Текст книги "Заметки о прозе Пушкина"

О «Капитанской дочке»

Повторяю, тема дворянина-разбойника появилась не у Пушкина. Ново в «Дубровском» то, что дворянин-разбойник лишается своего поместья, так сказать, деклассируется.

Дворянин-разбойник у Бегичева искоренять ябеду приходит из своего поместья со своей дворней.

Дубровский начинает с того, что он уходит из своего поместья, теряет его.

Но окончательный разрыв Дубровского с его обществом вызван не столько его решением сжечь свой дом, т. е. лишить своего врага части неправильно отнятого имущества, сколько решением Архипа – кузнеца сжечь в этом доме приказных.

Кузнец, как, вероятно, помнит читатель, имеет свой облик, свои поступки. Он запирает приказных и спасает кошку с опасностью для жизни.

Он – новый голос, появившийся в крестьянской толпе, ее герой.

В «Дубровском» дано столкновение с приказными. Дубровский убивает офицера, но после этого распускает шайку.

Капитан Копейкин, пишущий письмо государю, как будто идет дальше в обобщении целей своего бунта.

Перед «Дубровским» Пушкин составил план романа, действие которого происходило на Кавказских водах. В романе описывался дворянин-разбойник. Пушкин дал ему фамилию Якубович.

У дворянина был друг – кунак. Якубович вел двойную жизнь.

Этот план ближе всего к традиции разбойничьего романа.

Ход пушкинской работы ведет нас от этой повести о кавказском разбойнике к «Дубровскому» и потом к «Капитанской дочке».

Мы присутствуем при нарастании серьезности конфликта, положенного в основание повестей.

Планы продолжения «Арапа Петра Великого», к которому в том или ином виде собирался вернуться все время Пушкин, тоже как-то связаны с темой восстания.

В 1831 г. произошло большое восстание военных поселян в Новгородской губернии.

Двинуть войска против восставших было очень трудно.

Сущность восстания Пушкин формулировал в письме к Вяземскому: «действовали мужики, которым полки выдали своих начальников» (3 августа 1831 г. Переписка, т. II, стр. 296).

На приеме в Царском Селе царь сказал дворянам:

«Я должен сказать вам, господа, что положение дел весьма нехорошо, подобно времени бывшей французской революции».

Выезд царя к восставшим был не очень благополучен, ему пришлось есть у них хлеб-соль, чтобы обеспечить себе отступление.

В 1831 г. Пушкин записывает о восстании в своем дневнике:

«Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рев и вой голодного зверя» (Пушкин, т. VI, стр. 382).

Пушкин думал о том голосе, который выделится из шума толпы, о вожде толпы.

С этими мыслями начаты были Пушкиным работы о Пугачеве.

Обращаясь к графу Чернышеву в начале 1833 г. с просьбой выдать дело о Суворове и заодно следственное дело о Пугачеве, Пушкин думал не о генералиссимусе, а об Емельяне.

Славный бунтовщик стал спутником жизни последних лет великого писателя.

Варианты повести «Капитанская дочка» и что за ними лежит

Несколько слов об эпиграфах

Сохранилось шесть планов последней повести Пушкина.

Обычно предполагают, что в ходе работы над повестью Пушкин исходил прямо из опыта 1831 г., что для него уже тогда обозначилась невозможность либерально-дворянского компромисса с крестьянской революцией.

Это положение является частным случаем общих установок пушкинистов, у которых отзывы Пушкина о Наполеоне 1815 года переносятся на Наполеона 1817 года и у которых вообще динамика развития идей поэта чрезвычайно замедлена и высказывания его берутся в их прямом подцензурном виде.

У пушкинистов укоренилась мысль, что изучение дошедших до нас планов «Капитанской дочки» позволяет установить, что как бы ни изменялся фабульный узор повести о Шванвиче, политические установки в процессе всех переработок начального замысла оставались неизменными. Союз Шванвича с Пугачевым мог по-разному мотивироваться, но, конечно, никогда не оправдывался.

