Текст книги "Умерший рай. ГДР, которой нет на карте"

Моя первая женщина

Не подумай, читатель, что воспоминания о поездке в Германию перетекли в сексуальные мемуары.

(Хотя, если честно, и в подобных записках – когда я решусь предать их гласности – найдется немало интересного и даже полезного.)

Просто так совпало, что 1983 – год счастливой поездки в Германию – ознаменовался для меня познанием Величайшей Тайны Бытия.

Причем произошло это за несколько недель до отбытия в Рейх.

И в памяти моей, где далекой, но до сих пор счастливой звездой вспыхивает тот год, все крепко соединилось воедино – моя Германия, моя первая женщина…

Мое приобщение к миру.

Из-за этого совпадения, я предчувствую, мои Германские мемуары – где того потребует фактура, а фактура предстоит богатая… – будут подернуты легким чувственно-эротическим флером.

В чем я не вижу ничего плохого: человек живет лишь до тех пор, пока он способен к сексуальным переживаниям.

Почему все-таки я вспомнил сейчас о своей первой женщине? Да не вспомнил я о ней вовсе; я помню ее всю жизнь.

Общеизвестно, сколь важное значение имеет для женщины первый мужчина.

Одно дело, если это торопливый ровесник с потными руками, думающий лишь о своем удовольствии и оставивший после себя боль и опустошение. Другое, когда им окажется взрослый мужчина – опытный и понимающий великое таинство введения девочки во взрослую жизнь. От самого первого, почти всегда случайного акта может зависеть вся женская судьба.

Не меньшее значение играет и первая женщина в жизни мужчины.

А может быть, даже большее.

Ведь от девочки в первый раз требуется, чтобы она расслабилась и не думала о плохом. А мальчишке надо действовать. Но как действовать, если все в первый раз и он ничего не знает. И тычась в смутных догадках, может вызвать презрительную усмешку на устах партнерши. Или даже обидные слова – которые пристанут, как клеймо, и отравят многие последующие годы.

Ведь с точки зрения внутренней психологии мужчина устроен гораздо тоньше, нежели женщина. Любого из нас можно уничтожить несколькими словами, превратив в бессильное существо.

Недаром на старой Руси в мудрых семействах матери специально нанимали взрослеющим сыновьям опытных партнерш: служанок, кухарок и даже проституток – чтобы первый сексуальный опыт, полученный юношей, не вбил в землю, а дал толчок вперед.

Обо мне, конечно, никто к не заботился.

Кроме судьбы, которой я благодарен.

И с первой женщиной мне повезло настолько, что вся моя последующая мужская жизнь освещена лучом первой встречи…

Но прежде, чем рассказывать о том, сочту нужным напомнить, что в СССР не было секса…

В СССР не было секса

Да, все обстояло именно так, сколь бы парадоксальным это ни звучало.

Стране требовался новый народ, сама Сталинская эпоха, основанная на рабском труде, постоянно нуждалась в новой рабочей силе – но процесс воспроизводства человечества практически находился под запретом. Ну то есть не совсем так, но рассматривался как нечто терпимое лишь из крайней необходимости. А в целом постыдное, недостойное – во всяком случае требующее замалчивания.

(В частности, после гражданской вакханалии первых лет социализма, был возвращен в точности взятый из христианства институт нерасторжимого брака: коммунист мог поставить крест на своей карьере, если решался поменять законную супругу. А извещения о разводах, как ни дико это звучит сейчас, публиковали в газетах.

Вообще не я первый отметил, что преследуя христианство, большевики полностью заимствовали его внешнюю атрибутику. Начиная от портретов вождей, заменивших иконы в красном углу. Заканчивая шествиями-демонстрациями, на которых в первые годы советской власти даже коммунистические знамена своей формой повторяли церковные хоругви. То есть полотнища не крепились к древку, а подвешивались на поперечинах, как прямые паруса.)

