Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Биография"

Кошка то притворялась мертвой и лежала как дохлая, то вдруг, собрав все силы, бросалась в сторону прыжком, но жестянка задерживала, и тут ее ударяли сапогом под живот так, что она как-то натягивалась, летя в воздухе.

Хозяин, перс или курд, стоял в стороне и не знал, как отнять от солдат свою кошку.

Брахман был у нас в отряде этой кошкой.

На войну он попал с целью сразу вылезть в командные курсы. Но его вежливо поймали и сказали – «служи». И на резолюции было написано: «Заставить служить».

И правы ведь.

Брахман боялся бомб.

Заставили бросать. Он приучился. Отнеслись без удовлетворения. А он был грязный, развел на себе вшей, растравил на паху раны, прикладывая листья табака.

Живой, реализированный плакат за антисемитизм.

Но – как его травили!

Мы готовились взорвать мост. Поставили на ферму динамит. В середине повесили колбасы из динамита. Взорвали.

Помню мгновение страшного удара. Мост раскололо, но обломки повисли.

И вдруг пламя на одном крайнем бревне…

Весь мост в пламени через минуту.

Ведь мы не хотели, нам мешала только средняя ферма.

Громадный мост, который строили много лет, высотой около десяти саженей, горит, как куча щепок.

Бедный Миткевич!

Мост горит – демонстративно. И я приложил руку к разрушению России.

На берегу собрался весь Херсон. Рад. Ведь в России иногда и радуются так: «А у большевиков-то дров нет, вымерзнет в эту зиму Россия». Хитрая, тараканья нация, верит в свою живучесть, думает: «Большевики-то вымерзнут, а мы как-нибудь к весне и отойдем».

И знает нация, что ее много. А мост подхватывается пламенем. Как будто в небо его несет.

У моста, в воде солдаты с пожарными кишками. Не знаю, где достали. Поливают его. Поминутно окунаются. Одежда тлеет. Публика на берегу – больше бабы – радуется; «Так его, так, что на него смотреть. Жги Россию». А у нас своя забота: опасность, что завалит обломками фарватер.

Миткевич лезет в мост на лодке с шестами.

Хочет не дать запутаться обрушившимся обломкам в сваях так, чтобы закрылся проход. Но мост сгорел благополучно.

Хмурые мы возвращались домой. Ведь столько дерева сгорело!

А год-то был 1920‐й, а не 1917‐й, уже не пожарный год.

Вернулись в Херсон.

Пароль в городе в эту ночь, помню, был «Дредноут».

Жили мы себе тихо, в рвах старой крепости.

Бросали бомбы, взрывали иногда сразу пуда два секрита.

Взрыв – это хорошо. Подожжешь шнур, отбежишь, ляжешь, смотришь.

Вспухает на глазах земля.

Пузырь растет в долю доли секунды, отрывается от почвы. Взлетает темный столб. Весь крепкий. Твердый. Стоит большой. Потом смягчается, распадается в дерево и падает на землю черным градом.

Красиво, как лошадиное ржание.

Подрывной материал у нас был плохенький.

А учить людей нужно было торопиться.

Земля вокруг врангелевцев пухла пузырем, пузырь уже отделялся от почвы.

Вдруг встанет к небу!

Во всяком случае, тогда придется при отступлении взрывать мосты. Нам приказали приготовить людей в неделю.

Работали и днем, и ночью.

Приходилось учить работать в условиях, в которых работать нельзя. Например, делать взрывы, не имея бикфордова шнура.

В таких случаях можно устроить взрыв, вставив детонатор (запал) от ручной гранаты и к чеке запала приделав бечевку.

Вытащить чеку, терка запала загорится, и через три секунды будет взрыв.

У нас были ручные гранаты немецкого образца. В них пружинку терки удерживает гибкая пластина, закрепленная чекой.

Вытаскиваете чеку, держите пластинку в ладони руки и, прижимая ее к телу бомбы, бросаете в воздух, пластинка падает, терка загорается. И взрыв.

Так и сделали. Вставили в пудовую жестянку секрита запал, привязали к чеке веревочку, спрятались за горку, потянули.

Ждем три секунды.

Тишина.

Потянули еще, к нам тогда притащилась и сама Чека.

А взрыва нет. Может быть, испорчен запал?

По уставу в таких случаях нельзя идти к месту неудачного взрыва. Нужно, кажется, ждать полчаса. Очень благоразумно.

Но тишина какая-то уж очень полная.

Встали и пошли гурьбой к месту взрыва (несостоявшегося).

Идем, вдруг Миткевич присел на землю и говорит: «Шкловский, дымок!»

И действительно, запал пускает свой тихий трехсекундный дымок. Значит, вдруг загорелся.

