Текст книги "Умерший рай. ГДР, которой нет на карте"

Drum links, zwei, drei!

Я вспомнил «Обыкновенный фашизм» не для того, чтобы просветить вас в истории антигитлеровских заговоров.

Сам фильм пришел не случайно.

В главе про «другую Германию» фоном шла музыка.

Замечательная, мужественная, напряженная и неимоверно экспрессивная тема знаменитого «Марша единства». Написанного Бертольдом Брехтом и исполнявшегося певцом-антифашистом Эрнстом Бушем.

Музыка эта настолько сильна, что произведение можно поставить в ряд с такими шедеврами Золотого фонда, как «Прощание славянки», «Священная война» или «Марш защитников Москвы».

Слушая ее, начинаешь терзать себя вопросом: почему?

Почему рабочий класс Германии, про который сочинялись такие песни, не дал отпора фашизму, которого ждали с 22 июня 1941 года наивно верующие советские люди?

Ведь на сером экране – или просто в моей иррациональной памяти – шли ряды суровых лиц с поднятыми кулаками.

Рот фронт – знак единства.

Знак веры в победу.

Но… победа не пришла. На смену веры в единство пришло тихое угасание и превращение нации в фашистов…

Я думаю предмет этой песни столь же иллюзорен, как и вся коммунистическая атрибутика. Настоящего рабочего класса в Германии конца двадцатых – начала тридцатых годов просто не существовало.

Именно не существовало.

В стране, обессиленной только что проигранной войной, производство умерло. Военные заводы, составлявшие основу Германской промышленности, были закрыты согласно Веймарским соглашениям. Вчерашние рабочие превратились в мелких ремесленников или лавочников: каждому приходилось выживать. А между фабричным рабочим и кустарем, занимающимся тем же трудом – пропасть.

Потому что рабочий имеет статус, относительно устойчивое положение и некоторую уверенность в завтрашнем дне.

А ремесленник-индивидуал сомневается даже в сегодняшнем вечере.

Поэтому распавшийся рабочий класс так легко поддался уговорам Гитлера…

Впрочем, немецкие коммунисты, чьим приветствием был сжатый кулак, пытались сопротивляться. Их вожак Эрнст Тельман был бесстрашным человеком, перед чьей памятью я склоняю голову. И коммунисты Германии на решающем рубеже двадцатых годов, когда вслед за Россией по Европе прокатилась угасающая волна пролетарских революций, остервенело боролись за иное будущее своей страны.

(Я говорю именно про настоящих коммунистов, безвозвратно сгинувших под сапогами штурмовиков или в печах концлагерей. Те, что пришли после 1945 года – всяческие Вильгельмы Пики, Вальтеры Ульбрихты, Эрихи Хонеккеры и иже с ними – были советскими марионетками, худшими вариантами партийных краснобаев. Причем не несущими ни за что ответственности под бронированным крылом старшего брата. Эти могли лишь трепать языками.)

Но, в отличие от России, не направленные еврейским умом, немецкие рабочие оказались способными лишь к рукопашным боям. В самом прямом смысле. На улицах и в пивных, чем попало: кружками, бутылками, железными прутами, кирпичами и даже снятыми с раненных рук протезами… И они дрались. Мужественно, бесстрашно и отчаянно. Куда более отчаянно, нежели в революционной России.

Но их была горстка по сравнению с массой штурмовых отрядов – предвестников идеологизированного фашизма. По некоторым данным, численность штурмовиков (в чьи ряды стекался всякий сброд, бандиты, уличные хулиганы и самое отпетое отребье всей Германии) в сорок раз превосходил численность германской армии. И эта сила – а не армия и тем более не полиция – с середины двадцатых годов фактически правила страной.

Коммунисты не отступили.

Они просто погибли.

А те рабочие, которые остались, были приверженцами фюрера. Так вышло.

Сейчас уже не каждый знает, что гитлеровская партия полностью именовалась «НСДАП» – «National Social Deutsche Arbeiter Partei». То есть «Германская национал-социалистическая рабочая партия». В отношении провозвестницы чаяний пролетариата своим именем эта партия давала сто очков вперед даже сталинской ВКП (б).

Разумеется, к настоящим рабочим НСДАП не имела отношения; это была партия лавочников и мелких хозяев, готовых громить и грабить весь мир.

Но название служило одним из демагогических ходов Адольфа Гитлера, обеспечившим дополнительные миллионы сочувствующих.

Впрочем, о вхождении Гитлера во власть я напишу позже.

А сейчас просто восхищаюсь железной музыкой и яростными словами Марша единства.

