Текст книги "40 дней ровы"

30-й день

Я шел, и они шли следом. Иногда, услышав что-то впереди, чего я своим человеческим слухом различить не мог, устремлялись вперед. Громко и быстро, как кони, они проносились мимо меня и, полаяв где-то вдалеке, возвращались обратно. Пока я работал, они лежали рядом. Их было трое: Уно, Дуо и Трэ. В первые дни они в основном бегали рядом с домом и кружили вокруг Романо, но пару дней назад увязались за мной и с тех пор все время сопровождали. Большие белые собаки, какой-то пастушьей породы. Дуо была девочкой, а Уно и Трэ – парнями; сукой и кобелями я не мог их назвать.

Они охраняли меня от баранов, что задавало их скучной жизни какой-то смысл. Баранов тоже было трое. У баранов не было имен, и они были темно-коричневыми, почти черными. Они гуляли сами по себе, ниоткуда появлялись и в никуда исчезали. Частенько они подходили к выкорчеванной мною рове и ели молодую зеленую, еще не колючую колючку. Однажды они начали глодать молодую оливу, недавно освобожденную от ровы. Я схватил лопату и погнал их. Зачем здесь бараны? Не рова, так бараны. Одну запустили, других выпустили.

После этого случая, как только бараны приближались ко мне, Уно, Дуо и Трэ гнали их подальше. Белые против черных. Белые за черными. Потом белые возвращались, ложились невдалеке от меня и посапывали.

Собаки были большие, и я немного побаивался их. Когда я отдыхал и садился на землю, они подбегали и требовали, чтобы я их гладил. Именно требовали. Мне чудилось, если я не буду их гладить – они меня покусают.

– Ты не зря боишься, – Маунти подошел в этот раз незаметно. – Дуо однажды покусала ребенка. Из-за этого случая Мария окончательно поругалась с Пражкой. Она потребовала усыпить Дуо или, на худой конец, запереть в сарае. Но Пражка был против, чтобы собака потеряла свободу.

Маунти засмеялся.

– Что он понимает про свободу. Дал свободу собаке и потерял свою.

– Почему потерял? – не понял я.

– Глупец Пражка. И ты, получается, – тоже глупец. Разбирайся со своей глупостью сам. Помни про Дуо. Она требует внимания и ласки к себе. Требует. Ты это правильно подметил. И если не будешь давать ей желаемое, то… то, возможно, ты будешь следующим.

Маунти ушел, а я остался наедине со своими мыслями и с белыми собаками. И с мыслями про белых собак. Пражка выбрал Дуо. И Дуо стала единственной женщиной на ферме. Вторая стала первой.

Это был выбор Пражки. Пражка выбрал свободу для женщины-собаки и потерял свою настоящую женщину. И, как говорит Маунти, еще и свободу. Конечно, если Маунти не врет. Но проверить все равно нельзя. Пражка вряд ли что-то расскажет. У него даже Марии нет, только Марианна. Надо было спросить, как звали его мать.

Но какое мне дело до Пражки и его выбора? Почему-то есть дело… Чувствую, что есть. Выбор Пражки указывал на мои выборы. Только какие? Когда и где я выбрал неправильно? Взял второе и потерял первое. И лишился свободы. Только когда? И где?

Я потихоньку шагал к дому. Впереди меня бежали Уно, Дуо и Трэ. В Дуо была какая-то загадка. Загадка, которую я пока не мог разгадать.

29-й день

Шестеро шло нас к роще – я, лопата, секатор и трое сопровождающих белых.

Двадцать три дерева очищено. Где-то семьдесят семь осталось. И двадцать девять дней. Два с половиной дерева каждый день. Даже больше, чем два с половиной.

Шестеро возвращалось. Уно, Дуо, Трэ, секатор, лопата и я. Но уставший только я.

