Текст книги "Умерший рай. ГДР, которой нет на карте"

Долгий путь к границе

Лейб учился в параллельной группе. Причем являлся одним из двух «официальных» евреев на курсе. Он не стыдился и не опасался своего еврейства, за что я его искренне уважал.

Впрочем, стыдиться национальности глупо, ведь человек не волен ее выбирать. А вот что не опасался – так это в итоге вышло ему боком…

Вообще Лейб был очень хорошим парнем. Выпускник одной из Ленинградских математических школ, он прекрасно знал предмет, но никогда не кичился знанием. В отличие от других своих бывших одногруппников, знавших математику не в пример хуже. Когда мне, с великим трудом преодолевавшему годы на неинтересном и чужом математико-механическом факультете, что-то оказывалось непонятным, я часто обращался за консультацией именно к нему. Кроме того, я просто уважал своего сокурсника и общение с ним всегда дарило мне удовольствие.

Катастрофа произошла на пятом курсе.

Отец Лейба был, естественно, тоже евреем. И даже носил не придуманное, а настоящее иудейское имя, которого я сейчас уже не помню.

Работал он, как большинство евреев-математиков, в «ящике». Будучи умным человеком, он не позволил подписать себя на допуск выше минимально необходимого.

В итоге срок его «карантина» ограничивался годом.

К тому времени все их родственники уехали в Израиль; семья продолжала жить в Ленинграде лишь для того, чтобы Лейб получил диплом.

Ровно за год до планируемого события отец Лейба уволился из своего «ящика» – чтобы в нужный срок беспрепятственно отъехать на историческую родину.

Все шло по плану, пока не случился нелепый прокол.

Из Израиля приехал родственник, и отец Лейба с ним встретился. Не у себя дома: все отъезжающие в Израиль, равно как и прибывающие оттуда находились под бдительным вниманием КГБ. Однако два умных человека не нашли ничего лучшего, как назначить встречу в людном месте. На Невском проспекте. Где, с точки зрения нормального человека можно затеряться среди толпы.

Произошло как раз наоборот.

Шустрые ребята из отдела, работавшего по евреям, засекли их как раз на Невском.

Отец Лейба был привлечен к ответственности. Поскольку год «карантина» не миновал, а имелись все доказательства встречи с иностранцем, ему инкриминировали ни много ни мало, как шпионаж в пользу враждебного государства. У СССР с Израилем в то время не было дипломатических отношений, страны считались врагами.

Ему подобрали нужную статью и, кажется, дали срок.

А дальше…

Приоткрылись склепы и повеяло тленом старых костей.

Сквозь маску Брежневского пресенильного благодушия прорезался энкэвэдэшный оскал минувшей эпохи. И даже прошуршали в воздухе страшные ярлыки «ЧСИР» – то есть «член семьи изменника родины».

За «преступление» отца Лейба опустили по полной программе тех лет.

Исключили из комсомола.

(Что было равносильно отлучению от церкви в эпоху мирного царизма.)

И тут же автоматически отчислили из университета.

На пятом курсе.

До получения диплома математика ему не хватило нескольких месяцев.

Больше о судьбе Лейба мне ничего не известно…

Леониду Ильичу Брежневу оставалось царствовать два года.

Очень долгий путь к границе

Случались в СССР казусы и не столь трагические.

Хотя тоже полностью коверкающие судьбу человека.

Например, мой дядя (самых честных правил!), муж сестры отца был военным.

В Уфе он работал военпредом на одном из местных оборонных заводов. Существовала такая должность, типа контролера ОТК со стороны армии. Но еще раньше, в молодости, когда служил на флоте, он – как говорил сам, по великой дурости – подписался на допуск максимальной секретности.

Который подразумевал бессрочный карантин.

И совершив глупость однажды, в зрелой жизни дядя не мог съездить даже в Болгарию… Граница для него оказалась действительно на замке.

Теперь, конечно, доступно все.

Но дядя мой стар и нездоров, к тому же приходится помогать сыну с больной внучкой – и теперь ему не до заграниц.

Все должно делаться в свое время.

И самое страшное – когда рука государства не позволяет человеку использовать время жизни по назначению.

Граница

Но мне повезло.

Или можно сказать по-иному: невезение в моей жизни не было беспредельным.

Я доехал до рубежа и даже пересек его.

Сама граница потрясла воображение. Я ожидал увидеть что-то подобное – и в общем не ошибся. Однако реальное зрелище действовало в сто раз сильнее, чем умственные представления или кадры из фильмов.

Очищенные от леса холмы.

