Текст книги "Золотой век человечества – что было, то и будет. Психологическое исследование"

2.4. Природа пугающей детской жестокости

Омертвение душ делает возможным появление чудовищ вместо людей…

Н. А. Бердяев

Где нет Бога – там будет Зверь.

И. Шмелев

Внутренняя красота и склонность к безмерной жестокости находятся почти рядом в юном человеческом существе, как рядом оказались в раннем детстве человечества золотой век и эпоха хаоса.

Хорошо известные представления о младенцах как «цветах жизни», как «ангелах», их способности излучать тепло, любовь, доброту противоречат не менее известным фактам повышенной детской жестокости, распространенному утверждению: «самые жестокие люди – это дети». Будто нечто божественное в младенцах через 1–2 года взросления и движения по пути социализации трансформируется в нечто демоническое. На этом отрезке жизни они теряют не только исходные «чудо-способности», но и внутреннюю красоту.

Драмы и даже трагедии, которые не снились Шекспиру, разыгрываются в нынешних школьных коллективах. Постоянные выяснения отношений, господство стихийных групп, насилие со стороны неформальных лидеров, наличие в классах маленьких «козлов отпущения», для которых каждый учебный день – сущий ад, принуждение к наркотикам, необходимость унижаться перед более сильным. Затравленные, как волчата, дети кончают с собой или берут, на американский манер, оружие и расстреливают своих сокурсников. Учителя плачут: «Помогите! На уроках – хаос. Никто не слушает». Лучшим украшением внешкольного досуга также становится методичное многочасовое издевательство над более слабым. А кто не знает, что такое группа подростков вдали от родителей, да еще ночью?!

Всегда свойственные детскому, в частности, школьному возрасту конфликты уже превращаются в настоящие войны. В ход идут не только кулаки, но и опасные для здоровья и жизни подсобные средства – камни, металлические прутья, ножи. «Разборки» проходят с особой жестокостью, без какой-либо жалости друг к другу, без опасения нанести травму, покалечить, убить. Даже в мире зверей подобное невозможно. Сегодня в колониях все больше подростков, совершивших убийство. Убивают, часто не понимая, что делают, убивают своих сверстников, стариков, бомжей. Могут убить по заказу – за 50 рублей.

В этом насилии нет логически объяснимого мотива, нет чувства мести или личной ненависти к тому, кого избивают, нет войн между группировками, что было характерно для середины ХХ века. Само насилие становится потребностью.

Причем жестокость детей – это не проблема какого-либо отдельного народа, например, российская проблема. Всему западному миру знакома агрессивность молодых поколений. Нет и половых различий в проявлении данного феномена – нередко девочки демонстрируют большую жестокость, чем мальчики. И не ХХ век изобрел данное зло. Это – общее и фактически вечное явление для рациональной цивилизации, выстроенной на искусственности и лживости отношений между людьми, в которые окунается ребенок, только что овладевший разумом и сознанием.

Трудно представить наличие детской жестокости в системе отношений золотого века. Царство любви, существовавшее на земле в то время, полностью отвечало запросам приходящего в этот мир младенца. Его потребность любить находила адекватный ответ у окружавших его людей, и он безболезненно входил в жизнь взрослых. Крушение золотого века и переход к отношениям между людьми, основанным на конкуренции и насилии, радикально изменили положение младенца. Его претензии на взаимную любовь стали неадекватными, от него уже требуется радикальная перестройка внутренней ориентации, что неизбежно вызывает протесты в самых разных, в том числе насильственных формах. С этого времени этап детской и подростковой агрессивности становится практически неизбежной частью индивидуальной истории человека и фундаментальным феноменом рациональной цивилизации, обусловленным несовместимостью запросов ребенка и тем, что требует от него процесс социализации.