С этим трудно согласиться, потому что в анализе планов и, главное, в анализе самой повести не обращено внимание на методы, которыми Пушкин дает образ Пугачева.

На самом деле, в развитии планов у Пушкина идет вытеснение темы внутренне-дворянского спора темой народного восстания.

Первая тема закреплена датой 1762 г.

В «Капитанской дочке», в ее планах, она связана с именем Шванвича.

Пушкин записывает:

«[Показание некоторых историков, утверждавших, что ни один из дворян не был замешан в Пугачевском бунте, совершенно несправедливо. Множество офицеров (по чину своему сделавшихся дворянами) служили в рядах Пугачева, не считая тех, которые из робости пристали к нему.] Замечательна разность, которую правительство полагало между дворянством личным и дворянством родовым. Прапорщик Минеев и несколько других офицеров были прогнаны сквозь строй, наказаны батогами и проч. А Шванвичь только ошельмован преломлением над головою шпаги. Екатерина уже готовилась освободить дворянство от телесного наказания. Шванвичь был сын кронштадтского коменданта, разрубившего некогда палашом, в трактирной ссоре, щеку Алексея Орлова (Чесменского)» (Пушкин, т. V, стр. 451).

Судьба Шванвича действительно определяется датой 1762 г.

Вариант в повести с героем Шванвичем был бы самым дворянским, этому варианту соответствуют два плана:

<1>

Кулачный бой – Шванвич – Перфильев. —

Перфильев, купец – Шванвич за буйство сослан в деревню – встречает Перфильева.

<1831–1833 ?>

<2>

Шванвич за буйство сослан в гарнизон.

Степная крепость – подступает Пугачев – Шванвич предает ему крепость – взятие крепости – Шванвич делается сообщником Пугачева – Ведет свое отделение в Нижний – Спасает соседа отца своего. – Чика между тем чуть было не повесил стар<ого> Шванвича. – Шванвич привозит сына в Петербург. – Орлов выпрашивает его прощение.

31 янв. 1833. (Пушкин, т. IV, стр. 592.)

Исторически Шванвич – богатырь. Отец его – соперник по силе Орлову.

Действие в первом плане начиналось в Москве.

Яицкий казак Перфильев был в делегации от войска к Екатерине.

Встреча происходит на кулачном бою. Богатыри, очевидно, оказываются равными по силе. Они дружат. Они встречаются потом, и, очевидно, Перфильев помогает Шванвичу. Когда Шванвич арестован, то другой богатырь – Орлов – выпрашивает ему прощение.

О том, как выглядит Шванвич, мы знаем из записи Пушкина.

«Шванвич такой же повеса и силач, как и они (Орловы)». О том, что Перфильев был богатырем, мы знаем из VIII гл. «Истории Пугачевского бунта». В описании казни Пушкин говорит:

«Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный».

Памятью об этой «орловской» стадии развития сюжета осталась не только дата 1762 г., но и эпиграф к главе I. У Пушкина он дан так:

 
Был бы гвардии он завтра ж капитан.
– Того не надобно: пусть в армии послужит.
Изрядно сказано! Пускай его потужит…
 
 
. . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Да кто его отец?
 

Княжнин.

Этот эпиграф взят Пушкиным из комедии «Хвастун» Якова Княжнина. В дальнейшем я буду цитировать эту комедию по X тому «Российского Феатра», где она была напечатана.

Реплика, которую я сейчас приведу, принадлежит Верхолету, герою комедии, который выдает себя за графа. Ему отвечает положительный герой. Теперь приведем всю сцену:

 
В е р х о л е т (к Честону)
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда бы не таков он был и груб и рьян,
То был бы гвардии он завтра Капитан.
Ч е с т о н
Тово не надобно, пусть в армии послужит.
В е р х о л е т
Изрядно сказано; пускай ево потужит,
Пускай научится, как графов почитать,
И лутче бы отец ево не мог сказать. —
Но кто ево отец?
 

