Текст книги "Золотой век человечества – что было, то и будет. Психологическое исследование"

Глава 2
Детство человека подобно детству человечества

Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное.

Христос

Согласно преданиям, именно детскость была одной из наиболее заметных отличительных черт людей золотого века. Древнегреческий поэт Гесиод, рассказывая о золотом веке человечества, прежде всего отмечает: люди того времени пребывали в состоянии детского возраста, не знали планов и проектов, не считали нужным организовывать какие-либо искусственные варианты своего настоящего и будущего. Поэтому они оставались праведными и не боялись смерти (91).

У Достоевского в фантастическом рассказе «Сон смешного человека» также именно детскость отличала «людей солнца», живших райской жизнью. Оказавшийся среди этих людей современник ХIХ века прежде всего видит в их лицах ту внутреннюю красоту, которую можно увидеть «разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста». Благодаря данному качеству они не знали искусственности в поведении и лживости в словах, постоянно ощущали единство не только с окружающим миром, но и с вечностью (43, 391). Европейцы, побывавшие на Тибете уже в наше время, также утверждают, что жители этих мест, не знающие современных технологий, не имеющие нашей цивилизованности, во взаимоотношениях между собой и в отношениях к путешественникам подобны детям. Их взгляд всегда ясный, чистый, доброжелательный. Они не знают разделенности между людьми. Человек любой расы, любого происхождения для них – только человек. По словам путешественников, создается впечатление, что эти люди – с их детскостью – значительно выше нас в своем развитии. Общие изначальные качества у людей каждой из этих групп – любовь и искренность. Их чистые и честные отношения не дают повода к вражде и разделенности.

Ушло в небытие доисторическое детство человечества, на его руинах выросли различные непохожие друг на друга социальные системы. Появились принципиальные различия между взрослыми людьми. Но содержание их детства осталось прежним, оно всегда и у всех народов повторяет то, что было в золотом веке. Ребенок, только что пришедший в этот мир, имеет те же связи и возможности, которые когда-то имели «дети человечества». Досознательное и доисторическое время одинаково в своей сути.

Ребенок в той же мере и по тем же характеристикам отличается от взрослого, по каким отличен современник золотого века от человека нашего времени. И везде жесткая граница между детскостью и взрослостью – в истории индивида и в истории человечества. Одинаковы и закономерности перехода через эту границу.

А. Сент-Экзюпери утверждал: «Все мы родом из детства». Писатель имел в виду детство человека. Но мы родом и из детства человечества – из его золотого века. Два почти подобных друг другу детства у людей. По детям можно изучать психологию доисторических людей, а по этим людям – психологию современных детей. Но изучение пока получается плохо – то и другое фактически закрыто для науки.

2.1. Тайны «доисторической эпохи» индивидуального пути человека

…Первый год жизни в развитии ребенка является как бы доисторической эпохой.

Л. С. Выготский

Детство – самый «исхоженный» этап жизненного пути человека. С разных сторон оно рассмотрено в психологии, педагогике, медицине, публицистике и художественной литературе, многочисленных биографиях и автобиографиях. Проблемам детства посвящены тысячи и тысячи книг, научных отчетов, диссертаций, методических рекомендаций. Вдоль и поперек мы исходили детство, практически не раз прожили его: вначале самостоятельно, затем со своими детьми, внуками, воспитанниками детских садов, учащимися школ. Вроде бы этот отрезок человеческого бытия нам понятен. Да и какие здесь могут быть тайны, если мы каждодневно наставляем ребенка, учим его жизни, формируем как личность?

Однако тайны, причем самые значимые для понимания детства, есть! По признанию психологов, у нас фактически отсутствует адекватное представление о начальном этапе жизненного пути человека, мир ребенка для нас закрыт, «мы стоим перед запертой дверью» (66). Непроницаемость этой двери вынуждает взрослых строить отношения с детьми по догадкам, наитию, чувствам. Прогнозы здесь, как правило, бессильны, ожидания не сбываются. Дети никогда не вырастают такими, какими их хотят видеть родители, школа, отцы общества. Они могут стать лучше или хуже, но никогда – по плану. Все внутри формирующейся психики происходит по каким-то не поддающимся логическому описанию законам самотворения, больше похожим на искусство. Взрослым не дано даже приподнять завесу и заглянуть внутрь процесса психического становления ребенка, хотя бы отчасти понять механизмы этого «детского искусства».

