Текст книги "История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции"

Всё молодое, талантливое, противостоящее рутине, старым вкусам в борьбе за новое содержание и новые формы, принимало участие в работе журнала, хотя не всё, что публиковалось в журнале, было по сердцу членам редакции. Декларацию журнала «Мир искусства» изложил Сергей Дягилев в статье «Сложные вопросы» (1899. № 1–2, 3–4), в которой выступил за свободного художника, не подчиняющегося никакому направлению и полезной цели, выступил против «противохудожественной теории социализма»: личность творца должна быть свободна как от художественных воззрений Льва Толстого, так и Чернышевского, но «искусство и жизнь нераздельны». Вместе с тем С. Дягилев критикует и Гюисманса, О. Уайльда, Э. По, а с другой стороны, резко обрушивается и на Золя и его последователей, которые проникли в «брюхо своего Парижа», но полной жизни и красоты так и не добились.

Полемика развернулась острая и широкая, захватив чуть ли не все круги образованной интеллигенции. На «Сложные вопросы» С. Дягилеву кто только не отвечал в своих резких откликах: Владимир Стасов в своих памфлетах обещал «мирискусникам» «непримиримую вражду», он был известный защитник передвижников и композиторов «Могучей кучки», выступил Репин и сразу против него выступил С. Дягилев, выступили против декларации журнала критики «Русской мысли», «Жизни», журнала «Мир Божий». Резко выступил против мирискусников Аким Волынский на страницах «Северного вестника» (1898. № 8/9). «Мир искусства» тут же ответил рецензией на книгу Волынского «Борьба за идеализм», в которой увидели только «школьную мудрость, сухую и неглубокую». Резко выступили против «Мира искусства» Мережковский, Минский, Розанов как защитники проповеднической литературы и философии. Дягилев, Бенуа и другие мирискусники категорически возражали, чтобы Мережковский, блестящий эрудит, великолепный оратор, был воспитателем художников, чему-нибудь учил их. В своих воспоминаниях А. Бенуа ещё чётче выразил протест против того, чтобы их кто-нибудь, в том числе и Мережковский, чему-то учил, к чему-то призывал, «что-то тоном негодующего пророка громил» (Мои воспоминания. Кн. 4–5. С. 47).

Сохранились письма Дягилева и Стасова, в которых Дягилев просит Стасова прекратить свою деятельность в качестве литературного и художественного критика: «Между вами и мною в годах 50 лет разницы, поэтому, берясь за перо, чтобы ответить на ваши длинные и обстоятельные строки (Новости. № 27), где десяток раз упоминалось вами мое имя, я чувствую какое-то невольное ощущение стеснения… Мы все издавна привыкли уважать в вас крупную единицу только что пережитой крупной эпохи, эпохи, перед которой мы не можем не преклоняться: мы индивидуалисты и поборники всякого яркого проявления личности во имя каких бы принципов это ни было… В продолжение чуть ли не полустолетия вы имели громадную силу содействовать возведению на пьедестал одних и отбрасыванию к забвению других. Вспомните расцвет вашей деятельности, вспомните Крамского, Репина, Антокольского, передвижные выставки…» А теперь, продолжает Дягилев, вы просто устали, вы полностью высказались о прежнем искусстве, а теперь всё новое искусство вы относите к декадентствующему, оно вам не нравится, вы его отбрасываете, как соринку.

Получив это письмо Дягилева, Стасов забеспокоился и поехал выяснять к журналисту Г. Нотовичу, почему он не напечатал это письмо Дягилева. Г. Нотович вместе со своими друзьями М.М. Антокольским и Элиасом (И.Я. Гинцбург), которые были в курсе событий, приняли его. «Я стал упрашивать Нотовича, – писал В.В. Стасов 3 февраля 1898 года брату Д. Стасову, – чтобы он напечатал статью Дягилева и с моими коротенькими (но сильными) на неё ответами: он ни за что не хотел. Говорил, что и публике и газете и мне это было бы вредно! Я не соглашался, упрашивая снова, говоря, что у меня от этого не тронется даже и волосок, а Дягилева я растопчу – нет, ничто не помогало, а Нотович не соглашался тем более, что ему помогали в том и Антокольский и Гинцбург. Я так и уехал. А сегодня утром отослал Дягилеву его статью с маленькой записочкой» (Письма к родным. Т. 1. Ч. 1. С. 206–207).