Мы жили под гнетом чудовищной, ханжеской социалистической морали, где любая половая связь вне брака подвергалась общественному порицанию.

Я говорю не об адюльтере (супружеской измене), а имею в виду просто интимную связь двух свободных, но не оформивших свои отношения людей.

В нашей стране не существовало Секса, являющегося главной составляющей счастливого человеческого существования. То, что имелось, трудно назвать даже суррогатом: это было какое-то тайное, вороватое, стыдливое перепихивание. Причем неважно, где оно происходило. На скрипучей ли койке общежития, за занавешенными окнами старой дачи или даже в законной супружеской спальне.

С раннего детства меня воспитывали – как стало ясным теперь – в полнейшей сексуальной дикости: преподавалось как обязательная норма, чтобы первый в жизни половой акт я совершил со своей супругой после регистрации брака.

Вероятность элементарного физиологического дискомфорта из-за несоразмерности определенных органов супругов не принималась во внимание. Попробовать прежде, чем жениться, считалось предосудительным и постыдным. Это лежало за пределами Морального кодекса строителя коммунизма.

Наверняка многие молодые люди, будучи не так задавлены воспитанием, все-таки решали свои сексуальные проблемы.

Однако я поддался.

И первый неудачный свой брак заключил именно по принципам морального кодекса.

Что из того вышло, показала моя глубоко несчастливая жизнь.

Отсутствие секса в СССР было подкреплено тем, что существовал фактический запрет на эротику…

Запрет на эротику

Сейчас при доступности всего, что пожелает тело, в это трудно поверить.

Но в пору моей молодости не имелось возможности удовлетворить даже эстетические чувственные потребности.

Журналы типа «Плейбой» – невиннейшие по сути издания, считавшиеся тогда порнографическими – появлялись окольными путями. Хочется склонить голову перед мужеством людей, провозивших архизапрещенную литературу из загранкомандировок. Но за просмотр такого журнала можно было вылететь из комсомола и института.

По телевизору… Там по обоим (в больших городах – по трем) каналам демонстрировались только патриотические фильмы и бесконечные речи со съездов, конференций и пленумов партии.

Стремясь визуально познать противоположный пол, мы ходили в музеи, которые почти ничего не давали. Слишком далекими от реальности оказывались лишенные сосков Евы начала Возрождения, равно как и раскормленные самки Рубенса. Более приятными казались женщины художников нашего времени, но их вывешивалось мало.

На каждой фотовыставке по большой толпе всегда можно было определить местоположение одной из немногих работ в жанре «ню».

Существовали подпольно распространяемые материалы, за которые грозила просто статья – я видел игральные карты с отвратительными кустарными изображениями каких-то пьяных шлюх.

Сейчас, когда за полчаса интернет-серфинга можно скачать снимки на любой вкус: от невинных голеньких малолеток до грязного порно, где толстая негритянка пихает в себя совокупительный орган верблюда – вам смешно читать эти абзацы.

Но нам было далеко не до смеха.

В жизни действовали два взаимоисключающих фактора.

С одной стороны, не было доступа к эротике.

А с другой, уверенное в завтрашнем дне существование способствовало неимоверной мощи либидо, то есть полового влечения. Того, которое сейчас убивается работой, недосыпанием, пивом и еще бог знает чем. Прежде всего стрессом, который рождает жизнь, постоянно висящая на волоске.

Сегодня, выжатый досуха, я редко испытываю приливы настоящего желания. Причем обычно – в самый неподходящий момент, когда его невозможно удовлетворить.

А тогда я был полон сил, но не имел даже эстетической отдушины.

Думаю, что не я один страдал от невозможности удовлетворить эротическую потребность.

И – стыдно и смешно признаться – мы по несколько раз ходили смотреть зауряднейший советский фильм, где единственным моментом оказывалась десятисекундная демонстрация обнаженной груди (самой настоящей груди с выразительными темными сосками!) настоящей женщины – певицы Людмилы Сенчиной, любимицы ленинградского партийного царя Григория Романова.