В «Словаре древней и новой поэзии», изданном в 1821 г., Николай Остолопов так определяет эпиграф:

«Одно слово, или изречение, в прозе или стихах, взятое из какого-либо известного писателя, или свое собственное, которое помещают авторы в начале своих сочинений, и тем дают понятие о предмете оных» (т. I, стр. 398).

Вещи Княжнина, из которых Пушкин взял этот эпиграф и эпиграф к поединку, о котором я буду говорить позже, в пушкинское время были хорошо известны и даже в отрывках приводились в «Учебной книге русской словесности» Н. Греча, выдержавшей к этому времени несколько изданий.

Эпиграф, начинающий «Капитанскую дочку», для читателя того времени говорил о гонениях, которые испытывал дворянин от ложного графа.

Этот эпиграф – не единственная неувязка, произошедшая от изменения сюжетной установки во время написания «Капитанской дочки».

Без вины Гринев, будучи записанным в гвардию, не мог попасть в армию, – об этом написал князь Вяземский Пушкину:

«Можно ли было молодого человека записанного в гвардию прямо по своему произволу определить в армию? А отец Петра Андреевича так поступил, – написал письмо к Генералу и только. Если уже есть письмо, то, кажется, в письме нужно просить Генерала о содействии его к переводу в армию. А то письмо не правдоподобно. Не будь письма на лице, можно предполагать, что эти побочные обстоятельства выпущены автором, – но в письме отца оне необходимы» (Переписка, СПБ, 1911, т. III, стр. 407).

В эпиграфе к главе II тоже сохранился след первоначального сюжета.

 
Сторона ль моя, сторонушка,
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез:
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая,
И хмелинушка кабацкая.
            С т а р и н н а я   п е с н я.
 

(Пушкин, т. IV, стр. 320.)

Этот эпиграф, как и остальные эпиграфы, взятые из народных песен, найден Пушкиным в чулковском сборнике «Собрания разных песен».

Эпиграф в основном окрашивается тем произведением, откуда он заимствован; это не просто строчка, а строчка, напоминающая о целом цикле явлений. Песня «Сторона ль моя, сторонушка» взята из части III собрания Чулкова. В этой песне рассказывается о судьбе молодого человека, воспитанного в неге и попавшего на чужую сторону. Кончается эта песня так:

 
Уберегла меня матушка,
И от ветру, да и от вихарю,
И от частого мелкого дожжичка.
Не уберегла меня матушка,
Что от службы да государевой,
От чужой дальной сторонушки.
 

(Цитирую по изданию Академии наук, 1913 г., стр. 583.)

Содержание песни подходит для эпиграфа «орловской» редакции. Но «прытость, бодрость молодецкая и хмелинушка кабацкая» к Гриневу повести не подходит.

Остатком старой мотивировки посылки героя в глушь является и вопрос, который задают Гриневу при приезде:

«Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством. «Смею спросить» – сказал он; – «вы в каком полку изволили служить?» Я удовлетворил его любопытству. «А смею спросить» – продолжал он, – «зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?» – Я отвечал, что такова была воля начальства. «Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки» – продолжал неутомимый вопрошатель» (Пушкин, т. IV, стр. 332).

Таким образом, мы видим, что первый и второй планы оставили свой след в повести; Пушкин с ними жил долго.

Третий план определяется словами наброска предисловия:

«Несколько лет тому назад в одном из наших альманахов напечатан был…»

Эта отрывистая фраза, не дописанная Пушкиным, приводит нас к альманаху «Денница» (1834 г.), в котором было напечатано описание бурана. Буран в степи, в которой встречаются герои, стал местом новой завязки повести.

Автор отрывка – Аксаков.

Совпадения настолько близки, что позволяют датировать время написания глав плана не 1833–1834 гг., а прямо 1834 годом.

Оба плана друг друга продолжают. Третий план тоже написан в 1833 г., содержит в себе указание на любовную интригу и на невесту, просватанную очевидно, за более знатного соперника.

Действие начинается уже не в Москве.

Вот этот план:

<4>

Крестьянский бунт. – Помещик пристань держит, сын его.

