Текст книги "300 лет. Рассказы о бессловесных душах"

300 лет
Рассказы о бессловесных душах
Виктор Улин

Моей жене Светлане —

единственному родному человеку

Дизайнер обложки Виктор Улин

Фотограф Виктор Улин

© Виктор Улин, 2023

© Виктор Улин, дизайн обложки, 2023

© Виктор Улин, фотографии, 2023

ISBN 978-5-0060-5709-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
«Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую всё-таки не худо повторить.»
 

(Александр Пушкин. Письмо В. Л. Давыдову)

Барбара

– Она похожа на тебя, – сказал Боровский.

– Чем, интересно? У меня такие же длинные уши? Или я так же делаю носом?

– У нее такие же глаза. Большие и выразительные.

– Ну ладно, живи тогда, – жена улыбнулась.

– А как ее зовут?

– Откуда я знаю? Надо у отца спросить.

– Не желаю с ним разговаривать. Хватит того, что я приехал сюда за его гнилой картошкой. Лучше бы на рынке купил у бабок. Или даже в супермаркете египетскую.

– Ну, понес, – она покривилась. – Давно не слышала.

– Слышишь в последний раз.

– Уж и в последний.

– Да, в последний. Ноги моей здесь больше не будет. Это надо придумать! на машине стоимостью восемьсот тысяч ехать семь километров по гравию от трассы, чтобы взять два ведра картошки, которая воняет мылом…

– …Не два, а четыре…

– …Да хоть тридцать четыре! На черта мне вообще тонна картофеля в городской квартире. Вспомни, как в прошлом году привезли от него мешок, который через месяц сгнил и потек, и сколько потом мы отмывали ламинат в коридоре!

– Отмывали не мы, а Альбина, – уточнила жена.

– Какая разница. Альбина тоже человек и у нее полно другой работы. Зачем держать запасы овощей, если в любой момент можно пойти и купить немного, но свежего, что хранится в нормальных условиях?

– Согласна, конечно. Особенно в наше время, когда земли уже нет, одни нитраты.

– В общем, передай этому огородному пугалу, что больше я к нему не приеду. Сто лет нужна мне его картошка, и кабачки, которые он растит до бревенчатого состояния, и его вонючий перец.

– Передавать не собираюсь, я с ним хочу разговаривать не больше твоего. Мы с тобой женаты пятнадцать лет, а я двадцать пять жила с ним под одной крышей и лучше тебя знаю, что это за питекантроп.

– Я вообще не понимаю, зачем мы до сих пор сюда приезжаем.

– Если честно, я тоже перестала понимать. В общем, грузимся и уезжаем. И в самом деле завязываем сюда ездить. Ты меня уже утомил каждый раз причитать насчет машины…

– …А я утомился каждый раз подкрашивать сколы после поездки в это троедраное Иглино…

– …А если с твоей машиной тут на самом деле что-то случится, ты меня вообще наизнанку вывернешь.

– А ему голову оторву, – подтвердил Боровский. – Собираемся и уезжаем.

– Не выяснив, как ее зовут? – жена усмехнулась.

– Думаю, выяснять нечего. Не поверю, что эта образина ее как-нибудь зовет.

– Давай назовем ее сами, если она тебе так нравится.

– Давай, – согласился он. – Как ты предлагаешь?

– Володя, предлагай сам. Ты же влюбился в нее с первого взгляда.

– Как и в тебя…

– …Врешь, как всегда, но слышать до сих пор приятно…

– …Так вот и назовем ее, как тебя.

– Еще одна Варвара Петухова? – жена поморщилась. – Не многовато ли?

– Варвара Петухова – плюнуть и растереть. За фамилию благодари своего косорылого папашу. Хотя ему бы лучше подошла «Рукосуев». Со мной ты стала Барбара Боровска.

– Еще скажи, что княгиня.

– Да, княгиня. Вот Агнешка кончит школу и уедем в Польшу к такой-то матери, нормальному человеку в России делать нечего…

– Скоро соглашусь и с этим.

– Но это неважно… Называем ее Барбарой. Ты согласна?

– Согласна. Пусть будет Барбара.

– Хорошо. Думаю, ей понравится.