Осталось две секунды, может быть, одна.

Я подскочил к секриту, вырвал запал и бросил его в сторону, он взорвался в воздухе.

А сам сел на землю. Ног нет. Солдаты встают с земли. А ложиться не стоило, потому что воронки на всех бы хватило. Подходит ко мне один и говорит: «Вот так-то вы, наверное, и взорветесь!»

К вечеру это было убеждение всей команды.

Произошло же, по всей вероятности, вот что. У нас не было проволоки укрепить запал в заряде, чтобы он не был вырван вместе с чекой бечевкой.

Мы обложили запал камнями. Один камешек, как видно, сперва помешал пластинке отскочить, но потом как-то отвалился. Тогда запал загорелся.

Жена моя спрашивала каждый день:

«Ты не взорвешься?»

Я ходил в зеленом костюме из оконного драпри419419
  Я ходил в зеленом костюме из оконного драпри. – То есть из портьеры.


[Закрыть].

Идешь ранним утром по парку.

Посреди парка дуб, под дубом могила. Из этой могилы каждое правительство вытаскивает чужого покойника и вкапывает туда своего.

Если бы я взорвался, то меня, я думаю, закопали бы туда.

Солдаты похлопотали бы, они меня очень любили.

А песок в Херсоне горячий, жжет ноги, сапог-то нет: носишь деревянные сандалии с петлями.

Одежда нищенствующих монахов. Когда идешь в таких сандалиях, то при каждом шаге как будто кто-то дергает за ногу.

Но все так ходят.

И кругом стук от сандалий по Херсону.

Так вот идешь по Херсону. Зелень. Зайдешь на базар.

Базар – то торгует, то в панике мечется под обстрелом белых.

В глиняных кувшинах продают молоко. Густое, топленое. Я питался им и абрикосами сперва в счет гржебинских 40 тысяч, но их было трудно менять. 10 тысяч (я привез деньги четырьмя бумажками) никто не менял. Или разменяют на «ходей», на маленькие тысячи с китайскими надписями, а их не берут. Платил за размен 10 тысяч две. Приходилось продавать вещи. Я продал пальто. Потом хорошие кожаные штаны из моего замшевого дивана. Их знали все ученики студии «Всемирной литературы». Дерево от дивана я сжег.

Питался абрикосами и молоком. А на базаре скандалы. Зачем евреи свиное сало покупают? Не надо им, по ихнему закону, покупать свиного сала. У русских и так не хватает. И вера у евреев такая. Зачем они нарушают свою веру?

Занесешь молоко домой. Идешь парком. Зелень, тень – холодно, лужайка – и солнце. Идешь и думаешь рассеянно о своем.

Об ОПОЯЗе. ОПОЯЗ – это значит: Общество изучения теории поэтического языка.

О том, что ясно для меня, как числитель и знаменатель. Думаешь и становишься рассеянным. Взорвался я от рассеянности. Это случилось так.

У нас не хватало запалов.

А нужны запалы, очень. И на случай отступления, и для уничтожения тех бомб, которые в нас бросали белые. Эти бомбы иногда сами не взрывались.

Я привез с собой из Николаева какие-то немецкие белые цилиндрики. Сохранились они в пороховом погребе, и я думал, что это запалы. Миткевич уверял, что нет. И действительно, отверстие для бикфордова шнура в них как будто и было, но уж слишком широкое, можно мизинец всунуть, и сделано так, что края обжать нельзя.

Попросил приготовить мне бикфордов шнур от дымовой завесы и пошел на край оврага делать пробу.

Был хороший день. Трава зеленая, небо синее. В отдалении несколько лошадей и какой-то мальчик. Старые рвы кругом, а в них темные лазы, и что в них внутри – неизвестно; вероятно, просто темнота.

Начал вставлять шнур в цилиндрик, а он вроде круглого металлического пенала приготовишки толщиной, как окружность трехкопеечной монеты, а в длину четверть аршина. Шнур в отверстии не держится: тонок.

Обмотал бумагой. Отмерил на две секунды.

Чтобы ждать не было скучно.

Зажег папиросу. Бикфордов шнур зажигают не от спички, а от папиросы. Все по закону. Закурил папиросу, взял цилиндрик в руку и нагнулся с папироской к нему. В течение четверти секунды не помню подробности.

Вероятно, случайно зажег бумажку, которой был обернут бикфордов шнур.

Мне разнесло в сторону руки, подняло, ожгло, перевернуло, а воздух был набит взрывами. Цилиндр разорвало у меня в руках. Едва успел бледно вспомнить о книге «Сюжет как явление стиля», – кто ее без меня напишет?