Самый авторитетный в ХХ веке исследователь детства Ж. Пиаже в конце своего длительного творческого пути вынужден был признать, что сознание младенца остается для него загадкой (116). Как и для всех других «знатоков» детской психологии. Что есть у детеныша животного, понятно. Ему изначально даны инстинкты, которые раскрываются автоматически, непроизвольно, только за счет взросления. А что есть у младенца, с чем он приходит в этот мир? С неким подобием первобытности? Но тогда как он движется от нее ко всему последующему внутри себя, включая гениальность?

В этой не поддающейся разрешению загадочности – первое принципиальное сходство двух феноменов: детства человечества и детства человека. Там и там многое и, более того, самое существенное остается уже тысячелетиями неразрешимой тайной.

Если не удается разгадать, можно заявить, что внутри новорожденного вообще нет ничего психологически значимого. Нет сознания, поэтому и знать нечего. С легкой руки английского философа ХVII века Дж. Локка внутренний мир новорожденного стал рассматриваться как нечто нулевое, ничем не заполненное, подобное чистой доске (tabula rasa), на которой можно писать что угодно. А у чистой доски, понятно, чего-либо загадочного быть не может.

У такого подхода глубокие исторические корни. Современная цивилизация изначально была сориентирована лишь на фиксацию и оценку внешних достижений, свершений в материальном мире. То, что происходило внутри человека, в его душевном мире, ее почти не интересовало. История наполнена фактами побед и поражений, но в ней нет событий, свидетельствующих о динамике внутреннего, психического развития ребенка, подростка, юноши. Человек был интересен истории и науке лишь с того возрастного этапа жизни, когда начинал что-то производить, творить во внешнем мире. Античные историки и писатели вообще не считали нужным рассказывать о детских годах своих героев. Например, Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» начинает повествование о Цезаре с того возраста, когда он был уже женат и должен был принимать решение о разводе с Корнелией. О детстве Цезаря, условиях его личностного формирования – ни слова. Древняя история не умела описывать время, не имеющее конкретных внешних событий. Для Античности и Средневековья ребенок – недоразвитый взрослый, то есть нечто во всех отношениях более слабое, чем взрослый. В итоге детство рассматривалось только через отрицательные проявления, через то, что отличает его в худшую сторону от взрослого. Наличие у ребенка каких-либо достоинств, ставящих его выше взрослого, не предполагалось по определению.

Видимо, под влиянием этой традиции авторы Евангелия также не сочли нужным что-либо сообщить о детстве и юности Иисуса. Однако у самого Христа был принципиально иной взгляд на детство. Спаситель человечества внешние события считал второстепенными, а то, что происходит внутри человека, в его духовной жизни, было для него самым главным. Революционным стал его призыв обратиться к детству, стать детьми для того, чтобы получить «пропуск» в Царство Небесное. Детскость в этом призыве рассматривается не как нечто недоразвитое, несформировавшееся, а как идеал человеческого состояния на пути к Богу и, следовательно, как связующее звено между двумя мирами. Значит, детскость – это то, что необходимо всячески сохранять, оберегать, а в случае утраты (например, под давлением среды) к нему нужно возвращаться. Однако в данном вопросе благая весть Христа осталась непонятой не только авторами того времени, но и рационалистической культурой в целом вплоть до наших дней.