Поэтому уже в самых древних дошедших до нашего времени текстах постоянно звучит недовольство подрастающими поколениями, их своеволием, упрямством, нежеланием жить строго по канонам, устанавливаемым взрослыми. Непосредственно в отношениях между детьми проявления жестокости стали особенно заметны с переходом к коллективным формам обучения и воспитания – в приютах, школах, училищах, бурсах. В повседневный обиход вошло понятие «бурсацкие нравы», характеризующее предельно жестокие, не знающие сострадания и доброты отношения между детьми в учебных заведениях.

Ф. М. Достоевский, исходя из опыта ХIХ века, пишет: «Дети в школах народ безжалостный: порознь ангелы Божии, а вместе… весьма часто безжалостны» (44, 44). В начале ХХ века особую жестокость отношений в детских коллективах отмечает В. М. Бехтерев. На это же время приходятся наблюдения З. Фрейда, согласно которым «нет ни одной детской без ожесточенных конфликтов между ее обитателями» (151). Писатель Лев Разгон, проведший в середине ХХ века почти два десятилетия в ГУЛАГе, вспоминает о детском бараке как о самом страшном месте в зоне: «не было такой мерзости и гнусности, какие не могли бы совершить малолетки» (24, 105). Такую же картину полного беспредела в отношениях между детьми дает У. Голдинг в повести «Повелитель мух», описывая жизнь детей, оказавшихся без взрослых на необитаемом острове.

В начале ХХI века социологи заговорили о новом всплеске, в том числе в России, детской жестокости. Причем теперь она активно проявляется не только по отношению к сверстникам, но и к старшим по возрасту, даже учителям и родителям. «Цветы жизни» становятся все более колючими, уже опасно колючими. Будто сбывается библейское предсказание: «И восстанут дети на родителей». Может быть, мир взрослых уже заслуживает объявления войны? Пожалуй, от такой войны взрослых пока еще спасает только то, что дети значительно слабее их физически.

В литературе убедительных объяснений данному феномену нет. Разве что детская жестокость часто связывается с повышенным проявлением биологического начала в ребенке на фоне недостаточно прочной освоенности социальных норм поведения. Однако ничего подобного нет среди зверенышей, имеющих несравнимо больший ресурс биологического. Нет этого и в раннем детстве, хотя влияние социализации там еще меньше. Поэтому неубедительны ссылки на изначальную порочность младенцев или, по Фрейду, на их «врожденные деструктивные влечения».

Ф. М. Достоевский словами одного из героев романа «Братья Карамазовы» подобные объяснения характеризует следующим образом: «…выражаются иногда про “звериную” жестокость человека, но это совершенно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток» (44).

С другой стороны, нельзя эти тенденции объяснить только разлагающим влиянием таких приобретений цивилизации, как телевидение, интернет, компьютерные игры. Во времена Достоевского и Фрейда порочность проникала во внутренний мир детей и без этих технических достижений. Столь же неубедительны попытки объяснить детскую жестокость неспособностью разума контролировать поведение в этом возрасте. Опять же, в младенчестве такого контроля еще меньше, однако душевная красота сохраняется.

В дефиците любви – одна из ключевых причин детской жестокости. Исследования показывают, что лишь атмосфера материнской любви и теплота родительских отношений могут с раннего детства сформировать – а по сути сохранить – у ребенка чувство справедливости, способность отвечать любовью на любовь, проявлять в отношениях с окружающими отзывчивость, сострадание. Дети, выросшие в «казенном доме» – таковым для них является уже весь мир, – часто приобретают проблемы с проявлением душевных качеств, становятся чувственно неполноценными, склонными действовать агрессивно, жестоко, причинять другим боль и страдания. По данным английских педиатров, даже временное лишение ребенка в первые месяцы жизни материнской любви делает его нелюдимым, замкнутым и глубоко невротичным на всю последующую жизнь (136).

Вместо атмосферы любви с первых дней земной жизни дети все чаще оказываются в питательной среде атмосферы, где господствуют отчужденность, раздражительность, хронический стресс, готовность родителей использовать ребенка как громоотвод для разрядки негативных эмоций. В итоге дети не находят возможности для удовлетворения сущностной для них потребности в любви и начинают действовать в стиле семейных (или детдомовских) отношений, являющихся для них моделью мира, формируя у себя соответствующий заряд конфликтности.