Пятнистая бело-черная крольчиха с широкими черными ушами и выразительным взглядом темных глаз быстро-быстро водила носиком, пережевывая стебель какой-то травы.

I

Жену Боровский обожал, а тестя ненавидел.

Точнее, не любил и не уважал, этого было достаточно.

Ситуация была нехарактерной; обычно зятья ненавидели тещ, а с тестями выпивали. Да и вообще, на пятом десятке пришла пора угомониться во взглядах.

Но мать жены умерла десять лет назад, ее Боровский уже почти не помнил, а отец вызывал неприятие.

Прежде всего, тесть был плебеем. Сословные различия мог уничтожить на бумаге какой-нибудь Ленин в октябре, но от декретов они не исчезали. Правя государством, кухарка оставалась все тем же быдлом. А поляк оставался поляком, даже если нелегкая занесла его родителей на Урал. Хотя польского в Боровском было лишь то, что в паспорте он писался Венцеславом и назвал дочь не Дашей-Наташей, а нормальным именем. На родном языке он не умел даже по-настоящему ругаться; хрестоматийные «пся крев» и «холера ясна» казались убогими, для жизненных нужд Боровский использовал многоэтажный русский мат. И разговоры про отъезд в Польшу оставались разговорами. Очевидным являлся факт: достойная жизнь в цивилизованной стране требует денег, куда бОльших, чем те, на которые можно достойно существовать в России.

Под «достойностью» и он и жена понимали необходимый минимум благ. То есть возможность ездить хоть не на «Мазерати», но и не на «Рено». Не только ужинать по большим праздникам, но иногда обедать в ресторане. Дома ходить из комнаты в комнату, не выключая за собой свет. Принимать душ четыре раза на дню, глядя на счетчики лишь раз в месяц. Стирать белье в машине не все сразу, а малыми порциями по сортам, и посудомоечную машину запускать не вечером, а после каждого приема пищи. Устроить дочь в школу, где не учатся «социальные» отбросы из многодетных семей, и давать ей деньги на такси, чтобы она ездила туда не в маршрутном автобусе с немытыми пенсионерами. Ну и, конечно, нанимать приходящую домработницу, которой можно приказать трижды перетереть заново кафельную плитку над варочной панелью. В цивилизованной стране это являлось низшей планкой для среднего класса, в России означало «уровень жизни».

Но плебейство все-таки не являлось пожизненным атрибутом. Варвара Боровская, урожденная Петухова, оказалась самой благородной и утонченной женщиной из всех ему известных; с годами эти качества лишь усиливались. А ее отец был плебеем духа, остался ментальным люмпеном; как выражался один из приятелей Боровского, давлекановский немец Гера Нёйфельд – рос на грядке головой в землю.

Все это, конечно, не стоило бы ничего, имейся у Боровского с тестем хоть что-то, могущее объединить мужчину с мужчиной: возможность посидеть за столом, от души выпить и поговорить. Но тесть был молчалив, как березовый пень, а если открывал рот, то в любой фразе несколько раз повторял «ну», половину слов заменял универсальным «это» и говорить с ним было не о чем – по крайней мере, такому мужчине, как Боровский. Тесть не пил, не курил, намеревался жить до ста лет и читал брошюрки, в которых кашу предписывалось пережевывать ровно тридцать три раза. Он не гулял, не играл в карты, не врал и не крал, не сквернословил, ничего не понимал в хорошей еде. У него не было ни страстей, ни желаний, ни просто эмоций. Предложи Боровскому найти человека, не имеющего с ним ни одной точки соприкосновения, и во всем мире не нашлось бы антипода большего, чем отец его замечательной Варвары.

При всей любви к жене он черной завистью завидовал приятелям и сетовал на судьбу, которая ему в свойственники назначила огородную обезьяну.

Тесть никогда не бездельничал, не пел песен и не рыбачил, не ездил в отпуск, вообще не отдыхал, по жизни всегда был хмур и чем-то занят, словно юродивый Яша из Бунинской повести.

Он являл классический образец русского человека, для которого смыслом жизни является труд ради труда без нацеленности на результат.

