Текст книги "40 дней ровы"

35-й день

Нас было двое. И оба мы решили убить то существо, которое издевалось над другими. Я думал, убивать будет больше второй, а я только помогать. Но мне пришлось тоже убивать. А существо не умирало. Я бил его палкой, я не хотел, мне просто необходимо, чтобы оно умерло и все, но оно продолжало жить. Настойчиво продолжало жить. Я не мог перенести этот кошмар. И проснулся в ужасе.

Снова сон. Что-то означал, наверное. Возможно, я внутри себя расправлялся с какой-то своей частью. Может, это был Маунти? Кстати, я же хотел его убить. Почему?

Он вчера совершил зло. Я не помню конкретно, что. Наверное, и не важно. Когда другой совершает зло, не важно, что конкретно он делает, – важен только факт наличия зла.

Зло нельзя оставлять без ответа. И злом нельзя на зло отвечать. И не замечать нельзя, делать вид, как будто ничего не было. Понимаешь?

Пражка пожал плечами, кивнул и налил вина в бокалы.

– В первую очередь надо зафиксировать, что зло произошло. То есть, понятно, бывает обидно, злость берет, хочется отомстить, потом забыть и так далее. Это все пройдет. Важно запомнить: зло было. Не для злопамятства надо запомнить, для другого совсем. Другого приоткрыть. Понимаешь? Это самое главное! Он же до того как зло совершил, одним был, а как решился на него – другим стал. Может, чуть-чуть, а может, и сильно – но другим стал. В каждый момент выбора – мы себя меняем. Становимся злее или добрее, становимся другими. А когда другой в отношении нас зло совершает – мы его обнаруживаем. Раньше мы его не видели или плохо видели. И вот он совершил зло – и для нас стал прозрачнее. Вот именно для этой прозрачности надо зло запомнить. Другой словно карту приоткрыл свою. Пусть одну, но приоткрыл. А потом важно ответить. А что значит ответить на зло?

Я помолчал. И Пражка помолчал. И я продолжил.

– Ответить на зло – значит, эту открытую карту помнить. И себя в отношении другого поменять. Он сделал зло и поменялся. Но и ты теперь поменялся. Вот, например, другой тебя обманул. Обманул – тоже ведь зло. Обманул, но и карту свою вскрыл, значит, он тебя обманывать может. Да и не только тебя. И вот тебе про это помнить надо. А если ты не помнишь и потом опять относишься к его словам, как к чистой монете, – значит, ты глуп и наивен. Это уже твоя ответственность. То, что он обманул, – это его вина. Но вот что ты теперь обманулся, во второй раз, – твоя. Думать надо было и помнить.

Или человек гадость тебе про другого говорит. Думаешь, он в отношении другого зло совершает? Да. Но и в отношении тебя тоже. Он ведь тебе говорит! Но ты теперь видишь. Другой тебе карту свою вновь приоткрыл. Ты помни это зло. Потому что раз он про другого говорит гадость, значит, и про тебя будет. И такой вот ответ надо все время держать. В чем участвовать с другим человеком, в чем не участвовать, о чем говорить, о чем не говорить, что слушать, что не слушать. Чему верить, чему нет.

Это и есть на зло ответить, понимаешь?

Маунти много зла совершает. И надо помнить всегда про это.

И Рова – это тоже зло. Деревья умирают. Двести лет жили и теперь умирают. И надо Рову выкорчевывать. Много надо сил потратить. А может, всю жизнь. И все почему? Потому что пока всходы были маленькими – никто не убивал. Все смотрели и думали, ничего страшного. Не надо отвечать, не надо помнить. А теперь видишь, как все обернулось…

– А если добро? – спросил Пражка.

– Что «добро»? – не понял я.

– Если другой в отношении тебя добро совершил?

– То же самое, то же самое. Это тоже важно. Он, значит, так же приоткрылся тебе. И ты помни про это. Это очень важно. Да. Это хороший вопрос, Пражка. Может, это даже еще и важнее. Вчера мне Романо инструменты принес. И этот поступок его все у меня из головы не выходит. Я думал, он только пьет…

– Он не пьет, – тихо сказал Пражка.