Известны слова М. Ю. Лермонтова: «Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял; и я выучился ненавидеть». Нечто подобное имеет основание заявить почти каждый ребенок: «Я был готов любить весь мир, но для него нужным оказалось совсем другое. И я выучился лгать, ненавидеть, быть жестоким, привык любить только себя». Ведь в младенчестве он способен сотворить в себе любые качества, приспособиться к любым, в том числе нечеловеческим отношениям.

Еще одна причина в том, что более жестким становится процесс перевода из детскости во взрослость. Социализация все больше обретает черты роботизации. Сегодня в семье и школе все делается для сужения разнообразия и масштабов душевной деятельности развивающегося индивида. Уже на пороге жизненного пути деградирует его душа, а вместе с ней все исходящее из этого источника – искренность, совестливость, сострадательность. На смену им тут же приходят господствующие в мире насилия качества и ценности.

Детская жестокость – плод работы взрослых с ребенком. Прав французский просветитель Ж.-Ж. Руссо, утверждавший, что человек от природы добр, но его чудовищно портит цивилизация. Дети очень быстро – в самом раннем возрасте – впитывают то, что приходит к ним из внешнего мира. Для них это приспособительная необходимость. Все хотят быть победителями, и они тоже; все готовы использовать для победы любые средства, и они тоже.

Цивилизация не способна своим примером учить подрастающие поколения жизни по совести и любви, не способна предъявить преимущества человека, обладающего высокими духовно-нравственными качествами и живущего по ним. Показать обратное – пожалуйста!

В итоге ребенок с раннего возраста очень хорошо и прочно усваивает те ценности, господство (и необходимость) которых в жизни ощущает буквально со всех сторон. Взрослые вокруг него постоянно кому-то противостоят, кем-то возмущаются. Кто-то их обидел, и они кому-то готовятся мстить. Мы думаем, что младенец не понимает происходящего, мол, нужно только что-то правильное ему говорить. Но он верит не словам, а тому, что интуитивно воспринимает из реальной жизни. В господствующей сегодня жизненной атмосфере ребенок не чувствует даже маленькой струйки искренней любви к ближнему, природе, Богу. Поэтому и он учится ненавидеть, насилием отвечать на насилие, в «лютой», по определению Гоголя, борьбе каждодневно отстаивать свои интересы. Сотворенный насилием не может в своем поведении опираться на что-то отличное от насилия. Причем, встав на тропу взрослых, ребенок не будет покорно идти вслед за своими учителями, использовать только их опыт – он непременно их обгонит. И если ему показали пример жестокости, он станет более жесток, чем его учителя. Если насилие все больше становится нормой жизни общества, то несравнимо выразительнее оно будет проявляться в поведении детей.

О роли социализации в деле приобщения детей к жестокости говорят и те условия, в которых она чаще проявляется. Вспомним Достоевского: «порознь ангелы Божии», а вместе «весьма… безжалостны». И это не только его наблюдения. Следовательно, у детей как бы два лица: одно обнаруживает себя на сходках, в ходе совместного времяпровождения; другое – наедине с собой, когда приходится внутри себя, а не скопом искать решение. В первом случае проявляется навязанное социумом, во втором – нечто глубинное, перво-сущностное, раскрывающее позитивный внутренний потенциал.

Показательно, что проявления жестокости приходятся на тот возраст, когда ребенок уже может осознанно взаимодействовать со сверстниками, значит, имеет в определенной степени сформированное Эго и готовность отстаивать его особые претензии любыми средствами. По утверждению Л. С. Выготского, максимум эгоизма – у ребенка четырехлетнего возраста. В это время молодое, только что осознанное, но еще «не объезженное» социализацией «Я» как никогда стремится проявить себя. Взрослые хотели привить и привили нечто ребенку – в частности, помогли совершить скачок в разумность и сформировать амбициозное Эго. Одновременно подавили то, что могло бы контролировать его поведение изнутри, – разрушили изначальную систему отношений, основанную на приоритете чувства любви. Теперь предстоит долгая и чаще безрезультатная работа по внешнему обузданию созданной внутри человека новой «натуры» – через привитие норм морали и правил общежития.