Ведь там, где англичанин изобретет локомобиль, поляк наймет батраков, а татарин просто купит на базаре, русский «хозяин» будет сам пахать сохой, жать серпом, молотить цепами – а потом всю зиму просидит на квасе с тараканами, потому что собранный урожай у него в гнилом амбаре за неделю сожрут мыши.

С юности живя в городе, тесть рвался на грядки. По выходе на пенсию он занялся активным садоводством, купил двадцать соток в товариществе таких же люмпенов, именовавших свои огороды усадьбами, а самих себя – фермерами. Его собственная «усадьба» – состоящая из бревенчатого дома, источенного жучком и вкривь-вкось обитого листами ДВП – могла служить площадкой для съемки фильма ужасов, причем без декораций.

Родившись в деревне, он не имел изначальных качеств, необходимых для продуктивного фермерства. С ранней весны до поздней осени тесть копошился, как навозный жук, но овощи у него сгнивали на корню, а фрукты оказывались несъедобными.

При том он был свято уверен, что работает на благо близким. Каждое лето доканывал дочь и зятя требованиями приехать за сельхозпродуктами, которые вырастил «для них». Навязчивый до тошноты, тесть не понимал человеческих слов; отделаться от него было не проще, чем от жвачки, прилипшей к подошве. Боровский в конце концов сдавался: ради того, чтобы не слышать нудный голос в телефоне, ехал на его «усадьбу» в поселке Еленинский близ омерзительного районного городка Иглино. Тратил целый выходной, драгоценный летом при напряженном ритме жизни. Нагружал полный багажник какой-нибудь дряни растительного происхождения, с трудом отбивался от попыток насовать ведер в салон, наложить на кожаные сиденья грязных сумок. По возвращении в город ненужно возился с машиной: отмывал и чистил, подкрашивал сколы, иногда менял стекла оптики, разбитые щебнем. Половину привезенного приходилось выбросить сразу, оставшееся доедали через силу; дочь напрочь отказывалась употреблять в пищу «дедову гадость», поскольку то, что выращивал тесть, мог есть только такой люмпен, как он.

Проклиная все на свете, Боровский каждое лето зарекался ездить за овощами, но через год опять сдавался, не желая расстраивать жену, которой приходилось служить прослойкой между взаимно неприемлющими мужем и отцом.

Тесть кое-что понимал, но не унимался.

По совокупности деловых качеств этот русский папа Карло был тем, кого сами русские называют «каждой бочке затычка». Не умея ничего, он хватался за все, не унывал от потери денег, вложенных в неудачное предприятие, без опаски вкладывал в следующее.

То заводил пчел, которые вместо дальнего липового леса летали на близлежащий цветник и в конце концов были потравлены пережаленными соседями. То все лето растил кур, а осенью их утащила лиса – за ночь одну за другой, с шумом и кудахтаньем, чего хозяин не услышал, поскольку, как всякий меднолобый праведник, спал мертвым сном. То взялся за гусей, но при солидном весе они имели тошнотворный вкус гнилой капусты: хозяин пожалел денег на качественный комбикорм и давал птицам остатки той гадости, которой питался сам.

Этим летом тесть развел кроликов.

* * *

– Мать твою, Павел, арестовали! – сказал Боровский.

В облаке пыли, поднятой встречным «КамАЗом», скрылось все. Но от невозможности что-то рассмотреть еще более сильным казался гулкий стук о кузов его машины.

– Тысячу раз говорил этому нищеброду, что овчинка выделки не стоит! На такой машине ездить в Иглино за брюквой!..

– Это мы уже обсуждали, – сказала жена. – Хватит, наверное.

– Нищеброд он и есть нищеброд, – продолжал он, не желая успокаиваться. – Слаще морковки ничего не ел, мягче табуретки нигде не сидел, с такой машиной, как у нас, рядом не стоял…

– Хватит, Володя, хватит. Что ты заводишься? Мой отец нищий олигофрен, это ясно всем. Мы с тобой сюда больше не приедем. Я устала и от поездок и от всего прочего. Приезжаем на полчаса, потом ты целый год ругаешься.

– …И еще до сих пор доканывает старый баран, почему Агнешку не привозим к нему «отдыхать».

– Это я ему уже сказала. Агнешке нечего делать на помойке и незачем общаться с внуками помоечников. Наша дочь заслуживает большего. В этой стране, как ты сказал, жить невозможно. А уж отдыхать – тем более.