Но это только начало острой полемики между Дягилевым и Стасовым.

К 100-летнему юбилею А.С. Пушкина были опубликованы разноречивые статьи В. Соловьёва, Д. Мережковского, Н. Минского, В. Розанова, Ф. Сологуба, П. Перцова, Д. Философова, А. Богдановича…

Большое значение приобрели в журнале «Мир искусства» статьи Льва Шестова (Лев Исаакович Шварцман, 1866–1938), которые вскоре вошли как основа в книгу «Апофеоз беспочвенности» (1905). Лев Шестов тоже выделялся самостоятельностью мышления, родился в России, но чаще всего жил в Швейцарии и Франции, где проникся воздействием свободы и независимости. Он восстал против зависимости свободного человека от диктата банальных истин и общеобязательных нравственных норм. Его тезис – ежедневно происходит «философия трагедии», в центре которой – абсурдность человеческого существования. П. Перцов только что положительно оценил книгу Л. Шестова «Добро и зло в учении Льва Толстого и Ницше» (Пг., 1900). Лев Шестов откликнулся и на сочинение Д. Мережковского «Лев Толстой и Достоевский», которое подверг критике Н. Михайловский, а защитил В. Розанов. Шестов осудил Мережковского за попытку создания своей религии, желание сформулировать проповедь и систему. «Стремясь размежеваться с Мережковским и его группой, – писала И.В. Корецкая, – Шестов сразу заявил о своем неприятии эстетического утилитаризма; идея автономии искусства звучала во вступлении к «Философии трагедии» столь же демонстративно, как и в декларациях Дягилева, открывавших журнал. «…Задача искусства… не в том чтобы покориться регламентации и нормировке, – писал Шестов, – …а в том, чтобы порвать цепи, тяготеющие над рвущимся к свободе человеческим разумом» (Мир искусства. 1902. № 2. С. 76).

«До сих пор неизвестный» автор (Л. Шестов только что прибыл из-за границы), писал П. Перцов в своей рецензии на только что вышедшую книгу Л. Шестова «Добро и зло в учении Льва Толстого и Ницше», талантливо определил «относительное могущество и значение критерия истины и добра в нашем миросозерцании» и противопоставил мистическому истолкованию мира писателя, на котором настаивал Мережковский, мир экзистенциализма: зрелый нравственный уровень Достоевского и этика Ницше в чём-то существенном совпадают, выражая «философию трагедии», отчаяние и безысходность человеческого существования, в чем-то существенном Достоевский и Ницше по своим внутренним переживаниям и опыту – братья-близнецы (Там же. С. 83).

Появление бескомпромиссного Льва Шестова внесло живительную струю в русское литературное движение: он резко полемизировал и с Николаем Михайловским, писавшим о «жестоком таланте» Достоевского, и с Дмитрием Мережковским, выказавшим немало неточного своеволия.

Василий Розанов написал за это время множество статей и рецензий, чаще всего он противостоял философу Шестову в своих очерках о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Некрасове… В статье «О благодушии Некрасова», анализируя общеизвестные стихотворения, Розанов приходит к выводу, что он – не «муза мести и печали», где сильны разрушительные революционно-демократические начала, а поэт благодушия, покоя, где воплощены истинно народные ценности некрасовской поэзии, здоровый, великорусский смех, беззлобие, близость к земле. Статья была остро полемической против тех, кто зачислял Некрасова в продолжатели революционно-демократической русской литературы.

По-прежнему выходили стихотворения Д. Мережковского, З. Гиппиус, Ф. Сологуба, К. Бальмонта, Н. Минского. Возникло издательство «Скорпион» на средства С. Полякова и под руководством В. Брюсова, затем журнал «Весы», куда пришли самые заметные к тому времени символисты. Александр Бенуа, автор «Истории русской живописи в XIX веке», ратовал за национальное искусство, подробно говорил о творчестве Александра Иванова и Виктора Васнецова. Философов критиковал Иванова за связь с революционными демократами, а Виктора Васнецова рассматривал как православного художника, чьи росписи в киевском Владимирском соборе вошли в историю русского искусства как образец национального искусства.