Он самоценен для меня вне зависимости от судьбы Германии.

Слова песни очень просты. Раз человек есть человек, то ему надо что-то кушать, и его не насытит пустая болтовня. В каждом куплете высказывается одна из подобных истин. А припев, могучий и ритмичный, я переложил на русский язык:

 
– Равняйсь, два, три!
Равняйсь, два, три!
Не забыл свое место, друг?
Ты рабочий сам и единый фронт
Ждет твоих уверенных рук!
 

Никакого реального могущества слова и звуки породить не могут. Но марш создает иллюзию силы. Поскольку бывают моменты жизни, когда иллюзия важнее реальности.

Подобно дню 7 сентября 2004 года, когда по городам России с утра ехали потоки машин с зажженными фарами. Это была акция протеста – точнее, символ единства людей доброй воли против терроризма. Я видел это и умом понимал, что демонстрацией террористов, конечно, не сломить. Что с отмороженными ублюдками должны сражаться обученные бойцы, которые пошлют десять автоматных очередей в лоб быстрее, чем я успею послать один раз по матери.

Но…

Но зрелище слепо сияющих машин казалось иррациональным и… действительно угрожающим. Словно были это не простые автомобили, не жалкие «шестерки» и пошарпанные «дэу», не желтые маршрутные «газели» – по улицам шла в наступление лавина танков. Готовых смести с лица земли тех, кто потерял право именоваться людьми…

И в ушах моих звенело, уже подзабытое, но вернувшееся с прежней яростной силой:

 
Drum links, zwei, drei!
Drum links zwei, drei!
 

Потому что это тоже был марш единства против зла.

А вспомнил я песню в исполнении бесстрашного Буша потому, что она имеет отношение поездке в Германию.

Зная мое умение играть на гитаре – среди других бойцов не нашлось другого, хотя сам я свою игру в те времена считал более чем скромной – мне поручили разучить какую-нибудь идеологическую песню.

И одна ленинградская знакомая, переводчица из «Интуриста», дала мне текст этого марша. И показала музыку на фортепиано.

Немецкого я тогда не знал. Слова просто вызубрил. И музыку тоже не вполне понял: исполняла она эту вещь все-таки по-женски.

Но по мере жизни в Германии язык прояснялся и я начинал понимать слова, которые наполнялись смыслом.

А потом сам собой всплыл отрывок из «Обыкновенного фашизма» – и я понял, что это за марш.

И уже осознанно, выбирая тревожную мелодию, играл:

 
– Und weil der Mensch ein Mensch ist,
Drum braucht er was zum essen, Bitte sehr.
Es macht ihn kein Geschwaetz nicht satt
Das schafft ihm kein Essen her.
Drum links, zwei, drei!
Drum links zwei, drei!
Wo dein Platze, Genosse ist?
Reih’ dich ein in die Arbeitereinheitsfront,
Weil du auch ein Arbeiter bist!
 

Если честно, то выступить с этой песней в Германии мне по-настоящему так и не пришлось. Там первенствовали другие интересы.

Но язык марша оказался как раз моим немецким. И именно в нем раскрылась моя настоящая любовь к Германии.

Хотя миновало очень много лет, я не забыл того марша. Он живет во мне, как другие мужественные песни.

И на редких встречах друзей, когда градус подходит к нужному уровню, я забываю – точнее мне становится все равно – что окружающие не понимают немецкого.

Я встаю, крепко расставив ноги.

И гитара в моих руках тяжела и надежна, словно ручной пулемет.

И слова вылетают, как снаряды.

И каждый бьет не по квадрату, а летит точно в цель:

 
Reih’ dich ein
in die Ar-
beiter-
Ein-
heits-
Front,
Weil du auch
ein
Ar-
bei-
ter bist!!!!!!!
И это – другая.
Моя Германия.
 

Народ без пространства

Один из главных лозунгов Гитлера, толкавший германский народ в захватническую войну на Восток, звучал коротко и ясно:

«Volk ohne Raum, Raum ohne Volk»

То есть

«народ – без пространства, пространство – без народа».

Имелось в виду, что немцы скучены на маленькой территории, и им не хватает «жизненного пространства». В то время как на Востоке – под этим словом понималась Россия – лежат огромные пустоши. Которые сам бог велел заселить немцами.

С современной точки зрения я понимаю, что в приведенном выше выражении Гитлер был прав.

(Хотя абстрактная правота не давала оснований на вторжение в Россию.)

Что касается России – в этой стране всегда было то, что наблюдается сейчас. Развал и пустота, и действительно огромные пространства, заваленные всяческой дрянью.