34-й день

– Зачем ты ему помогал?

– Он попросил, и я помог. Я всегда помогаю, когда просят.

– Но зачем? Ты же сам утверждал: получится страшно, некрасиво, абсурдно, нелепо и глупо! Почему ты не сказал, что не будешь в этом участвовать? Это было бы хорошо не только для тебя, но и для него!

– Зачем? – Марианна задала свой вопрос еще раз и начала отдаляться. – Зачем ты участвуешь в том, что считаешь неверным?

Зачем я участвую в том, что считаю неверным?

С этим вопросом я проснулся.

Марианна была красивой женщиной. Или девушкой. Или… я не мог вспомнить. Это был образ прекрасного женского. В ее вопросе не было осуждения. Скорее, искреннее желание помочь мне. И ему.

Почему на ферме нет ни одной женщины? Может, поэтому растет рова? Иногда женщина может остановить зло, которое не в силах остановить мужчина. Почему мне приснилась Марианна? Почему мне здесь снятся такие яркие сны?

Я шел к Рове. Задавал себе разные вопросы. Разные неважные вопросы, лишь бы не столкнуться, лишь бы уйти от главного вопроса. Пугающего меня вопроса Марианны: зачем я участвую в том, что считаю неверным?

Зачем я помог Пражке делать забор из гробов для несуществующих роз? Да, это было абсурдно и, главное, некрасиво. Я не люблю, когда некрасиво. Я не люблю, когда бессмысленно. Я не люблю, когда глупо. Но я в этом участвовал. По своей воле. Меня же никто не принуждал. Пражка попросил. Но я мог отказать. Или не мог? Я не подумал и согласился? Или я испугался и согласился? Или я испугался и поэтому не подумал? И поэтому согласился?

Кто такая Марианна? Или МариАнна? Маунти сказал, ее не существует. Но можно ли верить Маунти?

Кто-то увязался сзади. Я сперва услышал стук страха в сердце, а потом треск за спиной. Почему я боюсь Маунти?

Может, потому, что он злой? Он может совершить зло в отношении меня. И мне на это нечего будет ответить.

– Я думаю, у тебя ничего не получится.

– Почему? – ну что за идиотский вопрос? Зачем я спросил? Надо было сказать: «А я думаю, получится». Зачем я ввязываюсь туда, куда не хочу ввязываться, даже в ненужные разговоры? Наверное, это похоже на ситуацию с Пражкой и его гробами.

– Потому что ты не попадаешь в свой собственный график, – усмехнулся Маунти. – Ты придумал график и все рассчитал. Только ты не укладываешься. И в твоих расчетах есть ошибки. Ты не сможешь работать так же быстро, как в первые дни. Ты уже устаешь. А в твоем графике нет выходных. Но это не самое главное, это мелочи. Может, ты и сможешь работать как сумасшедший, кто тебя, психа, знает. Самое главное – другое.

Маунти замолчал. Он ждал от меня вопроса. Но я не стал спрашивать.

Я хотел узнать. Однако желание не подыгрывать Маунти, не делать того, что он ждет, – было намного сильнее. Маунти молчал, но шел сзади. А потом шаги смолкли.

Я замедлился. Думал, Маунти не выдержит и скажет. Он должен сказать, но, возможно, для него обыграть меня в этом маленьком поединке было принципиально.

Что делать? Спросить? Или идти дальше? Шаг. Если спрошу, ничего хорошего не будет. Еще шаг. Но какая «главная причина» меня может остановить? Шаг. Может, я должен знать это? Может, знание поможет мне успеть? Еще шаг. Я не выдержал, остановился и спросил:

– О чем я не догадываюсь?

Голос Маунти раздался прямо над ухом. Все это время он бесшумно двигался следом. Я читал в его голосе ехидную брезгливую улыбку победителя.

– Ты теряешь смыслы. А сегодня – только седьмой день.