Двадцать пять деревьев очищено. И уже двадцать восемь дней. Два дерева очищено за сегодняшний день. А надо два с половиной. Надо больше. Но я не могу больше. Я заметил, что стал отдыхать больше и чаще. Я не очень хорошо себя чувствую. В руках зуд. Руки стали пухнуть к концу дня. В голове туман и тяжесть. Может, аллергия на что-то? Если так пойдет дальше – то я не успею. Это плохо.

Я прошел мимо Романо. Он протягивал бутылку. Я остановился и посмотрел на вытянутую руку. А почему бы и нет? Пражка говорил, там вода, – вот и проверю.

Взял бутылку.

Понюхал.

Сделал глоток.

Не понял. Сделал еще один глоток. Вода. Даже не вода. Безвкусная вода. Жидкость абсолютно без вкуса. Вакуум вкуса. Как будто ничего и не выпил. И жажду не утолил. Странно. Я вернул бутылку Романо. Что ты такое пьешь, Романо? Что не дает ни вкуса, ни жизни, ни энергии, ни радости? И вода-то у тебя не вода, а так… какая-то нереальность.

– А кто реален?

Я остановился. Это мне показалось? Или так сказал Романо? Повернулся.

– Что ты сказал?

Романо смотрел на меня, улыбался своей немного глупой улыбкой и протягивал бутылку.

Я сделал еще несколько глотков вакуума.

– Что ты сказал про реальность?

Романо смотрел на меня.

– Вода нереальна. Но кто реален? – значит, Романо все-таки говорил. Голос был тихий, мягкий и в то же время бесцветный и безвкусный, как вода из его бутылки.

– Что ты имеешь в виду?

– Вода нереальна. Но кто реален?

Его еще надо научиться понимать. Он заговорил, потому что я выпил его воды? Я первый раз выпил, и первый раз услышал Романо.

– Я реален. Рова реальна. Оливы реальны. Вон эти трое – тоже, – я указал на собак.

– Чернь – болезнь. Она в голове, – «чернью» Романо называл рову, я помнил со слов Пражки. Сам бы я не догадался.

– Видишь? – я ему показал исцарапанные руки. – Видишь, как твоя нереальная колючка оставляет реальные царапины?

– Зачем?

С ним было сложно. Как с ним общался Пражка? Может, раньше он лучше выражал свою мысль?

– Не знаю, зачем. Колючка острая. Выдирать тяжело. Вытаскиваешь, иногда царапаешься.

– Перчатки спасают. Реальные перчатки.

– Ничего они не спасают. Рова пробивает перчатки с легкостью.

– Перчатки спасают. Реальные перчатки, – Романо повторил это так же тихо, спокойно и мягко, как и в первый раз. Словно проиграл ту же запись. Бестолковый разговор.

Я достал перчатки. Покажу ему реальные перчатки и пойду.

Я смотрел на свои перчатки. Казалось, я видел их в первый раз. Немного жутко. Перчатки были ужасно потрепаны. Места, которые должны были прикрывать ладони, – отсутствовали. Просто огромные дыры. Я хватал рову голыми руками? Неужели я их так разорвал за эти дни. Как я их надевал? Неужели я не заметил, как они прорвались? Но почему не стало колоть сильнее? Я должен был заметить разницу. Но не мог же я с первого дня хватать колючку голыми руками? Или мог? Все это как-то нереально. Нереально? Что ты, Романо, говоришь про реальность?

– Видишь. Нереальные перчатки, – он улыбался.

– А кто реален? Романо, может, и ты тогда нереален?

– Может, и я. Чернь везде. Ничего не разобрать. Никто не реален. Мы рука. Твоя исцарапанная рука. Мы четыре пальца. А большой палец – Марианна. Она связывает и дает силу. Марианна реальна.

Романо стал нести откровенный бред. Я пошел.

Ситуация с перчатками меня серьезно озадачила. Как я этого не заметил? И почему Пражка ничего не сказал? Он же мне их дал. Или нет? Маунти мог видеть и смеяться. Это да. Он всегда смеялся во время экзекуции с мазью. Неужели я все это время голыми руками рвал? И с ужасом ждал вечера. Все это странно. Очень странно.