Казалось, еще гремит взрыв, еще не упали камни на землю. А я на земле. И лошади, вижу, скачут в поле, мальчик бежит. А трава кругом в брызгах крови.

Удивительно красна кровь на зеленом.

А руки и платье все в клочьях, в дырьях, рубашка черная от крови, и через ремни сандалий видно, как разворочены ноги, пальцы вывернуты и стоят дыбом.

Лежу на животе и визжу, и визг уже вырвался из взрыва, а я правой рукой рву траву.

Я думаю, что солдаты прибежали через минуту. Услыхали взрыв и сказали:

«Так и есть, Шкловский взорвался!»

Пригнали телегу. Все скоро. Они с этой телеги картофель покупали. Кормили их плохо, они покупали картофель и варили его вечером.

Прибежал взводный и Матвеев, тот, большой, стали подымать меня на телегу. А я уже понимаю.

Пришел студент Пик, прямо мертвый.

Положили меня на телегу и под голову подсунули мою полотняную шляпку колпачком, с мягкими полями.

Пришел Миткевич, бледный, как на пожаре моста. Наклонился надо мной, задыхаясь.

У меня еще гремело в ушах. Все тело трепетало. Но я знаю, как нужно себя вести, это ничего, что я не умею держать за обедом в руках ложку.

Я сказал ему:

«Примите рапорт: предмет, данный мне на испытание, оказался запалом очень большой силы. Взрыв произошел преждевременно, вероятно благодаря удалению верхней оболочки бикфордова шнура. Используйте запалы!»

Все было сделано как в лучших домах, по правилам.

Есть правила, как должен вести себя раненый. Есть даже правила, что говорить, умирая.

Повезли в больницу.

Один ученик, солдат, сидел у меня в ногах и щупал их, не холодею ли я.

Привезли меня в лазарет. Поругались с санитарами.

Все как принято. Я лежал и печально узнавал вещи. Положили на стол. Намылили.

Тело мое на костях трепетало. Вот этого я еще не видал.

Оно билось мелкой дрожью. Не руки, не ноги, нет, – тело.

Подошла женщина – врач.

Знакомая из Петербурга. Не видались с ней лет восемь. Начали занимать друг друга разговором.

В это время меня уже брили, это необходимо при перевязках.

Говорил со знакомой о русском великом поэте Велемире Хлебникове.

Забинтовали по пояс, положили на кровать.

Пришла на другой день сестра жены420420
  …сестра жены. – Корди Наталия Георгиевна (1886–1981).


[Закрыть]. Я не велел тревожить никого до утра.

Посмотрела на меня. Потрогала пальцем. Успокоилась немножко.

Пошла сказать Люсе, что у меня руки и ноги остались.

О том же, что я взорвусь, было известно заранее.

Вообще, живя, я как будто бы исполняю какую-то производственную программу.

Был я ранен жестоко, в ногах, в груди сидели осколки.

Левая рука пробита, пальцы изорваны, в груди осколки.

Весь исцарапан, как когтями. Кусок мяса на ляжке вырван.

А пальцы на ноге размозжены.

Осколков у меня вынимать было нельзя. Для того чтобы вынуть, нужно было делать надрезы, и рубцы стянули бы ногу.

Осколки выходили сами.

Идешь, немного колет. Скрипит белье что-то. Остановишься, посмотришь, – маленький белый осколочек вылез из раны и торчит.

Вынешь. Ранка немедленно заживает.

Но – довольно о ранах.

Лежал и пах несвежим мясом. Время было жаркое.

Приходили ко мне солдаты. Смотрели ласково. Занимали разговорами.

Пришел Миткевич, сказал, что написал в своем рапорте в штаб:

«И получил множественные слепые ранения числом около 18».

Я одобрил – число верное.

Солдаты приносили мне зеленые яблоки и кислые вишни.

Лежать было жарко. Левая рука привязана к маленькой алюминиевой решеточке. Сам весь в варке.

С правой руки положили одного раненого – громадного роста человек, но не цельный, у него не хватало правой ноги по таз.

Грудь у него красивая, красивые похудевшие руки.

Это местный коммунист, Горбань421421
  Горбань – возможно, речь идет о С. И. Горбане – деятеле эпохи Гражданской войны на Украине.


[Закрыть]. Ногу у него ампутировали давно, а заново ранен он был так.

Ехал с агрономом в байдарке по землеустроительному делу.

Поссорился, может быть, подрался. Агроном выстрелил в него в упор. Пробил челюсть и ранил язык.

Потом выбросил Горбаня на дорогу. Стрелял в него сверху.

Пробил мошонку, грудь, руку и уехал.

Лежал Горбань на земле под солнцем. Долго. Мычал в луже крови.

