Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Биография"

Толстой, мастер и человек со своей обидой на женщин. Толстой, который совсем не должен быть святым, в первый раз написан.

Да будут прокляты книжки биографий Павленкова401401
  …книжки биографий Павленкова… – В Издательстве Ф. Ф. Павленкова выходила биографическая серия «Жизнь замечательных людей» (почти 200 выпусков).


[Закрыть], все эти образки с одинаковыми нимбами.

Все хороши, все добродетельны.

Проклятые посредственности, акционерные общества по нивелировке людей.

Я думаю, что в Доме ученых402402
  …в Доме ученых… – Организация работников науки, созданная в 1919 г. при теснейшем участии Горького; занималась, в частности, оказанием продовольственной помощи.


[Закрыть] мы съели очень большого писателя. Это русский героизм – лечь в канаву, чтобы через нее могло бы пройти орудие.

Но психология Горького не психология мастера, не психология сапожника, не психология бондаря.

Он живет не тем и не в том, что умеет делать. Живет он растерянно.

А люди вокруг него!

Вернемся к 1920 году.

Жили зимой. Было холодно. Жена была далеко. Жен не было. Жили безбрачно. Было холодно. Холод заполнял дни. Шили туфли из кусков материи. Жгли керосин в бутылках, заткнутых тряпками. Это вместо ламп. Получается какой-то черный свет.

Работали.

Живем до последнего. Все больше и больше грузят нас, и все несем на себе, как платье, и жизнь все такая же, не видно на ней ничего, как не видно по следу ноги, что несет человек.

Только след – то глубже, то мельче.

Занимался в студии «Всемирной литературы», читал о «Дон Кихоте». Было пять-шесть учеников, ученицы носили черные перчатки, чтобы не были видны лопнувшие от мороза руки.

Вшей у меня не было, вши являются от тоски.

К весне стрелялся с одним человеком403403
  К весне стрелялся с одним человеком. – Эта дуэль запомнилась современникам; в частности, воспоминания о дуэли оставила Е. Полонская (Простор. 1964. № 6); отозвалась она и в романе В. Каверина «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» (1928), одним из главных героев которого стал Шкловский.


[Закрыть].

У евреев базарная, утомительная кровь. Кровь Ильи Эренбурга – имитатора.

Евреи потеряли свое лицо и сейчас ищут его.

Пока же гримасничают. Впрочем, еврейская буржуазия в возрасте после 30 лет крепка.

Буржуазия страшно крепка вообще.

Я знаю один дом, в котором все время революции в России ели мясо с соусом и носили шелковые чулки.

Им было очень страшно, отца увозили в Вологду рыть окопы, арестовывали, гоняли рыть могилы. Он рыл. Но бегал и где-то зарабатывал.

В доме было тепло у печки.

Это была круглая обыкновенная печка, в нее вкладывали дрова, и она потом становилась теплой.

Но это была не печка, это был остаток буржуазного строя. Она была драгоценной.

В Питере при нэпе на окнах магазина вывешивали много надписей. Лежат яблоки, и над ними надпись «яблоки», над сахаром – «сахар».

Много, много надписей (это 1921 год). Но крупней всего одна надпись: БУЛКИ ОБРАЗЦА 1914 ГОДА404404
  Булки образца 1914 года. – То есть довоенного качества. К этому фрагменту примыкает и одноименный набросок, написанный осенью 1922 г. в Праге: «В России никто не говорит о монархической реставрации, но в России есть все-таки претендент на престол – булка образца 1914 года… Когда наливают пиво в кружку, пена лезет вверх. Если бы она прогрессивно лезла, не останавливаясь, то заполонила бы всю комнату. Но падает пена, и кружка оказывается наполненной только наполовину, а комната так и остается комнатой. Так было с русской революцией. Ушла пена, и Ленин провозгласил: „необходимо ввести революцию в берега“, и скоро мы имели НЭП… Разрешили свободную торговлю. И сразу открылись тысячи кафе, ни в одном городе мира нет такого количества кафе, как в Петербурге и Москве, и стали продавать пирожные. Оказалось, что России больше всего нужны пирожные… Люди устали от тяжелой и жесткой руки революции, они хотят вернуться назад, и прежде всего в быту… Иностранцы… удивляются тому, что в Москве на газонах цветы, открыты рестораны, что жизнь по внешности как будто восстановилась. Все это не так, жизнь в России сымитирована. Восстановление началось с булок, с булок во что бы то ни стало. Восстанавливается быт, а не производство. В этом восстановлении быта есть здоровые черты самозаживления страны, но есть и плохие».


[Закрыть].

Печка была образца 1914 года.

Я с одним художником ходил к этой печке405405
  Я с одним художником ходил к этой печке. – Речь идет о Ю. Анненкове, в 1919 г. нарисовавшем портрет Шкловского (впервые воспроизведен в альбоме «Портреты», 1922).