И почему Романо заговорил? Потому что я выпил воды? Или я выпил воды – и услышал Романо? А он на самом деле ничего и не говорил? Завтра буду разбираться. Завтра.

28-й день

– Я ничего тебе не давал, – возразил Пражка, – ты сам рылся в чулане и сам взял, что тебе необходимо.

– Но ты же видел? Видел, какие они старые? И дырявые? И мазь ты эту зачем принес? Зачем постоянно исцелять то, что можно не калечить? Что за стратегия у тебя такая, Пражка? – я был в гневе, почти кричал на него.

– Какая стратегия? О чем ты? – обычно спокойный и задумчивый Пражка тоже вскипел. Но это были эмоции. Живые эмоции. Впервые. Помимо гнева я начал испытывать ощущение появляющейся жизни. Я заметил рождение краем сознания. Обрадовался. Свет сквозь колючку.

– Стратегия саморазрушения. Ты разрушаешь все живое! Твои оливы зарастают ровой. Твои собаки кусают детей. Твои бараны съедают розы. Я один здесь работаю – стараюсь спасти вековые деревья, но ты даешь мне дырявые перчатки, и я в мясо рву себе руки. А потом ты приносишь мазь. Чтобы исцелить мои руки, – и я испытываю адскую боль. Адскую боль! Чтобы потом опять в кровь… – я начал задыхаться.

– Я не давал тебе перчатки. Говорю, ты их взял сам. И кто тебе сказал про баранов?

– Маунти сказал!

Пражка нахмурился.

– Зачем тебе бараны? – я задал мучивший меня вопрос.

Пражка уже успокоился и ответил, выдерживая свои длинные паузы:

– Бараны должны были есть рову. Знакомые предположили, бараны могут помочь. Я не знал, как с ней бороться. С каждым годом ее становилось все больше и больше. Она начала расти, как мы купили ферму. У соседей нет ни у кого, а у нас растет. Отец предпринимал разные меры, как-то сопротивлялся, но она все равно побеждала. Когда отец ушел, колючка стала активнее. Взялась за меня. А я не знал, что делать, ухватился за идею с баранами и купил троих. Решил проверить. Но бараны стали есть розы… – он замолчал, погрустнел. – Розы Марианны. И я купил собак. Чтобы собаки пасли баранов. Но собаки целый день играли и выясняли, кто из них главный. И потом начались эти игры с Дуо…

– Какие игры? – не понял я.

– Ну… – Пражка странно засмущался. – Мужские игры. И я хотел защитить Дуо. Мне посоветовали сделать ей операцию. Страшную операцию. Когда собаке вырезают яичники и матку. Называется стерилизация.

Стерильность. Я вспомнил про воду Романо. Наверное, она была стерильной. Настолько чистой, что уже и неживой. Думаю, «чистый» – неверное слово. Чистый – присутствие чистого. А здесь отсутствие. Стерто все. Стерильно. Вот и в Дуо – стерли женское. Значит, на ферме нет женского совсем. На ферме много стерильного. Грязного и стерильного.

– Я не уверен, что поступил правильно, – Пражка прервал мои мысли. – С операцией. Собаки потеряли к ней интерес. Но… Имел ли я право? Я опять не знал, что делать. Гладил ее все время. Как-то мне надо было восполнить отсутствие… Восполнить ее потерю. Я привязался к Дуо. А она начала кидаться на людей. На женщин… На женщину… И, может, это было объяснимо. И мне надо было выбрать между Дуо и… – Пражка замолчал. Ушел в себя.

«Между стерильным и настоящим», – подумал я. И ты, конечно, выбрал стерильное. Поскольку безопасно. И потому что… Мысль кольнула меня. Потому что бесплодно. Здесь ничего не приносит плода. Бесплодная ферма. Выбирая между мертвым и живым – здесь выбирают мертвое. Поэтому здесь поселилась Рова.

