Текст книги "Чел. Роман"

Репортерша возвращается в эфир:

– Это официальная информация, предоставленная мэрией…

Линер переключает – иной инфы на этом канале нет. Он городской. Они, можно сказать, начальство свое показали. Линер требуется некоторое время, чтобы обнаружить нечто выбивающееся из общего ряда. Найденный канал почти что для служебного пользования. В том смысле, что все до единого на нем под колпаком. И есть, по правде говоря, с точки зрения госбезопасности, за что. Но вот за неофициальной информацией – сюда. Лесковым тут не пахло:

– Хотелось бы обратить внимание на то, что количество людей на прилегающих к 91-й больнице улицах постоянно растет. Все попытки властей остановить приток людей пока не имеют успеха. Больница оцеплена ОМОНом по периметру. Прессу на территорию не пускают. Следственные органы не дают никаких комментариев. Что до собравшихся, то большинство из них не может четко объяснить, почему они здесь находятся. Нам удалось побеседовать с некоторыми из них. Вот несколько типичных ответов:

«Я здесь с мамой. У нее инсульт был. Тяжело восстанавливается. Она меня еще ночью разбудила. Мычит, беспокоится. Кое-как поняла, что сюда ей надо. Ну, что делать, привезла… Да, узнала уже здесь, что святой человек там. От него здоровье. Я и сама-то с болячки на болячку. Может, и мне как. Но мама главное…»

«У сына ДЦП. В блоге увидела инфу. Мы от рождения все перепробовали. Чудес только не было… Чего жду? Ничего. Но если есть хоть какая-то возможность, почему бы и нет… Не знаю, кто там. Но, говорят, неходячие – ходят… Да вон – у слепого спросите, зачем он здесь… Хотя, что его спрашивать?»

«Я с хосписа напротив. Хожу пока. Недолго еще… Слышал, что вроде как в больничке этой выздоравливают… Решил вот глянуть, как и что… Как дали выйти? Не тюрьма. Попросил и вышел… Холодно? Девушка, хоспис – это приговор – мне не холодно…»

– Как видите, большинство из собравшихся или сами тяжелобольны или сопровождают таковых. И здесь нужно сказать, что масла в огонь подливают выходящие из больницы. Они – главный источник слухов. По их словам, сегодня около полуночи у многих пациентов 91-й наступило резкое и необъяснимое улучшение состояния. Хотя у многих наблюдались тяжелые заболевания на последних стадиях. Никакой особой терапии им не проводили. Свое выздоровление они связывают с таинственным пострадавшим в теракте, который находится в отделении реанимации. Известен даже номер палаты – третья…»

Линер, в бешенстве вбивая клавишу в клавиатуру, уходит из онлайна. Она едва сдерживается, чтобы не закричать во весь голос:

– Они с ума, б…, там все посходили!

Как ни закрывай инфу, эти «телики» все равно раскачают ситуацию. После такого репортажа и те, кто не знал ничего, придут к больнице. Страшно представить, что творится в блогах.

– Откуда толпа? Да вот откуда. Сами плодим. Чего удивляться?

Чтобы как-то успокоиться, Линер просматривает сводку Глеба по экспертам, продолжая свой внутренний монолог:

«Академики, доктора, заслуженные деятели… Только вот научных работ здесь еще не хватало для полноты картины. Точно весь город сбежится. Вот отец уже в пути. А сколько их таких любителей? Отца, как вышел в отставку, с дачи не выдернешь. А тут сам едет. Семеныч обрадуется – старые друзья. Впрочем, Семеныч сейчас вряд ли чему-то или кому-то обрадуется. Попахивает увольнением. Хотя замнется, конечно. И отец тот же подключится. Но неприятная ситуация, что уж говорить…»

Просмотрев список, Линер осознает его бесполезность.

«Людей вся эта живность и зелень волнует постольку-поскольку. Добавочный фактор. Главное, вот он. А по нему пока понятно только то, что был и, по-видимому, есть. Тред – вещь мутная. Словарь от Глеба и его анализ, возможно, что-то прояснит в прошлом, но вряд ли объяснит главное – его связь с исцелениями и уличной толпой. Это главная проблема. Только вот есть ли эта связь? Может быть, элементарное совпадение? Связать ведь можно что угодно с чем угодно… Вот еще беда, фрагменты чужого тела на нем… Это что? Пора бы их увидеть…»

Линер набирает Белой.

