Текст книги "Палач"

Так разве хорошие колбасы наладят внутренние соки? Нет, конечно. И чем горожан ни накорми, все равно углы домов, заборы и дворики будут загажены жидкими отходами. К этому привыкли, и никто не возмущается.

Что поделаешь, если от едва переваренной пищи крутит живот и приходится испражняться повсюду? Не будешь же пачкать свою одежду! Где прижмет, там и появится вонючая кашица.

Вот и две недели назад жена писца Рульфа едва успела отойти в угол церкви и тут же на глазах горожан и священника опорожнилась. И никто не вздумал ее осудить или хотя бы укоризненно посмотреть. С каждым может случиться такое в любое мгновение.

Целые армии снимают осады и даже покидают поле битвы, не в силах успокоить свои бурлящие желудки. Такое наказание придумал Господь за грехи. А грехи есть у всех. И поэтому многие, едва приняв пищу, через короткий промежуток времени уже желают освободиться от нее, чтобы унять резкие позывы в животе.

А бюргермейстеру кажется, что стоит промыть мясо водой с уксусом, как город будет освобожден от вонючих испражнений во всех удобных и неудобных местах.

Чудак этот Венцель Марцел. Его нос оскорбляет его душу. Не мясо нужно мыть, а возносить праведные молитвы и просить Господа простить грехи и слабости человеческие. И тогда улицы будут чистыми, а город перестанет задыхаться от нечистот.

Послушав еще некоторое время наставления бюргермейстера, колбасник Рут учтиво откланялся и поспешил к себе, чтобы начать выполнение столь выгодного заказа.

В воротах дома он едва ли не лоб в лоб столкнулся с пекарем Вельмутом.

«И этот за денежным заказом. Что же бюргермейстер задумал? Неужели выдаст свою дочь за молодого рыцаря? Но где это слыхано, чтобы барон женился на горожанке, пусть даже дочери бюргермейстера? Впрочем, какое мне дело? Я и так получу звонкую монету».

И в прекрасном расположении духа Рут отправился к брату, чтобы послать его на покупку пяти упитанных свиней.

В воскресное утро, после того как ему пришлось всю ночь провозиться с заказом бюргермейстера, колбасник Рут был вне себя от злости. В таком состоянии он пребывал уже вторые сутки, когда понял, какую невыгодную сделку заключил с Венцелем Марцелом.

Не успел городской глашатай объявить со ступеней Ратуши о воскресной казни проклятых разбойников, как эта весть мгновенно облетела город, перевалила через стены, разнеслась по полям, селениям, хуторам и придорожным трактирам.

Достигла она и ушей колбасника.

Порадовавшись предстоящему зрелищу, Рут не сразу, а только под вечер стал грызть себе локти. Ведь на это интересное действо со всего города, со всей округи да и из ближайших городов сойдется множество народа. А кому не хочется собственными глазами посмотреть на жестокую казнь негодяев, которые долгие месяцы держали горожан в животном страхе? Сотни, нет, тысячи сойдутся. И каждый будет рад выпить чашу вина или кружку пива за мучительную смерть разбойников.

А выпив, они, конечно же, потянутся к еде. И что им скромные домашние огрызки, когда можно купить и съесть отменной городской колбасы с пылу с жару, впиться деснами в свежие мясные лепешки и разломить еще горячий хлеб?

А интересно, пекарь Вельмут сейчас тоже грызет себя изнутри? Ведь он наверняка продал бюргермейстеру всю выпечку. Даже не продал, а, как и Рут, отдал с условием, что Венцель Марцел расплатится по твердой цене в течение месяца. А по какой же цене он будет продавать?

И вот что самое обидное – у него, Рута, нет денег на дополнительную закупку, да и где и кому производить продукт, когда весь цех завален купленным мясом, а подмастерья и слуги все как один заняты выполнением заказа.

Конечно же, можно было пойти и обо всем договориться с другими колбасниками. Но они и сами догадались о том, что грядет удобный момент, чтобы продать то, что имеют. Да-да, только то, что имеют. Ведь ни запастись, ни приготовить они уже не успеют.