– Тысячу раз верно.

Серое облако, висевшее над дорогой, осталось позади.

Перехватив руль правой рукой, Боровский нажал на своей двери все кнопки стеклоподъемников, чтобы выдуть щебеночную пыль, засосанную вентилятором.

В автомобиль, свежий от дорогого дезодоранта, ворвалась Иглинская вонь. В этих местах не имелось промышленных предприятий, но почему-то всегда пахло какой-то мерзостью.

Чуть притормозив, хотя и так полз со скоростью пятнадцати километров в час, Боровский высунул голову наружу, пытаясь рассмотреть повреждение.

– Чтоб ты сдох, огородная вша!

Слова, привычные в адрес тестя, сейчас предназначались камазисту, который поленился нажать на тормоз и окатил щебнем из-под колес. Он был того же поля ягодой – такой же нищий плебей, не имеющий представления о том, сколько стоит встречная машина, потому что сам есть макароны и спит на диване. Предки Боровского подобных людей пороли на псарне. Увы, с задачей они не справились, потомки недопоротых захватили власть над шестой частью суши.

– Эссэволощщь…

Так в особых случаях ругался школьный друг Боровского – татарин Ильгам Гильмияров, которого малознающие называли Ильей и считали евреем.

– Будь мне неладно, если еще хоть раз сюда поеду.

– Что там? – участливо спросила жена. – Сильно поцарапало?

– Не вижу, борт мешает, – ответил он, снова подняв стекла и наглухо задраившись. – Но, боюсь, не только поцарапало. Выправлять без покраски маленькую вмятину – тысяча рублей. Эта картошка, морковка и еще какой там своей хрени он натолкал, будет золотой. А если не маленькая и придется загонять машину на настоящий кузовной ремонт…

Он вздохнул и, пригнувшись к рулю, посмотрел вперед. Других грузовиков пока не виднелось, но настроение, и так неважное после контакта с тестем, было вконец испорчено.

– …Да и вообще, стукнуло где-то слева внизу, но куда именно, я не понял. Это как повезет, точнее – до какой степени не повезет. Крыло снять, выправить и перекрасить – тысяч десять. А если, не дай бог, дверь… То это, как говаривал мой сокурсник по универу Андрей Лабыч, который белорус – кирдец котенку, меньше будет…

Боровский осекся, с женой он всегда фильтровал лексикон.

– …Писять и какать. Дверь никогда по-настоящему не выправляется, этой машине год с небольшим, на мятой ездить не собираюсь, придется менять. КАСКО я не оформил, обойдется дороже, чем стоит вся эта «уССадьба» со старым недо…

Слов с такой приставкой он знал много, все были матерными.

– …Недоумком в придачу.

– Но…

Перебивая жену, запиликал сигнал входящего звонка.

Штатный навигатор, вероятно, русифицировали китайцы; вместо имени абонента по дисплею бежала абракадабра из восточноевропейских символов, но номер был известен и Боровский принял вызов.

– Владимир Сигизмундович, здравствуйте, это я! – веселый голос заполнил салон.

Коммерческий директор – вернее, начальник коммерческого отдела в филиале московской фирмы, которым руководил Боровский – веселый толстый татарин по имени Дамир, был моложе лет на пять. Но всегда обращался на «вы» и официально: то ли из субординации, то ли ему нравилось звучное отчество, уникальное в городе, заполненном поволжским сбродом.

– Вижу, Дамир, что ты – это «я», а не…

Покосившись на жену, Боровский не договорил, с чем именно хотел сравнить сослуживца.

– Вы что такой злой сегодня, Владимир Сигизмундович? – поинтересовался коммерческий заместитель. – Что-то случилось?

– Случилось, – ответил он. – И еще что! Последнее воскресенье на неделе, другого не будет…

В зеркале заднего вида показался мотоциклист. Боровский прижался к обочине. Безотносительно того, что уже сделал с машиной встречный грузовик, стоило поберечься.

– …А ты чего звонишь, Дамир? У тебя самого что случилось? Что-то важное? Говори, но не длинно. Извини, я слегка занят.