– Маргарита Анатольевна, вы когда планировали следующую его перевязку? Как только следствие позволит? Ну, так следствие позволяет. Даже просит. Только вы помните, без третьих лиц желательно. Насколько желательно? Пока безальтернативно желательно. А там видно будет. Смотря по тому, что видно будет, Маргарита Анатольевна… Да, да, я понимаю… Жду…

Линер мельком смотрит на часы. Пока Белая готовится, можно отзвониться шефу – время пришло. Говорить вообще-то нечего. Допрашиваемый – не допрашиваемый. Следствие – не следствие. Только толпа – толпа. К ней нехилым таким довеском – Семеныч с пропавшими останками. И чудеса. Только что леший не бродит. Шеф не верит в чудеса. И ни от кого их не ждет. Он просто требует, чтобы каждый выполнял свою работу. То есть был человеком. Не более.

Линер набрасывает в голове отчет и выходит в коридор.

– Докладывай, – привычно слышит она в трубке и на секунду теряется. Нервно кашляет, но берет себя в руки:

– Ситуация на данный момент следующая. Допроса по сути нет. Общение пострадавшего с реальностью сводится к сетевой переписке с неким виртуальным субъектом. Выяснить большее о контакте пока не представляется возможным. Переписка анализируется. Хотя сеть, в которой она ведется, закрыта для доступа в обычном понимании. И вообще ее конфигурация пока неясна. Сотрудник ЦИБа работает над этим. Обстановка внутри больницы сложная. Больные толпятся в коридорах, пытаются оказаться как можно ближе к палате, в которой мы, собственно говоря, и находимся. Именно с нашим подопечным больные и те, кто на улице, связывают исцеления, которые, надо признать, имеют место быть. Существует ли на самом деле эта связь, понять сложно. В ближайшее время планируется перевязка. В ходе нее могут проясниться некоторые важные моменты: в частности – непонятные новообразования на теле пострадавшего…

В целом обстановка вокруг медучреждения усложняется. Остановить приток людей не удается. Полиция и гражданские работают над этим, но, по-видимому, не очень успешно. Ситуацию подогревают СМИ. При том, что никакой конкретной информацией они не обладают.

В ближайший час постараюсь выяснить личность допрашиваемого и уточнить его состояние по основным медицинским показателям. Меры безопасности предлагаю усилить. Работать нужно уже на дальних подступах. Ближайшие к больнице кварталы переполнены горожанами. Призывы расходиться не действуют. Применение спецсредств не представляется возможным. Большинство собравшихся тяжело больные люди. Старики, женщины, дети. И последнее…

Линер берет длинную паузу и как можно быстрее проговаривает:

– Небольшое ЧП в морге. Оперативной группой утеряны останки погибшей. С эпицентра. Под генетику. Обстоятельства выясняются…

Пауза в трубке. Обычное затишье перед бурей. Бурей всегда специфической. Шеф не повышает голоса. В нем только появляются едва уловимые нотки, от которых у новичков сердце заходится. Да и старики, вроде Линер, легко не отделываются.

– Установление личности не является на данный момент приоритетной задачей. Не ломай голову. Кто бы он ни был, важен не он сам по себе, а его влияние на текущие события. А оно прямое и негативное. Имеет ли он отношение к этим выздоровлениям или нет – неважно. Важно, что люди идут. И нужно сделать так, чтобы они не шли, а те, кто уже пришел, отправились по домам, как можно скорее. Тут вот в чем дело. Информация последних десяти минут. Пришла от Константина с юга. Группа, сработавшая вчера, была не единственная. Другая, по всей видимости, до сих пор в городе. Они могут, конечно, залечь, но могут и действовать по старому плану – в метро или прочем транспорте. А могут сымпровизировать и к 91-й заявиться. Уж очень лакомый кусок. И главное, проще некуда. Спальный район. Минимум камер. Сотни возможных жертв…

– Если проблема только в теле, его можно отсюда убрать, – осторожно предлагает Линер, отмахиваясь от предательски-конъюнктурной мысли о том, что Семеныч на фоне всех этих сложностей проскочит с утерянными останками без каких-либо заметных проблем.