И широкая, аккуратно перепаханная контрольно-следовая полоса, которая тянулась, повторяя изгибы рельефа, сколько хватало глаз. И таяла вдали по обе стороны от насыпи.

Пограничного столба я не успел заметить. Но когда поезд нырнул под легкую алюминиевую арку, уже с польской стороны я увидел герб и надпись

Союз Советских Социалистических Республик.

Поезд ехал уже по той стороне.

По Польше.

Все собрались в купе командира пить шампанское: большинство, подобно мне, оказались за рубежом в первый раз.

А я смотрел вокруг и пытался понять свое удивление.

Нечто подобное я уже когда-то читал у Ремарка. Кажется, в «Ночи в Лиссабоне». Но сейчас вдруг ощутил все на себе.

Сознавая абсурдность, я ожидал, что за границей все окажется абсолютно другим.

Но за окнами летели те же кусты и перелески, и вечернее небо не стало зеленым, а хранило свою обычную синеву.

И порхающая над лугом бабочка, вероятно, не раз пересекала границу и жила то в Польше, то в СССР, не заботясь о паспорте…

Это было естественным.

Но казалось чуточку странным.

Польша

Прости меня, читатель, что я опять отвлекаюсь.

Но взявшись за эту книгу, я невольно принялся оживлять в памяти историю. И обладая исключительной памятью на отдельные штрихи, искренне верю, что могу рассказать нечто любопытное.

Впрочем, если не интересно, то любую из отдельных глав можно пропустить. Я ведь специально излагаю материал в сильно фрагментированном виде.

Итак, Польша…

Сейчас мы уже с трудом вспоминаем собственную перестройку. Которая при всей своей бардачности совершила великое дело: уничтожила господство коммунистов и всякую возможность идеологического гнета вообще, предоставив нам внутреннюю свободу.

Другое дело, что Россия, судя по всему, к свободе непригодна. Однако обсуждать здесь этот сложный вопрос я не собираюсь.

Одновременно с развалом СССР происходили объединение Германий и «бархатные» революции в других странах бывшего социалистического содружества. Того самого «младшего братства» многие годы питаемого Коммунистической партией. Но во мгновение ока превратившееся в равнодушное капиталистическое окружение, куда сейчас не хватит денег съездить на курорт.

(Десятилетиями советский народ не видел качественных продуктов. Которые шли за рубеж, чтобы набить русским маслом глотки каких-нибудь чехов или югославов – в противном случае пытавшимся тявкать из американской подворотни.

С точки зрения общечеловеческой совести все нынешние государства, заполнившие карту Восточной Европы, находятся в неоплатном долгу перед Россией, сорок лет поившей и кормившей их за счет собственных граждан.

Впрочем, бог им судья; и я сильно надеюсь, что со временем судьба накажет их за все нашествием завоевателей из внешних пределов.)

Но сейчас даже среди моих ровесников мало кто помнит, что началась перестройка не в СССР, а в Польше, причем на десять лет раньше.

Да, именно в середине семидесятых годов там начался развал социализма, стимулируемый католической церковью.

Я помню то время: поляки махом разогнали свою компартию и создали руководящий профсоюз под названием «Солидарность». Советский союз опасался за судьбу ближайшего социалистического соседа. Однако решить дело с помощью танков, как в 1968 году с чехами, уже не осмелился.

Что делалось в самой Польше, оставалось секретом: лживые средства массовой информации СССР затуманивали картину. Но дела творились серьезные. Я был тогда молод и политикой не интересовался – как равнодушен к ней по сю пору. Но о многом можно судить по словам частушки восьмидесятых годов, посвященной самой животрепещущей для советского человека теме: повышению цен на водку.

Я приведу текст полностью в том варианте, который мне знаком:

 
Если водка станет восемь —
Все равно мы пить не бросим!
 
 
С Леонидом Ильичом
Нам и десять нипочем!
 
 
Передайте Брежневу:
Будем пить по-прежнему!
 
 
Если станет двадцать пять —
Будем снова Смольный брать!
 
 
Ну, а если станет больше —
То устроим то, что в Польше!
 

Обещание устроить родной партии «то, что в Польше», как видимо, звучало нешуточной угрозой. Поскольку в градации ответных действий находится выше, нежели даже «взятие Смольного».

Как понимаю я теперь взглядом человека, прошедшего через все это у себя на родине, тогдашняя Польша находилась примерно в том же состоянии, как сегодняшняя Россия.

В середине восьмидесятых СССР голодал; в Уфе много лет не видели мяса в магазинах, да и Ленинград оскудел в сравнении с первыми годами моей учебы.