[Закрыть]. Он рисовал мой портрет; на нем я в шубе и свитере.

На диване сидела девушка406406
  На диване сидела девушка. – Речь идет о Фридлянд Надежде Филипповне (1899–2002) – писательнице и переводчице, в то время – начинающей актрисе и поэтессе, участнице семинара Н. Гумилева; позднее она вспоминала: «Со Шкловским был роман, равно как и с Якобсоном у меня тоже был роман». Впоследствии она эмигрировала и стала более известна под псевдонимом Надежда Крамова; ей посвящено стихотворение И. Бродского «Надежде Филипповне Крамовой на день девяностопятилетия» (1994).


[Закрыть]. Диван большой, покрыт зеленым бархатом. Похож на железнодорожный.

Я забыл про евреев.

Сейчас, только не думайте, что я шучу.

Здесь же сидел еврей, молодой, бывший богач, тоже образца 1914 года, а главное, сделанный под гвардейского офицера. Он был женихом девушки.

Девушка же была продуктом буржуазного режима и поэтому прекрасна.

Такую культуру можно создать, только имея много шелковых чулок и несколько талантливых людей вокруг.

И девушка была талантлива.

Она все понимала и ничего не хотела делать.

Все это было гораздо сложней.

На дворе было так холодно, что ресницы прихватывало, прихватывало ноздри. Холод проникал под одежду, как вода.

Света нигде не было. Сидели долгие часы в темноте. Нельзя было жить. Уже согласились умереть. Но не успели. Близилась весна.

Я пристал к этому человеку.

Сперва я хотел прийти к нему на квартиру и убить его.

Потому что я ненавижу буржуазию. Может быть, завидую, потому что мелкобуржуазен.

Если я увижу еще раз революцию, я буду бить в мелкие дребезги.

Это неправильно, что мы так страдали даром и что все не изменилось.

Остались богатые и бедные.

Но я не умею убивать, поэтому я вызвал этого человека на дуэль.

Я тоже полуеврей и имитатор.

Вызвал. У меня было два секунданта, из них один коммунист.

Пошел к одному товарищу шоферу. Сказал: «Дай автомобиль, без наряда, крытый». Он собрал автомобиль в ночь из ломаных частей. Санитарный, марка «джефери».

Поехали утром в семь за Сосновку, туда, где пни.

Одна моя ученица407407
  Одна моя ученица… – Речь идет о Полонской Елизавете Григорьевне (1890–1969), поэтессе, члене группы «Серапионовы братья» и одно время – ОПОЯЗа.


[Закрыть] с муфтой поехала с нами, она была врачом.

Стрелялись в 15 шагах; я прострелил ему документы в кармане (он стоял сильно боком), а он совсем не попал.

Пошел садиться на автомобиль. Шофер мне сказал: «Виктор Борисович, охота. Мы бы его автомобилем раздавили».

Поехал домой, днем спал, вечером читал в студии.

Весна придвинулась. Белые уходили из Украины.

Я поехал разыскивать жену.

Зачем я об этом написал?

Я не люблю зверей в яме.

Это из сказки про разных зверей, упавших в яму. Были там медведь, лиса, волк, баран, может быть. Они друг друга не ели потому, что были в яме.

Когда голод встал на перекрестках улиц вместо городовых, интеллигенция объявила общий мир.

Футуристы и академики, кадеты и меньшевики, талантливые и неталантливые вместе сидели в студиях, во «Всемирной литературе» и стояли в очереди Дома литераторов.

Здесь была большая сломанность.

Я всегда старался жить, не изменяя темпа жизни, я не хотел жить в яме. Ни с кем не мирился. Любил, ненавидел. Все без хлеба.

Для меня эта история сыграла еще вот какую роль.

Можно было ожидать, что меня убьют.

Поэтому я сидел на кухне, где было всего теплей, и писал. У мамы в кухне всегда хорошо вымыт стол. Когда пишешь за кухонным столом, мешает шкапчик. Сидишь по-дамски, ноги вбок.

Я написал за это время очень много, писал страницу за страницей, лист за листом.

К дуэли я кончил свою основную книгу «Сюжет как явление стиля». Издавать ее пришлось частями. Писана отрывками. Но вы не найдете мест склеек.

Писал и ел зайца.

К весне в Петербург привезли несколько поездов с битыми зайцами.

Везде выдавали зайцев, по улицам носили зайцев, жарили в квартирах зайцев.

Потом носили заячьи шапки.

Выдавали зайцев в Доме литераторов. Стояли в очереди. Давали по полтора зайца. Мы стояли в очереди за зайцем. Этот заяц в то время стоял в очереди днями.

Серьезный заяц, большой.

Александр Блок стоял в очереди.