– Это на поверхности. Но простой вывоз ничего не решит. Все сложно. С одной стороны, мы должны явно это продемонстрировать. Вот, мол, смотрите, его здесь больше нет. Но, как я понимаю, его никто и не видел. Верно же?

– Да. С ночи всего несколько человек.

– Значит, мы получаем две проблемы вместо одной. Кто-то не поверит и останется. А кто-то просто переместится на другое место. Туда, куда мы его отвезем. И потом, этот вывоз… Если делать его так публично, вряд ли обойдется без эксцессов. Толпа, как ты говоришь, специфическая. Контингент психологически неконтролируемый. Предсказать их действия никто не возьмется. А если вывозить скрытно, то как убедить людей, что пациента на месте больше нет? Так или иначе, продолжай следствие. Ситуацию вокруг отслеживай, но это, строго говоря, не твоя проблема. В течение часа ожидается прибытие мэра. Я тоже подтянусь. Будем решать вопрос. «Наружка» уже увеличена. В толпе «маркеры». Как наши, так и опалевские. Стрелки на крышах. Отсекать людей на дальних подступах уже начали. Перекрыты ряд улиц для проезда. Но пока без эффекта. Люди бросают транспорт и идут пешком. Пешеходов сложнее контролировать. Район густонаселен. Местных не удержишь в хатах. Но повторяю, все это не твоя проблема – работа идет. Копи информацию. Возможно, да наверняка, выступишь на совещании с мэром. Твой доклад будет иметь значение для принятия окончательного решения… Что до останков под генетику… Это кто ж там так отличился? Только не говори, что Семеныч?

– Он. С Павликом.

– Что говорят?

– Говорят не при делах.

– Это понятно. Конкретнее.

– Останки вразброс. Девушка. С эпицентра. С первого ряда…

– Стой. Она может быть из этих?

– Может.

– А этот твой не то живой, не то мертвый?

– Он вряд ли. Если только подрывник…

– Подрывник в зоне взрыва? Да эта сволота боится палец порезать, не то что свою шкурку марать.

– Да, верно. Но, возможно, погибшая как-то связана с допрашиваемым.

– Это инфа или твое предположение?

– Предположение, разумеется.

– Хорошо, отразишь в докладе…

– Есть.

Пронесло Семеныча? Ой ли…

– Так что Семеныч?

– Говорит – не отлучались. Останки исчезли целиком. Раз – и нет. Подозреваемых также нет. Как и адекватных объяснений. Нужна всесторонняя проверка. Одним словом – мутная история.

– Нужна. Но… не сейчас. Бардак, конечно. Причем от того, от кого не ожидаешь… Ладно, на неделе разберемся. Работай и жди гостей.

Линер выключает телефон и замечает Белую у дверей. Искренне удивляется:

– Быстро вы.

– Все необходимое для перевязки есть в палате.

– Понятно. Ну, идемте.

– Разрешите все-таки пригласить сестер.

– Исключено. И так слишком много слухов.

– Я за них ручаюсь.

– Маргарита Анатольевна, поверьте моему следственному опыту, ни один человек не может на все сто ручаться даже за себя. Не то что за кого-то.

– Ибо слаб и немощен…

– Точно так.

– Тогда вам или… Глебу, кажется, придется в этом участвовать.

– Конечно. Поможем как сможем. Для пользы дела.

– Вы это сами сказали. Уж не обессудьте, – констатирует Белая и входит в палату.

– Хм… Я не поняла. Это угроза, что ли? – спрашивает Линер и, не дождавшись ответа, идет следом. В палате Белая сразу берет в оборот Глеба:

– Нужна ваша помощь. Нужно положить его на стол.

Глеб косится на Линер. Та подтверждает:

– Да, отвлекитесь, Глеб, нужно помочь. Можно сказать, на некоторое время вы поступаете в распоряжение Маргариты Анатольевна.

– Есть.

Кивает Глеб и откладывает ноут. Встает. Не без удовольствия потягиваясь:

– Что делать?

– Взять и положить его на перевязочный стол, – повторяет Белая, собирая бинты и инструменты. Глеб застывает в ступоре. Уточняет у Белой:

– Как взять?

– Руками.

Глеб крайне смущен. Белая считает пачки бинтов. На втором десятке останавливается.