Однако все-таки российские дети не попрошайничали на дорогах, старики не рылись по помойкам в поисках пищи, а из вокзальных туалетов не выносили умерших своей смертью бомжей. То есть тогда падение страны еще не дошло до той ужасной черты, на которой мы лежим сейчас.

А в Польше уже в те годы было именно так.

Потому что едва поезд отъехал от границы на некоторое расстояние, как снаружи возникли какие-то оборванные дети.

Я инстинктивно отпрянул от окна, ожидая града камней: что-что, а железнодорожное хулиганство в СССР всегда оставалось на должной высоте.

Но как оказалось, дети собрались не за этим.

По тому, как они бросились за яблочным огрызком, я понял, что они просят милостыню.

Специально сбегаются к заграничному поезду, везущему сквозь умирающую Польшу богатых иностранцев и ждут, чтобы им бросили денег.

Зрелище побирающихся детей – ставшее сегодня обыденным на любом большом перекрестке – тогда произвело на меня тяжелое впечатление.

И я постарался поскорее его забыть. Ведь я не мог представить, что и у нас станет так же. И даже хуже.

А Польша била по глазам каждой своей черточкой, удивительной для СССР.

Прежде всего поразило, что после границы привычные светофорные указатели сменились допотопными железнодорожными семафорами. Их я видел лишь в кино про старые времена.

Стоило пересечь границу СССР, как я сразу оказался в пяти– или даже шестидесятилетнем прошлом. Особо тягостное впечатление произвел Белосток: полуразваленный вокзал, разрушенные перроны, какие-то ржавые вагоны, брошенные колесные пары, тяжко чадящие паровозы.

И везде, словно символ остановившегося развития – именно так воспринимались нами прогрессивные перемены в Польше – опущенные руки семафоров, перегородившие путь. Запретившие дорогу куда бы то ни было…

Но все это я увидел чуть позже.

А пока за поездом бежали поля.

Напоминающие деревенские половики разномастностью своих узких полосок. Так показывали в документальных фильмах раздробленную землю царской России в противовес необъятным просторам колхозного СССР.

Там копошились какие-то грязные, оборванные люди.

Почти на каждой меже торчало маленькое, потемневшее до угольной черноты распятие. Или горбилась фигурка богоматери, украшенная ленточками и флажками.

И невольно – погружением уже на целый век назад звучал в ушах призрачный голос Вертинского:

 
– Тихо тянутся сонные дроги
И со скрипом ползут под откос.
И печально глядит на дороги
У колодца распятый Христос…
 

Неважно, что в той песне пелось про молдаванскую степь.

Сейчас вокруг меня проносилось то же самое. Пустота и нищета, которой не помогут ни распятые Христы, ни увитые выцветшими лентами богородицы.

И бедность, и грязь, и тоска.

Позже, в Германии, я встречал поляков на каждом углу. Во всех городах: на площадях, около магазинов и вообще в любых местах, где собирались люди, всегда стояли ряды поляков, настойчиво трясущих своими тряпками и коробками.

Сейчас это напоминает российскую экономику начального периода рынка. Только если наши челноки ездили за рубеж за турецкими и китайскими тряпками для соотечественников – которые хоть и считались неимущими, но всегда имели кучу денег на покупку всякой дряни – то поляки не находили рынка сбыта на родине. И зарабатывали выездной торговлей. Что по сути дела одно и то же. Правда, чем именно они торговали, я так и не выяснил, всегда отличаясь полным равнодушием к вещам.

Помню также поляков из нашего интернационального общежития. Они были разные, некоторые оказались отличными ребятами. С одной маленькой полькой по имени Каша (в пищевом звучании этого уменьшительного варианта от имени Katarzyna (Катерина) не больше комичного, нежели в русском «Маша», происходящем от «Марии») я подружился – рассказ о ней впереди. Но имелась пара парней, которых я старался избегать. Потому что при каждой встрече они начинали доканывать провокационными вопросами насчет, партии и своей «Солидарности». Зная о недремлющем ухе КГБ (хотя кто являлся стукачом конкретно в нашем отряде, я так и не понял), я старался не отвечать.

Как живет Польша сейчас? Бог знает. Я не собираюсь туда ехать; лучше за втрое меньшую сумму посетить Турцию, где в течение недели меня будут поить, кормить и сдувать пылинки с моего пути.

Русский размер

Напрасно вы устроились поудобнее, решив, что сейчас меня вновь понесло в розовато-сиреневый дымок эротических воспоминаний.

Писать я буду совсем не о том, что пришло вам на ум.