Если раньше, пять-шесть лет тому назад, символическая лирика была неполноправной в ряду искусств, была во многом экспериментальной, то сейчас, освободившись от гнёта обязательных канонов, лирика символистов всё больше и больше становилась «криком», «томлением», «вибрацией» душевных переживаний. И всё больше становилась популярной, захватывая не только студенческие, но и молодёжные миры повсюду.

Художественный театр среди символистов не пользовался популярностью. Мережковский остро возражал против того, что театр в своих постановках «проповедует», отстаивает своё «направление». А это противоречит эстетике символизма. Но потом в кругу символистов и мирискусников появились публикации П. Перцова и П. Гнедича, в которых говорилось о Художественном театре как новаторском, как «эре сценического искусства». А чуть погодя Сергей Дягилев приветствовал Художественный театр за «смелость», за «талант» и «художественность» при постановке пьесы «Юлий Цезарь». Раздавались из этого лагеря и критические замечания, в частности, В. Брюсов написал статью «Ненужная правда. По поводу Московского Художественного театра» (Там же. 1902. № 4). Слава театра превзошла все ожидания: Чехов, «Мещане» и постановка «На дне» М. Горького шли с громадным успехом.

Естественно, не каждая опубликованная статья выражала точку зрения журнала «Мир искусства», Брюсов мог наслаждаться «убийственными» фразами против Художественного театра, а наиболее чуткий к общественным вопросам Сергей Дягилев тут же писал письмо Чехову и приглашал его заведовать беллетристическим отделом, но Чехов не мог сотрудничать с Мережковским как верующим человеком. «…Ведь воз-то если и повезём, то в разные стороны», – писал Чехов С. Дягилеву 12 июля 1903 года (Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1951. Т. ХХ. С. 119).

Вот эта мысль А.П. Чехова – воз-то повезём, но в разные стороны – всё чаще возникала в литературном движении.

И эта мысль прозвучала тогда, когда Пятая выставка «Мира искусства» закончила своё существование, но вокруг неё снова возникли бурные споры, «её постарались заплевать со всех сторон». Дягилев был искренне уверен, что «молодые силы… всё равно пробиваются, расцветают и, когда придёт время, докажут тому же обществу, что в данный момент, кроме них, в России нет искусства и что всё остальное или грубая подделка или циничная пошлость» (Мир искусства. 1903. № 5). Журнал «Мир искусства» закрылся, но проложил хорошую дорогу для процветания нового искусства. «Старики» В.В. Стасов и М.К. Тенишева в чём-то отступили перед яростным напором молодого искусства, что-то для себя открыли и обогатили свой передвижнический и академический миры. Никто из интересовавшихся искусством не прошёл мимо этой выставки. Три рецензии появились за один месяц в «Новом времени» – и все по одному и тому же поводу – три рецензии о впечатлениях от Пятой выставки. Сначала Н. Кравченко 18 февраля 1903 года, благородно одобряя порывы молодых и талантливых художников и критиков, пожелавших избавиться от рутины и условностей, сказал, что они представили свои картины, но «получилось нечто совсем неожиданное и нежелательное», «они забыли всё, чему учились, что знали», «Им нужно непременно нечто такое, что совсем бы не походило на всё то, в чём есть частица искусства». И в итоге пришёл к выводу, что «Демон» Врубеля – это «бездарность и безграмотность». 20 февраля 1903 года, то есть через два дня после первой рецензии, Александр Сергеевич Суворин резко возразил Н. Кравченко: «Я был на трёх художественных выставках: на передвижной, академической и журнала «Мир искусства». И знаете ли, где мне было «всего интереснее»? На выставке «Мира искусства». И я имею основание думать, что многим так кажется. Почему бы это так? Она говорит любопытству гораздо больше, чем другие выставки. На этой выставке такое же разнообразие, как на ярмарке. Всякий мазок кистью тащится сюда. Всякая проба пера тут. Есть картины, есть картинки, есть картиночки, есть что-то такое, что ни на что не похоже, ни на картины, ни на картиночки. Целый музей каких-то курьёзов, чего-то начатого, неоконченного или оконченного кое-как. И это любопытно. Как это называется? Декадентством или новым искусством – всё равно. Дело не в названии. Но мне кажется, что тут весь человек, со всем процессом своего таланта или со всею своей бесталанностью, со всей своей искренностью или со своей подделкой под искренность. Все правила, системы, формы, традиции – к чёрту… Публика рада новому. Мы все новому рады, потому что всё старое так надоело, что на него и смотреть противно… Да, мне было интересно. И я увидел тут несомненное присутствие таланта то в том, то в другом углу, то в той, то в другой точке. «Помилуйте, ведь вот – даровитый человек, а пошёл сюда», – слышу я. Да господь с ним. Почему ему не идти сюда, если он свободен выбирать себе место. Вы думаете, он погибнет в этом обществе, на этом новом пути? Успокойтесь. Я того мнения, что погибают только полуталанты, а таланты не погибают, погибает подражательность, лицемерие, а искренность не погибает, ибо в ней всегда много ресурсов, как много ресурсов во всякой порядочной душе. Талант всегда интересен, балуется ли он или творит серьёзно. Конечно, вы скажете: а потомство, а история? Ах, ну их к шуту, это потомство, эту историю. Будем смотреть на проявление настоящего и отдавать себе в нём отчёт» (Суворин А. Маленькие письма // Новое время. 1903. 20 февраля).