А что такое отсутствие жизненного пространства для немцев, я понял сразу, как только наш состав тронулся, постояв в пограничном Франкфурте-на-Одере.

В те времена я мало ездил на поездах. Экономил время, которого никогда не хватало иногороднему студенту, а потом и аспиранту. Тем более, что авиабилет до Уфы стоил всего 38 рублей. Но даже проезжая на электричке в Петергоф, где располагался наш факультет, представлял себе, что Россия состоит из отдельных станций. Любой город, сколь большим бы он ни казался, кончался за окном, превращаясь в свалку. И она не была беспредельной: за последней кучкой мусора начинался лес.

Или поле, или степь.

Такие же безрадостные, как российские города – но абсолютно пустые. Лишь кое-где украшенные теми же свалками. Которые спонтанно зарождаются у нас даже в чистом поле.

(Как мыши в грязном белье, согласно теориям средневековых алхимиков.)

Да еще видами разбросанных деревень. Еще более грязных и унылых, нежели города.

А Германия из вагонного окна казалась одним сплошным городом.

Кончалась станция.

Убегал назад город.

Но снаружи тянулись не леса, а кучки домов под красными черепичными крышами, разделенные небольшими участками. Люди там жили везде, едва не на головах друг у друга. И можно было представить, что немцам всегда не хватало жизненного пространства – проблема которого, впрочем, наверняка стоит и в других цивилизованных странах Европы.

Однако решить ее кардинально попытался только фюрер.

Позже, когда мы обосновались в Германии, я ощутил нехватку пространства в самом облике немецких городов.

Живя поочередно в Дрездене, Лейпциге и Берлине мы совершали воскресные экскурсии в близлежащие городки. Маленькие и тесные; по их улицах трудно было пройти, и я не представляю, как там ездили.

Эти поселения возникли, вероятно, в средние века – когда русские еще жили в лесах и молились пням – и строились скученно из соображений экономии крепостной стены.

Однако в немецкой душе всегда таилось стремление к открытым пространствам. Я бы даже сказал точнее – любовь к тому, что можно хотя бы с натяжкой именовать таковым.

Это я заметил в Дрездене по обилию площадей. То есть поименованных так частей города.

В нашем понятии городская площадь – нечто большое, почти необъятное. Как Дворцовая в Ленинграде. Или как Манежная в Москве. В крайности, как Советская в Уфе.

Во всяком случае – прибегая к не слишком гуманному, но точному образу – с края российской площади трудно подстрелить человека, который стоит на противоположной ее стороне.

В Германских городах площадью назывался любой кусок свободного асфальта или булыжника в несколько квадратных метров.

Я не преувеличиваю.

В один из первых дней в Дрездене я заметил старинный фонтан. Мимо него невозможно было пройти.

Посреди гранитной чаши-бассейна возвышалась горка из необработанного камня. На ней, красиво подняв руки, стояла голая бронзовая женщина с бедрами такого обхвата, что при одном взгляде шевелились нескромные желания.

Рядом на столбике синела аккуратная табличка.

Я подошел, чтобы узнать, кого олицетворяет эта особа. На саму Германию она все-таки не тянула. При необъятной нижней части дама имела слишком скромный бюст. А родная страна олицетворялась немцами как женщина, каждой молочной железой которой можно убить лошадь.

И с удивлением прочитал на табличке название… площади. Квадрат брусчатки десять на десять метров вокруг фонтана именовался, как «Franz Liszt Platz».

(То есть площадь Франца Листа. Имелся в виду, конечно, венгерский композитор Ференц Лист. Желая увеличить количество прославленных арийцев, немцы еще до второй мировой войны перекрестили его во Франца. Вернуть историческую правду, видимо, они так и не собрались.)

Впрочем, такую площадь с таким фонтаном я признал бы, даже если бы она оказалась в моем дворе между облупившейся бойлерной и загаженным собаками газоном.

Юрий-Гагарин-Штрассе

Наш путь закончился в Дрездене.

Где предстояло провести две недели в лагере интербригад.

Он занимал студенческое общежитие на улице Юрия Гагарина – «Jurij-Gagarin-Strasse». Помимо русских там жили болгары, чехи, поляки, венгры… Имелись даже какие-то француженки, приехавшие вкусить экзотики социалистического труда.

Этих француженок я видел всего однажды – они ютились за столиком подвального бара, испуганно озираясь по сторонам. Кругом бесновалась, ревела и гуляла веселая славяно-немецкая толпа. А им не хватало знания языка и было явно не по себе.