– Ничего, Владимир Сигизмундович. Просто хотел уточнить, поедем мы завтра Пермь, или нет?

– Поедем, а почему нет? уже решено. На рассвете тронемся, не спеша к обеду прибудем.

– На вашей, на моей, или на служебной?

– На служебной, ясное дело. Ты помнишь, какие дороги в Пермской области?

– Помню, Владимир Сигизмундович. «Фашист пролетел» и подряд все бомбы по ходу сбросил. Только это уже давно не область, а край, и в инете пишут, что Р-315 заасфальтировали не хуже, чем М-7 Татарии.

– Ну… – Боровский усмехнулся. – Хоть краем назови, хоть закраем, все равно – та же Барда с Куедой и деревня Елдушино. А насчет дороги не хуже, чем у татар, так еще мой дедушка-покойник говорил: «Верю, верю всякому зверю, но интернету и ежу немного погожу…»

Жена, невольно слушавшая разговор, прыснула, хотя боровские присказки слышала тысячу и один раз.

Несмотря на серьезный стаж совместной жизни, он любил ее с каждым годом все сильнее. Эта женщина была единственной в мире, кто его понимал и принимал.

– Значит, вы за мной заедете завтра, Владимир Сигизмундович?

– Заеду, как всегда. Часов в пять будь готов.

– Буду, буду, Владимир Сигизмундович. И пару мешков приготовлю.

– А зачем… мешки?

Удивившись, он так и стоял на месте, хотя мотоциклист протрещал мимо и даже пыльный шлейф успел улечься на серый щебень.

– Как зачем, Владимир Сигизмундович?! Может быть, хоть на этот раз взорвется фабрика Гознака и мы сумеем нагрести багажник денег!

– Твои слова, Дамир, да Аллаху в уши, – ответил Боровский. – Деньги нам не помешают никогда.

– Бог един, Владимир Сигизмундович, – засмеялся коммерческий директор. – Ваш Христос тоже пусть послушает.

– У нас бог не Христос, а Саваоф, – серьезно возразил он. – Хотя это не имеет значения, его все равно нет.

– Точно, нет, – еще веселее согласился Дамир. – Если бы был, эта фабрика взорвалась бы еще тогда, и нам бы с вами не требовалось таскаться по командировкам. Сидели сейчас необитаемом острове в Средиземном море, и девушки с кошкиными хвостами…

– Насчет девушек расскажешь завтра по дороге, – перебил Боровский. – У меня громкая связь и жена рядом. А в Средиземном море все острова уже слишком обитаемы, так что поищем другое… Ну ладно, в общем все ясно. До завтра, пока.

– До завтра, Владимир Сигизмундович, – сказал начальник коммерческого отдела и первым дал отбой.

– Чем ты там занимаешься в командировках со своим Дамиром? – спросила жена, когда колеса опять нехорошо загремели по щебню. – Интересно знать.

– Ничем особенным, – ответил Боровский. – Днем шарахаемся, как псы, по списку, ищем новых клиентов, ублажаем старых. Вечером напиваемся до ожопения, чтобы прийти в себя. Ночью спим. Утром все начинается сначала.

– Врешь, конечно, но приходится верить.

Жена вздохнула.

– Надолго ты завтра в Пермь?

– Как получится. Гостиницу Дамир забронировал еще на неделе, командировку я оформил на четыре дня, но надеюсь, что вернемся быстрее.

– Водка в Перми кончится?

– Нет, по тебе соскучусь. А что?

– Да ничего. Просто в пятницу Агнешка с твоей мамой прилетают из Гоа… то есть из Москвы. Хорошо бы встретить и все прочее.

– До пятницы точно вернусь, в Перми столько делать нечего. Даже если взорвется ППФ, мы успеем подобрать все деньги.

– Ну ладно тогда.

Жена одернула футболку, опустила козырек, сдвинула шторку, принялась рассматривать себя в зеркало.

Боровский отметил, что глаза ее еще более выразительны, чем у крольчихи, носящей ее имя, хоть о том и не знающей.

