновогодних хлопот Боря.

– Конечно, Боря, всегда при мне.

– Поедем тут со мной. Дочке твоей цветы купим. Тридцать лет ей сегодня, это все-таки. И Новый год еще.

– А я то зачем тебе? Ты что, плохо кару водишь?

– И вина купим, и пива – продолжает он свою косноязычную балалайку, не замечая моих вопросов.

– Да всего хватает, и я с собой много привез и кристальную, и шампунь. Разве что пивка, но оно местное – дрянь. А из Европы есть?

– Э-э, всяка есть. Поедем, это, Лександрыч, поедем.

Боря и по-русски говорит не важно (а по-английски вообще не говорит). Много лет назад упал с крыши дома. Невысоко, но сказалось на речи. Поначалу работал тут на местном заводике. Сократили. Дочка моя помогла ему оформить инвалидность. Теперь получает 600 в месяц, дармовое жилье, халявные фуды. На водку, хоть она здесь и дороже нашей, хватает.

Пока шли к Бориной машине, почуял от него знакомый русский дух. Смеюсь:

– Так ты Новый год с Владивостока отмечаешь. Еще до московского – часа два и до нашего десять. Осилим?

– Так ничего, поедем, а то копы могут пристать, и ты тут. Все, это – спокойнее.

– Я ж по-ихнему ни бельмес, почти как ты, и забыл, как на автомате ездить. Ну ладно, поехали.

В маркете выбрали букетик. Взяли пару бутылок по 0,7 «Хайнекен» с «Будвайзером». Водочка у Бори всегда дома в запасе.

Двухкомнатная каморка, зато с отдельной темной кухонькой, пропитана спертым запахом холостой, нетрезвой жизни и полна русским радушием. Боря, хоть и не вполне русский, и настоящее имя, татарское, – не запомнить – по всем параметрам наш человек.

– Так, бессонница замучила, зараза такая, а, эта – помогает.

Разливаем, чередуя прозрачную с пивом. Закусываю только я, разглядывая церковные и лубочные картинки на стенах. Большинство здешних эмигрантов и бывшая Борина семья – из баптистов. Покуриваем и ведем беспредметный разговор.

Про здешних баптистов-эмигрантов страшные байки сказывают. Как-то, то ли во Флориде, то ли в какой другой Калифорнии, один допился до того, что зарезал четверых своих детей и себя порешил. Жена чудом спаслась, перебралась в Итаку, вышла замуж за местного. Завела тут козью ферму и теперь снабжает город козьими сырами.

Другой баптист тоже кого-то зарезал и долго прятался в лесу, питаясь сырой картошкой. Искали его по всей округе, пока не изловили и не посадили.

Сидя с Борей и беседуя о том, о сем между очередными тостами за его, мое и других хороших людей здоровье, начинаю отчетливо понимать, как однообразие и бесцельность бытия понуждает и подстегивает желание периодической встряски алкоголем. Некая смена ощущений и состояний создает иллюзию движения, разнообразия жизни.

В телевизоре по местной русскоязычной программе – «Новый год шагает по планете», небывалое праздничное убранство Манхеттена, которого я в спешке не заметил, и массовые народные гуляния на Тайм-сквере.

На самом деле, Новый год здесь и за праздник не считается. После Рождества елки выбрасывают из дому, и лежат красавицы лесные вдоль дорог. Только на некоторых хибарах подолгу висят рождественские венки, ярко-зеленые с алыми лентами, вроде наших кладбищенских. В славном граде Не-Йобске сподобились до того, что попользованных красавиц на опилки дробить стали. Расставили по городу около сотни мясорубок и елки в них запихивают. А красавицы не нашим чета – на особых харчах выращивают. Из опилок удобрение знатное и землю присыпать – от пыли и грязи пользительно. Такие вот праздники.

– Ты, это, заходи, Лександрыч, дорогу теперь знаешь. А то скучно тут. Вот олешков от скуки хлебушком подкармливаю. Так что, заходи…

– Зайду, Боря, зайду.

Но пора к себе. Нужно поднять стаканчик за московский Новый год. На посошок с Борей и до встречи на нашем застолье.

Вот и оно – Новогодье. Позвонил Боря и сказал, что идет не один, а с племянником.

Стол ломится от русско-американских яств для немногочисленных хозяев и гостей: дочь с зятем и детьми, молодая пара их университетских приятелей, да Боря с незнакомым родственничком – смазливым, белокурым, лет тридцати.

Среди прочих разговоров идет треп о физико-химических свойствах напитков под разлив замороженного с загустевшей пеной шампанского, о песнях из «Легкого пара» – неизменного сопровождения новогодних праздников по всему русскоязычному миру. Зять костерит Окуджаву (при чем тут он – в фильме его песен не было), шестидесятников и заодно местную жизнь. Спорить без толку. На то и зять – что взять и в глаз не дать.

Борин племянник долго и мучительно слушает чуждые разговоры и, не выдержав, почти под самый воображаемый бой курантов гневно возмущается:

– О чем вы тут говорите? Химия, литература… Надо, чтоб всем интересно!

Все прочие напряженно замолкают и ждут прояснения, о чем же нужно говорить? Племянник тоже молчит, готовый броситься с кулаками на любого оппонента. Не дождавшись развязки, незваный гость встает и начинает поднимать Борю, который после долгого предновогодья совсем чуть живой. За него все не на шутку разволновались и заботливо провожают, а заодно и загадочного племянника…

На утро от, слава богу, ожившего Бори узнаем, что племянника ночью прилежные копы засадили в ментовку за управление колесным транспортом в нетрезвом состоянии, то бишь – совсем пьяным за рулем. Однако, следуя местной гуманности и человеколюбию, отпустили до суда под залог в 200 монет.