А когда в центральных кинотеатрах шли «недели» иностранных фильмов, где можно было заметить не только разнообразные соски, но даже непристойный островок волос внизу женского живота… Очереди тянулись на квартал. И предприимчивые спекулянты продавали билеты по пяти-семикратной цене.

Вот так я жил в те годы.

И впервые абсолютно голую женщину увидел, лишь когда мне исполнилось двадцать три.

Хотя это не предел; в одном из тематических телешоу, хлынувших на экран с мутной волной перестройки, зрелый мужик гордо объявлял на всю страну:

«Я женат тридцать лет, но ни разу не видел своей жены голой!»

Живя в Ленинграде совершенно один, будучи нормальным здоровым юношей, я за тысячу семьсот километров от Уфы ощущал моральный гнет семьи, где любая связь до брака считалась запретной. Я долгие годы не мог освободиться от внутренних кандалов и не приобщался к мужскому миру.

Хотя имел массу возможностей как в университете, так и просто со знакомыми женщинами, которые у меня имелись.

В конце концов, мог бы воспользоваться услугами проститутки: в те поистине золотые годы СПИДа еще не существовало, а венерические болезни были уже изведены в борьбе партии за чистоту интимных мест…

Но, к стыду своему, я потерял невинность только летом золотого восемьдесят третьего, про которое веду рассказ.

Оглядываясь назад, я понимаю, что под натиском семейных устоев я не просто потерял – вычеркнул из жизни как минимум пять лет, в течение которых мог наслаждаться сексом. Лучшую пору молодости, когда я был энергичен и не имел настоящих проблем, а организм требовал регулярной половой жизни.

Пять лет – больше десяти процентов моего нынешнего возраста. Их стоит просто стереть.

Старая дева есть язва на теле человечества.

А мужчина-девственник – ошибка природы, которой не должно существовать, будь он хоть Иммануилом Кантом.

Я слишком поздно исправил эту ошибку.

Вернуть бы назад те годы и начать все иначе…

Но увы. Даже в одну реку не войти дважды. Тем более не переделать свою жизнь – каким бы полновластным ее хозяином себе ни казаться…

Я и противоположный пол

Несмотря на уже сделанное признание о потере девственности в недопустимо зрелом возрасте, женщины – точнее сказать, противоположный пол – с не помню каких лет занимали важнейшее место в моей жизни.

Я родился неимоверно чувствительным и чудовищно романтичным. И до определенного возраста постоянно находился в состоянии влюбленности в ту или иную девочку, девушку, женщину…

Детсадовских любовей у меня не имелось, поскольку – родившись в приличной семье – я не ходил в само это отвратительное заведение.

Но едва переступив порог школы и оказавшись среди девочек, я сразу начал влюбляться – причем в кого попало.

В первом классе я влюбился в соседку по парте, девочку с большим серыми глазами по имени Люда. Мы называли друг друга женихом и невестой и целовались невинно по-детски – как могут целоваться лишь непорочные души, не подозревающие о том, что губы суть не единственные части тела, соединяемые при взаимной любви.

Спустя лет десять после окончания школы я узнал, что она умерла от порока сердца.

Во втором классе я сидел за другой партой. И влюбился в другую соседку – светловолосую, практически рыжую девочку Свету. Мы тоже признавались друг другу в любви, однако уже не целовались. Вероятно, год, прожитый в коллективе, уже наложил какие-то смутные табу на осязательные контакты между разными полами.

Спустя десять лет после окончания школы я узнал, что она умерла от внематочной беременности.

В третьем классе меня опять пересадили. И я влюбился в свою соседку, серьезную и строгую отличницу Наташу с аккуратно заплетенными косичками.

Спустя…

Не сжимайтесь от ужаса, читатель.

Лишь первые две оказались нежизнеспособными. Все остальные живы, здоровы и в меру упитаны, чего нельзя сказать обо мне.