Я не сумею, по всей вероятности, показать в своих записях, сколько весит заяц и что такое хлебный паек. Он велик, как самый большой вопрос.

Антанта же между прочим.

Нужно было ехать на Украину.

Продал все права на все свои книги Гржебину. Рукописи потом не сдал. Получилось тысяч сорок.

Потом стал добывать командировку.

Советский строй приучил всех к величайшему цинизму в отношении бумажек.

Если жить по правилам, то получился бы саботаж.

Жили как придется, но с советской мотивировкой.

Бронировались бумажками, целые поезда ездили по липам.

И это всё рабочие, интеллигенция и профессионалы-коммунисты.

Я взял какую-то командировку на восстановление связей с Украиной. Получил ее с трудом. Все хотели ехать. Но в дороге за Москвой ее не спрашивали.

Перед отъездом видал Семенова, он приезжал агитировать за полевение. Сошлись как мало знакомые, все уже умерло в прошлом. Показал он мне с гордостью мешок сухарей, который дали ему рабочие Александровского завода.

Он говорил, что едет в Германию, чтобы не встречаться в работе со старыми товарищами.

Я же поехал на Украину.

До Москвы порядок.

От Москвы до Харькова тоже ничего.

В Харькове через знакомых нашел бумажку на право ехать в вагоне Всеиздата408408
  …в вагоне Всеиздата. – Имеется в виду Всеукраинское издательство.


[Закрыть].

Пошел на станцию. Поезд где-то на путях. На путях грязно.

С трудом нашел свой вагон, в нем несколько пачек газет и два проводника-гимназиста.

Один проводник, а другой так, его товарищ.

Милые дети, едут главным образом за мукой.

Поезд шумел. Стучали в теплушку. Лезли в щели, всовывали проводникам в руки деньги.

Лезли с мандатами.

Поезд наполнился людьми и стал похожим на красную колбасу. И вдруг без звонка и не подходя к станции снялся с места и поехал.

А я без билета.

Но дело было не в билете.

Ехали, становились, вылезали, опять ехали.

В первые сутки проехали 11 верст. Больше сидели рядом с поездом на траве.

В вагоне был какой-то еврей с большим брюхом.

На одной томительной остановке он отозвал меня и попросил вдруг, чтобы я надел на себя его пояс с деньгами.

Мне все равно.

Я еду по своей звезде и не знаю, на небе ли она или это фонарь в поле. А в поле ветер.

Я не знаю, нужно ли отбирать у старых евреев пояса с деньгами. А он шептал и потел от страха. Пояс оказался на мне. В нем были керенки. Пояс громадный, как пробковый, спасательный.

Неожиданно, но терплю. На боку лежать стало неловко.

В темном углу черноволосый украинец ухаживает за совсем беленькой барышней.

Горячо и со вкусом говорят по-украински.

Поезд ползет.

Ему – что?

Гимназисты-проводники расспрашивают всех о том, как, что, где ценится.

Оказывается, что в Николаеве и около Херсона мука сильно дешевле.

Скажут им что-нибудь такое, а они внезапно запоют:

«Славное море, священный Байкал». Кажется, это.

Вообще, что-то очень неподходящее, но в их исполнении радостное.

А поезд ползет.

А Украина-то длинная.

С нами едут матросы. У них большие корзинки с «робой». По-матросски это значит с платьем. Когда приходит заградительный отряд, матросы берут свои плетеные корзинки и бегут в темноту. Корзинка белая, плетеная быстро уходит и пропала. Значит, в кустах.

Сильный народ.

У какой-то станции в степи поезд стоял трое суток. Может быть, четверо.

Поляки наступали с Киева409409
  Поляки наступали с Киева. – 25 апреля 1920 г. поляки начали наступление на Юго-Западном фронте, положив начало советско-польской войне. 6 мая польские войска овладели Киевом.


[Закрыть].

Переезжали через взорванные мосты. Починены деревом. Опять будут взорваны. Рассказы о Махно410410
  Рассказы о Махно. – Анархистские отряды Н. Махно в это время воевали с Красной армией.


[Закрыть].

Вошли раз в вагон трое.

Один в красных штанах трепался и требовал от нас документы. Говорил, что он офицер гвардейского полка и из здешней Чека.

И действительно, на нем была мягкая офицерская фуражка. Двое других сразу сели в открытых дверях теплушки, свесив ноги на насыпь. У них были маузеры. Поезд шел.

Я сел тоже в дверях.

В лицо дул ветер.

Тихо заговорил со мной сосед.

«Зачем вы показали этому трепачу документы? Я начальник. Он не имеет права спрашивать».

Я говорю:

«Откуда я знаю, мне все равно».

«Вы все всегда так».

Разговорились.

Украина тихо маршировала по шпалам рядом с нами.

«В соседней местности, – говорит сосед – называет местность, – поймали бандита. Я вот ехал туда, у него большие деньги, должно быть, спрятаны, а те дураки взяли его и расстреляли. Пропали деньги».