– Слушай, – заговорил он, выбравшись на трассу и прибавив газ. – Откуда у старого полудурка взялись кролики? Он же вроде собирался разводить индюков, потом нас кормить до второго пришествия? Я помню, звонил той осенью, все мозги вынес проектами, требовал денег на железобетонный индюшатник, молол еще какую-то херню в своем привычном духе. Или это было в прошлом году, а в этом он бетонировал крольчатник? Я запутался. Как говорила моя бывшая одноклассница Рита Красильникова, ныне профессор-психиатр – когда долго общаешься с сумасшедшими, в конце концов начинает казаться, что они нормальные, а ты сошел с ума.

– Нет, Володя, ты еще не сошел. Индюшатник он построил, но не железобетонный, потому что денег я ему не дала, не дура. Только индюшата у него сдохли.

– Сдохли? Все?!

– Ну да, все. Не помню, сколько он заказал по почте – то ли сто, то ли двести. В июне были заморозки, он их на ночь запер в бункере и какую-то заслонку то ли закрыл, то ли наоборот, оставил. Не помню точно. Утром отпер, а они там все мертвые.

– Индюшат жалко, – сказал Боровский. – Но входит в рамки образа. Еще Даррелл говорил, что нет хуже дурака, чем старый дурак.

– В общем, отец остался без активного занятия не лето. А у кого-то из соседей…

– Ч-черт! – перебил он.

На затяжном подъеме, пришлось обогнать рейсовый автобус из Иглино, чадивший, как трактор. Он слишком поздно сообразил нажать кнопку и переключить автоклимат на замкнутый режим, дизельный дым успел попасть внутрь, наполнил салон омерзительным запахом нищеты.

Все, связанное с тестем и его территорией, со всеми его проявлениями, ассоциировалось у Боровского лишь с воинствующей нищетой как образом существования.

Ведь даже участок для своей выморочной «усадьбы» он купил не в приличных местах южнее города, а на севере, где сама почва казалась гнилой.

– …А у кого-то из соседей крольчиха неудачно окотилась…

– Кролики разве окачиваются? Не кролятся?

– Ну, не знаю, – жена пожала плечами. – Ощенилась, отелилась ожеребилась или еще как-то, неважно.

Боровский передвинул рычаг АКПП на «2», потому что теперь дорога пошла под гору и было жалко тормозов.

– В общем, шестеро крольчат родились полудохлыми, их отдали отцу. Он же по жизни помоечник, своего ничего не имел, носил отрепье с чужого плеча, побирался по чужим свалкам.

Жена вздохнула.

– Да и вообще – что Фриц выбросил, то Иван подобрал.

– Точно, – он нехотя притормозил, поскольку полосу загородили «жигули» с вихляющейся тележкой, из которой на дорогу что-то сыпалось. – А Сунь-Фунь сидит на горе и смеется над обоими.

– Ну так вот. У отца два крольчонка сразу сдохли, еще три остались жалкими пидаростиками, а вот твоя возлюбленная Барбара расцвела.

– Как ты в своей огородной семье, – сказал Боровский и пожал колено жены, тонкое под плотными джинсами. – Ты у меня всегда была принцессой.

– Примерно так, да. Как и Агнешка у нас с тобой.

– И что, старый идиот собрался всю зиму жить в своем Еленинском?

– Почему всю зиму?

– Так кролики – не гуси и не утки. Насколько я понимаю, они вырастают не за лето и живут не один год. Или он оставит их в своем склепе одних?

– Понимаешь правильно. Но зимовать в его бомжатнике нельзя. Ковыряется на своей «усадьбе» десять лет, а скважина с ручным насосом, замерзает. Туалет в будке через дорогу. И печь – одно название, на ней только летом сварить какую-нибудь похлебку из помоев.

– И что будет с Барбарой? – спросил Боровский.

Он вспомнил, как пронзительно смотрела на него черноухая крольчиха, жуя несъедобный на вид стебель.

– А ты как думаешь? Что хорошего может быть с кем-то, кто окажется рядом с моим отцом?

Вздохнув, Боровский перевел селектор обратно на «Drive»: спуск кончился, узкая полутораполосная дорога уходила ровной стрелой до серого горизонта.

И была унылой и тоскливой, как сама жизнь в этой дикарской стране.

– Она не доживет до нового года?

– Новый год – такая же дрянь, как и старый, но будет еще хуже, – ответила жена.