И стоит отметить, что самыми сильными и самыми бессмысленными любовями моей жизни означены периоды моего стихотворчества, сошедшего почти на нет после перехода к прозе.

Принято считать, что любая любовь всегда осветляет, очищает и дарит человеку нечто положительное. По отношению ко мне это оказалось в корне неверным.

Испытав за жизнь не один десяток любовей разной глубины и продолжительности, могу сказать однозначно: ни одна из них не принесла мне ничего действительно хорошего. Нет, конечно, эти эпизоды отражались на уровне моего художественного творчества и давали некий опыт душе. Но что касается моих ощущений…

После каждой такой любови – прошедшей через меня и унесшейся в прошлое – я ощущал себя… как одинокий боец, по ячейке которого проехал тяжелый танк. Не уничтожив и даже не раздавив слишком сильно, но вызвав необратимые перемены в психике. Но все-таки потом я выкарабкивался из полузаваленного окопа, встряхивался и… И бежал к окопу следующему, ожидая следующего танка…

В момент окончания школы – ранним летом 1976, находясь в состоянии между десятиклассником и выпускником, я влюбился уже по-взрослому. Точнее, испытал свою настоящую первую любовь. Влюбился отчаянно и безнадежно в красивую тонкую и хрупкую девочку Ирину, учившуюся годом младше – влюбился столь сильно, что даже признался ей в своей любви, хотя и не был оценен по достоинству. Сейчас о моем иррациональном увлечении ею напоминают десятка полтора юношеских стихотворений первого, самого наивного периода.

Потом я уехал учиться в Ленинград.

И на первом курсе влюбился в свою одногруппницу Таню. Коренную ленинградку и генеральскую дочь.

Ее отношение ко мне было столь нейтрально дружеским, что стихов не родилось.

(Правда, сам генерал был замечательным человеком. Душевным, добрым, очень простым – каких даже среди гражданских встретишь нечасто. Промахнувшись, но сделавшись другом, я изредка бывал в доме и ценил глубокую человечность их семьи. А когда спустя невероятно количество времени приехал в Ленинград на двадцатилетний юбилей выпуска, то позвонил по оставшемуся в старой книжке телефону. Который, как ни странно, за эти годы не изменился. С моей неудачной избранницей – которая, подобно мне находилась во втором браке – я поговорил одну минуту. А потом мы полтора часа болтали с генералом, который меня прекрасно помнил. У нас нашлось неимоверное количество общих тем, и беседа наша затянулась бы до бесконечности, если бы родственники, у которых я остановился на два дня, не оторвали меня от телефона, чтобы накормить обедом.)

На третьем курсе – весной 1979 года – я шагнул еще выше.

Хотя выше вроде бы было уже некуда.

Влюбился в свою преподавательницу по философии Анну. Которая окончила наш университет годом раньше, имела мужа-геолога и уже была слегка беременна.

Мой ураганный роман можно сравнить с тем, что показано в сериале «Дело гастронома №1». Хотя все происходило и не совсем так – точнее, совсем не так, а сходство сюжетов прослеживается лишь в том, что она давала мне почитать двухтомник стихов Евгения Евтушенко, который в те годы было достать почти невозможно.

Аня вела семинары в нашей группе целый семестр, но рассмотрел ее и ураганно влюбился я лишь перед самой сессией.

А дальше все пошло именно ураганно. Сначала прогулка вместе от здания до электрички, что составляло пару километров. Потом мои приезды в дни ее экзаменов и последующие прогулки до морского берега через лес. Потом поездки в Ленинград на электричке и прогулки уже от Балтийского вокзала через весь город до Дворцовой площади…

Правда, дальше этих прогулок дело не пошло, я ее ни разу даже не пытался поцеловать, до такой степени был очарован и платонически влюблен.