–

Мятель – Кабак – Разбойник вожатый – Шванвич ст<арый> Молодой человек едет к соседу, бывшему воеводой – Марья Ал<ександровна?> сосватана за племянника, которого не любит. М<олодой> Шванвич встречает разбойника вожатого. – Вступает к Пугачеву – Он предводительствует шайкой – Является к Марье Ал. [Вешает] Спасает семейство, и всех.

Последняя сцена. – Мужики отца его бунтуют, он идет на помощь. – Уезжает – Пугачев разбит – Молодой Шванвич взят – Отец едет просить Екатерину. – Орлов – Дидерот – Казнь Пугачева. <1833–1834> (Пушкин, т. IV, стр. 592.)

«Дидерот», упомянутый в конце плана, жил в Петербурге с сентября 1773 г. по конец февраля 1774 г.

Пушкин знал записки княгини Дашковой, в которых приведен ее спор с Дидро о рабстве крестьян.

Поэтому предполагали даже, что Дидро должен был быть введен в повесть не для того, чтобы высказывать свои мысли, а для того, чтобы дать возможность Дашковой высказать свои сентенции: «просвещение ведет к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок».

Эти сентенции будто бы были очень близки и Пушкину и совпадают с сентенциями Гринева.

Думать, что в произведении, основанном на конфликте 1762 г., Пушкин будет солидаризироваться с Дашковой, значит чрезвычайно неконкретно понимать строение литературного произведения.

Кроме того, сентенции в «Капитанской дочке» принадлежат не Пушкину, а Гриневу.

У Пушкина же все время есть снисходительно-пренебрежительное отношение к Гриневу.

Гринев – это не Дубровский, а своеобразный Белкин. «Капитанская дочка», как я уже говорил, по своим стилистическим особенностям могла бы печататься рядом с «Историей села Горюхина».

Переходим к анализу последних планов «Капитанской дочки».

<4>

Башарин отцом своим привезен в Петербург и записан в гвардию. – За шалость послан в гарнизон. – Пощажен Пугачевым при взятии крепости, [произведен им в капитаны и отряжен] с отдельной партией в Симбирск под начальством одного из полковников Пугачева. – Он спасает отца своего, который его не узнает. – Является к Михельсону, который принимает его к себе; отличается против Пугачева – принят опять в гвардию. – Является к отцу в Москву – идет с ним к Пугачеву.

[Старый комендант отправляет свою дочь в ближнюю крепость]

[Пугачев, взяв одну, подступает к другой – Башарин первый на приступе]. [Требует в награду]

<1833–1834>

<5>

Башарин дорогой во время бурана спасает башкирца (le mutilé»). Башкирец спасает его по взятии крепости. – Пугачев щадит его, сказав башкирцу – Ты своею головою отвечаешь за него. – Башкирец убит – etc.

<1833–1834> (Пушкин, т. IV, стр. 592–593).

Башарин, упомянутый в этих планах, лицо историческое.

Взяв Ильинскую крепость, Пугачев призвал к себе офицера. Вот что пишет об этой сцене Пушкин в «Истории Пугачевского бунта»:

«Ему представили капитана Камешкова и прапорщика Воронова. История должна сохранить сии смиренные имена. – Зачем вы шли на меня, на вашего государя? спросил победитель. – «Ты нам не государь», отвечали пленники: «у нас в России государыня императрица Екатерина Алексеевна и государь цесаревич Павел Петрович, а ты вор и самозванец». Они тут же были повешены. – Потом привели капитана Башарина. Пугачев не сказал уже ему ни слова, велел вешать и его. Но взятые в плен солдаты стали за него просить. Коли он был до вас добр, сказал самозванец, то я его прощаю. И велел его так же, как и солдат, остричь по-казацки, а раненых отвести в крепость» (Пушкин, т. V, стр. 320).

Считают, что здесь уже происходит снижение темы вещи, так как вместо Шванвича, служившего самозванцу на ответственных командных постах, появляется Башарин, существенной роли в событиях не игравший.