Я говорю:

«А как бы вы узнали про деньги». То есть спрашиваю о пытке. А сердце болит.

«Есть способы», – вежливо отвечает сосед, не отрицая вопроса.

Помолчали. Спрашивает печально:

«Вы знаете Горького?»

«Знаю», – говорю.

«Скажите, почему он не сразу с нами пошел?»411411
  «Скажите, почему он не сразу с нами пошел?» – Имеется в виду оппозиция Горького к большевикам в 1917–1918 гг.


[Закрыть]

«Вот вы пытаете, – говорю, – земля разорена, неужели не понимаете, что с вами быть трудно?»

Разговор настоящий, непридуманный.

Память у меня хорошая.

Если бы память была бы хуже, я бы крепче спал ночью.

Человек, говорящий со мной, имел вид унтер-офицера, объездчика, а Горький ему был нужен.

Перед отъездом читал в Петербурге в Доме искусств в белом зале перед зеркалом лекцию «О „Тристраме Шенди“ Стерна и теории романа». Зал был полон и возбужден формальным подходом.

Друзья блестели глазами от радости. Я чувствовал себя в упругой массе понимания. С удовольствием оглядывался в зеркало.

И я, и объездчик, ведь мы в этом украинском море, где поезд идет шагом, как вол, оба мы горожане.

Решил сбежать с поезда и пересесть на какой-нибудь другой, поскорей.

Сели мы и еврей на высокие горы угля поезда, идущего в Николаев.

На одном уровне с нами на крыше паровоза или на тендере стоит пулемет. Кольтовский. Едем дальше.

Ехали ночь. К утру были черные, как черти.

Наш поезд догнал нас. Вернулись на него.

С пересадками, везя с собой сыпнотифозных, переехал в Херсон. Сыпнотифозных было двое, они заболели в дороге и упросили нас не высаживать их. Довезти до дома.

В Херсоне тихие и широкие улицы.

Широкие оттого, что их так построили, зеленые потому, что посадили деревья, и тихие потому, что порт не работает.

Стоят без дела краны, на парусинах выдуты паруса. Ветер раздвинул нити ткани и ушел.

Брошены портовые постройки.

Город, видавший 16, кажется, правительств, пустой.

Жену нашел в Алешках412412
  …в Алешках. – С 1928 г. – Цюрупинск.


[Закрыть]. Об Алешках слыхал еще в детстве как о самом глухом углу. Никогда не думал сюда попасть.

Маленький город за Днепром. Соломенные крыши.

Хлеба и сала еще много. Сахару нет совсем.

Месяц лежал в гамаке. Кажется, цвел шиповник.

Приехал первого мая. Цвело все и уже отцветало.

Жена болела сильно.

За год, который мы прожили с ней розно, ей пришлось тяжело.

При белых работы не было. Жила без теплого платья, продавая вещи. Сейчас работала в алешковском театре по безбожно низкой цене. Писала декорации на сшитых мешках.

Рассказывала, как тоскливо было при белых в Херсоне.

Они вешали на фонарях главных улиц.

Повесят и оставят висеть.

Проходят дети из школы и собираются вокруг фонаря. Стоят.

История эта не специально херсонская, так делали, по рассказам, и в Пскове.

Я думаю, что я знаю белых. В Николаеве белые расстреляли трех братьев Вонских за бандитизм, из них один был врач, другой присяжный поверенный – меньшевик. Трупы лежали среди улицы три дня. Четвертый брат, Владимир Вонский, мой помощник в 8-й армии, ушел тогда к повстанцам. Сейчас он большевик.

Вешают людей на фонарях и расстреливают людей на улице белые из романтизма.

Так повесили они одного мальчика Полякова за организацию вооруженного восстания413413
  …повесили они одного мальчика Полякова за организацию вооруженного восстания. – Очевидно, речь идет о расстреле 61 участника большевистской подпольной организации, проведенном 20 ноября 1919 г. в Николаеве по приказу генерала Я. Слащева; в числе погибших были и комсомольские вожаки И. Хазанов и Т. Мальт. Упоминаемый Шкловским Поляков – очевидно, М. П. Поляков, член николаевского подпольного временного комитета РКП(б).


[Закрыть]. Ему было лет 16-17.

Мальчик перед смертью кричал: «Да здравствует Советская власть!»

Так как белые – романтики, то они напечатали в газете о том, что он умер героем.

Но повесили.

Поляков стал героем местной молодежи, и именем его создался местный Коммунистический Союз Молодежи.

Белые уходили, организовали отряды из подростков, отступили они еще зимой, барки замерзли в Днепре. Зима лютая, в 20 градусов. Гибли раненые. Мальчики разбежались. Их потом привозили родители в город, переодевши женщинами.