Спустя три недели «Новое время» вновь возвращается к впечатлениям о Пятой выставке, и М. Меньшиков, признавая модернизм столь же законным явлением, «как сама жизнь», писал: «У декадентов несомненно есть таланты. Вернее, это таланты старой школы, которых тянет побаловать пороком юного искусства. Талантливые декаденты с их повышенной чувственностью несомненно расширяют гамму ощущений. Их уродливое искусство подчёркивает едва пробивающиеся в природе силуэты новых или забытых форм; как грубо нарисованный перст, новое искусство указывает новые, до того вами незамеченные оттенки, нечто тайное, всегда говорящее, но что можно услышать лишь прислушавшись. С этой стороны заслуга этой школы бесспорна. Всегда полезно возвращаться к свежести детства, к источникам, бьющим из недр природы. И уже заметно, что после ужаса и изумленья, ошеломленное дерзостью декадентов, старое искусство начинает присматриваться к нему и кое-чему учиться. На выставках уже есть картины не декадентского и не прежнего искусства, а какого-то нового, что сменяет их. Обыкновенная пропускная бумага, обработанная кислотами, даёт пергамент. Так прежняя реальная школа, обработанная едким безумием декадентства, перерождается в более одухотворенное и богатое искусство» (Из писем ближним. Среди декадентов // Новое время. 1903. 16 марта).

Это было время ожидания чего-то нового, неожиданного и непонятого на первых порах, а только потом понятого и серьёзного… Ведь Максим Горький – явление романтическое и реалистическое, тоже неожиданное и озадачившее, а он в это время стоял в центре литературного и общественного движения. Он оказался нужен всем, и аристократке, и революционеру, и представителю «дна», и каждому он высказывал то, что думал, то, что писал, нравилось им это или нет. Возникали и кривотолки о нём самом и его сочинениях. Но и кривотолки о его личности, повестях и пьесах тоже не смущали, порой он и сам не мог толково объяснить смысл своего сочинения. «Безумный успех Максима Горького не указывает ли на страшную жажду чего-то нового, чего-то «иначе»?» – писал Романов-Рцы (1901. № 8–9. С. 80).

Максим Горький вместе с Пятницким преобразовали издательство «Знание» и пригласили талантливых русских писателей. В марте – апреле 1900 года Горький близко сошелся с Буниным, Телешовым, Гариным-Михайловским, Чеховым, Маминым-Сибиряком, со многими художниками, артистами. И все от него ждали чего-то нового… «Фома Гордеев», «Трое», «На дне»… Пятницкий, открывая издательство, предполагал издавать материалистическую литературу, но с приходом Горького направление издательства решительно изменилось, со своими книгами в издательство пришли Иван Бунин, Александр Серафимович, Н. Телешов, Е. Чириков, Л. Андреев, Скиталец, В. Вересаев, Александр Куприн – весь цвет русской литературы того времени.