Полумеханический, насильственный перевод во взрослость, в реальную жизнь социума не может быть безболезненным для детей.

По глубине внутренних переживаний он для них – своего рода библейский Страшный Суд. Один из классиков русской литературы М. Е. Салтыков-Щедрин, видимо, имел основания утверждать: «Из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю детей».

При всех модных нынче разговорах о правах детей «суд» над ними становится все более «страшным». Их меньше стали пороть, но с нарастающей интенсивностью и неуклонностью заталкивают в прокрустово ложе роботоподобного поведения, что страшнее любого одноразового наказания за ту или иную вольность. У них все меньше жизненного пространства для проявления детской свободы, естественности, творчества, меньше возможности проявлять любовь и получать ее в ответ, но больше необходимости усваивать в готовом виде пресловутые ЗУНы, шаблоны ответов на задания ЕГЭ, формировать навязываемые социумом формы почти инстинктивного (или роботоподобного) поведения.

Такое поведение трудно назвать подлинно человеческим, поэтому нечто глубинное и сущностное в человеке на всех этапах социализации бунтует против него, используя различные адекватные возрасту формы протеста. Дети – страдальцы и мученики в этом мире, противостоящие всеми доступными им средствами обществу-насильнику.

В этом мире их бунт начинается еще в доразумном возрасте. Примеры, казалось бы, немотивированного упрямства детей раннего возраста можно приводить до бесконечности. Хорошо известное детское своеволие – «не хочу», «я сам», «не пойду», «не буду» – оказывается первой волной протестного поведения детей на путях социализации. Нет подобной реакции на обучающие воздействия в животном мире. Весьма вероятно, что за такого рода стихийными проявлениями упрямства стоит неосознаваемая боязнь оказаться под гнетом внешнего, стать его примитивным элементом и в итоге лишиться чего-то особого, не вычисленного наукой, но чрезвычайно важного, первосущностного для ребенка.

Дети изначально не хотят быть заводной механической игрушкой в руках взрослых, безропотным объектом манипуляции со стороны общества. Они рождаются творцами и готовы всеми силами отстаивать свое право на свободу в поведении и, главное, творении самого себя для земной жизни. Взрослые не придают особого значения протестному своеволию еще неразумного дитяти. А оно – первый звонок о неблагополучии в системе перевода из детскости во взрослость, индикатор сущностной несовместимости внутренне потребного ребенку и того, что ему навязывается извне. Одновременно эта волна протестов – предвестник будущих проявлений жестокости, которые придут на смену раннему упрямству после овладения детьми разумом и сознанием.

Детская и подростковая жестокость составляет вторую волну протестов. Эти протесты носят еще во многом стихийный характер, но их форма уже задана обществом. После овладения разумом и сознанием протестовать повзрослевший ребенок будет средствами, которые уже продемонстрировало ему общество. В среде, где господствует насилие, первой осознанной формой протеста будет жестокость. Вначале ребенок встречает любое насилие протестами, кризисными состояниями, но потом начинает свыкаться с ним как с некой нормой жизни в этом мире и берет его на вооружение в отношениях с окружающими.

Пик третьей волны протестного поведения приходится на юношеский возраст. Повзрослевшие дети стали умнее, получили более полное представление о мире, в котором им предстоит жить. Некоторые из них после подросткового кризиса почти смирились с необходимостью покорно «тянуть воловью упряжку» (Р. Рильке) взрослой жизни. Однако для большинства более детальное знакомство с окружающим миром не сняло существовавшее несоответствие его требований внутренним запросам, но, напротив, еще более обострило это несоответствие, сделало нетерпимым. Поэтому протесты возобновляются с дополнительной силой и, с учетом новых возможностей возраста, становятся более осознанными и организованными. Это уже не стихийное проявление детской жестокости, а порою массовое молодежное движение, действующее осмысленно, с пониманием целей и средств бунта против действительности.