Когда белые ушли, все вздохнули свободней. Но после белых пришли не красные, но какой-то отряд, который не знал, какого он цвета.

Пробыли, не грабили, потому что в городе управляли профессиональные союзы и были кое-какие силы.

Потом пришли красные. Жители говорили про них, что они теперь поумнели по сравнению с первым приходом.

Я лежал в гамаке, спал целый день, ел. Не понимал ничего.

Жена болела.

Неожиданно зашевелилось. В городе показались солдаты. Кто-то начал упаковываться. Перестал ходить пароход в Херсон. Быстро построили к пристани помост для скота.

Скот гнали через город быстро-быстро, так нельзя гнать скот, он портится. Очевидно, бежали.

Зашевелились лазареты. Я понял, что происходит бегство. Поехал узнать, в чем дело, в Херсон.

В Херсоне сказали мне друзья, что Врангель прорвал фронт414414
  …Врангель прорвал фронт… – Наступление войск генерала Врангеля из Крыма началось 6 июня 1920 г.


[Закрыть] и наступает. Красные части, долго простоявшие на Перекопе, разложились. Их прорвали, и они бегут.

Я быстро проехал на лодке обратно. У пристани уже кипело.

Рвались к лодкам. На берегу лежали горы вещей. Какой-то комиссар с револьвером в руках отбивал лодку от другого.

Жена не могла идти. С трудом довел ее до берега. Искал по деревне лодку, нашел, и из болотистой Чайки или, может быть, Конки осокой и кустами поехали мы к Херсону.

К вечеру Алешки были заняты разъездом черкесов.

Началась лезгинка. Белые – народ танцевальный.

А мы подплыли к херсонскому берегу. Не пускают, стреляют даже. Говорят: «Вы панику наводите». Умолили часового.

Днепр бежал, и было у него два берега – левый и правый; на правом берегу были правые, а на левом – левые.

Все это, считая по течению.

Левый берег был обнажен. Не было никаких сил, кроме батальона Чека.

Но правые не наступали, им было выгодно оставить Днепр на фланге.

Начали мобилизацию профессиональных союзов. Никто не идет. Начали партийную мобилизацию. Кажется, пошло мало.

А пушки уже били. Люблю гром пушек в городе и скачку осколков снарядов по мостовой. Это хорошо, когда пушки.

Кажется, что вот сегодня сойдемся и додеремся.

Жена лежала в больнице, очень тяжело больная. Я ходил к ней.

Объявили партийную мобилизацию меньшевиков и правых эсеров. Организация эсеров в Херсоне была легальная.

Незадолго до этого в Херсоне были выборы в Совет. Меньшевиков с эсерами прошло около половины.

На первом заседании Совета, после выслушивания приветствия от местного батальона Чека, коммунисты объявили, что Совет решил послать приветствия Ленину, Троцкому и Красной армии. Меньшевики объявили, что они вообще Ленина и Троцкого не приветствуют, но принимая во внимание…

Дальше следовало, вероятно… «постольку, поскольку…».

Одним словом, они соглашались подписать приветствие.

Но коммунисты парни ухватливые. Они внесли в качестве наказа для Совета программу партии РКП. Меньшевики за нее не голосовали. Тогда их исключили из Совета.

Мобилизация была произведена их местным комитетом и была без энтузиазма. За нее были местные партийные верхи, среди них мои товарищи по Петроградскому Совету первого созыва – Всеволод Венгеров415415
  Венгеров Всеволод Семенович – меньшевик, член Исполкома и солдатской секции Петросовета. Печерский – возможно, Печерский Яков Борисович, меньшевик.


[Закрыть], работавший в местных профессиональных организациях, и товарищ Печерский.

На мобилизацию меньшевиков откликнулись главным образом местные студенты, числом около 15 человек.

Эсеры смогли мобилизовать кроме комитета еще несколько рабочих.

Я не удержался и вписался к меньшевикам. Именно к ним, чтобы быть со знакомыми.

Сильно ругался на собрании за мобилизацию. Всех нас собрали и отправили на больших телегах на правый фланг в деревню Тегинку, верстах в сорока от Херсона.

Для меня это было очень тяжело. Я надеялся воевать в городе или около города, чтобы иметь возможность видать жену.

Но не первый раз я садился на поезд, не зная, куда он едет. Эсеров мобилизовал товарищ Миткевич, крепкий и узкий человек. На войне он был офицером-подрывником. В местной группе эсеров – очень влиятельным руководителем. Группа была легальная, но на платформе большинства партии.

Поехали.

Ехали пустыми полями. Обгоняем большие телеги с евреями, уходящими от белых – от будущих погромов.

Ехали евреи в земледельческую колонию Львово, где они скапливались в таком количестве, что их уже там не били.

Сам я в этой колонии не был. Говорят, что земледелие там слабое. Стоят дома голые, огородов нет. А нравы особенные, львовские.