Слова Маунти опять ровой начали врастать в мое сознание. Зачем я спросил? Зачем ввязался опять? Я действительно теряю смыслы. Зачем я борюсь с ровой? Какой в этом смысл? Зачем это мне? Это же не моя рова, не мои оливы, не мои проблемы. Они все равно опять зарастут. Что я здесь делаю? Сегодня только седьмой день. Или осталось еще семь дней? Это большая разница. Как сказал Маунти? Где он? Как всегда, скажет и исчезнет.

Но… подожди… Я потерял смысл до того, как пришел Маунти, и он просто это озвучил. Или он озвучил и я начал терять смысл? Что, если его слова стали причиной потери смысла? Что если он – первопричина? Маунти как-то связан со злом. Его зло легко проникает в меня.

Я о чем-то думал до Маунти. О чем-то важном. И что-то светлое было.

Зачем я участвую в том, что считаю неверным! Точно!

Этот вопрос задала Марианна. Мне хотелось верить, что она существует. Пусть даже во сне. Даже воспоминание о ней давало облегчение, свет и надежду. Что-то хорошее и светлое должно быть в окружающем меня мире.

Зачем я участвую в том, что считаю неверным? Почему я ввязался в Пражкин бред с гробами? Боюсь испортить с ним отношения? Боюсь, он меня выгонит? Боюсь, он меня бросит? Но я знаю его всего несколько дней. И очищаю его оливы от его же ровы. Или это я для себя очищаю? Здесь у меня не было четкого ответа.

А еще я боюсь, что Пражка может меня… да-да… слово не хотело выходить. Я боюсь, Пражка меня убьет. Зачем ему это? Но убил же он… или еще убьет… кого-то… Кого?

Драка отвлекает от любых мыслей, добрых и злых. Я ввязался в драку с Ровой. Маунти сказал, что силы уже не те. Врет он. Он сказал, что смыслов нет. Врет он. Есть смыслы, и силы есть. Надо уничтожить Рову. Надо очистить всю сотню деревьев. Это единственное, в чем я был уверен на сто процентов. По крайней мере сейчас.

33-й день

Романо тоже очищал оливы от Ровы. Романо сидит в окружении бутылок и пьет. Но Романо не пьет. Романо не может говорить. И Романо принес мне инструменты. Кто он такой – этот Романо?

Кто он такой?

Я приходил в себя после пытки мазью. Руки остывали. Пражка внимательно смотрел на меня.

– Кто он такой и откуда он?

Пражка говорил неохотно, с большими паузами. Казалось, каждое предложение доставляло ему боль. Как всегда, когда он говорил о прошлом. А Пражка в основном говорил о прошлом.

– Романо появился три года назад. Он сказал, что был другом отца. Но я его не помню. Романо заявил, что отец ему обещал при жизни какое-то сокровище, какую-то очень ценную вещь, дорогую для него, как память. Что-то в виде шкатулки. Внутри вроде как ничего не было, но она как-то по-особенному открывалась. И самое ценное в этой шкатулке – смотреть, как она открывается. Вместе с этим раскрывалась какая-то тайна, насколько я его тогда понял. Но понимал я его слабо, он уже тогда плохо говорил. Я отвел его в гараж, показал на «шкатулки», которые остались от моего отца. Сказал, вот все, что мне досталось в наследство, – больше ничего нет. И если ему приглянулся какой-то гроб, то он может его забирать, – Пражка печально улыбнулся. – Романо сильно расстроился тогда, у него на эту шкатулку очень большие надежды были. Она его спасти должна была. По его словам, и опять-таки если я его правильно понял. Он попросился пожить и помочь по ферме. Я согласился. Как хочешь, мне-то что. Комнаты свободные. Выбирай. И работу выбирай, какая нравится, – здесь ее полно.

– Деревья! Отца? Родил отец? – спросил Романо.

– Посадил? Ну какие-то и отец, какие-то отец отца, а многие уже были, когда купили эту ферму.

– Хорошо. Хорошее, чем хорошо, – обрадовался Романо. – А чернь? Чернь давно?

– Не понял, какая чернь?