Не будем касаться последнего, 6-го плана, который не дает нам нового конкретного приближения к сюжету повести, и анализируем 4-й и 5-й планы.

Спасение Башарина связано с волей самого Пугачева. В дальнейшем ходе разработки плана введен изуродованный башкирец, которого спасает в пути Башарин. Башкирец спасает его самого. Положение традиционное, часто используемое Вальтер-Скоттом.

В исторических романах, почти до нашего времени, романисты пользуются темой благодарности разбойника, который спасает героя.

Примером может служить роман Сенкевича «Огнем и мечом». Поляк-дворянин спасает Хмельницкого, и тот потом выручает его.

У Пушкина в плане дана такая же схема. Но в повести все отношения изменены. Во-первых, изуродованный башкирец заменяется самим Пугачевым. Происходит то выдвижение Пугачева, которое началось с 3-го плана, кончающегося, как мы заметили, казнью Пугачева.

В повести действует, как покровитель героя и друг его, сам Пугачев. Изуродованный башкирец стал второстепенным, эпизодическим героем. Его допрашивает комендант, потом он принимает участие в казни коменданта.

Но главное изменение – это мотивировка помилования героя.

Пугачев милует Гринева не в виде благодарности за спасение, потому что в повести не Гринев спасает Пугачева, а Пугачев его спасает, указавши дорогу.

Помилование дано не за спасение, а в память заячьего тулупчика, полученного в подарок.

Услуга Гринева становится гораздо меньше, а великодушие Пугачева человечнее.

Реальный ход работы Пушкина над планами «Капитанской дочки» состоит не в том, что он, не изменяя отношения к восстанию, делает своего героя-дворянина все менее ответственным за восстание, а в том, что он заменяет первый конфликт, основанный на борьбе дворянских группировок, показом самого Пугачева и конфликтом между ним и дворянином-недорослем, симпатичным, но недалеким.

Разрешение личного конфликта Гринева дается уже не в плане сговора представителей когда-то поссорившихся родов, а на обнаруживании его невиновности.

Личная судьба Гринева разрешена поездкой Маши в Петербург, но здесь разрешена фабульная, а не сюжетная линия повести.

Орловы, которые в «Дубровском» назывались Троекуровыми, удалены из повести начисто.

Москва и Петербург, которые занимали сравнительно много места в планах, почти не даны в повести.

Пугачев сделался из эпизодического героя – главным.

Его кивок головой перед самой казнью – последний сюжетный штрих произведения.

Примечание

Вопрос об эпиграфах к «Капитанской дочке» еще целиком не решен, и решать его приходится заново.

Хороший знаток фольклора Николай Трубицын занялся этим вопросом в статье «Пушкин и русская народная поэзия», напечатанной в IV томе брокгаузовского издания Пушкина (СПБ, 1910).

Но и здесь вопрос решен суммарно, а кое в чем и неверно.

«В отношении эпиграфов и содержания из народной поэзии особенно посчастливилось «Капитанской дочке»; так, во II главе взят отрывок из песни бродяжной «Сторона ль моя, сторонушка»; Шейн («Народная песня и Пушкин», ежемесячные сочинения, 1900, №№ 5, 6, 91) полагает, что Пушкин заимствовал отрывок из «Жизнеописания Ваньки Каина», очень популярной, особенно во второй половине XVII века, книги; к главе V дано два эпиграфа: «Ах, ты, девка, девка красная!» и «Буде лучше меня найдешь, позабудешь» – отрывки из народных любовных песен; первый взят, очевидно, из «Песенника» 1780 г. или из сборника Прача 1790 г.; к VI главе – два стиха из обычной былинной запевки: «Вы, молодые ребята, послушайте»; к VII главе – запевка к песне Петровской эпохи о казни атамана стрельцов: «Голова моя, головушка»; Пушкин взял ее из сборника Новикова 1777 г. (Шейн, указ. соч., 97); к главе XII взят отрывок из свадебной песни: «Как у нашей яблоньки». В середине главы IV упоминается известная народная песня: «Капитанская дочь, не ходи гулять в полночь», взятая, должно быть, из сборника Прача 1790 г., и в главе VIII приведена «заунывная бурлацкая», – вернее, разбойничья песня: «Не шуми, мати зеленая дубравушка», приписываемая Ваньке Каину; эту же песню упоминает Пушкин и в XIX гл. «Дубровского» (стр. 63–64).