На фоне споров и разногласий в представлениях о детстве есть несколько позиций, по которым психологи почти единодушны. Так, широко признается, что все характеризующее человека в зрелости – характер, разум, способности, нравственные качества, болезни – родом из детства. Иначе говоря, не учеба, не деятельность, не жизнь в целом, а детство, причем самое раннее, является главным творцом всего того, что оказывается потом определяющей особенностью взрослого человека. Широко признается также, что детство принципиально отличается от взрослости и в нем (на этой чистой доске?) все-таки действуют какие-то свои законы, механизмы, особенности отношений и оценок, которые взрослой логикой понять трудно. В то же время общим местом является и признание важнейшей характеристикой младенца его беспомощности, полной зависимости от взрослого.

Однако куда больше полярных мнений в понимании детства. Наиболее фундаментально противостояние идеи врожденности основных психических качеств ребенка и идеи решающей роли в их формировании воспитания и обучения, неограниченных возможностей последних в деле привития ребенку любых личностных особенностей. Многие дилеммы выглядят странными, даже нелепыми с точки зрения здравого смысла, поэтому они как бы в стороне от научных дискуссий. Однако их разрешение может иметь принципиальное значение для понимания не только изначальной природы детства, но и человеческой сущности в целом. Назовем основные из этих дилемм.

1. Полная беспомощность младенца – это только недостаток, беда народившегося человеческого существа или данная ему, по выражению Шри Ауробиндо, «привилегия»?

2. Ребенок, формируя и закрепляя личностные качества в процессе социализации, все больше и больше обретает свободу, независимость или постепенно запутывается в паутине внешних установок, закабаляется?

3. В процессе воспитания и обучения ребенок только приобретает или одновременно что-то теряет? Какова сравнительная значимость приобретений и потерь или, на языке древних греков, – мера просветления и ослепления?

4. Детство – это счастливая пора, золотое время или «страшный суд», «злосчастный жребий», время наибольших страданий и страхов?

5. Дети – ангелы, цветы жизни или безжалостные жестокие существа?

6. Что предопределяет появление малолетних вундеркиндов и почему с возрастом большинство из них теряет свои уникальные способности?

7. Проявления детскости у взрослого человека – ненормальность или счастливый дар?

8. Если в этих дилеммах обе стороны правы, то почему?

В традициях западного ума и научной психологии на большинство вопросов данного перечня отвечать только положительно: беспомощность – беда для новорожденного; детство – процесс постоянного приобретения; проявления детскости у взрослого – ненормальность и т. д.

Но есть и иные представления о детстве. За ними тоже вековые традиции, известные истории имена и даже учение Христа. Согласно им, полярные характеристики естественны для детства, ибо они обусловлены требованиями двух принципиально разных миров, которые по мере взросления сменяет ребенок, и, следовательно, отражают особенности двух отличных друг от друга внутренних состояний – до-сознательного и сознательного. Досознательное состояние психики главным образом и несет в себе все таинственное и загадочное для исследователей детской психики. Это его характеристики спорят с характеристиками, понятными здравому смыслу и науке.

Новорожденный бесконечно далек от мира взрослых, что-то совсем иное владеет им. Он погружен в самого себя, в свои субъективные переживания, все внешнее чуждо и болезненно для него. Ввиду очевидной незрелости центральной нервной системы у новорожденного нет материальной основы для психической жизни, но есть нечто, не поддающееся объективной оценке, но позволяющее утверждать, что уже с первых дней появления в нашем мире человеческое дитя живет какой-то своей, совершенно особенной жизнью. По словам Пиаже, самая значительная особенность, отличающая младенца от взрослого человека, – его абсолютный эгоцентризм. Будто что-то неизъяснимо ценное внутри себя он постоянно ощущает и неодолимо тянется к нему.

З. Фрейд пишет о нарциссизме младенца, подчиняясь которому, он не имеет интереса ни к чему другому, кроме самого себя. Сориентированность на глубины собственной натуры столь велика, что в пределах всего раннего детства ребенок отношения с миром видит в некотором перевернутом, с точки зрения взрослого, виде. Он не себя отождествляет с миром, а мир с собой. Будто центр всего – внутри его, и окружающее должно соотносить свои действия с этим центром, вращаться вокруг него. Младенец убежден, что все существует для него и во имя его; все призвано обеспечивать его жизнь и одухотворено тем же, чем и он сам. Создается впечатление, что младенец отношения какого-то иного хорошо известного ему измерения переносит в наш мир. И видит себя в этом измерении центром мироздания и даже его творцом.