– Чернь. Очерняет оливки. Очерняет небо. Чернь! Все вокруг – чернь. Оливки – и кругом чернь. Везде – чернь.

– А. Колючка? Рова? Рова да, давно. Она потихоньку росла. Но в последние годы активно. Отец находил какой-то способ. А я – уже нет.

– Буду убирать чернь. Будет светло. Будут оливки и небо. Небо в оливках. Может, и спасусь тогда.

– Спасешь? Оливы?

– Да. Да. Спасусь. Успеть надо. Надо успеть.

И Романо начал работать. С утра до позднего вечера. Как одержимый. Куда-то спешил. Я так и не понял, кого он хотел спасти – себя или оливы. Он долго работал, много деревьев очистил, как пошел сильный дождь. Три дня шел. Работать нельзя было. А когда Романо вернулся в рощу – то увидел, чернь его опять взошла. Новые побеги дала. Зеленые, еще более цепкие. Романо стоял в роще несколько дней и не делал ничего. Только плакал. А кругом него эти колючки росли. Он вернулся, собрал вещи и пошел.

– Не успел я. Уйти мне надо.

А утром смотрю, он сидит возле стены.

– Не успел я. Нет ценного внутри. Не могу внутри. Снаружи тоже не могу. Не могу без ценного уйти. Здесь буду. Не успел я.

И потом говорить перестал. Совсем.

Сидит и пьет. И каждый раз, когда ты мимо проходишь, – выпить предлагает. Я думал, вино. Не брал никогда. Еще и заразиться боялся. Не знаю, почему. Все мне кажется, он какой-то очень страшной болезнью болеет. От которой хотел спастись, да не успел.

– Ты же говорил, он не пьет? – напомнил я.

– Как-то мне тяжело совсем было. Я задумался, шел мимо. Романо сидел – и, как всегда, протягивал бутылку. Мне тогда было все равно – отравлюсь, не отравлюсь, умру, не умру. Я взял и выпил. А там вода. Правда, потом… Хотя, может, мне показалось… Скорее всего, да… Ну да ладно.

Пражка замолчал.

Я пошел в свою комнату. Темный коридор. Проем в комнату Маунти. Внутри темно. Темнее, чем в коридоре. Я остановился. Спросить или нет? Странный выбор, который я делаю каждый раз. Спросишь – плохо кончится. Не спросишь – страшно. Чего страшно? Остаться один на один с собой? Самому решить? И жить? Я всегда не хочу и всегда спрашиваю. Я боюсь быть один и быть в неизвестности. Ведь буду жалеть…

– Маунти, почему Романо не успел?

– Глупец! Глупец твой Романо. Он корни не вырывал. Только подрезал ветви. Оливки очистил, небо в оливках увидел. А корни оставил. Глупец.

Маунти громко засмеялся.

32-й день

Один из нас взял кувалду. Посмотрел кругом. Мы стояли в помещении, прелестно украшенном. Лицемерная, не соответствующая нам прелесть. Кабинет, в котором мы проработали много лет. Столько лет работали, столько лет не замечали несоответствия. И это вызвало гнев в одном из нас. Он замахнулся кувалдой, но я схватил его за руку. Я держу его руку. Чувствую пульс. Знаю, что могу остановить его. Всегда останавливал. Я сильнее его. Но сейчас я задумался. Я держу его руку. И отпускаю. Впервые. «Хорошо», – слышу я себя. Удар. Он разносит наш кабинет вдребезги.

Я просыпаюсь.

Эти двое – я. Один всегда подавляет гнев другого. Такая комбинация создала лицемерную окружающую реальность. Я перестал замечать несносность моего мирка. Мои оливы окружает рова. Но я попускаю ее. Рова с моего молчаливого одобрения окружает меня плотнее. Она медленно поднимается выше. А я опять трусливо молчу. И вот я уже весь в рове. Мне всего лишь не хватает отпустить свой гнев, чтобы остановить зло. Я просыпаюсь.

Или я не спал?

Мой гнев, куда он направлен? Я иду бороться с Ровой. Кажется, она мне снилась. Рова – это она или он?