– Ну? Что вы стоите?

– Я не могу… Я…

– Можете. Он легкий. Даже для вас. В ногах половина массы тела. А у него еще и руки нет. Бинты легкие. Так что вы справитесь.

– Давайте, давайте, Глеб. Представьте себе, что это ваша девушка, – подбадривает Линер.

Белая морщится:

– Ну, и мотивация у вас…

– А что?

– Ничего. Слова иногда становятся явью.

– Да, вы, Маргарита Анатольевна, ко всему прочему еще и философ, – иронизирует Линер, отойдя к окну. Белая в ответ лишь повторно морщится и повышает голос на Глеба:

– Да несите вы уже!

Глеб застывает в нерешительности. Примеривается. Хватается за спасительную ниточку:

– А с планшетом что, товарищ майор? Вместе с ним нести? Или?

Линер вопросительно смотрит на Белую. Та отвечает не раздумывая:

– Эти записи на время придется остановить. Чисто механический момент при перевязке.

– Оставьте планшет, – командует Линер. Глеб продолжает искать пути к отступлению:

– А он это… меня не ударит?

– Чем? Пальцем?

– А рука?

– Глеб, не устраивайте детский сад в конце концов! – не выдерживает Линер. – Вы же слышали. Он парализован. А пальцем что он вам сделает? Ну же!

– Есть, – выдыхает Глеб, откладывает планшет на подоконник и, зажмурившись, подхватывает пострадавшего на руки. Разворачивается и идет к столу. Подойдя уточняет:

– Как его?

– Не принципиально. Но лучше туда головой. Да откройте вы глаза!

– Угу.

Глеб открывает глаза и, примерившись, кладет тело на стол.

– Всё?

– Пока – да… Судя по всему, да…

Неуверенно отвечает Белая и не без нотки ехидства смотрит на Линер.

– Вы, думаю, по работе много чего видели. Не будете жмуриться? Или как?

Линер без удовольствия, но принимает вызов.

– Много, – соглашается она и идет к столу.

– Что нужно делать?

– Переворачивать. Поддерживать. Убирать старое. Вот перчатки, фартук, маска.

– Хорошо. Глеб, идите на место и займитесь своими делами, – лениво приказывает Линер, не слыша ответ Глеба. Она стремится выглядеть как можно спокойнее. Но сердце не удается обмануть. Видеть многое не означает не переживать каждый следующий раз. Выворачивать на месте взрывов ее перестало уже в первый год службы. Но рвота – самое легкое, что может быть в этих случаях. Бывалые к такой реакции новичков относятся спокойно. В конце концов сами были такими. Но изуродованные тела и части тел незаметно копятся в памяти и прорываются порой истериками и кошмарами. Их не видят другие. А если видят, то не лыбятся. Даже не кривятся. А отворачиваются и прячут глаза. Сами такие.

Волнуясь, Линер идет по пути Глеба, не замечая того, и тянет время. Ловит себя на этом, ругает. Но не торопится. Долго завязывает фартук Белой аккуратным бантиком, путаясь три раза на первой же петле. Белая чувствует ее напряжение, но никак не приободряет: «Назвался груздем – полезай. Сестры тебе помешали…» – думает она и на протяжении последующих десяти минут не произносит ничего кроме команд – четких и отрывистых. Бинты снимаются слой за слоем. Чем дальше, тем больше оттенков красного и влаги. Запах сквозь маску не чувствуется. Линер косится на Глеба. Он мельком бросает испуганные взгляды в ее сторону. На последнем розово-черном слое, мокром насквозь, их взгляды встречаются.

– Что? – молча спрашивает она, лишь дернув подбородком.

– Шоколад, – отвечает Глеб, потянув носом.

– Что? – уже вслух, сквозь маску мычит Линер.

– Шоколад, – повторяет Глеб, обведя палату руками.