Шли мимо возы с мужиками, не брали. А он и сказать ничего не может. Мужики же ехали по своим делам.

К вечеру подобрали Горбаня милиционеры.

Он никак не хотел умирать. Стонал, метался, задыхался.

А седой врач стоял над ним и впрыскивал камфару каждые полчаса. Вливали в Горбаня физиологический раствор соли. Все, очевидно, искренне хотели, чтобы он выжил.

Выжил. Выходил его доктор, а потом смотрел на него так любовно, как будто он сам родил этого одноногого человека.

Лежали мы с ним рядом и подружились.

Говорить он сперва не мог, говорили за него другие, а он мычал утвердительно.

Горбань по профессии кузнец. Был на каторге, как с.-р. Много его били.

В 1917 году выпустили. Приехал в Херсон. При немцах унес с главной улицы прогуливавшегося провокатора, отнес к своим. Там провокатора убили.

Но немцы поймали Горбаня и тоже повезли убивать.

Он расстегнул кожаную куртку и выпрыгнул из нее.

Куртка осталась, а он уплыл, так прямо в сапогах и брюках.

Ранили его в воде, но он доплыл.

Жил в степи. В домах не ночевал, а в траве не найдешь.

Потом он дрался с немцами, с греками (Херсон одно время занимали греки422422
  …Херсон одно время занимали греки… – В составе экспедиционного корпуса Антанты, высадившегося на Черноморском побережье в ноябре 1918 г., были и греческие войска (а также упоминаемые Шкловским ниже английские).


[Закрыть]), с белыми.

Ранили его опять в ногу. Перевязывать было некому.

Ведь у Махно, например, в отрядах сыпнотифозные при отступлениях сами идут.

Резали Горбаню ногу чуть ли не перочинными ножиками.

Когда режут ногу, нужно разрезать мускулы, оттянуть мясо манжетой и подпилить кость.

Иначе кость потом прорывает культю.

Если вам не нравится описание, то – не воюйте, мне, например, по улицам Берлина ходить и инвалидов видеть стыдно.

Горбаня оперировали неправильно, и когда довезли до настоящего доктора, то пришлось ему вырезать ногу начисто.

После этого в бою ему уже приходилось привязываться к лошади веревками, а сбоку прикрепляли палку, чтобы было за что держаться.

Воевал он еще много.

Рассказывал он потом, уже в Николаеве, как брал станции «на шарап». Это значит: кто сколько схватит.

«И ведь достанется же каждому, может быть, по лимону и по паре белья, а интересно».

Рассказывал, как резал поезда с беженцами. Один поезд вырезал начисто. Оставил в живых одну еврейку пудов в десять. Для редкости. Потом начал заниматься землеустройством.

План у него был соединять по десять хуторов в одну экономию, пашни и склады врозь, а машины и ремонт вместе.

Производило впечатление, что он это дело понимает.

Про себя говорил с радостной улыбкой:

«И я теперь кулачок… У меня одного хлеба сколько… Приезжай ко мне, профессор, абрикосы есть!»

К Горбаню приходило много народу, сидели, занимали его разговором. Ко мне приходили студенты из отряда, солдаты…

И вот из кусков составленный, но совершенно правдивый рассказ про то, как защищался Херсон от немцев. Вообще все, что я пишу в этой книжке, – правда. Фамилии нигде не изменены.

Ушли солдаты с фронта. Ехали поездами, на поездах, под поездами. Некоторые остались на рельсах.

Но иждивением русского Бога – Бога великого и многомилостивого – вернулись многие домой. С винтовками.

И все еще была в народе вера в себя, революция продолжалась.

Пришли люди в Херсон. Порт не работает. Делать в Херсоне нечего. Пошли к городской Думе.

Там были люди грамотные – решили устроить «национальные мастерские».

Стояли за городом Херсоном и в самом городе крепостные валы. Солдаты никому не нужны, и валы никому не нужны. Пускай срывают солдаты валы.

Срывали валы солдаты плохо. Ссорились с Думой. А Дума собралась тайком и решила позвать немцев.

Называется это «классовым самосознанием».

Немцы приехали в количестве небольшом и заняли город.

Солдаты любили Россию, хотя и ушли с фронта, собрались вместе и разбили немцев. Потом пошли убивать Думу.

В Думе очень испугались, но один нашелся, взял с кресла красную бархатную подушку, положил на нее ключи с несгораемого шкафа и вынес осаждающим.

«Сдаемся – примите ключи города!»

А солдаты про «ключи города» слыхали.

Запутались совершенно. Ключи взяли, а думцев отпустили домой.