Вчера Пражка разговорился. Раньше он больше молчал. Надо будет при случае спросить у него про Маунти. Вот опять. Я услышал треск сзади. Чьи-то шаги. Я спрошу вечером, а пока даже думать не буду. Я и так отстаю от графика. Шаги смолкли. Я вонзил лопату в корень.

Пражка вонзил взгляд в меня.

Смотрел. Продолжал молчать.

– Так давно ты знаешь Маунти? – я повторил свой вопрос.

– Я не знаю, – после долгой паузы ответил Пражка.

– Не знаешь, как давно? Или не помнишь? Или вообще не знаешь? Ты же не можешь его не знать! – я взял стакан с вином и сделал большой глоток – Черт! Это что?

– Виски.

– Виски?! Почему виски? – горло горело.

– У меня день рождения сегодня, – совсем не радостно объяснил Пражка. – На каждый свой день рождения я открываю бутылку виски. От отца осталось. Виски и гробы. Мое наследство.

– Ну, еще оливковая ферма.

– Да. Еще оливы, которые зарастают ровой. Виски выпью, оливы зарастут колючкой, и останутся только гробы. Так я пойму, мое время пришло.

– Я очищу оливы. Не знаю, насколько тебе хватит виски, но деревья я спасу.

– Не думаю, – Пражка опять погрузился в свои мысли. – Думаю, они повторят ее судьбу.

Я не стал ничего уточнять. Захочет – расскажет.

Виски был приятным на вкус, никогда раньше такой не пробовал. Можно просто сидеть и наслаждаться вкусом. Напиток двенадцать лет находился в заточении в бочке и, может, от нечего делать, а может – в качестве мести впитывал вкус бочки. Возможно, таким образом он хотел выбраться на свободу? Бочка теряла вкус в этой борьбе, виски приобретал. А я сидел и наслаждался итогом. Отец Пражки был гурман.

– Знаешь, – Пражка вдруг прервал молчание, – когда на тебя все время кричат, кричат, кричат – ты либо становишься деревянным и бесчувственным, немного полумертвым, либо остаешься жить, но вжимаешься, вжимаешься, вжимаешься. И занимаешь очень мало пространства… Она была чувствительной. Очень. И поэтому была худой и маленькой до невозможности. Сперва на нее кричал ее отец. Потом мой отец. И потом ее не стало. Или потому. Наверное, и не может быть по-другому. Тебе не может вдруг повезти с людьми. Ты приходишь в этот мир. Вжимаешься под давлением людей и исчезаешь. Но перед этим она родила меня. Я не понимаю, как она могла это сделать. Физически не понимаю. Даже младенцем я был чуть меньше ее. Но так и не успел стать больше.

– Ты же не можешь помнить, Пражка. Ты же маленький был, – удивился я.

– Не могу. Но помню. Видишь? – сын гробовщика отрешенно смотрел сквозь меня куда-то в угол, словно в его темноте ожидал найти ответы на свои вопросы. Я добавил виски в бокал. Наслаждался вкусом, смотрел на именинника и размышлял, сколько ему лет; задавать вопрос мне не хотелось. Пражка был глубоко в себе, вдруг он вынырнул и порвал тишину:

– То, что она меня родила, – это было против каких-то правил. Я не должен был родиться. Зная отца – не должно было у него быть детей. Помня мать – она вообще не могла меня родить. Но родила, – выпалив это, Пражка опять нырнул в себя, на этот раз так сильно, что до конца вечера больше не проронил ни слова.

Я разглядывал того, кого не должно было быть. Размышлял, какова мера ответственности родителей за выборы человека. Мы думаем, от воспитания зависит многое. Может быть. Но главное, самое важное не зависит от воспитания. Я смотрел на Пражку и понимал: ребенок с самого детства, самолично, делает выбор между добром и злом. Два голоса говорят с нами: один – подходит сзади и шепчет, шепчет, а другой – таится глубоко и в то же время обращается сверху. И нужно выбрать. Самый сложный и ответственный выбор. Мы с самого детства начинаем к кому-то больше прислушиваться. Потому сами несем ответственность за себя. Всегда. Несмотря на воспитание. Это целиком наша вина – наша жизнь. Ну или наоборот. Не жизнь. Смотря что решил.