Линер приспускает маску. Аромат шоколада сладкой, пьянящей терпкостью наполняет ее нос, мурашками пробегая по всему телу. Линер машинально подносит бинты к носу – от них голова кругом. Белая спускает маску и извиняется:

– Да, да… Такой объем бинтов сглаживает запах… А без них… Я забыла вам об этом сказать…

Итак, Dane снова с вами. Ну, вот и сильные мира сего обозначили свое присутствие. Федералов пока нет. Мэра пока тоже. Говорят, он у САМОГО. Но есть зам. Небезызвестный господин Лесков. Из бывших особистов и, кстати, еще тот левша. Блохи, которых он конструирует, почище той самой будут. В мелкоскоп только и узришь всю подноготную. Но для начала слово ему. Он парень модный, у него страничка в небезызвестной сети. Можно, конечно, и интервью дать с телика. Но так его все видели. А вот читали, может, и не все. Тем более что при сравнении выясняются любопытные подробности. Итак, написано: «За ночь умерло еще шестнадцать пострадавших. Светлая память».

На телике говорит о восемнадцати. Позвольте, шесть – не восемь. Ну, допустим – еще не знал. Не было полной инфы. Смотрим время. Действительно. Твит часом раньше. Но умерли-то вечером. А не за тот час. И умерших не сотни. Трудно запутаться. Ладно, забыли это. Но дальше полный кавардак. В посте: «Люди несут цветы и ставят свечи. Призываю граждан не оставаться в стороне. Мы должны быть вместе в эти тяжелые дни».

И фото прилагается. Но в интервью для телика Лесков призывает людей никуда не ходить. Не создавать толпу. Предлог – возможное повторение теракта. Так давайте определимся: мы вместе или мы никуда не выходим? Сидим по домам. Пьем чай с печеньками. Тупо верим выданной теликами картинке, а не глазам и ушам своим.

Дальше больше. По словам господина Лескова, количество выздоровевших в 91-й больнице не выходит за рамки среднестатистических показателей. Ну, во-первых, никаких цифр нет. Есть ссылка на какую-т чрезвычайно абстрактную статистику. Извините, средние данные по какому отделению? За какое время? «Выздоровевших» – это как? Покинувших больницу на время или насовсем? Хронические, которым сбили кризис, – они тоже выздоровели? И вот те, кого переводят в хоспис через дорогу, они как идут? По какой статье? Господин Лесков ничего не объясняет. Ни удивлюсь, что и цифр никаких нет. Нет у него никакой статистики. Зато, как это ни странно, она есть на улице. Мы походили тут по периметру и опросили людей. За пять минут нашли десяток выписанных за утро. Еще столько же ушли сами, не дожидаясь официальной выписки. Двадцать человек за утро – это много или мало? Смею думать, что много. Но самое интересное, что, судя по ответам, терапия здесь совсем ни при чем. Все опрашиваемые выздоровели как-то вдруг. А была ли болезнь – так и хочется спросить! Кто диагноз ставил и с какой целью? И больные ли это вообще? И кому это массовое исцеление выгодно?

Дальнейшее без комментариев, с приветом господину Лескову. Мой кор опрашивает население. Смотрите, уважаемый, и крепитесь. Так ведь и прогнозы врачей станут оптимистическими. Но вы ведь реалист, господин Лесков. Реалист! Слово-то какое «ненашенское». Нам бы всё чудеса да веру в высшие силы!

– Простите, вы из этой больницы сейчас вышли?

– Да.

– Вы с теракта?

– Нет, у меня с ДТП травмы.

– А что было?

– Открытый перелом правой ноги. Два ребра. Ключица. И руки по мелочи.

– А вы же без костылей и вообще…

– Да. Вот встал и пошел.

– И как вы все это объясняете?

– Никак. Мне, честно говоря, по х…

– А вот тот больной, от которого все якобы вылечиваются.

– Да, говорят, всё от него.

– Вы его не видели?

– Нет. Я в соседней палате был. Ладно, хорош, меня тут встречают… Гриня!!! Глянь, я как новый! Сам в шоке, братан!

– День добрый! Вы, я вижу, с этой больницы?

– Ну, да.

– Что у вас было – травмы или что еще?

– Ожоги.

– Вы с теракта.

– Нет, бытовой газ. Я с области. Особо тяжелый. 80%.

– Но ведь вы…

– Да, ничего. Как новый.

– Какая терапия?

– Не знаю. С утра проснулся. Ожоги все сошли. И пятна не осталось.

– А вы видели того, с кем это все связывают?

– С третьей палаты? Нет.

– А может, там и нет никого?

– Может…

– Вы с какого отделения?