«Никогда бы человек не назвал бы ничего “Богом”, если бы в нем уже не действовала сила, которую он вне себя назвал “Богом”».

М. Мамардашвили

Дж. Локк, говоря о внутреннем мире младенца как чистой доске, отчасти прав. У ребенка нет никаких приспособительных механизмов, например, подобных тем, что есть у детенышей животных. Но эта «доска» не совсем «чистая» – она имеет нечто даже близко не доступное животным. Это Нечто делает ее чем-то подобным сказочной «скатерти-самобранке». На ней может появиться все, что угодно, – качества Шекспира, Пушкина, Наполеона, Гитлера… И не влияние взрослых, а внутренние потенции этой «скатерти» оказываются творящей силой личностного изобилия. Взрослые могут задать некоторые ориентиры для этого процесса созидания нового, но само творение происходит внутри младенца.

Будто Бог-Творец переселился с Небес внутрь младенца. Или передал ему частицу своих творящих возможностей. Глядя на ребенка, невольно начинаешь понимать смысл библейского утверждения «создан по образу и подобию Божьему», даже видишь проявления этого подобия в его реальном творчестве. Маугли никто целенаправленно не учил (не объяснял, что ему требуется знать и уметь в джунглях), он сам сформировал все необходимое для жизни в волчьей стае. Сотворил у себя условные рефлексы, равные по своим возможностям инстинктам, которые у его маленьких сводных братьев по волчьей стае сформировались с возрастом автоматически. То есть он создал у себя то, что ранее Бог создал в природе животного. Разве это – не проявление божественных возможностей младенца?!

Бог, будучи сам свободным Творцом, дает соответствующее подобие нарождающемуся человеку – наделяет его особой, недоступной более никому творческой сущностью и одновременно делает свободным от каких-либо обязательных, врожденных форм земного существования. Эта свобода предстает перед нами в виде бросающейся в глаза беспомощности младенца.

Объективно новорожденный – существо почти абсолютно беспомощное. Один из крупнейших исследователей детства английский психолог Т. Бауэр пишет: «Мы не ожидали, что младенцы способны на многое, и в то же время не подозревали, что они столь многого не могут» (11). По части приспособленности человеческий детеныш на старте жизни во всем проигрывает зверенышу. Абсолютно беспомощный в земном мире младенец вынужден следовать тем путем, который подсказывает ему среда, творить у себя те «костыли», которые требуются ему в данном варианте земного существования. Одни – в обществе, живущем по заповедям Бога (золотом веке); другие – в современном обществе; третьи – в стае волков.

Поэтому беспомощность, как изначальная и полная свобода, есть привилегия обладания всеми возможностями развития, привилегия предрасположенности к освоению разных вариантов взаимодействия с окружающим миром. Одновременно это – открытость для действия некой внутренней силы. Новорожденный беспомощен лишь с точки зрения его сиюминутного существования в земных условиях. Но он никак не беспомощен в некоем принципиальном для творчества отношении. Скорее наоборот, только на данном этапе жизни младенец свободен в той максимальной мере, которая всегда желательна, но редко достижима, для любого творца.

Детская беспомощность обеспечивает младенцу состояние всех возможностей – своего рода свободную площадку для взлета в любом направлении, а также наличие в этот момент максимальной открытости и действенности всех творящих возможностей.

В одном из рассказов В. Шишкова сторож зоопарка, слушая спор ученых о происхождении видов, степени родства человека с обезьяной, вдруг заявляет: обезьяна родит только обезьяньего детеныша, баба способна родить кого угодно. Можно продолжить мысль мудрого сторожа: из рожденного обезьяной обязательно вырастет обезьяна; из рожденного женщиной может вырасти и тот, кто сохранит способность слышать Господа, и тот, кто сумеет найти общий язык с волками; и самое гуманное, и самое свирепое из всех существ, живущих на земле.