– Сильно сказано, – он покачал головой. – Особенно на фоне нынешних приплясываний под «жизнь прекрасна».

– Это не я сказала, а Чехов, не помню где.

– Все равно здорово.

– А насчет Барбары… – она тоже вздохнула. – Если честно, удивлюсь, если она доживет хотя бы до осени.

– Почему?

– Потому, – жена в сердцах захлопнула козырек. – Мой отец не только безмозглый, но еще и жадный, как не знаю кто. Мало того, что подарил мне эту круглую деревенскую рожу, с которой я безуспешно борюсь сорок лет…

– Ничего подобного, – перебил Боровский, зная ее больное место. – У тебя маленькая мордочка с узенькими щечками. Как у Барбары.

– …Ты думаешь, почему я не выросла? – продолжала она, не слушая утешений.

– И хорошо, что не выросла, – опять возразил он. – Я тебя маленькую больше люблю.

– …У меня ноги на семь сантиметров короче нормы. Агнешке четырнадцать лет, а она выше почти на голову.

– Потому что во мне метр девяносто, а твоего отца из-за тумбочки не видно.

– Не поэтому. Потому что ты ей покупаешь авокадо, а меня кормили синей картошкой и яблоками из сада, которые к весне становились ватными.

– Ты мне об этом не рассказывала, – Боровский покачал головой.

– Я тебе много чего не рассказывала. Когда я вспоминаю детство, хочется удавиться. Сейчас он всю пенсию вбухивает в иглинскую помойку. Курятники без кур, индюшатники без индюков, ульи без пчел, весь сарай завален дымарями и каждый год заново бетонирует погреб, который насмерть затопляет весной. Пока работал на заводе, тоже все до копейки спускал на свои сады. У него их было два по шесть соток – один на Дёме, второй где-то в Каршидах, я там не бывала.

– Это же крайний юг и крайний север, друг от друга километров на сто, если не больше?

– Именно так. Носился, как наскипидаренный осел из чувашского анекдота.

– Разве у чувашей водятся ослы? – он невольно усмехнулся. – Мне кажется, только кобылы.

– У отца водятся, потому что он сам осел. Его любимое занятие – взять в обе клешни по двадцать килограммов «груза» и тащить куда-нибудь пешком. И чем дальше, тем лучше. Это у него называется работа.

– Дурака работа любит и дурак работе рад – это про твоего отца сказано.

– Если бы ты не взял меня замуж, я бы загнулась. Он нас морил голодом, а потом ту же картошку раздавал соседям, потому что было не на чем вывезти. И мать загнал в могилу, когда ей было сорок пять.

– Да уж… – Боровский покачал головой. – Значит, нашей Агнешке повезло родиться не в твоей семье, а в нашей с тобой.

– И еще как. А вот моей тезке Барбаре не повезло попасть к отцу на выкорм.

Жена замолчала. Мимо окна с ее стороны тянулись безысходные, бесцветные поля, размеченные устало провисшей линией электропередач.

В этих краях, кажется, никогда не светило солнце и погода в любое время года была осенней.

– На неделе у меня будет Пермь, потом Агнешка из Гоа. А в будущие выходные я сюда приеду, – сказал Боровский, хотя еще секунду назад не думал ни о чем подобном.

– Сюда? – жена, кажется, не поняла.

– Туда. В территорию тьмы, из которой мы только что вырвались.

– К отцу?!

– Нет, конечно. К Барбаре.

– К Барбаре?

– Да, к Барбаре, – он кивнул. – Заеду в зоомагазин, узнаю, что едят кролики, куплю ей еды и отвезу.

– Ради крольчихи, которая не доживет до нового года, ты опять будешь гробить свою восьмисоттысячную машину? – недоверчиво переспросила жена.

– Нет, конечно. Я глуп, но не настолько. Возьму служебную. Если ее побью, оформлю себе задним числом командировку в Кугарчинский район, отремонтирую за счет фирмы.

– Надо же… А почему ты до сих пор не ездил к отцу на служебной?

– Потому что я к нему вообще не желал ездить, тебя жалел. И, кроме того, моя служебная машина – шедевр российского автопрома. Не только климат-контроля, даже кондиционера нет. Коробка ручная и передачи такие короткие, что вот ты, к примеру, на ней не тронешься, трижды не заглохнув. И так далее. Но сейчас съездить надо.