– С онкологии.

– Сами там были?

– Нет. Вот сын. Уже не ходил. Неоперабельный. Собирались домой забирать. А с утра гляжу – играет. Просветили. А там нет ничего.

– Так сразу и нет.

– Так сразу.

– И с чем вы это связываете?

– Говорят, в реанимации кто-то лежит. Вроде от него все.

– А как это от него всё?

– Ну, коснуться там или близко быть…

– А вы видели?

– Нет. Там окна в бабочках, ничего не видно… Ну, я, что уж скрывать, засветло, еще до охраны ходила под окна. Просила.

– Кого просили?

– Не знаю. Бога, кого еще… Ну, и его…

– Кого?

– Да, не знаю я… Бросьте вы… Такое счастье, а они с вопросами…

VI

Репетиция накануне субботнего концерта длится около часа. Пасхальная неделя в храме расписана по минутам. Оркестр и солистов впускают в зал и просят выйти точно в обозначенное время. Отец присутствует. Невиданная редкость. Хористки скопом провожают его восторженными взглядами. Дирижер пытается сойти за старого знакомого, хотя видятся они впервые. Отец заученно расточает улыбки и мимоходом просит Чела сегодня не форсировать голос. Вещи сложные. Даже набившая оскомину шубертовская «Ave Maria» требует внимания. Ее часто поют на вступительных экзаменах. Вещь красивая, трогательная, внешне простая. Последнее обманчиво. Отец иронизирует:

– Сжимаются, как плюшевые мишки, и мычат себе под нос. А на втором ряду хоть надевай слуховой аппарат – все равно не услышишь. Или того хуже – пищат, как детки…

Для Чела обе заявленные «Ave» – пройденный этап. Они легко и на полную грудь даются. Храмовая акустика в помощь. Вертикали на верха тут хватит с избытком. Нужно ее только поймать. А поймав, не терять и держаться. Молитва на то она и молитва, чтобы взлетать.

«Una furtiva lagrima» – тоже своего рода молитва. Потому отчасти и выбрана третьим номером. Конечно, главное – другое. Она из бельканто – пропуск в высший свет. Ее не спеть как надо эстрадно-умильным голосочком с красивой серединой. Ей в жертву, по крайней мере дважды, нужны верха. Какие надо верха. И дилетант услышит. А профи узнает своего в а капелла в финале, когда звучит даже и не голос, а тишина меж слезами Неморино.

«Так и слеза звучит без звука…» – думает Чел. Отец меж тем твердит свое с начала года. Твердит с того январского концерта JDF, испорченного как раз на «Lagrima» чьим-то не выключенным в партере мобильником:

– Пора становиться своим, мальчик. Ты – ранний. Пора.

С утра и на весь день Чел погружается в ноты «Lagrima». Сегодня они наполняются посторонней: девочкой из метро. Как это его ни коробит, ее пальцы не выходят из головы. Память избирательна. Лицо и глаза порой забываются. Шапочка, снуд и мяч черно-желтым фоном ложатся под нотный стан. И сами ноты окрашиваются, приобретая не слышимые ранее оттенки. Мелизмы5454
  Мелизм – мелодическое украшение звука. Разновидность фиоритуры.


[Закрыть] играют чистым золотом. Трагедия первой части темнее обычного, но с еще более явным предощущением света. Любовь на ре-бемоль мажор сегодня с оттенками лимона, но без какой-либо кислинки и намека на горечь. В нем будто прячется сладчайший марокканский мандарин. В финале снова пальцы. Истерзанные и кочковатые, они неслыханно нежны и грациозны. Dolce. Всеобщее dolce в largetto5555
  Dolce. Всеобщее dolce в largetto. – Dolce – (итал.) сладкий, нежный. Largetto – в музыке обозначение умеренного медленного темпа.


[Закрыть].

На общеобразовательных уроках весь день в ход идут эталонные записи. Студийные наушники для метро сменяют беспроводные, едва заметные капельки. Чел делает вид, что смотрит на доску и учителей. Маскируясь, что-то записывает, путая тетради по предметам. Так дифференциальные вычисления становятся истоком Французской революции. Бензол с органической легкостью принимает в свои кольца акмеизм и Эйнштейна. JDF завязывает все в единую канву, поверх которой сжимают и разжимают мяч все те же избитые, но прекрасные пальцы.