Под «русским размером» я подразумеваю именно конкретный русский размер – ширину полотна российских железных дорог.

Которая, как вам известно, сантиметров на пятнадцать больше, чем в Европе.

Вообще когда начинаешь думать о несовпадении общечеловечески важных стандартов в разных странах, то рождаются философские мысли.

Например, такая простая вещь, как телефон, практически везде имеет собственный вид разъема. До сих пор существуют различные бельгийский, немецкий и французский. Да и Россия только-только перешла с чудовищной вилки, которой можно убить слона, на массовый RJ12.

А метрические (то есть измеренные в миллиметрах) и дюймовые соединительные изделия, конгломерат которых возник при проникновении США на европейский рынок! Любой технически грамотный человек знает, что резьбовое изделие (неважно, болт или гайка) имеет два основных параметра: номер ключа (расстояние между плоскостями головки) и шаг резьбы. Сейчас существуют гайки и болты полностью метрические, полностью дюймовые, с дюймовой резьбой под метрический ключ, с метрической резьбой под ключ дюймовый… И если слесарю нужно подобрать выпавший болт к автомобилю американской марки, но европейской сборки, он немало поломает голову прежде, чем выяснит нужное сочетание дюймов и миллиметров.

Но вернемся к железной дороге.

Не будучи специалистом, я не знаю исторических причин, по которым в Россия выбрала ширину колеи, не согласующуюся с общеевропейской. Впрочем, странного в том не вижу: в России всегда все делалось не так, как в цивилизованных странах, вообще через противоположное место.

Известно, что при захвате СССР гитлеровцы не страдали от широкой колеи: им требовалось лишь выдернуть костыли и переставить рельсы. А как обходились наши железнодорожники после советского вторжения в Германию? По каким рельсам, в частности, вывозились репарированные автозаводы и эшелоны с генеральским барахлом? Трудно сказать.

Знаю только еще одно несовпадение русского и немецкого размеров, которое, правда, шло нам на пользу.

Во время войны у нас на вооружении находилась 152-мм гаубица, у немцев – 150-мм гаубица-пушка.

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Ну все, мой милейший и терпеливейший из читателей…

Вашего покорного слугу понесло.

Стоило только подумать об артиллерийских орудиях, как мысль опять скользнула в направлении, не имеющем отношения к развиваемой теме.

Вы можете пропустить и эту главу.

Но я артиллерийский офицер.

И говорить о пушках мне приятнее, нежели о женщинах.

Потому что женщины изменчивы, да и сама жизнь уже ускользает из моих рук.

А пушка – она железная.

И я до сих пор помню, как ее наводить, руководствуясь картой и таблицами артиллерийских стрельб.

Так что уж потерпите еще одно нелирическое отступление.

Прежде всего, вы наверняка не представляете разницы между двумя упомянутыми видами артиллерийских систем – пушкой и гаубицей.

Пушка предназначена для стрельбы на небольшие расстояния по настильными траекториям – то есть ее ствол не поднимается слишком высоко относительно линии горизонта – и допускает поражение видимых целей прямой наводкой, когда видно, во что стрелять. Наводка производится через панорамный прицел – именно его всегда показывают в кино, где артиллеристы громят вражеские танки.

Гаубица стреляет по навесным траекториям с возвышением до сорока пяти градусов. На дальние дистанции – до десятков километров – причем непрямой наводкой, то есть исходя из карты, ориентиров и таблицы. Прицел гаубицы иной, чем у пушки; он не позволяет вести огонь прямой наводкой: в его перекрестие невозможно поймать близкую цель. И в редких случаях, когда этим мощным орудиям приходилось бить по танкам, их нацеливали «по-пехотному»: на просвет, через ствол при открытом затворе.

Я когда-то любил литературу про Великую Отечественную войну. Именно там была достигнута высшая степень расцвета вооружения, управляемого человеком, а не компьютером.

Одним из самых мощных по экспрессии мне кажется эпизод из романа покойного Василя Быкова. Кажется, «Восхождения», но я могу ошибаться. Там описан случай – вероятно, действительно имевший место в начале войны. Когда 203-мм гаубичный артполк был захвачен на марше немецким танковым корпусом. И орудиям, предназначенным для артподготовки, пришлось вести ближний оборонительный бой. Опустив стволы, артиллеристы целились именно на просвет. И неважно, что введение снаряда и ручное запирание цилиндрического затвора (на орудиях меньшего калибра стоит затвор клиновой; снаряд достаточно втолкнуть в казенник, и упавший клин сам замыкает его в каморе) требовало времени. Цели двигались, но наводка не требовала точности. Мощный 203-миллиметровый снаряд (обычные полевые пушки, стреляющие бронебойными, имеют трехдюймовый калибр, то есть около 76 мм) при любом попадании разносил танк даже не как орех, а как яичную скорлупу. Улетали на десятки метров снесенные башни, оторванные гусеницы свистели по воздуху, как бескрылые драконы, и тевтонские кишки повисали на придорожных деревьях.