– …а бараны съели все розы… – вырвалось у Пражки.

– …и Марианна ушла? – предположил я.

Вопрос остался без ответа. Слишком больная тема. Я продолжил:

– Пражка, тебе не кажется, что во всей этой картине с ровой, которая пожирает оливы, баранами, которые должны есть рову, но едят розы, и собаками, которые должны пасти баранов, но занимаются совсем другим, во всех этих решениях – не хватает кого-то самого главного?

– Кого? – Пражка недоуменно встретил мой взгляд.

– Тебя! Где ты, Пражка? Где твои решения? Где твоя жизнь? Ты думаешь, на тебя обрушились беды. Но это – твой внутренний мир, предоставленный сам себе. Приходящий в распадок и разрушающийся. И нет в нем хозяина – он спит.

Я подумал так. Вряд ли озвучил. Что-то важное сегодня произошло. Наш разговор имел глубокий смысл. Может, потому, что нити его впервые касались настоящего, а не только уходили в прошлое.

Я сидел на земле. Рядом лежали лопата и секатор. А в руках были перчатки. Перчатки были из грубой кожи. Они защищали от колючек. Я проверил. Руки теперь будут в безопасности.

Я смотрел на свою руку. Большой палец всегда смотрел в сторону. Не туда, куда остальные четверо. И его инакомыслие задавало им всем настоящую силу и энергию. В моей руке текла жизнь.

Я опять посмотрел на перчатки. Они были очень реальными.

Может, единственные по-настоящему реальные во всем сегодняшнем дне.

27-й день

Впереди была стена из Ровы. Позади сидел Маунти.

Я боролся с Ровой. Маунти шутил.

Может, я не с тем боролся? Но у меня не было ни времени, ни сил на Маунти.

– Как ты думаешь, почему Пражка сам не чистит оливковые деревья? Ведь если вовремя все делать – то ничего зарастать не будет. Мне, кстати, очень понравилась твоя мысль про его внутренний мир.

Я остановился. Откуда он знает? Спрошу – его потом не остановишь. Но откуда он знает?

– Откуда ты про нее знаешь?

– Я вчера был недалеко, когда вы разговаривали. Вы громко кричали, сложно было не услышать, – Маунти продолжал свои размышления. – Может, внутри Пражки живет идея саморазрушения? А может, его вообще не должно было быть? Как тебе такая теория? А вдруг оливы и рова – всего лишь проекция Пражки? И мы с тобой сидим в его воображении? Как ты думаешь, можем мы быть всего лишь выдумкой Пражки?

Он засмеялся. Я продолжал работать. Маунти переключился на больную для меня тему – о смыслах. Он знал, чем меня легко спровоцировать.

– Но чего хочешь ты? Ты думал, зачем чистишь оливы?

– Я говорил тебе – спасу вековые деревья, и уже хорошо. У меня ничего не поменялось. Какая разница, когда, где и чем заниматься?

– Ты сам не веришь в то, что говоришь. А если ты их не спасешь?

– Спасу, я уже очистил больше четверти. Ты и сам видишь.

– Ну… ты просто всего не знаешь. Ты думаешь, что спасешь. Но одновременно ты боишься, что не успеешь. И даже не знаешь, что при этом будет. ЧТО значит для тебя не успеть? Вдруг пойдет дождь, и все снова вырастет. Что ты будешь делать?

Я молчал и продолжал работать.

– Кстати, как твое самочувствие?

– Отлично. У меня теперь настоящие перчатки, и они серьезно облегчают работу, – я врал, чувствовал я себя с каждым днем хуже и хуже, и это была не усталость. Я начинал болеть.

– Врешь, – возразил Маунти. – Ты никогда не думал, что вырывать рову – опасно? Может, ты потихоньку заражаешься и рова начинает прорастать внутри тебя? Она постепенно попадает тебе в мозг и в кровь? Ты видел Романо? Он безумен. Ты задавал себе вопрос – а почему? Он ведь сам говорит – в его голове чернь. Я думаю, Рова проросла в его голове. Представляешь, как колючки вонзились в его мозг и сделали Романо безумным? И теперь ему больно даже думать. Каждая мысль создает движение в мозгу и режет его. Поэтому он не думает и не говорит.