К сольфеджио Чел уже предельно наслушан и начитан. Наушники убраны. Эта тетрадь не испорчена предметной иноземщиной. В ней только музыка. Чел слабый, но прилежный теоретик. Наушники-капельки возвращаются на истории музыки. Малер – не его.

– Ничего личного, Густав, – шепчет он в оправдание. – Дело вкуса. И только.

На Малере вообще, на Доницетти в частности Чел решает отослать «пальцам» приглашение, раз уж они так настойчивы. Поиск страницы не занимает много времени. Аватарка приметна. Хотя ник обычный. Чарли много. Но она одна такая в своем Кватроченто.

«И почему она Чарли?» – размышляет Чел, думая над комментарием. Так ничего и не придумав, ограничивается билетом. Комменты излишни. После ее прощального языка всё и так ясно. Надежды, что она придет, – нет. Возможно, пропадет из нот. Возможно. Не придет и навсегда исчезнет.

Заключительный урок – физкультура: легкая пробежка по ближайшему от школы бульвару. Чел, как и большинство в классе, в спецгруппе.

– Они-то все чего? – удивляется он на первом году обучения. Удивляется до прошлой осени, когда вдруг понимает, что кругом него «дрищи и слепые». Выражение дремучего дальше некуда старичка с лыжными палками. Дед обгоняет класс дважды к третьему километровому кругу, открыв Челу глаза на очевидное: вся их консерваторская десятилетка – одна большая спецгруппа.

Отец забирает Чела из школы и везет в храм. Сегодня он – вместо консерваторской репетиции. Праздник. Какая-никакая публика. Глоток свежего воздуха после набившего оскомину класса. День тишины завтра. Сегодня можно говорить с отцом. Но все вопросы придут как назло уже перед концертом. По пути отец рассказывает о «Метрополитен-опере», об огромном зале, который иных съедает, иных возносит до небес, подхватывая их голос, так что уже и не ясно, поет ли это человек или само пространство.

На обратном пути Чел проверяет свою страницу, ловя себя на мысли, что делает это в надежде обнаружить неожиданный ответ. Его нет. «И быть не может», – с горечью думает Чел. Тут же выученно отмахиваясь от негатива. Он непозволителен вообще, а накануне и в день концерта тем паче. Поют – когда счастливы. Старая истина. Без исключений. Правда, одно в его биографии есть. И какое. Тот концерт в детском доме, после которого отец лично приезжает за ним. Старшеклассники бьют Чела накануне. Воспитатель – в день концерта. Он отказывается петь, но выходит на сцену – работает пощечина директора, обрамленная увесистой группой непечатных слов. В той «Ave Maria» копать можно до самого дна, нет ни капли счастья. Если только не считать счастьем инстинкт самосохранения. В тот вечер Чел рыдает нотами. Едва не плачет и сейчас, вспоминая, но сдерживается. Находит внутри заученную улыбку-цветок – и она привычно озаряет его лицо. Ну, что ж, ей там самое место…

Дома отца с сыном встречает бабушкин шоколад. Она всюду ходит с коробкой под мышкой, разнося аромат бессмертной любви по всем закоулкам необъятной квартиры. Это наигранное недоверие домашним, которые ни разу за все время не покушались на коробку и ее содержимое, умиляет маму. Отца смешит. Сестер возмущает:

– Подозревать домашних? Как можно? Бабуля, милая, окститесь!

Чел, со своим детдомовским прошлым, подходит к вопросу более практично. На ум ему приходит поговорка про большую семью. Вслух он ее, разумеется, не произносит. Но бабушку понимает больше остальных. Он бы, наверное, тоже не выпускал такую драгоценность из рук.