Разглядев француженок, я удивился их невзрачности. Ведь в русском понятии тех времен француженка означала абсолют женского совершенства. Эталон, с которым нельзя даже сравнивать, а можно лишь смотреть сквозь стеклянный колпак.

Вероятно, то был расхожий миф, созданный пресловутыми тремя «П»: поварами, портными и проститутками.

И вообще с возрастом я пришел к выводу, что в области внешности нет никого красивее, совершеннее и разнообразнее, чем женщины русские.

Но до этого стоило дорасти.

А тогда, в Германии, я как полный кретин нацепил на кирпичного цвета рубашку искусственный красный цветок и весь вечер увивался вокруг чертовых француженок, надеясь обратить на себя их внимание.

Все подобное происходило по вечерам.

Утром мы очень рано вставали на работу – об этом я еще напишу.

Потом я обычно некоторое время болтался по городу – и об этом напишу тоже.

А по возвращении в общежитие предавался самому идиотскому – на свой нынешний взгляд – занятию: писанию писем.

Да, именно так. Уехав в Германию и имея постоянный адрес всего на две недели, я заранее снабдил им друзей и родственников. А в Дрездене сам каждый день строчил письма. И что удивительно, большинство друзей тоже написали, и за четырнадцать дней я успел получить кучу корреспонденции.

Вероятно, в те старые времена, лишенные компьютеров и видеомагнитофонов, советские люди отличались повышенной писучестью. И я мог считаться рекордсменом. Впрочем, уже тогда во мне начали пробиваться несокрушимые ростки писательства. Хотя сам я еще не подозревал о своем истинном предназначении и продолжал сочинять стихи.

Но эти бесконечные письма в Россию служили еще одним поводом для насмешек со стороны бригадира.

С которым я по дурости поселился в одной комнате.

Так получилось спонтанно.

В трехместном купе экспресса «Ленинград-Берлин» я ехал с бригадирами. Я еще не понял, что это за уроды, и сам вызывался стать третьим. А при заселении в Дрездене все распределились, как в поезде – успев привыкнуть друг к другу. И вышло, что мне пришлось делить кров с ними.

Поселись я с кем-то другим – жизнь моя в Дрездене сложилась бы намного легче. Но судьба предложила не лучший вариант из возможных.

Впрочем, в тот момент я об этом не думал: я ощущал себя в раю.

Рай на земле

Эти слова ассоциируются у человека с чем-то индивидуально определенным, в зависимости от собственных притязаний.

Сейчас я называю раем место, где меня поят, кормят и обихаживают – не просто так, конечно, а по заранее оплаченной путевке. Но во время процесса жизни я уже ничего не плачу и потому ощущаю себя в раю.

Если рассматривать глобальнее, я бы назвал райским место, где мои карманы всегда были бы полны денег. Или имелась приятная интересная и необременительная работа, позволяющая жить на высоком уровне.

Двадцать лет назад, как я уже писал, проблемы денег для советских людей не существовало. Завтрашний день не вызывал тревог, а купить было нечего.

Если вспомнить те годы – пору агонии социалистического строя, разваленного застойным периодом – то они ассоциируются с пустыми полками магазинов.

Никто даже не подозревал, что через семь-восемь лет обесценятся деньги. Потом появятся Горбачевские карточки – символ экономического краха. Карточки на все, вплоть до соли и спичек… Но в середине восьмидесятых о том еще никто не ведал.

Просто с каждым днем пустели магазины.

Сказать «пустели» неточно. На просторах Родины чудесной они уже давно сделались пустыми.

Уехав учиться в Ленинград, на каникулы я возил домой куриц или мясо, чтобы прокормить хотя бы самого себя. И в Ленинграде тоже становилось все хуже. Экономика умирала; военная промышленность выпускала тысячи самолетов, танков, автоматов; немерянные миллиарды рублей сгорали за секунды в никому не нужных запусках космических ракет. На еду и товары народного потребления не хватало средств.

Одна лишь Москва, привыкшая жить в капиталистическом изобилии при социалистических ценах, продолжала требовать еды и тряпок. И, словно бездонная воронка, высасывала из страны последние капли.

Которые как ни в чем ни бывало продолжали лакать шампанское и жрать копченые колбасы всех сортов. Так, будто кроме этого города в стране не существовало других городов и кроме его жителей не было иных граждан.

Те годы можно описывать долго. Я не стану этого делать.

Поскольку из нескольких абзацев ясно, как жилось тогда в СССР.

Сейчас Россия живет не лучше.

Однако все-таки кругом полно товара. И у каждого человека теплится надежда. На удачно найденную работу. Или упавшее с неба наследство. Или банковский броневик с перебитой охраной, взорванный на ходу и оставшийся вычищенным не до конца… Все-таки есть какие-то иллюзии капиталистического характера.