И тут появились диктаторы, диктаторы были из беглых каторжников, а один из них беглый румынский поп. В Херсон было эвакуировано много румын. Сюда даже должен был приехать и король.

Ездили диктаторы в количестве трех на лошадях по тротуару.

А на город наступали войска. Но Херсон не собрал митинга, не избрал офицеров. Решили защищаться «вольно». Революция продолжалась.

Если наступали немцы, кто-то посылал по городу автомобили, с автомобилей трубили, и бегали мальчишки по городу, и стучали в двери, и кричали: «Немцы, немцы!»

Тут все брали оружие и бежали на окопы отбивать немцев.

Сперва наступали австрийцы423423
  Сперва наступали австрийцы. – Наступление 11‐й австро-венгерской дивизии на Херсон началось 4 апреля 1918 г. с правого берега Днепра; к концу следующего дня город был взят.


[Закрыть]. Сдавались как могли.

Вообще, я думаю, трудно воевать с безначальным городом.

Потом пришли немцы. Немецкий полк, как брикет. Он не понял, что нельзя воевать со свободными людьми.

А перед этим пришли с деревень крестьяне воевать с немцем.

Но не поверили крестьяне, ушли и сказали: «У вас не положительно устроено». Хозяева были, боялись за дома, – у них было что терять. И сердце крестьян не так горит. Немцы наступали.

Горожане дрались у города, в городе, поперек города. Заперлись в крепость. Взяли немцы и крепость. Наступил порядок.

Немцы уже не разрешали ездить по тротуарам.

Искали повсюду оружия, даже в выгребных ямах; найдут, сожгут дом.

Вот тут и убил кого-то Горбань. Было это при гетмане.

Разбили немцев французы. Кончился Скоропадский. Кончился подлейший период истории Украины.

Но, кроме немцев, были еще французы.

У них тоже есть свое «классовое самосознание». Они решили занять Украину.

Так как французов на это дело потратить хотели мало, то доверенность на занятие Херсона была дана грекам.

Всего видала Украина, правительств, я думаю, до 20-ти.

Но о греках в Херсоне говорили с наибольшей яростью:

«Мусорное войско».

«Кавалерия у них на ослах».

И были тут еще англичане и еще кто-то, американцы, что ли, те ничего, говорят, – люди.

Греки заняли город и начали бояться. Боялись так сильно, что выселяли население целых кварталов и набивали ими хлебные амбары у Днепра.

Запрут людей, и не так страшно.

Загорелись раз амбары, и сгорело народу много.

Лежали на пожарище разные куски человечьего мяса. Начал наступать Григорьев424424
  Начал наступать Григорьев. – Войска атамана Григорьева штурмом взяли Херсон в мае 1919 г.


[Закрыть]. Сжал город так, что уже фронт шел около почты.

Григорьевцы, атакой перелезая через стенки дворов, заняли город.

Греки ушли, оставив раненых в том лазарете, где лежал я.

Приехали к этому лазарету утром люди на дровнях, пошли к доктору.

Доктор – седой украинец Горбенко425425
  Горбенко Михаил Дмитриевич (1870–?) – хирург, ординатор губернской земской больницы в Херсоне.


[Закрыть].

Большой доктор, в Херсоне было много излеченных им, и в лазарете почти вся прислуга из бывших раненых.

Пришли к доктору григорьевцы и говорят, что сейчас перебьют они всех раненых греков, но беспокоиться нечего, дровни уже приготовлены, трупы увезут и бросят в колодец в крепости. Действительно, в крепости был колодец. Шириной сажени в три-две в поперечнике, а ляжешь у края и посмотришь вовнутрь, сходятся стенки, как рельсы на железной дороге, а в конце вместо дна мрак.

Но доктор Горбенко не отдал раненых греков бросить в этот колодец, и они остались живы.

Этот человек имел волю, по всей вероятности, потому, что он был хирург. При мне он еще раз отстоял человека. Принесли и положили рядом со мной раненого неприятельского лазутчика. Лазутчик был ранен смертельно ручной гранатой, брошенной в него в тот момент, когда он полз через наш фронт.

Это громадный человек с рыжей бородой. Как оказалось, беглый к белым матросам.

Уже наступала агония. Руками он все время теребил одеяло и, все захлебываясь, говорил: «Ой, мама, мама родная! Ой, ратуйте, православные!»

Пришел из Чека матрос с черным чубом и какой-то декольтированный.

У прочих матросов грудь открыта, а у него-то выглядит как декольте.

Встал на стул ногой и начал допрос.

«Ну, что, скажи, много нашей братьи продал?»

Кажется, эти люди были раньше знакомы.

Рыжий метался и стонал, ему впрыскивали камфару, он смотрел прямо перед собой, и все время пальцы его были в движении.