Большое значение в обществе приобрела выставка художника М.В. Нестерова, о ней много писали, говорили в кулуарах. Написал о выставке и о картине «Святая Русь» М. Меньшиков, увидев в картине церковно-мужицкую Русь, доподлинную Россию, «народную, настоящую, святую» (Новое время. 1907. 21 января). Лев Толстой прочитал эту статью Меньшикова в газете «Новое время» и написал автору письмо:

«1907 г. Января 23. Ясная Поляна.

Спасибо Вам, Михаил Осипович, за Ваше вступление к фельетону «Две России». Я заплакал, читая его. И теперь, вспоминая, не могу удержать выступающие слёзы умиления и печали. Но умру всё-таки с верой, что Россия эта жива и не умрёт. Много хотелось бы сказать, но ограничусь тем, что благодарю и братски целую вас. Лев Толстой» (Собр. соч.: В 22 т. Т. 19–20. М., 1984. С. 610).

И столько событий, литературных, издательских, выставочных, происходило в это время в России. Особенно страстная борьба разгорелась между художниками, которые выставляли картины за картинами, выставку за выставкой.

3

Большой шум сопровождал появление романа «Мать» М. Горького. Роман вышел в США, Германии, Великобритании, Франции, Швеции, Норвегии, Болгарии, России, Италии… Книга расходилась в миллионах экземпляров. Первые отзывы европейской печати были самые благоприятные, что ещё в большей степени способствовало распространению книги по всему миру. А это означало, что душа читательская требовала такой книги, которая бы звала к доброму, светлому, справедливому… Читатель раскупал книгу, не одну тысячу, а сотни тысяч, значит, и в душе этих читателей оседала частица той правды времени, которую взлелеял и создатель её. Это радовало, хоть и недостатков было полно в этой книге.

«Современный мир», «Русская мысль», «Русское богатство», «Образование», «Вестник Европы», «Сатирикон», «Будильник», «Золотое руно», «Весы», «Речь», «Новое время», «Русское слово», «Раннее утро», «Всеобщая газета» – вот, пожалуй, неполный перечень того, что приходило к Горькому, который в это время жил на Капри. И чуть ли не в каждом из этих изданий сообщалось и что-ни будь о нём.

Зинаида Гиппиус в заметке «Братская могила» писала о начале «Матери»: «Может быть, ослепительно прекрасен будет конец повести Горького «Мать». Я сочту это чудом. Начало (в сборнике 16-м) – до жалости наивно. Какая уж это литература! Даже не революция, а русская социал-демократическая партия сжевала Горького без остатка» (Весы. 1907. № 7). «Может быть, это очень правдиво, но это малоинтересно», – писал рецензент из «Русского слова», называя пламенные речи Павла Власова «усталыми трюизмами». «Русские ведомости» назвали «Мать» «яркой иллюстрацией фальшиво-сентиментального периода в творчестве писателя». Критики журнала «Образование» договорились до того, что вообще отказали повести в каких-либо художественных достоинствах, назвали антихудожественной, «сентиментальной», «в ней совершенно отсутствует жизненная правда».

В этих статьях, рецензиях и отзывах буржуазных авторов верно говорилось только об одном – о непримиримой вражде автора и его героев к представителям дворянско-буржуазного мира, о неприкрытой социалистической тенденциозности в изображении собственников, чиновников, духовенства, судей. Горький и не скрывал своей вражды к монархическому строю, выразив свои чувства и настроения в очерке «9-е января», написанном и опубликованном ко второй годовщине трагического события 1905 года.