Тогда даже их не было.

И попав в Германию, можно было действительно ощутить себя в раю.

Потому что только колбас – продукта, ставшего мерилом благ советского человека – в любом магазине насчитывалось сортов двадцать. И самая дорогая стоила в пересчете около трех рублей за килограмм.

О другом я и не говорю.

Все ломилось от избытка товаров.

Сейчас я понимаю, что роскошь ГДР была ничем по сравнению с истинным потребительским раем капиталистического мира. Что товары имелись в основном местного производства – и советские, изготовленные на импорт, которых в Союзе никогда не видели.

(Например, в одном из универмагов Дрездена я наткнулся на огромную – как у нас за пивом – очередь за женскими туфлями ленинградской фирмы «Скороход». Которые, как объяснили мне добрые друзья-немцы, были качественнее и дешевле, чем югославские.)

О причинах, по которым в условиях того же социалистического строя в крошечной – составлявшей на карте довесок к огромной ФРГ – Германской Демократической Республике достигли такого изобилия, я не задумывался.

Правда, со временем отметил большое количество объявлений о частных врачах, адвокатах, ювелирах, имевших офисы в квартирах многоэтажных домов. И понял, что частный сектор здесь не искоренен до конца. Возможно, это стимулировало экономику.

К тому же малые размеры страны тоже способствовали нормальному состоянию.

Гораздо позже я узнал то, о чем уже писал выше. На протяжении сорока лет в ГДР непрерывным потоком шли эшелоны с продовольствием. С мясом для колбас, молоком для сливок… Уворованными у голодающего Советского народа – строителя коммунизма. И направленными на одну цель: накормить ублажить, и успокоить восточных немцев, чтоб они не бунтовали против убогости социалистического строя и не пытались воссоединиться с ФРГ.

И в общем свою пайку они отрабатывали на все сто.

Противостояние двух Германий

Показное отношение восточных немцев к западным было полно удивлявшей меня ненависти.

Хотя теперь я думаю, что не все в той ненависти было показным. Восточные немцы не могли не завидовать лютой завистью братьям по нации, оказавшимся за границей в совершенно ином мире.

Потому что лишь с точки зрения советского примитивизма жизнь ГДР казалась райской. Однако вспоминая теперь убогие машины, простоту всего остального и самих людей в городах, я понимаю, что уже тогда западная Германия ушла далеко вперед.

Не сомневаюсь, что практически все восточные немцы имели родственников на западе.

(Так же как азербайджанцы – этнические турки – всегда были связаны с Турцией.)

Наиболее деловые немцы успели перебраться в западную зону, пока это представлялось возможным. А оставшиеся лентяи – которые, как ни странно, нашлись и в германской нации! – завидовали более удачливым собратьям.

Хотя, конечно, настоящими «лентяями» немцев назвать нельзя.

Просто в ГДР существовала система социальной защищенности вкупе с не очень обременительным трудом. И по сравнению с жестким капиталистическим миром западной Германии это было все равно что прежний СССР и нынешняя Россия.

Как я уже сказал, восточные немцы исправно ругали западных. Это получалось у них автоматически. И гипотетическое воссоединение двух Германий – означавшее отказ ГДР от социализма – расценивалось как тягчайшее преступление против Варшавского договора, Совета экономической взаимопомощи, и так далее. И казалось абсолютно невозможным.

Это запрещалось даже обсуждать.

Даже собственную страну восточные немцы никогда не именовали «Deutschland» – то есть просто «Германия». Пользовались исключительно официальным названием «DDR».

Признаюсь, что однажды я по своей дурости едва стал причиной политического скандала.

(Почти такого же, какой с изумительной точностью выведен в фильме по книге Юрия Полякова «Апофегей»)

Мы с немцами из бригады пили в общежитии – всего один раз, причем не нашу водку, а купленное местное питье. Разморенный и счастливый от бытия, я поднял длинный тост.

За пребывание в Дрездене, за чудесную Саксонию и «всю Германию»:

Ganze Deutschland!

Имея в виду, конечно, ГДР со всеми ее областями.

Но получилось так, будто я поднимал рюмку за объединенную Германию. Что в те времена было аналогично сегодняшнему выступлению с призывом свергнуть существующий строй.

Скандал замяли, потому что среди немцев нашелся один умный парень, понявший смысл моей речи, выраженный в не вполне точных словах.

Но я почувствовал себя на волосок от промаха, который мог стоить очень дорого.

И больше тостов за Германию не произносил.

Вообще никаких.