Потом она улетела к мужу в Целиноград и мы обменялись несколькими письмами. Потом общение сошло на нет и по возвращении после лета мы уже не встречались. Но я продолжал любить ее так сильно, что даже дал себе обет не сквернословить в целях осветления своей личности – и держал его целый год, обходясь без мата даже на военных сборах, где был сержантом и заместителем командира взвода.

Кроме того, этот роман – именно роман в лучшем смысле слова – оказался толчком к написанию серии неплохих стихов с посвящением А.К., которые нравятся мне до сих пор. Поскольку знаменуют собой переход на очередную ступень поэзии – от тоски по Родине и абстрактных воздыханий о первой любви к прочувствованным выражениям себя самого.

(Перескакивая через большой промежуток времени, отмечу, что четвертый период моего стихотворчества пришелся уже на 1992 год, когда я влюбился безответно в последний раз в Ольгу, одну из своих партнерш по бальным танцам опять в Уфе – написал серию очень хороших стихов легкого Пушкинского стиля и даже четыре классических сонета, отмеченных посвящением О.С.)

А потом, на четвертом курсе, в 1980 году произошло уже непоправимое. Истинно непоправимое, пустившее под откос уже всерьез всю мою (и, увы, не только мою) последующую жизнь.

Я влюбился в свою первую жену девушку Наташу, учившуюся тремя курсами младше на матмех факультете ЛГУ.

Это чувство – подпитанное тем, что именно Наташа оказалась первой, чью обнаженную грудь я не только видел, но и трогал – вынесло меня уже на третий уровень поэзии – с той поры осталось много стихотворений странных, страшноватых и ошеломляюще безнадежных, несмотря на кажущееся положительным развитие наших отношений.

Словно мое внутреннее «я» мучительно рвалось наружу. пытаясь подсказать «я» внешнему, что этот роковой роман нужно оборвать прежде, чем он приведет к непоправимым последствиям.

О том говорят, например, заключительные строки стихотворения, написанного мною в 1985 году за несколько дней до горячо ожидаемой свадьбы:

 
И я не знаю сам, близка ты иль далёка:
Так пусто без тебя, так холодно с тобой.
 

Увы, своего внутреннего голоса я не послушал и рванулся в омут своего чувства.

В описываемый мною период я находился в состоянии ссоры со своей ужу почти определившейся невестой. С которой к тому времени уже год или даже два занимался тем искусством которое не переходит предел, но имитирует почти все, ощущаемое партнерами в постели. Полученная привычка вкупе со страшным сексуальным голодом и толкнула меня на похождения с другими женщинами.

Но все-таки первая жена означала определенный этап в моей жизни.

Ведь первой женщиной, которую я увидел, была именно она.

Но первой познал я все-таки другую.

Итак, она звалась Татьяной…

Нет, это Пушкин написал, а не я.

Ее звали Тамарой – из уважения и благодарности к той женщине я привожу подлинное имя.

Наша связь канула в прошлое, но если по невероятной случайности она натолкнется на эти строки, ей будет приятно узнать, что я помню всё.

Звалась она Тамарой. И познакомились мы на танцах.

Я ведь тогда почти профессионально занимался бальными танцами – единственным спортом, который признаю.

Случилось это в огромном и длинном, напоминающем одноименный крейсер, Дворце культуры имени Сергея Мироновича Кирова на Среднем проспекте Васильевского острова города Ленинграда.

Крейсер «Киров»

 
Домов затемненных громады
В зловещем подобии сна.
В железных ночах Ленинграда —
Блокадной поры тишина.
 
 
Но тишь разрывается воем,
Сирены зовут на посты —
И бомбы свистят над Невой,
Огнем обжигая мосты.
 
 
Под грохот полночных снарядов,
В полночный воздушный налет
В железных ночах Ленинграда
По городу Киров идет.
 
 
В шинели короткой походной,
Как будто полков впереди,
Идет той походкой свободной,
Которой в сраженья ходил.
 