Критики чаще всего сомневались в достоверности положительных героев повести «Мать», упрекали автора в идеализации, даже в надуманности изображаемых событий и действующих лиц. «Сплошная добродетель героев и героинь Горького подавляет читателя, – писал Владимир Кранихфельд, дворянин с народническими убеждениями. – В романе нет жизни, а вместо неё перед вами совершается не то радение, не то месса. Много благолепия, много фимиама, много елея, причём и благолепие и елей какие-то особенные, социал-демократические» (Современный мир. 1907. № 11). Критики чаще всего утверждали, что все художественные построения Горького книжны, рассудочны, схематичны «и отдают не черной жирной землей полей, а скорее наглухо запертым кабинетом», что причиной конца Горького как художника являются «две вещи»: «успех и наивный непродуманный социализм». Называли его «поэтом лжи», упрекали в сентиментальности, романтической тенденциозности, схематизме, обилии банальностей и трюизмов. Даже, казалось бы, писатели близкие по демократическим устремлениям высказывались лишь в том духе, что «Мать» – «книга голой социальной азбуки». «Мать» – наглядное беллетристическое руководство, – писал Александр Амфитеатров, обративший на себя внимание острым фельетоном «Господа Обмановы», а ныне выпускающий в Париже оппозиционный журнал «Красное знамя», – как рабочий социал-демократ должен вести себя во всех случаях жизни: на первомайской манифестации, при погребении товарища и забастовочном митинге, при обыске, в тюрьме, перед судом и пр. и пр. И конечно, руководство, составленное настолько сведущим человеком, как Максим Горький, не может не быть интересным, полным, полезным и выразительным. И новая публика, для которой писал Горький свою книгу, конечно, схватится за неё с жадностью и найдёт в ней много любопытного, поучительного, необходимого».

Много, очень много писали о «Матери», можно сказать, все, кому не лень было пнуть популярного писателя и тем самым обратить и на себя внимание, больше всего, конечно, смаковали «конец Горького», «смерть Горького». Но больше всех удивил молодой поэт Александр Блок (1880–1921), декадент, символист, опубликовавший недавно сборник «Стихотворения о Прекрасной Даме». В журнале «Золотое руно» (1907. № 6) в статье «О реалистах» Блок поразил глубиной, с которой он анализировал самые серьёзные и сложнейшие явления современной реалистической литературы, простотой обращения с фактами и способностью рассуждать и критиковать, никого не обижая грубым словом, которым стали так часто пользоваться в оценках того или иного литературного явления.

Александр Блок полемизировал со статьями «Конец Горького» и «Разложение материализма» Философова, «Кончился ли Горький?» Горнфельда и работами других критиков, резко оценивавших последние сочинения Горького. «Мои интервью», «Товарищ» и «Мать» Блок читал «со стыдом», в романе «Мать» «нет ни одной новой мысли и ни одной яркой строчки», но Горький популярен, его любят и ненавидят. «Я, – писал Блок, – утверждаю далее, что если есть реальное понятие «Россия», или, лучше, – Русь, – помимо территории, государственной власти, государственной церкви, сословий и пр., то есть если есть это великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное, что мы привыкли объединять под именем Руси, – то выразителем его приходится считать в громадной степени – Горького. Думаю, что от того и другого утверждения не откажется и г. Философов. Весьма возможно, что Горький не хочет быть «в противоречии с психологией русского пролетариата» и что крупный вывод г. Философова задел его за живое, если критика способна глубоко задеть писателя. Но Горький больше того, чем он хочет быть, именно потому, что его «интуиция» глубже его сознания: неисповедимо, по роковой силе своего таланта, по крови, по благородству стремлений, по «бесконечности идеала» (слова В.В. Розанова) и по масштабу своей душевной муки, – Горький – русский писатель».

Александр Блок подробно говорил о Леониде Андрееве как о крупном художнике, о Серафимовиче, Петрове-Скитальце, Арцыбашеве, Анатолии Каменском и, наконец, дал характеристику «Мелкого беса» Фёдора Сологуба как значительного явления современной реалистической литературы.

Символисты были недовольны статьёй Блока, особенно Андрей Белый, Бугаев Б.Н. (1880–1934), который тут же послал ему письмо, любопытное во всех отношениях:

«5 или 6 августа 1907. Москва.

Милостивый Государь Александр Александрович.