Ездят, например, торговать отрядами на тачанках, как Махно.

И на тачанках, как у Махно, пулеметы.

Вокруг Львово антисемитизм меньше, чем в других местах. Почему – не знаю.

Въехали мы в Тегинку.

Большое село с церковью, а у церкви колокольня, а на колокольне наблюдатель, внизу трехдюймовка.

Улицы широкие, вечером катается на них начальник роты, и можно завернуть тройку, не замедлив хода на улице.

Не улица прямо, а аэродром.

Дома разные стоят по сторонам. Некоторые – старообрядцев. Народ вообще сборный, говорят вроде как на украинском, а в общем Новороссия, сбродочное место России, без своего языка, без песни, без орнамента, но живут люди «под немца», с черепичной крышей на домах.

Мясо едят каждый день.

Работал над Теккереем. Взял с собой его роман416416
  Взял с собой его роман. – Речь о романе «Ярмарка тщеславия» (1848).


[Закрыть].

Скучали мы. Рота вся русская. Петербургская рота, про Питер вспоминает: «Голодно, – говорят, – а интересно».

Вечером кричат: «На молитву», и поют: «Это есть наш последний и решительный бой».

Вы думаете, я написал эту строку? Я ее спел.

Был недавно за городом под Берлином, обратно попал в забастовку. Трамваев, извозчиков нет, языка не знаю, иду по странам света к себе на Клейстштрассе417417
  …к себе на Клейстштрассе… – Первый адрес Шкловского после приезда в Берлин: Kleiststrasse, 11.


[Закрыть], а народ идет навстречу, густой народ, и едут еще и на велосипедах. И нет ничего, только народу много, а сердце подымается. Сердце битое, разочарованное. Сердце, которое я должен держать все время в зубах, играет навстречу толпе.

Большая сила.

Пели солдаты, кроме «Интернационала», еще «Варяга» на мотив «Спаси, Господи, люди твоя»418418
  «Спаси, Господи, люди Твоя» – тропарь на праздник Воздвижения: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы Благоверному Императору нашему, Николаю Александровичу…» и т. д.


[Закрыть], и состояли они главным образом из военнопленных.

Страшно знакомый народ.

Не коммунисты, не большевики, даже просто русские солдаты. Нас они встретили хорошо.

Мучились они очень тем, что торчали на Украине, где их явно никто не хотел. Воюй тут со всеми.

Говорили: «Если бы на этой Украине да не уголь, к чертям бы ее, хлеба у нас в Сибири не меньше».

А тут какие-то люди тоже дерутся.

Украинцы, или, вернее, те, кто жил в Тегинке, эти колонисты относились к нам терпеливо.

Кормили мясом, сметаной, свининой. А если бы могли, то кормили бы свиней нами.

На дворах стояли сломанные косилки. Лошадей мы гоняли по своим военным делам. Население было раздето. Не было мешков для хлеба даже. Не в чем было зерно возить.

Голод был уже подготовлен.

Ночью раз пришли белые. Их привезли крестьяне. Напали на нас белые ночью. Стояли мы по избам. Стрельба была. И ушли белые на свой правый белый берег.

Ночным делом стреляли друг в друга. Я служил себе тихо, больше стоял на часах у моста. Проверял у всех документы.

Одет был в полотняную шапку с полями – крестьяне называли ее шляпкой, в зеленый костюм из суконной портьеры с матросским воротом и в полотняное пальто из хорошего плотного половика, с пряжкой от вещевого мешка.

В Петербурге не удивлялись, а крестьяне огорчались сильно.

Не то человек, не то барышня.

Один раз пошел на разведку.

Ехали сперва влево по берегу верст на пятнадцать.

Фронт редкий-редкий, человека три на версту.

Там встретили нас кавказцы-кавалеристы в черных бурках. Театрально нагибаясь, говорили с нами с лошадей, скакали по берегу. Около темных изб – никого.

А Днепр тихий, и лодок не приготовлено.

Сели в какую-то дрянь, весла достали, как зубочистки.

Поехали, начали тонуть, лодки дырявые, а у нас пулемет. Доплыли до тихой мели – высадились.

Пошли по резкому рубленому камышу, а нога скользит в деревянных сандалиях.

Идем, натыкаемся на пятнистых, приятных на ощупь шелковых коров.

Доходим до речки, не знаем, как перейти. Чепуха, посылаем разведку. Разведка не возвращается. Собираемся кучкой, курим, ругаем своего начальника.

Наш унтер-офицер заговаривает со мной о значении связи вообще. Курим. Пулемет трехногий стоит на песке, как стул. Нет сторожевого охранения. Впечатление, что люди воюют не всерьез, а взяли и отложили вдруг войну в сторону.

Розовой стала река, вошли в теплую воду, сняли тяжелую лодку, поплыли обратно.