За ужином сестры измываются над Челом. Они знают, что он не сможет им ответить. День тишины стартует с вечера. Впрочем, шутки их милые и не злые. Касаются его одноклассниц. С ними сестры в тайном заговоре, о котором все и давно известно. Соревнование «соблазни гения первым» давно приобретает общешкольный характер. С началом репетиций Чела в консерватории оно перебирается и туда, делая шансы одноклассниц совсем уж призрачными. Младшекурсные певички, зачастую не ведая об условиях школьного конкурса, все чаще поглядывают на проходящего мимо мальчика. Ну и что такого, что пальцев не хватает? Но какие глаза, личико и волосы. Какова стать. Спина прямо-таки королевская. От голоса и вовсе мурашки. Не может же быть только голос? Но если даже и так. Быть первой. Чем не вызов? Чем не задача? И пара попыток, слух о которых легендами разнесся по десятилетке, уже имеют место. Но темный коридор, декольте и приглушенный микст имеют обратное влияние. Он шарахается от соблазнительниц в первые попавшиеся репетиционные комнаты. Так что трон царицы, по официальным данным, до сих пор остается пуст.

Флейта вздыхает и разводит руками. Скрипка насвистывает что-то опереточное. Мама и папа тему вслух не поддерживают, хотя она уже давно предмет их обсуждения с глазу на глаз.

Мальчик вырос. Живет музыкой. Что, разумеется, не плохо. Но больно уж он профессионален для тенора. Режим – вещь хорошая, и замечательно, что он так легко и естественно переносит его. Но должно быть и другое. Что-то игровое, не вписывающееся в четкий распорядок. Да, тенор – вечный мальчик. Но при этом и не ребенок. А их сын женского общества сторонится. Неуклюж, порой даже с сестрами. Что уж говорить о посторонних. В нем нет легкости жизни. Конечно, его кисти тому виной. Что-то осталось и от детдома. Как родители ни стараются, в нем просыпается иной раз волчонок. Ему надо помочь. Но как? Идти по «дворянскому» пути, то есть взять на работу хорошенькую горничную – старомодно. Это вариант запасной – если уж совсем все будет плохо. О профессионалках заикается, как ни странно, мама. Но этот вариант не устраивает отца.

– Такой-то голос и первый раз за деньги? Нет уж, дудки!

– Тогда что?

– Образуется само собой, – отмахивается родитель.

– А что если поискать дуэт на ближайший экзамен? – интересуется мама, неожиданно радикально меняя ситуацию.

– Заинька, вот оно! Как это мы не подумали! На поверхности же!

Всю зиму и март родители просеивают кандидаток. Прослушивает мама. Папе (у него спектакль за границей) достаются фото. Отобранное в результате сопрано начнет свою работу в понедельник. Сыну о ней пока не известно. Девочка, кстати, будет присутствовать в субботу. Знакомить или не знакомить их сразу после концерта, пока не решено. Но скорее да, чем нет. Мама даже высказывает крамольную для храма мысль, что это можно сделать и до.

– И будет «до»? – каламбурит отец, не соглашаясь с самой идеей:

– Нет. Спугнем только. Больно уж она видная. Где ты ее откопала, заинька?

– Да вы, папенька, я вижу – глаз положили?

– Да что вы такое говорите, заинька? Вместо вас-то? Как можно? За кого вы меня держите?

– За того и держу, папенька…

Родители опаздывают к ужину. Знакомить решено все-таки до. Мама в спальне не без успеха пускает в ход все известные ей рычаги воздействия на отца вплоть до наручников, кожаной маски и плетки.

Не подозревая о принятом решении, Чел отвечает сестрам лишь взглядами. День тишины действительно стартует за сутки. Они уже час как идут. Да, и что он может им ответить? Намекнуть сестрам на их мальчиков? Классических «дрищей» за фортепиано? Сам недалеко ушел. Впрочем, на их фоне и он сойдет за богатыря. Своего худющая флейта как-то, будучи на даче, на себе вытащила на дорогу с обрыва в тридцать метров. Обморок. На нервной почве. Говорят, переиграл. Тот еще поклонник фильма «Блеск»5656
  «Блеск» – австралийский биографический фильм 1996 года о пианисте Дэвиде Хельфготте, страдавшем шизоаффективным расстройством.


[Закрыть]. И ведь флейта даже не запыхалась.

«С чего?» – спрашивает про себя Чел, в который раз вспоминая эту прошлогоднюю историю. Тогда он вызывает скорую. И даже едет с парочкой в больницу. До сего дня флейта как дань приносит в дом цветы и шоколадки. Скрипка завидует. Ее пианист не столь щедр. Обмороков с ним не случается. Правда, и играет он хуже. Есть подозрения, что между обмороками, талантом и любовью есть какая-то невидимая связь.