 
Звезда на фуражке алеет,
Горит его взор огневой.
Идет, ленинградцев жалея,
Гордясь их красой боевой.
 
 
Стоит часовой над водою:
Моряк Ленинград сторожит.
И это лицо молодое
О многом ему говорит
 
 
И он вспоминает матросов
С Каспийских своих кораблей,
С кем дрался на волжских откосах,
Среди Астраханских полей…
 
 
…Прожектор из сумрака вырыл
Его бескозырку в огне.
Название грозное: «КИРОВ»
Грозой полыхнуло на ней…
 
 
И в ярости злой канонады
Немецкую гробить орду
В железных ночах Ленинграда
На бой ленинградцы идут.
 
 
И красное знамя над ними,
Как знамя победы встает.
И Кирова грозное имя
Полки ленинградцев ведет!..
 

Не думай, читатель, что я перескакиваю с темы на тему, решив потомить тебя ожиданием рассказа о своих сексуальных подвигах – которого ты ждешь с нетерпением, какого бы пола ты ни был и сколько бы лет ни имел за плечами!

Просто я вспомнил дворец культуры, повторявший очертаниями военный корабль – и в памяти возник настоящий крейсер «Киров».

И сами пришли строчки из поэмы Николая Тихонова «Киров с нами» – которые я цитировал по памяти и поэтому заранее извиняюсь за неточности. Я очень люблю эту поэму; я всегда чувствую, как с нею к горлу подступают слезы, а кулаки сами собой сжимаются.

Потому что несмотря на течение времени и смещение ценностей, все связанное с Ленинградом и войной задевает нечто в моей душе.

Ведь я наполовину ленинградец.

Мама моя родилась в этом городе, а я оказался уроженцем Уфы лишь по стечению обстоятельств – точнее, волей все той же войны. Мой дед Василий Иванович Улин, профессиональный партийный работник, руководил эвакуацией и разворачиванием производства на одном из прежних Ленинградских оборонных заводов. Мама с бабушкой успели относительно спокойно уехать на восток летом сорок первого. Прадедушка умер в самую страшную блокадную зиму, в феврале сорок второго. (Та зима 41/42 годов была точь-в-точь как нынешняя, 2004/2005: неимоверно снежная, метельная и морозная.) А прабабушку вывезли по Дороге жизни, и она еще несколько лет прожила в Уфе. Так получилось, что после войны семья в Ленинград не вернулась. И я родился не там, где мог.

И должен был родиться…

Поэтому отношение мое к теме блокады такое же, как у любого ленинградца – больное и острое. Это можно загнать глубоко, но никогда нельзя стереть насовсем.

Крейсер «Киров» всю войну участвовал в обороне Ленинграда. И громил фашистов тяжелыми снарядами 180-мм орудий.

В семьдесят четвертом году легендарный корабль был списан из флота и равнодушно разрезан на металлолом.

Но мне повезло. В семьдесят третьем году на празднике Военно-морского флота я успел увидеть этот корабль в боевом строю около набережной Крузенштерна.

Крейсер внушал уважение: серая броня, мощные орудия, угрожающе наклоненные широкие трубы.

А, кроме того, само имя Сергея Мироновича Кирова значит для меня куда больше, чем для остальных людей: дед мой до войны в бытность парторгом ЦК на танковом заводе в городе Ленина не раз и не два встречался с Миронычем (так звал партийного вождя народ) и даже с ним выпивал.

(Впрочем, если бы я решил упомянуть всех известных людей, которых знал мой легендарный дед: от маршала Рокоссовского (любителя скачек и виртуозного матерщинника) до Лаврентия Павловича Берии (обладавшего серьезными способностями в руководстве оборонной промышленностью) – то объем этих записок увеличился бы раза в три.)

Вот и все, что я хотел сказать в этой главке.

А теперь, читатель, можно устраиваться поудобнее.

Я возвращаюсь к своим нескромным мемуарам.