Приплыли. Всю дорогу отчерпывали воду шапками.

Все не всерьез.

Много ходил я по свету и видел разные войны, и все у меня впечатление, что был я в дырке от бублика.

И страшного никогда ничего не видел. Жизнь не густа.

А война состоит из большого взаимного неуменья.

Может быть, это только в России. Скучал я сильно. Написал заявление, что пехотной службы не знаю, а знаю броневую, а на худой конец – подрывное дело. Подрывники были нужны, меня вызвали в Херсон.

Забыл сказать, почему я был совершенно не нужен в Тегинке. У меня не было винтовки. Винтовок вообще не хватало.

Поехал, посадили меня на телегу, со мной посадили еще арестованных. Двух.

Один большой, тяжелый, местный начальник милиции. Другой маленький, тихий дезертир.

Я был вооружен шомполом, но был не один, со мной ехал в качестве конвоя при арестованных маленький солдатик из военнопленных. У него винтовка, даже заряженная.

У него болели ноги, и он не мог ни сидеть на телеге, ни идти рядом. Как-то примостился на корточках сзади.

Арестованный был взволнован, его сильно мяли в Тегинке, обвиняли и в спекуляции, и чуть ли не в измене. Нам он говорил, что невиновен.

Был он роста большого, крупный, а кругом была степь. А за степью река и белые, и красных в степи было меньше, чем каменных баб. Захочешь, не встретишь.

И степь была уже не голая, а глухая от всходов; роту, полк можно спрятать.

Маленький конвойный все уговаривал арестанта, что в Херсоне его отпустят.

А мне подмигивал на свою винтовку: расстреляют, мол. И степь была кругом. Казалось, что стоит арестанту ударить меня и инвалида-конвойного и убежать, но арестант говорил о том, что он не виновен, и сидел на телеге как привязанный.

А я не понимал его, как не понимал России.

Так и привезли мы его в Херсон.

А другой был мальчишка, если его не расстреляли на второй день, то, вероятно, отпустили на третий.

Приехал в Херсон.

В Херсоне пушки стреляли и вошли в быт.

Только базар нервничал и боялся.

Но – ничего, торговал, от пушек молоко не киснет.

В городе жили и торговали.

На стенках висели расстрелянные. По пятнадцати человек в день. Порционно.

И последние пять фамилий – еврейские. Это – для борьбы с антисемитизмом.

Пушки стояли в городе. Было очень уютно. Но бабы пригорода Забалки у себя поставить батарею не разрешили.

Они правы, конечно. Пройдут и белые, и красные, и другие многие, не имеющие цвета, и еще будут стрелять, и все пройдет, а Забалка останется.

Начал формировать подрывной отряд. Со дня на день должен приехать Миткевич.

Я послал запросы по полкам, взял несколько мальчиков из комсомола.

Формирование началось.

Отыскал помещение в старой крепости. Искал подрывной материал среди брошенных складов. Но динамит оказался уже вывезенным. Слишком поспешно. Удивляюсь, как не увезли и орудий.

Орудий было много. Морские, дальнобойные. Стрелять из них не умели, не было таблиц и целлулоидных кругов. Стреляли по аэропланам из специальной пушки, но не попадали. Аэропланы прилетали каждое утро. В синем небе были белыми. Прилетали аккуратно.

Кружатся. Потом вдруг хороший удар. Как в бубен. Бомба. Я встаю. Значит – семь часов, нужно ставить самовар. Действие продолжается.

С каким-то воющим визгом медленно подымается из города красный аэроплан.

Карабкается в небо. Белые аэропланы улетают.

Начинается перестрелка. Белые стреляют по бывшему губернаторскому дому. Там военный комиссариат и батарея рядом.

Стреляют белые из трехдюймовки. Больше тыкают. Дом весь исстрелян, но в нем работают. А я иду на службу.

Если воевать, так вот так. В гражданской войне не стоит притворяться, что война настоящая, и удобнее воевать из города.

Миткевич организовал отряд умело и крепко.

Он тоже, как и я, стоял на Днепре заставой впятером. Кругом враждебные крестьяне. Красные (в данном случае – эсеры) заняли барский дом и притворялись, что их много. Одного держали поэтому у дверей и никого не пускали вовнутрь.

Этих людей, с которыми Миткевич уже пообстрелялся, он и привез в Херсон.

У него была тоска по делу, он крепко и цепко влюбился в свой отряд. Как Робинзон влюбился бы во всякую белую женщину, которую выбросило на его остров.

Сколько людей, особенно среди евреев в старое время девственных для власти, видал я за свою жизнь, людей, влюбленных в дело, которое им досталось.

Если поселить в России приблизительно при 10 градусах мороза в одной квартире мужчину и женщину с разностью возраста от одного года до двадцати лет, то они станут мужем и женой. Я не знаю истины более печальной.