К сожалению, эти указания составлены неверно и небрежно.

Во-первых, книжка «Жизнеописание Ваньки Каина», конечно, книга не XVII века, а второй половины XVIII, но это, вероятно, просто опечатка.

Во-вторых, песни появляются не с первого издания этой книжки, а только с 1779 г., т. е. после чулковского песенника, откуда они и взяты.

Ценнее указания статьи академика А. Орлова «Народные песни в Капитанской дочке Пушкина». (Сб. «Художественный фольклор», вып. II – III, M., 1927, стр. 80–95).

А. Орлов, учтя полемику Е. Ф. Будде с П. К. Симони («Известия Отделения русск. языка и словесности Академии наук», т. XVIII, кн. 3), пишет:

«Большинство остальных (кроме «Капитанская дочь, не ходи гулять в полночь…») народно-песенных цитациq в «Капитанской дочке» сделаны Пушкиным по песеннику Чулкова (1770–1774 гг.) или Новикова, подбор которых, в первых четырех частях, почти вполне один и тот же… Но все же надо думать, что Пушкин скорее пользовался Новиковским песенником, чем Чулковским».

Приведу из той же статьи суммирующую часть, интересную для меня как выражение мнения, прямо противоположного моему:

«… Пушкин очень любил эпиграфы и удачности их выбора придавал большое значение… По рукописям «Повестей Белкина» и «Арапа Петра Великого» видно, как тщательно подбирал Пушкин свои эпиграфы, как затем заботился о воспроизведении их в печати. С Одоевским он обсуждал эпиграфы даже для чужих статей и брал у авторов их произведения для приискания эпиграфов к главам.

Манера и искусство эпиграфирования в основе принадлежит писателям Запада. Искусство это особенно поражает в произведениях Вальтер-Скотта. Поставленные над каждой главой его романов короткие цитаты из других писателей или из народных баллад остроумно и точно соответствуют содержанию глав, их настроению, резюмируют сущность повествования, предупреждая читателя и настраивая его к восприятию.

Любопытно то обстоятельство, что в эпиграфах Вальтер-Скотта цитируется вне связи с общим текстом цитируемого произведения, что цитируемое только в данном извлечении приобретает особенную силу и что поэтому чтение всего отцитованного произведения не могло бы ничего дополнить к этой силе, а даже разочаровало бы. Одним словом, эпиграф-цитата Вальтер-Скотта собственно не цитата, а создание самого Вальтер-Скотта. То же наблюдаем у Пушкина и тем большее право имеем сопоставлять его «Капитанскую дочку» в этом отношении с романами Вальтер-Скотта, что уже всеми установлено влияние этих романов на фабулу «Капитанской дочки».

Эпиграфы «Капитанской дочки» взяты не только из народной словесности. В некоторых главах Пушкиным выдвинуты вперед мотивы, характерные для дворянской среды XVIII века в разных стилях ее выражения, именно – мотивы столичной военщины и формалистики, военный и обывательский провинциализм, буржуазная сентиментальность, пиитический пафос, и потому эти главы освещены соответствующими эпиграфами-цитатами из стихов дворянских писателей второй половины XVIII века, с ярко выраженным стихом эпохи. Но все же основным источником освещения через эпиграф остается именно народная словесность» (А. Орлов, стр. 94–95).

У акад. А. Орлова есть свое представление о том, каким хотел показать Пугачева Пушкин. Пушкинские эпиграфы повели его в другую сторону, но он отрезал поводья.

Уважаемый и плодовитый исследователь не принял пушкинской системы эпиграфов.

Он сумел натыкать палки или, вежливо говоря, вехи, но не увидал по вехам плана и даже начал утверждать, что плана нет.