Взрослым пришлось столкнуться с целым рядом удивительных протестных течений. Мир узнал битников, стиляг, панков, рокеров, хиппи, членов разного рода альтернативных коммун, антиглобалистов и т. п. Лозунгами практически всех протестующих были бегство от реальности, отвержение всех ценностей цивилизации, возрождение культа чувственности и первородных побуждений.

В странах Запада, где общественный строй, казалось бы, отполирован до блеска, тысячи молодых людей устраивают погромы в центрах городов, на стадионах, ведут себя как безумные в схватках с полицией, ищут иное состояние в религиозном фундаментализме, медитации, сообществах хиппи или антиглобалистов, наконец, в наркотическом и алкогольном забытье. Даже нежелание усваивать школьные программы и нарастающий уход в «глупость» – тоже неосознаваемый протест против диктатуры рассудочности. Поведение молодежи нередко представляется противоестественным, нечеловеческим, чуть ли не новым одичанием. Но юности лучше, чем зрелости, дано чувствовать: я – не то, что хотят сделать из меня в угоду всеобщей стабильности. И она бунтует – боится, став одним из всех, перестать быть человеком, не хочет быть лишь механической частью чего-то внешнего. «Дети рационализма», воспитанные в колыбели современной цивилизации, громят устои этого «проклятого строя».

Во второй половине ХХ века фактически сложилась противостоящая официальной западной культуре молодежная контркультура – мятежная, направленная против диктата всеобщей предопределенности, меркантилизма, приоритета внешней необходимости над внутренней, обезличивающих правил поведения.

С началом нового столетия мир и, в частности, Россия получили очередной всплеск активности протестного движения. Вновь можно видеть на улицах рокеров, панков, стиляг. Отчасти к числу таких же протестных групп можно отнести движение скинхедов. Появляются и новые протестные течения – например, движения готов и эмо. Протест готов против современности – в показном (одеждой, поведением) обращении к прошлым временам. Но они не смогли вернуться к золотому веку и в качестве идеала выбрали средневековье – далеко не лучший период в жизни человечества.

По утверждению сторонников эмо, им все чуждо в мире, где деньги заменяют чувства, а люди становятся рабами «тупых и стандартных привычек». Для эмо чужды даже родители с их постоянными разговорами о материальном благополучии и работе, способной обеспечить это благополучие: «Мы не можем жить среди бездушных машин, нам воздуха не хватает». Средством спасения от людей-«машин» и окружающей действительности в целом эмо готовы считать даже самоубийство. Единственная интересная для них тема – происходящее во внутреннем мире человека. По мнению ряда СМИ, эти «черно-розовые» дети (так их называют с учетом предпочитаемого цвета одежды) не могли не появиться в ответ на лицемерность жизни, постоянную игру взрослых людей с собой и окружающим миром в прятки, их желание спрятаться даже от собственных детей за фасадом недостатка времени и служебными проблемами (10).

Программы профилактики детской жестокости и протестных настроений молодежи в России и на Западе практически не работают. Ибо они, как правило, рекомендуют детям «исправиться», а обществу и родителям советуют, как лучше «исправить» детей. В том и другом случае само общество остается вне критики. Как и тысячу лет назад, наиболее действенным считается объяснять, пресекать, запрещать, наказывать. Более глубокого понимания сути проблемы нет. В частности, нет ответа на вопрос: возможно ли в принципе устранение конфликта между ребенком и существующей системой так называемых цивилизованных отношений? Может быть, права К. Хорни: «Богоподобное существо обречено ненавидеть свое актуальное существование» (157)?!

Нельзя «исправить» человека под цивилизацию, ничего не меняя в самой цивилизации. Находящееся в глубинах детской (человеческой) субъективности – более фундаментально и непоколебимо, чем то, что создается во вторичном мире, на поле цивилизации. Важно понять, что здесь первично, а что вторично. Нынче явно господствуют искаженные представления о приоритетах в этой системе отношений. Все иначе было в золотом веке.