Черный быстро ушел.

Но в двери лезли солдаты.

«Дай его нам!»

Хотели убить.

Сестра, обращаясь ко мне, уже конфузливо жала плечами: «Вы видите», – но доктор Горбенко прогнал солдат, как кур.

«Я доктор, это мое дело».

К вечеру рыжий стал спокойным, умер. Отнесли в часовню.

Легкораненые из нашей палаты бегали смотреть на него.

Ворошили труп.

Солдаты пришли и рассказывали мне, что «белый» – толстый, а … у него громадный. Так перед тем, как сожгли труп Распутина в топке Политехнического института426426
  …сожгли труп Распутина в топке Политехнического института… – Это свидетельство только в 1995 г. удалось подтвердить документально.


[Закрыть], раздели тело, ворошили, мерили кирпичом.

Страшная страна.

Страшная до большевиков.

Мне было очень грустно.

А белые напирали.

Уже в Херсоне как-то сквозило. На нашем берегу все время происходили восстания.

Ночью был отдан приказ увезти больных в Николаев.

Горбань не хотел ехать.

Пришел к нему его товарищ, председатель местного Совета, и сказал: «Нужно ехать, могут отрезать, крестьяне бунтуют кругом».

Ночью взяли нас; солдаты уезжали очень неохотно, они верили в то, что Горбенко вылечит их. Положили нас в телеги, повезли на вокзал.

На вокзале переложили в вагоны, на пол.

Прицепили к утру к поезду паровоз и повезли.

Так уехал я из Херсона, не увидев жены.

Солнце жарило. Нас не сопровождает никто. Легкораненые ухаживают за теми, кто не может ходить. Нет воды.

Стреляют где-то – бунтует какая-то деревня.

Когда бунтует деревня, то бьет в ней набат, и мечутся люди во все стороны, защищаясь от войска.

Поле, по полю – скирды, за скирдами солдаты, наступают на деревню.

А завтра возьмут. Но за деревней другая деревня, и когда-нибудь она тоже ударит в набат.

Поле широкое, солдатская цепь не то наступает, не то отдыхает.

Торопиться некуда. Цепь редка, как зубья вил.

А мимо едет красный поезд. В поезде на полу раненые пензенские красноармейцы, и бредит от жары Горбань, и равнодушно смотрю я на свою судьбу. Я падающий камень – профессор Института истории искусств427427
  Я — падающий камень — профессор Института истории искусств… – Очередная аллюзия на Спинозу (см. примеч. 216). Профессором Российского института истории искусств (позднее – Государственного института истории искусств) Шкловский был избран 9 октября 1920 г. по разделу теории литературы факультета истории словесных искусств (вместе с А. Белым, Н. Гумилевым, В. Жирмунским, Л. Щербой и др.).


[Закрыть], основатель русской школы формального метода (или морфологического). Я тут был как иголка без нитки, бесследно проходящая сквозь ткань.

Стреляли в поезд, звенели провода там, где не были спилены столбы. Стреляли с поезда.

Но путь не был разобран, и к ночи мы приехали в Николаев. Медленно идут поезда с ранеными.

Это я видел последнюю перестрелку, дальше будет мирно. Значит, можно еще задержаться.

Белые наступали по правому берегу Днепра и пытались делать десанты около Ростова.

В районе Николаева – Херсона красных сил не было. Все учреждения свертывались, эвакуировались.

Полежали мы немножко в николаевском госпитале, потом положили нас опять в поезд и повезли куда-то.

По дороге раненые матросы восстанавливали справедливость и были заградительные отряды, торговали «робой» и шумели.

Рядом со мной лежал красный командир-артиллерист, раненный в ноги бомбой с аэроплана. У кровати его стояли желтые сапоги, сделанные из седельной кожи. Это ему сшили в утешение. На остановках он со стоном надевал сапог на одну ногу, на другую туфлю.

И шел гулять с барышнями. Находил их быстро.

Кругом лежали раненые, немного бредили, немного стонали.

Поезд шел-шел и уперся наконец в Елизаветград428428
  …в Елизаветград. – В советский период Кировоград.


[Закрыть].

Сняли нас и повезли в еврейскую больницу.

Командир-артиллерист уже лежал, у него в ногах началась гангрена, желтые сапоги поставили около кровати.

Я ходил на костылях.

В этом месте необходимо выяснить мою родословную.

Виктор Шкловский родился от преподавателя математики Бориса Шкловского, который преподает еще и сейчас, и от Варвары Карловны Шкловской, в девичестве Бундель; отец ее, Карл Бундель, до конца своих дней не входил в русскую церковь, даже когда там отпевали его детей. Детей у него умирало много, и по закону они были православные.