Удивительная ситуация: младенец аутичен, погружен в себя, как бы отгорожен от внешнего, не способен адекватно понимать взрослых – а процесс психического самотворения под условия новой жизни идет внутри него полным ходом, и все строится «на века», построенное уже не разрушишь. Но вот пришло осознание своего бытия, появился полный контакт с воспитателями, и сразу: стоп! Будто сломались прежние механизмы самосозидания. Все в этом процессе становится мельче, поверхностнее – если и появляется какое-то новое личностное образование, то оно оказывается непрочным, легко поддающимся перестройке. Существует фатальная предопределенность личности взрослого переживаниями и опытом раннего детства. Показательно в этом отношении выражение Л. Н. Толстого: «От пятилетнего ребенка до меня – один шаг; а от пятилетнего до рождения – пропасть». Что в этой пропасти происходит, какие силы там действуют?

Если ребенок что-то не успел обрести в этой «пропасти», то опоздал и отстал от социума навсегда. Если приобрел не то, что, как потом оказалось, необходимо в жизни, – в зрелом возрасте не переделаешь. Маугли, выросшему среди животных, стать полноценным субъектом социальной жизни невозможно.

Следовательно, у еще не овладевшего сознанием и не ставшего личностью младенца есть некая особая способность к самотворению, строительству психики в соответствии с требованиями жизни. За состоянием всех возможностей стоит определенная, присущая только человеку сила, которая и позволяет ему в раннем возрасте овладевать адаптационными высотами в любом направлении. Эта сила почти перестает действовать, когда ребенок меняет ориентацию и оказывается во власти внешнего, когда им овладевают разум и другие личностные качества. Точно так же утратили когда-то свои исходные возможности люди золотого века, свернув, по подсказке искусителя, на путь познания и уверовав в разум больше, чем в Бога.

Ребенок неразумен, но он имеет некую особую способность глубинного и целостного видения каждого события. Для апостола Павла это – нечто подобное уму Христа, со всеми известными нам из Евангелия его возможностями. Если и дальше следовать библейским мотивам (и аналогиям между ранним детством человека и золотым веком – детством человечества), можно предположить наличие у младенца связи с тем миром всезнания, из которого он пришел, – где все всегда известно и понятно, где не нужно мыслить, анализировать, сравнивать. Это позднее мы научим ребенка копаться в деталях происходящего, противопоставлять одно другому, создавать строгие логические схемы и подавим усвоенными формами мышления его исходную способность.

По наблюдениям Л. С. Выготского, младенец убежден, что таким же, как у него, «всезнайством», способностью понимать все без слов и разъяснений обладают и взрослые. Например, в 1,5–2 года он может обращаться к родителям, когда ему что-то нужно, одним лишь словом «пожалуйста», не заботясь о том, чтобы уточнить, что он хочет. Ребенок убежден, что все его желания родителям известны (т. 4, с. 316).

Пока каналы души ребенка свободны, он способен на то, в чем взрослые уже беспомощны. Например, ему доступна особая способность интуитивного постижения мира. По наблюдениям К. Юнга, «детям свойственно жуткое качество – инстинктивно чуять личные недостатки воспитателя. Они лучше, чем хотелось бы, чувствуют правду и ложь» (169).

По этому же поводу сетовал известный иллюзионист Эмиль Кио: «Для нас, иллюзионистов, самый “страшный” зритель – дети. Они очень часто догадываются о механизме фокуса. Дети не обременены высшим образованием, законами физики… Любую проблему они решают элементарно. Однажды после представления ко мне подошел мальчик и передал пухлую тетрадку, в которой описал механизмы всех моих фокусов. Представляете, на семьдесят процентов угадал! Если же расспросить после моего представления две тысячи взрослых, они вам дадут две тысячи решений – исходя из своего образования, личного опыта и субъективного мнения. Безнадежное дело! Ну, может быть, один только ответ будет правильным».