Поскольку стрелять из гаубицы по танкам равносильно тому, чтобы давить таракана «КАМАЗом».

Кроме гаубиц и пушек прежде существовала мортира – орудие, стрелявшее почти вертикально для переброса снарядов через крепостные стены. Некоторое время мортирами именовали пушки с коротким стволом, но к началу Великой Отечественной это название уже не употреблялось.

Гаубица-пушка – которую имели только немцы – является универсальным орудием. Потому что позволяет вести огонь по любым целям, на любые расстояния и любым методом наводки.

Калибр орудия – сложное понятие, и он определяется не диаметром снарядной болванки. На стальное тело снаряда насажены ведущие пояски из мягкой меди: их глубоко продавливают нарезы, обеспечивая герметичность ствола при выстреле. Из пушки можно стрелять снарядами чуть большего калибра: пояски сомнутся сильнее, но это ни на что не влияет. А снарядами чуть меньшего уже нельзя: произойдет прорыв пороховых газов и снаряд не получит нужной скорости.

Поэтому мы успешно использовали трофейные немецкие 150-мм орудия, заряжая их нашими 152-мм снарядами. Но не наоборот.

Я понимаю, что разговор об артиллерии неуместен в данной книге. Но все-таки позволю еще одну маленькую слабость: расскажу о понятии беглого огня.

Это слово сейчас в ходу. Есть американский фильм, название которого именно так переводится на русский. И не имеет никакого отношения к артиллерийскому термину.

«Беглый» огонь был изобретен русскими артиллеристами во время Первой мировой войны. Этот способ неимоверно упростил батарейную стрельбу.

Как вы представляете работу артиллерии в бою? Думаю, никак. Или считаете, что каждое орудие самостоятельно лупит куда взбредет.

Это примерно соответствует действительности, если отражается танковая атака.

Но при организованной обороне или артподготовке наступления все строго упорядочено.

Четыре пушки объединены в батарею, имеющую свой участок обстрела.

Часто орудия вынуждены стрелять непрямой наводкой – то есть не видя цель. Прицелы смещаются так, если поймать в перекрестие купол церкви на пригорке, то снаряды точно покроют участок дороги, скрытой рощицей метрах в трехстах левее и ближе. Ясное дело, что для этого местность должна быть заранее пристреляна болванками – «весовыми макетами» снарядов и точно размечена на карте.

Сама батарея прячется в лощине. Ее не видят атакующие и артиллеристы тоже не видят врага. Стреляют вслепую – по ориентиру, которым служит церковь.

Командир батареи, находится где-нибудь на возвышении. Он единственный видит и пристрелянный участок и наступающую пехоту врага. И в нужный момент подает команду:

– Первое орудие – огонь! Второе орудие – огонь!..

И так далее. До четвертого. Потому что требуется как можно быстрее засыпать снарядами нужную площадь, пока движущийся враг находится в ее пределах.

Как происходит орудийный выстрел? Наводчик отклоняется от прицела – чтобы не получить удар в лоб – и нажимает спусковой рычаг. Или отбегает и дергает за веревочку. Орудие стреляет, с воем летит снаряд, грохочет накатник – устройство, противодействующее отбрасыванию лафета назад – со звоном падает пустая гильза и все окутывается пороховым дымом.

После первой команды расчету уже практически ничего не слышно.

Оценив это, кто-то из русских артиллеристов решил упростить процесс стрельбы по площадям. Командир командует:

– Батарея, беглым – огонь!

По этой команде стреляет первое орудие. После первого – второе. Следом третье. К выстрелу четвертого первое снова заряжено и готово к бою.

Вот что такое «беглый огонь». Море орудийного огня – лавина, срывающаяся после взмаха руки.

Впрочем, на войне я не буду командиром батареи. И даже командиром орудия. Мне предстоит командовать пусковой установкой оперативно-тактической ракеты дальностью 300 км. Это машина смертников, система одноразового действия: после первого же пуска установка будет засечена и уничтожена самонаводящейся ракетой.

Однако я не собираюсь воевать.

Потому что в нашем времени воевать мне просто не за что.

Но отвлечемся от орудий – и вернемся к поезду.