Бабушка со стороны матери прожила со своим мужем 40 лет и не научилась говорить по-немецки. Я тоже не говорю, что очень печально, так как живу в Берлине.

Карл Бундель по-русски говорил плохо. Хорошо знал латынь, но больше всего любил охоту.

Итак, Варвара Карловна Бундель родилась в Петербурге от садовника Смольного института, сына венденского пастора429429
  …венденского пастора… – От официального дореволюционного названия Цесиса в Латвии.


[Закрыть] Карла Бунделя, который без разрешения родителей 17 лет женился на дочери одного диакона из Царского Села, Анне Севастьяновне Каменоградской430430
  Каменоградский Димитрий Иванович – с 1878 г. служил в кронштадтском Соборе св. Андрея Первозванного, в 1898 г. был рукоположен в диакона.


[Закрыть]. Каменоградская же происходит от мастера гранильного завода. Двоюродный брат моей матери, Каменоградский, был диаконом при Иоанне Кронштадтском431431
  Иоанн Кронштадтский (Сергеев Иван Ильич; 1829–1908) – церковный проповедник и духовный писатель, протоиерей, настоятель Собора св. Андрея Первозванного, канонизирован Русской православной церковью.


[Закрыть] до конца его дней.

Отец же мой, Борис Шкловский, по крови чистый еврей.

Шкловский из Умани, и в уманскую резню их резали432432
  …в уманскую резню их резали. – Речь идет о погромах, устроенных восставшими украинскими гайдамаками после взятия в 1768 г. Умани (в то время – владение Польши); за день, по некоторым сведениям, было уничтожено 20 тыс. евреев и поляков.


[Закрыть].

Потом оставшиеся в живых ушли в город Елизаветград, куда привез поезд меня и раненых красноармейцев.

В Елизаветграде жил мой прадед и был очень богат.

Умирая, оставил, по преданию, до ста внуков и правнуков.

У моего отца около пятнадцати братьев и сестер.

Дед мой был беден, служил лесником у своего брата.

Сыновей, выросших лет до 15–16, отправляли куда-нибудь искать судьбу.

Когда они ее находили, к ним присылали их братьев.

К дочерям же брали из числа мальчиков, играющих на улице, но хорошего еврейского рода, какого-нибудь 16-летнего малого, женили его, растили, делали его аптекарским учеником, а потом провизором. Большего ничего делать было нельзя.

Семья получалась дружная и, по большей части, счастливая.

Бабушка моя научилась говорить по-русски к 60 годам.

Любила говорить, что она прожила первые 60 лет для детей, а теперь живет для себя.

В семье мне рассказывали, что когда мой отец, который тоже женился очень рано, лет 18, приехал с первой своей женой и с новорожденным сыном в Елизаветград, то бабушка кормила грудью в это время своего последнего ребенка.

Когда внук плакал, то бабушка, чтобы не будить молодую мать, брала его к себе и кормила грудью вместе с дочкой.

Ездила бабушка за границу, была в Лондоне у своего сына Исаака Шкловского433433
  Шкловский Исаак Владимирович (псевд. Дионео; 1864–1935) – публицист и критик, с 1896 г. постоянно жил за границей.


[Закрыть] (Дионео), читала ему свою книгу воспоминаний.

Воспоминания ее начинаются с рассказов няньки и родителей о Гонте434434
  Гонта Иван (?–1768) – один из руководителей взятия Умани гайдамаками. Герой поэмы Т. Шевченко «Гайдамаки» (1841).


[Закрыть], кончаются на Махно.

Книга написана на жаргоне435435
  Книга написана на жаргоне… – То есть на идише.


[Закрыть], мне она переводила оттуда кусочки.

Написано спокойно. Россию она не разлюбила.

Есть один хороший момент. Приходят в дом офицеры и казаки грабить. Бабушка прячет руку с обручальным кольцом. Офицер говорит: «Не беспокойтесь, обручальных колец мы не берем». «А мы берем», – сказал казак и снял кольцо с ее руки.

На днях я узнал, что бабушка моя умерла в Елизаветграде 86 лет от воспаления легких. Письмо пришло ко мне в Финляндию из Украины через Данию.

Умерла она среди гибели города.

Голодают сейчас в Елизаветграде ужасно.

Читал и ее письмо, написанное за несколько дней до смерти.

Она писала, что тяжело, но ходит она все еще прямо. Верю, что умерла без отчаяния.

Я видел ее в последний раз в 1920‐м. Ушел из лазарета и жил у нее.

Квартирка была вся ограблена. Через город прошло десяток банд, погромов было чрезвычайно много. Запишу один способ. Тихий погром.