Опытные педагоги из своего опыта знают об интуиции детей, существующей в активном состоянии до того, как сложится их способность к логической аргументации и словесному выражению мыслей. Она лучше любого интеллекта позволяет им чувствовать и различать почти недоступное будущему рассудочному познанию. «Люди солнца» из рассказа Достоевского, как мы помним, всё понимали без лишних слов.

Золотой век не знал нынешней языковой разделенности людей. Видимо, это характерно и для младенца. Показательно становление речи ребенка. При нормальном развитии младенцы начинают лепетать в возрасте пяти месяцев. На этой начальной фазе они произносят самые разные звуки, но, по утверждению ряда авторов, очень похожие на звучание всех имеющихся языков мира. Глухие от рождения дети тоже проходят через эту фазу, хотя они никогда не слышали ни одного слова. «К концу первого года жизни первая фаза заканчивается, и лепет ребенка постепенно переходит в разговорную речь, которую нормальный ребенок все время слышит вокруг себя» (11, 176). То есть усвоение опыта имеет место, но не оно является механизмом психического развития. В нем младенец находит лишь некий частный вариант (образец) этого развития.

Как и у людей золотого века, у младенца нет страха перед смертью, связь с иным миром позволяет ему ощущать себя «почти бессмертным». Он будто бы знает что-то неизвестное (точнее – забытое, вытесненное из сознания) взрослым о далеких началах и бесконечном продолжении существования человеческой души. Еще Фрейд заметил, что бессознательное в человеке ведет себя так, будто оно бессмертно. Если выйти за пределы психоаналитической терминологии, можно сказать более обобщенно: все изначальное в ребенке, еще не порабощенное сознанием и разумом, чувствует свое бессмертие. Отсюда – нередкие проявления у детей повышенной готовности к самоубийству, особенно при появлении каких-либо обид. Они, будто наслушавшись рассказов о «жизни после смерти», не прочь посмотреть сверху на то, как обидчики станут переживать их потерю, чувствовать вину перед ними и сожалеть о своих действиях.

Показательны роль и место любви в жизни младенцев. Видимо, они, как и люди золотого века, пребывают в Царстве любви. Любовью должен жить человек, чтобы сохранить свое подобие Богу, поддерживать единство с Ним и всеми его творениями. Так жили люди золотого века, с такой установкой приходит в этот мир и новорожденный. Любовь – это нечто самое истинное, что чувствует (еще в утробе матери) и в чем остро нуждается нарождающееся человеческое существо. Способность любить изначальна в человеке и сущностна для него.

Младенец подобен людям золотого века и в том, что чувствует себя родным существом для природы. Причем не только физически, но и духовно – на каком-то невидимом и непонятном разуму уровне.

Известно, злая собака не тронет младенца, он смело подходит к ней, треплет ее – порою совсем не безобидно. Не укусит его и змея. Еще древнекитайский мудрец Лао-цзы, говоря об изначальном единстве человека с природой, замечал: «Младенца не ужалят ядовитые змеи». Даже ступни малолетнего ребенка приспособлены к свободному передвижению по жесткой, не асфальтированной природной стерне. Он не чувствует колкости неровностей почвы, мелких камней, стеблей скошенной травы. Существует даже убеждение, что изначально детям дана способность понимать язык животных.

Киплинг близок к истине в своей фантастической истории о том, как беспомощный человеческий детеныш Маугли, оказавшись в джунглях, нашел любовь и поддержку в волчьей стае, у медведя Балу, пантеры Багиры. А затем стал признанным лидером животного мира джунглей. Нам непонятно, почему звери не съели младенца по имени Маугли. Хотя любой звереныш – прекрасная пища для них. Нередко даже свой собственный. Известно, например, что самка белого медведя вынуждена прятать потомство от самца.