Пражка не решался жить.

31-й день

Десять дней. Десять дней. Десять дней.

Вечером будет десять дней. А всего у меня их сорок. И значит, тридцать уже прошло. То есть тридцать осталось. Или прошло? Всего четверть. Итого на четверть должно быть чисто. А значит, 25 деревьев должны быть освобождены. А остальные в колючке. В рове. Или в Рове.

Рова – колючая, заполнившая собою свет. Убивающая живое и плодоносящее. Сильная, ибо до сих пор нетронутая. Мощная, ибо всеми попущенная. Тысячами колючек вонзившаяся в здоровые ветки и в саму же себя. Никто не вырвал тебя, когда стебель твой был слаб, а колючки мягки. Ты зацепилась аккуратно за ветку и обняла ее тихонечко, посмотрела по сторонам – и прижалась покрепче, и обвила следующую ветку, и пустила отростки, и отродие твое потянулось вверх и уже не церемонилось и не обнимало, а вонзало свои ножички-колючки в плоть дерева и устремлялось вверх, и возвысилось. И сотни твоих отпрысков оплели здоровое, и живое, и доброе и закрыли свет.

Так в голове моей миллионы нейронных связей, как ветви, устремляются к свету. Но приходит злая мысль – и создает свою сеть и цепляется за здоровые ветви. И вот уже переплелось все. И не отделить злое от доброго, светлое от темного, хорошее от плохого.

Но откуда ты берешься, выбор добра и зла? Когда и в какой ветке ты решаешь – нести плод или больно колоть? И если по моей нейронной сети несется мысль – то что делает ее доброй или злой? Ведь не может связь двух нейронов быть злой или доброй? И если я делаю этот выбор, то где здесь я?

Я смотрю на месиво из веток ровы, и мне кажется, невозможно его искоренить. Но потихоньку, ветку за веткой, через боль, кровь и пот, я вырываю их, и появляется чудо – оливковое дерево. Живое. Да, подсохшее и больное, но с надеждой на выздоровление.

Каждый день я продвигаюсь и не продвигаюсь. Каждое утро передо мной стена. Я работаю весь день – но вечером передо мной снова стена. Сделал я хоть что-то за весь день? Я оборачиваюсь назад и вижу кучу обескровленной подсыхающей ровы. Но впереди меня по-прежнему стена, и кажется, ничего не сделано.

Так и добро. Нельзя увидеть результаты добрых дел сразу. Делаешь-делаешь-делаешь – и не знаешь, будет ли когда-то результат и скоро ли ты его увидишь.

Зло работает эффективней. Результаты зла видно сразу. Только можно ли назвать разрушение – результатом?

Десять дней прошло. Я очистил более двадцати деревьев. Пара деревьев все-таки погибла. Но на их корнях молодые, хоть и слабые, оливковые деревца подросли за эти годы и обвили старые оливы. Тоненькие, они стремились к свету и были достаточно высокими. Жизнь не сдается без боя. Я испытывал радость. Уже можно было гулять по маленькой оливковой рощице. Да, вся земля была в кучах ровы. Но вид свободных деревьев дарил ощущение жизни и свободы. Свобода… Это сложное и странное слово для меня.

Свободен ли я? Что я здесь делаю? Почему я очищаю рову на оливковой ферме Пражки? Почему я делаю это за него?

С другой стороны… Разве в любом другом месте я не буду делать то же самое? Разве не достаточно того, что я уничтожаю злое и колючее, чтобы освободить живое и плодоносящее? Через это происходит исцеление. А в этом и есть смысл. Стать целым. Неважно где. Неважно, через что.

Солнце садилось.

Еще один день прошел.

Осталось тридцать дней.

Я старался не думать о том, что не укладываюсь в график.

Осторожно ступая, чтобы не угодить в горы повсюду лежащих мертвых, но от этого не менее опасных для меня колючек, я пошел к дому.