Организованные погромщики приходят на базар к еврейским лавкам. Становятся в очередь. Объявляют: «Весь товар идет по довоенной цене». Несколько становятся за выручку принимать деньги.

Через час или полчаса магазин распродан, вырученные деньги передаются хозяину.

Он может идти с ними к другому ларьку и купить на них булку.

Но чаще были погромы обыкновенные.

Иногда во время погромов осматривали паспорта и выкрестов не трогали. Иногда оставляли обручальные кольца.

Выносили мебель, рояли. Уносили сундук прислуги.

Убивали, преимущественно увозя на вокзал.

Но евреи прятались, и им это как-то позволяли.

Однажды рабочие завода Эльварти436436
  …рабочие завода Эльварти… – Точнее: Чугунолитейный и машиностроительный завод «Роб. Эд. Эльворти».


[Закрыть] прекратили погром.

Город несколько раз сам дрался с наступающей бандой у старой крепости.

Бабушка сказала своим внукам, чтобы они шли и дрались.

Но рабочие приняли евреев-буржуев хмуро, не позволили им драться рядом с собой.

Сейчас в городе было тихо.

Лавки заперты. Базар торговал, но под страхом.

При мне запретили вольную продажу хлеба, не устроив городской выдачи. Даже странно.

Приехали в ночь два моих двоюродных брата.

Чем-то спекулировали. Приехали ночью на телеге.

Пошли в город, купили свиную шкуру с салом, муку, захватили меня с собой, повезли все вместе в Харьков.

На станциях выбегали, покупали яблоки мешками, помидоры корзинами. Говорили на жаргоне, но не на еврейском, а на матросском. «Шамать» – означало есть, потом «даешь», «берешь», «каша» и т. д. Везли они провизию к себе в Харьков «шамать», а не продавать. Ехали с пересадками, на крышах.

Ночевал в агитационном пункте на полу. Но какой-то буденовец уступил мне место на столе. Спал. Со стены смотрели на меня Ленин и Троцкий. И надписи из Маркса и «Красной газеты»437437
  …надписи из… «Красной газеты». – Ежедневный орган Петроградского комитета РКП(б) в 1918–1920 гг.; издавалась до 1939 г.


[Закрыть].

Братва спала на улице на вещах.

Приехал в Харьков.

Из дома дяди, к которому подвезли меня и помидоры, вышла моя жена в красном ситцевом платье и деревянных сандалиях. Она выехала из Херсона вслед за мной, не попав на мой поезд. Искала меня в Николаеве. Приехала в Харьков. Отсюда хотела вернуться в Елизаветград.

В Харькове просидел два дня в Наркомпроде438438
  …просидел два дня в Наркомпроде… – Народный комиссариат продовольствия.


[Закрыть], добивался разрешения на провоз двух пудов провизии в Питер.

Через неделю мы были в Петербурге.

Вокруг города горели торфяные болота.

Солнце стояло в дыму.

Ссорился с Люсей. Она говорила, что пасмурно, я – что солнечно.

Я – оптимист.

Приехали мы почти голые, без белья.

Питер производил на меня впечатление после Украины города, в котором много вещей.

В Петербурге поселился я в доме отдыха на Каменном острове. Потяжелел на десять фунтов. Чувствовал себя спокойным как никогда.

Активная борьба с белогвардейцами, в общем, не входит сейчас в программу русских интеллигентов, но никто не удивился, когда я приехал из какой-то командировки раненым.

Любили ли меня, разочаровались ли до конца в белых, но никто не тревожил меня вопросами.

Осколки легко выходили из ран. Было жарко, но окна комнаты смотрели на Неву.

Я наслаждался постельным бельем, обедом с тарелок.

Разница между Петербургом и советской провинцией больше, чем между Петербургом и Берлином.

Теперь начнется рассказ про жизнь без событий – о советских буднях.

Поселился я в Доме искусств.

Места не было. Взял вещи, положил их в детскую коляску и прикатил к Дому искусств; из вещей главное, конечно, была мука, крупа и бутылки с подсолнечным маслом. Въехал в Дом искусств без разрешения администрации.

Жил в конце длинного коридора. Его зовут Пястовским тупиком, потому что в конце он упирается в дверь поэта Пяста439439
  Пяст (Пястовский) Владимир Алексеевич (1886–1940) – поэт, мемуарист.


[Закрыть].

Пяст же ходил в клетчатых брюках – мелкая клетка, белая с черным, – ломал руки и читал стихи.

Иногда говорил очень хорошо, но в середине речи вдруг останавливался и замолкал на полминуты.

В эти минуты какого-то провала сам Пяст как-то отсутствует.

Другое название коридора – «Зимний обезьянник».