Что-то недоступное нашему пониманию чувствуют звери в человеческом детеныше. Он «свой» для всех природных существ, даже находящихся между собой в неприязненных отношениях (например, для собаки и кошки, волка и медведя). Они как бы чувствуют в нем нечто высшее, призванное, по определению Библии, «владеть» природой. Единство с природой обеспечивается также абсолютной естественностью малолетнего ребенка, господством любви в его натуре, отсутствием в поведении агрессивности и лживости.

Только с годами, пройдя начальную школу приобщения к цивилизации, ребенок отрывается от природы, становится для нее чем-то искусственным, представляющим уже иной мир, поэтому чуждым и даже враждебным. Да и сам он начинает видеть со стороны природы главным образом угрозы своей безопасности. Повзрослевшего ребенка родители, а затем и многочисленные учителя «безопасной жизнедеятельности» уже вынуждены учить, как вести себя в этой «страшной и жестокой» природной среде, – не подходить к собаке, остерегаться змей, диких животных, бояться темного и чужого леса, стихийных природных явлений. Прав М. М. Пришвин: любить природу – это духовное состояние (121).

Уже стало традицией считать, что детству, как и золотому веку, присущи лучшие человеческие качества. Общим местом является признание изначального присутствия в ребенке некой внутренней красоты. Он – интегральный образ всего лучшего в человеке. «Дети – цветы жизни», «дети как ангелы», «ребенок изначально добр» – весьма распространенные суждения. По христианской традиции ребенок рассматривается как образец чистоты и безгрешности. Детей до семи лет даже не исповедуют, ибо считается, что они внутренне непорочны. В Японии дитя уподобляется чему-то неземному, в нем видят воплощенный священный дух. Дети способны достучаться до наших сердец и своей внутренней чистотой освободить от скверны. Им дано почти мгновенно возрождать то чувство любви, которое в повседневной суете нами уже утрачено. В общении с ребенком невольно хочется быть естественным и искренним. Дети привлекательны для нас, потому что не имеют свойственной взрослым важности самого себя, у них отсутствует Эго. Поэтому у взрослых нет и власти над их внутренним миром.

 
Она, как дети малые, невинна,
И у меня над нею власти нет,
 

– говорит Мефистофель о Гретхен в поэме Гете.

«Небо всегда покровительствует невинности», – вторит Гете Пьер Бомарше.

Мир взрослых людей настойчиво и жестко перетаскивает ребенка из золотого времени в историческое. Этот переход противоестественен и крайне мучителен для младенца. Он не хочет терять то состояние и те качества, с которыми пришел в этот мир. Любое земное приобретение в чем-то его ограничивает, чего-то принципиально важного, родного лишает.

После нескольких неудач, отступлений и новых атак взрослым наконец удается преодолеть сопротивление ребенка и подвести его внешнее и внутреннее бытие под своего рода оккупационные законы. Они почти закроют «колодец души» (Мамардашвили). Человек обретет внутреннюю устойчивость и станет непроницаемым для всего неожиданного, чудесного, неземного, всегда вызывающего беспокойство и куда-то влекущего. В общем, окажется частью «взрослого народа» и будет существовать в этом качестве так, как, к примеру, написано у Р. М. Рильке:

 
Взрослый народ – неживой, никакой, деревянный –
Взрослое время в воловьей упряжке тянул.
 

Таким образом, по основным характеристикам раннее детство подобно золотому веку человечества. Во многом сходна и динамика выхода из этого общего для человека и человечества состояния. В процессе детства, как и в истории древнего мира, за золотым веком следует эпоха хаоса (дикости, первобытности). Для детства это –

цепь возрастных кризисов, определяющих переход от пребывания в золотом веке к цивилизованному существованию (111). Важнейший из них – кризис 3–5 лет, в ходе которого ребенок осознает себя мыслящим существом и принимает систему отношений рациональной цивилизации. Однако такой переход сопровождается немалыми проявлениями дикости – взрывом негативизма, своеволия, упрямства, бунтом против всех и вся, полным отторжением того, что совсем недавно считалось вполне приемлемым.