Не ответив, жена покачала головой.

– А насчет не доживет до нового года – так пусть хоть до нового поживет сытой.

– И веселой.

– Насчет веселой отдельное спасибо, не сообразил. Куплю ей еще и барабан.

– Барабан?!

– Ну да. Кролики – те же зайцы, только не прыгают, а ковыляют. А зайцу первая радость поиграть на барабане.

– Откуда ты знаешь? У тебя что, было так много знакомых зайцев?

Жена улыбнулась. Кажется, идея накормить и повеселись крольчиху, у которой были такие же выразительные глаза, ей пришлась по душе.

– Не обязательно летать на Луну, чтобы знать, что море соленое. Каждый грамотный человек знает, что заяц любит барабанить, медведь – играть на расщепленном пне, а любое кошачье существо хлебом не корми, дай только что-нибудь подрать.

– Как я тебя люблю, такого умного, – сказала жена и, перегнувшись со своего сиденья, прижалась к его плечу.

– Я тебя люблю еще больше, – ответил Боровский.

Впереди над блеклым горизонтом уже виднелись грязно-оранжевые факелы нефтезаводов, сжигающие попутный газ.

Этот город стал невыносим, но руль нельзя было взять на себя, как штурвал – оторваться от земли, улететь в иные края и никогда больше не возвращаться.

II

Снег выпал неожиданно.

Точнее, не выпал, а лег; первый выпал поздно, в середине октября, а этот укрыл землю через положенный месяц.

Увидев одним прекрасным утром белый двор за окном, Боровский вдруг сообразил, что с того дня, когда он отвез Барбаре четыре десятикилограммовых пакета комбикорма и детский барабан, прошло уже черт знает сколько времени.

Обеспечив крольчиху едой и игрушкой, он о ней забыл.

Хотя, конечно, так говорить было нельзя.

Боровский помнил о нареченной Барбаре, но жизнь не оставляла возможности на активную память. Он с головой погрузился в круговерть работы – несочетаемое сочетание городских будней и командировок в регионы, которое осенью всегда становилось еще более напряженным.

А сейчас увидел снег – на самом деле не белый, а синевато-серый по раннему часу – и спросил:

– Как ты думаешь, она еще жива?

– Жива, – ответила жена.

Дочка, учившаяся во вторую смену, тихо спала в своей комнате, уставленной лупоглазыми принцессами, увешанной портретами плохо причесанных артистов, в которых он не разбирался. Они с женой еще тише завтракали на кухне, собираясь каждый на свою службу.

В редкие минуты, когда удавалось побыть вдвоем наедине с еще не до конца проснувшейся природой, между ними устанавливалось невероятное взаимопонимание; Боровский даже не удивился, что жена сразу поняла, о чем – вернее, о ком – он говорит.

– Ты уверена?

– Я знаю, звонила ему на днях.

– Ты ему звонила?

– Ну да, только тебе не говорила. Ты же не любишь, когда я с ним общаюсь.

– Не люблю, да, – подтвердил Боровский. – Еще больше, когда он звонит нам сам.

– Когда он звонит, меня тоже трясет.

– Так что там с кроликами на Иглинской свалке?

– Жива твоя ненаглядная Барбара, но…

– А те трое, как их ты назвала… – перебил он, не дослушав. – Живодристики?

– Пидаростики.

– Ну да. Они умерли?

– Выжили, твоего корма хватило на всех…

– …Слава богу, это радует.

– …Но их отец уже зарубил и съел.

– Надеюсь, что старую сволочь пробил понос, – помолчав, сказал Боровский. – Еще и за то, что крыло обошлось мне в восемь двести. Но Барбару он еще не съел?

– Не съел.

– Решил кому-то передать до весны?

Жена молча встала с кухонного кресла-«улитки» и отошла к окну..

Он тоже поднялся, подошел к ней, обнял сзади.

Серый снег внизу был еще не истоптан детьми и почти не загажен собаками.

– Нет, – с видимым трудом сказала она. – У Барбары оказался хороший мех, ее у отца покупают на шапку.