Маунти опять засмеялся. Я устал. Мне нужен был перерыв. Но я не хотел отдыхать рядом с Маунти. Я продолжал подкапывать корни. Иногда приходилось заходить чуть внутрь стены – подкопать корень в глубине. Некоторые колючки пробивали куртку, царапали тело. Слова Маунти царапали слух. Он делился со мной очередной своей идеей.

– Ты думал, почему половина ровы сухая? Есть зеленые ветки. Но большинство – сухие. Почему?

– Потому что она прошлогодняя, вот и высыхает, – мне казалось это очевидным.

– Нет! – возмутился Маунти – Нет же. Они сухие, потому что рова уничтожает и саму себя. Молодые побеги, вскормленные на корнях матерей, выросли вверх и закрыли от солнца не только оливы, но и тех, кто дал им корни.

Рова сильнее даже самой себя. И уж конечно, сильнее тебя. ТЫ НЕ СПРАВИШЬСЯ!

Я держал в руках лопату и подкапывал корень.

Что, если со всей силы размахнуться, резко повернуться и разнести Маунти голову?

Конечно, я так не сделаю.

Я повернулся, преодолевая страх.

Но сзади уже никого не было. Маунти ушел.

Маунти ушел. Его слова остались. Слова Маунти царапали слух. По слуховому нерву они пробирались к коре моего мозга и там прорастали. А затем… Что происходит со словом, сказанным и услышанным, внутри моей головы? Может быть, злые слова действительно лежат в виде колючек… И если много таких слов услышал, то вся голова ими забита. Что ни подумаешь, обязательно одну зацепишь. И она режет тебя. Только не мозг – твой дух режет.

26-й день

ТЫ НЕ СПРАВИШЬСЯ. Брошенное Маунти слово работало внутри меня. Оно по-хозяйски расположилось в моей голове. Подошло к книжным полкам, достало пару книг, которые я когда-то читал, полистало и со словами «чушь» бросило на пол. Посмотрело детские воспоминания, неодобрительно покачало головой, промотало вперед, дошло до юношества – «ничего хорошего», «может, дальше интересней?» – «хм, ничего». Слово накинуло на себя черную судейскую мантию, достало молоточек, посмотрело мне в глаза и вынесло приговор: «Нет! не справишься!»

Я, конечно, отставал. Я, конечно, уставал. Я, конечно, заболевал и чувствовал себя неважно. Но до приговора я думал, что успею. Верил, что успею. Но слово Маунти разрушало мою веру. Что я мог противопоставить чужому слову? Чем я мог его встретить?

Цифры тоже не сходились. День подходил к концу – оставалось двадцать пять дней. День подходил к концу, и оставалось семьдесят деревьев. Последние дни я постоянно играл с цифрами: сколько осталось, сколько прошло, сколько надо, сколько сделал. Цифры порабощали меня. Они вынесли свой приговор: мне надо работать в два раза больше, в два раза эффективней, или… или я не успею.

Я сидел на кухне. Смотрел сквозь бокал на Пражку. У перевернутого темно-бордового Пражки не может быть сегодня дня рождения. Но на всякий случай я аккуратно сделал маленький глоток. Вино. Еще глоток – и в бокале над бордовым озером появилась голова Пражки. Я спросил у нее:

– Пражка, что можно противопоставить слову чужого? Если слово такое разрушает тебя изнутри?

Пражка задумался.

– Другое слово, – он подумал еще какое-то время и утвердительно добавил: – Да, слову чужого можно противопоставить только другое слово. У тебя есть внутри другое слово?

Пришло время задуматься мне.

– Нет. Я думаю, нет. А что делать, если у тебя нет другого слова?

– Попросить у другого. Близкий человек может тебе дать другое слово.