Спешу Вас известить об одной приятной для нас обоих вести. Отношения наши обрываются навсегда. Мне было трудно поставить крест на Вашем внутреннем облике, ибо я имею обыкновение сериозно относиться к внутренней связи с той или иной личностью, раз эта личность называет себя моим другом. Потому-то я и очень мучался, хотел Вас привлекать к ответу за многие Ваши поступки (что было неприятно и для меня, и для Вас). Я издали продолжал за Вами следить. Наконец, когда ваше «Прошение», pardon, статья о реалистах появилась в «Руне», где Вы беззастенчиво писали о том, что не думали, мне всё стало ясно. Объяснение с вами оказалось излишним. Теперь мне легко и спокойно. Спешу Вас уведомить, что если бы нам суждено когда-либо встретиться (чего не дай Бог) и Вы первый подадите мне руку, я с Вами поздороваюсь. Если же Вы постараетесь сделать вид, что мы незнакомы, или уклониться от встречи со мной, это будет мне тем приятнее.

Примите и прочее.

Борис Бугаев».

Блок тут же ответил ему:

«8 августа 1907. Шахматово.

Милостивый Государь Борис Николаевич. Ваше поведение относительно меня, Ваши сплетнические намёки в печати на мою личную жизнь, Ваше последнее письмо, в котором Вы, умозрительно клевеща на меня, заявляете, что всё время «следили за мной издали», – и, наконец, Ваши хвастливые печатные и письменные заявления о том, что Вы только один на свете «страдаете» и никто, кроме Вас, не умеет страдать, – всё это в достаточной степени надоело мне.

Оскорбляться на всё это мне не приходило в голову, ибо я не считаю возможным оскорбляться ни на шпиона, выслеживающего меня, ни на лакея, подозревающего меня в нечестности. Не желая, Милостивый Государь, обвинять Вас в лакействе и шпионстве, я склонен приписывать Ваше поведение – или какому-либо грандиозному недоразумению и полному незнанию меня Вами (о чём я писал Вам подробно в письме, отправленном до получения Вашего), или особого рода душевной болезни.

Каковы бы ни были причины, вызвавшие Ваши нападки на меня, я предоставляю Вам десятидневный срок со дня, которым помечено это письмо, для того, чтобы Вы – или отказались от Ваших слов, в которые Вы не верите, – или прислали мне Вашего секунданта. Если до 18 августа Вы не исполните ни того, ни другого, я принужден буду сам принять соответствующие меры.

Александр Блок».

Дуэль не состоялась. Андрей Белый, вспоминая Блока после его смерти, написал горькие слова о том, что он написал Блоку «немотивированное, до оскорбительности резкое письмо, обвиняющее его в штрейкбрехерстве, и в потворстве капиталисту, и в заискивании перед писателями… А.А. возмутился до глубины души тем письмом; он прочёл в нём моё обвинение его в подхалимстве; и тут же я получил его дикий по гневу ответ, обвиняющий меня в клеветничестве; и оканчивающийся – вызовом на дуэль» (Эпопея. 1922. № 3. С. 269).

Но противоречия остались. Чуть позднее Александр Блок напечатал статью «О современной критике» (Час (Москва). 1907. 4 декабря), в которой высказал наболевшее о кризисе в критике, о Корнее Чуковском, Сергее Городецком, о «движении русского символизма к реализму и полное несходство его в этом отношении с западным, – уже представляют общее место». Андрей Белый тут же ответил Александру Блоку по поводу его статьи. «О критических перлах» (Раннее утро. 1907. 5 декабря) – так Андрей Белый назвал свою статью, резко критикующую Александра Блока как «путаника-критика»: «Примером этой путаницы служит его фельетон «О современной критике», где слияние символизма с реализмом объясняет он, так сказать, по-домашнему: реалисты-де тянутся к символизму, потому что они возжаждали тайны, а символисты идут к реализму, потому что им опостылел «спёртый воздух келий…». Спор этот продолжится до революции 1917 года и останется так и непрояснённым.