Если дать женщине, не знающей мужа, мужчину, она вцепится в него.

Человечество, в общем, создано для суррогатов. Миткевич ел, пил и спал в отряде. Я тоже.

Вызвал я в отряд своих друзей-меньшевиков из Тегинки. Они были студентами-техниками. Приехали усталые, мрачные, запуганные. На другой день после моего отъезда было наступление на казачий лагерь, местность на противоположном берегу реки.

Наступали крохотным отрядом. Крестьяне приняли пришедших суровым вопросом:

«Когда же вы кончите?»

Вообще для русской революции уже нужно привести заинтересованных людей со стороны.

Венгеров, у которого было больное сердце, часто ложился и потом снова вставал. Шли поперек деревни, перелезая через заборы. Белые медленно отступали. В это время наши наступали на Алешки. План был самый элементарный. Лбом в стенку. Собрали людей, больше матросов, посадили на два парохода, подвезли к Алешкам. Дрались, лезли. Белые отступили и ударили с фланга. Побежали. Тонули, переплывая рукава речек. Бросали сапоги и бушлаты. К ночи остатки отрядов вернулись мокрые, почти голые. Выбили наших и из казачьего лагеря. Но вернулись не все. Венгеров сел в лодку, отплыл с несколькими солдатами и сестрой милосердия от берега. А на другой не вышел. Прибило труп сестры.

Мы считали Венгерова погибшим. Искали его, посылали разведчиков на тот берег. Ничего.

Жена его как окаменелая.

Грустными приехали студенты в мой отряд и надорванными.

За день до отъезда приказали батальону, в составе которого они были, опять наступать.

Батальон уже почти растаял. Как-то растерялся.

Приказали наступать. Посадили на плоскодонный пароход «Харьков». На прощанье выдали по полфунта сахара. Совсем похороны получились. Сахар – редкость. Его даром не дают. Молчаливо поехал «Харьков». Лежали. Молчали.

На счастье, пароходик сел на мель, пробился на ней положенное количество времени и вернулся. А наступление было отменено. Устроились мы в крепости довольно чистенько. Нары, рогожи. Телефон. Миткевич сжал интеллигентов крепко, а мне их было жаль, кроме того, я не виноват ни перед кем и поэтому никого ни для кого не обижаю.

Поехал в Николаев. Нет динамита. Начал комбинировать. В результате привез вагон с секритом – каким-то норвежским взрывчатым веществом, – ракеты и дымовую завесу.

А на пакетах с горючим составом дымовой завесы нашли бикфордов шнур.

И открыли мы робинзонское подрывное хозяйство.

Учили бросать бомбы. Закладывать горны. Делать запалы.

Солдаты поумнели и стали важными. Динамит и автомобиль изменяют характер человека.

По вечерам занимался с солдатами дробями.

По России шли фронты, и наступали поляки, и сердце мое ныло, как ноет сейчас.

И среди всей этой не понятой мною тоски, среди снарядов, которые падают с неба, как упали они однажды в Днепр в толпу купающихся, очень хорошо спокойно сказать:

«Чем больше числитель, тем величина дроби больше, потому что, значит, больше частей; чем больше знаменатель, тем величина дроби меньше, потому что, значит, нарезано мельче».

Вот это бесспорно.

А больше я ничего бесспорного не знаю.

На столе лежат кислые зеленые яблоки и мелкие одичавшие вишни. Заперты сады кругом, национализированы.

А собрать плодов не умеют, только солдаты воруют: войска всегда едят фрукты незрелыми. Если бы Адам был солдатом, то он съел бы в раю яблоко зеленым.

Итак, я занимался арифметикой. Поручили нам взорвать деревянный мост через рукав Днепра.

Мост мешал переходить плавучей батарее.

Я не знаю, можно ли взрывать деревянные мосты.

Мост имел средний пролет очень изящной конструкции, из нескольких слоев досок, прошитых дубовыми шипами.

Сняли верхний настил.

Солдаты работали превосходно.

Один большой, страшно сильный, такой большой, что мускулы на нем не выделялись, оказался мостовым рабочим.

Он снимал шпалы – как семечки лузгал.

Студенты работали, очень стараясь.

Солдаты их не любили за еврейство. Мне мое еврейство прощали.

Я для солдат человек странный.

И вот сидят люди на сквозном мосту, делают одно дело и попрекают друг друга.

А один еврей был у нас из комсомола. Фамилия вроде Брахман.

Поступил он добровольцем. Нужно здесь поделиться с вами одним воспоминанием.

На улице города Соложбулака (в Курдистане), а город этот раньше славился листьями, шкурами и павлинами, увидал я раз группу солдат.

Они весело подкидывали ударами сапог, тяжелых сапог, персидскую кошку с привязанной к хвосту жестянкой от керосина.