Внутри вдруг кольнуло. Может, колючка в моей голове?

Пражка привез очень вкусное вино, его угостили знакомые виноделы. Он налил мне второй бокал, перевернулся и опять стал темно-бордовым – я продолжал смотреть на Пражку сквозь вино. Дождался, пока он вновь вынырнет, и задал вопрос, который меня давно мучил.

Знак вопроса – тоже колючка. Ты вытаскиваешь его из своей головы и засаживаешь в мозг того, кого спрашиваешь.

– Пражка, почему ты не продашь эту ферму?

– Зачем? – он не понял меня. – Это семейный дом.

«Но ведь у тебя нет семьи!» Я не решился произнести фразу вслух, не дал этим словам попасть внутрь Пражки. Я вспомнил одну историю: когда-то давным-давно, наверное, в прошлой жизни, я оказался в одном городе. Я уж и не помню, по какому поводу и зачем. Город этот славился своей замечательной керамикой и еще более замечательной росписью по ней. Знакомые мои, узнав про мое путешествие, попросили меня привезти расписанную тарелочку. Я нашел специальный магазин, стоило там все ужасно дорого, но керамика была ручной работы. Все как положено – традиции, уходящие в века, сертификаты и все такое прочее. В тот же день по совету других знакомых я заехал на блошиный рынок. Множество разных открыточек, ложечек, коробочек и в том числе тарелочек. И вдруг я увидел прекрасную тарелочку. Очень красивую. Еще красивее, чем купил. Роспись другая и страна другая, но видно, что работа ручная. Повернулся к продавцу и спросил, сколько стоит. «Один евро». Я подумал, ослышался, с опаской протянул монету – а мне протянули тарелку.

– Ты знаешь, Пражка, как работает блошиный рынок?

– Люди продают всякие вещи старые, очень недорого.

– Да. Но откуда они берут эти вещи?

– Им из дома кто-то приносит, я думаю, – предположил Пражка.

– Не всегда. Умирает человек. Выносят его из дома. И вот теперь, вслед за этим человеком, надо все вещи его вынести – чтобы ремонт дома сделать и продать его. Вызывают специальных людей, и они бесплатно все забирают и делают его дом чистым. Иногда даже плитку сдирают – потому как плитка тоже старинная и ценность имеет. Вещи его потом сортируют, большинство хлама на мусорку, а вот ложечки к ложечкам, стульчики к стульчикам, коробочки к коробочкам, а тарелочки к тарелочкам – и на рынок. И продают там все за копейки. И вот я тогда серьезно задумался. О круговороте тарелочки в нашей жизни. Сначала ты ее покупаешь. За сотню евро. Она у тебя лежит всю жизнь. Потом твоя жизнь кончается, а у тарелочки – нет. Тебя выносят на кладбище. А тарелочку на блошиный рынок – и продают там уже за евро. У меня такой круговорот за один день прошел. Я и за сто евро купил тарелку, и за один. И такая меня тоска взяла. Так мне все бессмысленно показалось…

– Что все? – спросил Пражка.

– Ну дом, как ты говоришь, семейный, тарелочки все эти.

Пражка долго смотрел на меня. Как будто не решался сказать, смущался чего-то. Потом как-то резко, неуклюже выпалил:

– Может быть важно. Просто красиво, без всякого смысла, может быть важно. Я не понимал. Глуп был, – Пражка схватил свою куртку и спешно вышел из дома.

Больше не на кого смотреть сквозь бокал. Вся кухня бордово-красная.

Вино не может заменить слово другого. Но на какое-то время оно может нейтрализовать чужое слово. Вино снимает с него судейскую мантию, забирает мои книжки и отводит в кровать. Чужое слово засыпает в моей голове. Но только для того, чтобы набраться сил и завтра проснуться раньше меня и меня же разбудить. Но это будет всего лишь завтра. А впереди целая ночь, когда чужие слова спят. И на какое-то время мне кажется, что, может быть, все не так уж и плохо.