А кроме ведения личных и общественных интриг, литературных споров, острой полемики не только с Александром Блоком, Андрей Белый после выхода в свет «Четвёртой симфонии» (Кубок метелей. Скорпион. 1908), завершающей цикл «Симфоний», всерьёз приступил к завершению сборника стихотворений и поэм под названием «Пепел» (1909), в котором воплотились его споры, разногласия, положительная программа его творческих поисков как одного из крупнейших поэтов этого времени. Андрей Белый назвал этот сборник «некрасовским», столько некрасовских мотивов в этом сборнике и та же тематика и проблематика – любовь к отечеству, любовь к России, её людям и проблемам, понятым и загадочным, к её вечной тайне и неразгаданности русской, такой объёмной и противоречивой, душе.

 
Те же росы, откосы, туманы,
Над бурьянами рдяный восход,
Холодеющий шелест поляны,
Голодающий, бедный народ.
(…)
Роковая страна, ледяная,
Проклятая железной судьбой —
Мать Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?
 

Поиски Александра Блока увенчиваются выходом в свет сборника стихотворений «Снежная маска» (СПб., 1907), посвящённого актрисе Н.Н. Волоховой, которой он был увлечён. Затем выходит драма «Песня судьбы», взятая К. Станиславским к постановке в МХТ, все резче Блок относится к символистам, оставшимся на старом месте, наконец, приходит к циклу «На поле Куликовом» (альманах «Шиповник». Кн. 10. СПб., 1909). В итоге поисков в статьях и стихотворениях Александр Блок приходит к выводу о трагическом расколе русской интеллигенции с трудовым народом, об отрыве от народно-национальных истоков, от корней, от истории.

4

Много споров, конфликтов, разногласий возникало у писателей, художников, театральных деятелей по отношению к религии и многочисленным религиозным проблемам.

Участники этого повседневного процесса вспоминали: «Что-то в России ломалось, – писала Зинаида Гиппиус, – что-то оставалось позади, что-то, народившись или воскреснув, стремилось вперёд… Куда? Это никому не было известно, но уже тогда, на рубеже веков, в воздухе чувствовалась трагедия. О, не всеми. Но очень многими и в очень многом» (Дмитрий Мережковский. С. 344). Андрей Белый, один из участников литературного бунта, в своих воспоминаниях писал: «Для многих стиль нового века радикально отличался от старого; в 1898 и в 1899 гг. мы прислушивались к перемене ветра в психологической атмосфере. До 1898 г. северный ветер дул под северным небом. Константин Бальмонт опубликовал книгу стихов под заглавием «Под северным небом». Она выражает век девятнадцатый. С 1898 г. подул другой, южный, ветер. Ветры столкнулись, их столкновение породило туман, туман задумчивости. В 1900 и 1901 гг. атмосфера стала проясняться. Мы все увидели в новом свете под мягким южным небом двадцатого века» (Воспоминания о Блоке // Эпопея. Берлин, 1922. № 1. С. 131). Александр Блок в августе 1920 года приходил всё к тем же выводам: «Соловьёв скончался в июле 1900 г., то есть за несколько месяцев до наступления нового века, который сразу обнаружил своё лицо, новое и непохожее на лицо предыдущего века… январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года; самое начало столетия было исполнено существенно новых знамений и предчувствий» (Собр. соч. Т. 6. М., 1962. С. 154–155). Почти о том же наступлении ХХ века писал и философ Н.А. Бердяев: «В эти годы России было послано много даров. Это была эпоха пробуждения самостоятельной философской мысли, расцвет поэзии и обострение эстетической чувствительности, религиозного беспокойства и искания, интереса к мистике и оккультизму. Появились новые души, были открыты новые источники творческой жизни; виделись новые зори, соединялись чувство заката и гибели с чувством восхода и надежды на преображение жизни» (Самопознание. С. 149). Николай Зернов приводит ещё одно важное свидетельство о наступлении нового века с его новыми задачами и решением проблем, он приводит разговор Стивена Грехэма с русской женщиной из дальней Вятской губернии: «Разве вы не замечаете в воздухе того особенного чувства ожидания, как будто вот-вот появится что-то великое? Ожидание царит в русской литературе. Теперешние поэты ждут только, чтобы пойти крестным ходом» (Русское религиозное возрождение ХХ века. Париж, 1974. С. 102. Эту книгу Н. Зернов подарил мне в Оксфорде с надписью: «Виктору Петелину отъ Николая Зернова. Оксфорд. 24-Х —78»).