Вот тебе и чудаковатый бюргермейстер! Как все ловко придумал и подгадал! И решение суда, и, даже поговаривают, одобрение старого епископа получил на пергаменте с печатью.

Теперь, выходит, вынесен самый правильный и законный приговор. Приговор «двух мечей». Один меч – решение светского суда города, второй – приговор церковный, а значит, согласованный с Господом.

И к тому же, в один день колесуют всех шестерых разбойников. Казнь продлится весь день. Это сколько же мяса и колбасы сожрет толпа! А сколько съест хлебцев, сколько выпьет вина и пива! И все это принадлежит бюргермейстеру.

Колбасник Рут тихо завыл и с ненавистью посмотрел на входящих во двор мальчишек. Те с необычайной серьезностью выставили впереди животов корзины с шейными ремнями. И они тоже работают на Венцеля Марцела. Сейчас мальчишки подчистую выметут все готовое мясо и бросятся к городским воротам, площадям, постоялым дворам, нахваливая вкуснейшие колбасы, сальтисоны и мясные лепешки, деньги от которых потекут в кошель бюргермейстера.

Глава 3

Колокольный звон согнал с крыши собора огромную стаю ворон. Птицы черным рукавом обмахнули острые башни дома Господнего и с негодующим карканьем повисли над городом. Кружили вороны долго, поскольку, отгоняемые святым звоном, не смели сесть на высокий собор, как впрочем, и на крыши прилегающих к соборной площади домов, потому что там уже обосновалось множество народа, плотно усевшегося на крепкой черепице.

А улетать прочь дьявольские птицы не спешили. Наверное, их хозяин, сам сатана, хотел глазами воронья с высоты полета посмотреть на казнь своих слуг. И еще прихватить души кровавых преступников, что наплевали на слово Божье, а значит, были его собственностью. Ну что ж, это его право.

А может, сатана высматривал в огромной толпе, скопившейся на площади и продолжавшей собираться на примыкающих улицах, своих новых слуг? Ведь сейчас произойдет нечто ужасное, прольется человеческая кровь. Такая горячая, такая красная, такая возбуждающая. И многие души дрогнут. Вот тут-то их и приметит сатана.

Но то дела Божьего противника.

Дела человека земные и понятные.

– Пора бы и начинать, – чуть сердясь, сказал судья Перкель и покосился на бюргермейстера.

– Пора, – поддержал судью рыцарь Гюстев фон Бирк.

Венцель Марцел недовольно поморщился.

Конечно, им не терпится. Судья спешит привлечь внимание разношерстной толпы к своей персоне. Он так и рвется к поручням помоста, устроенного для благородных гостей города и местных патрициев, чтобы сказать несколько умных слов, а затем велеть писцу огласить приговор и имена казнимых.

А молодому рыцарю уж очень хочется, чтобы на лице Эльвы выступили капельки холодного пота от того, что будет происходить на эшафоте. И тогда он подойдет к ней и предложит свой шелковый платок и крепкую руку.

Что касается самого Венцеля Марцела, то это был его праздник и он, конечно, желал продлить его. Тем более, что корзины мальчишек были опустошены лишь наполовину.

И только тогда, когда колокольные удары стали реже, а глаза всех присутствующих устремились на него, бюргермейстер вяло махнул платком, зажатым в правой руке.

Судья Перкель тут же выступил вперед и стал произносить слова, которые готовил весь вечер. Но люди слушали его вполуха. Все знали о чудовищных преступлениях разбойников и желали большего.

И вот в толпившийся народ врезались стражники и принялись делать проход.

– Ведут, ведут! – послышалось со всех сторон.

Неспешно, пытаясь каждой заминкой продлить свою жалкую жизнь, шли те, кому предстояли ужасные муки. Разбойники, надломленные предыдущими пытками, в большинстве своем уже не ожидали чуда ни от Господа, ни от людей. Лишь немногие из них все еще надеялись на невозможное. Они продолжали возносить молитвы к тому, кого не желали вспоминать в те мгновения, когда совершали ужасные злодеяния.

Выстроив приговоренных перед эшафотом, стражники отошли. И тут же из толпы понеслись проклятия и в разбойников полетели камни и гнилые овощи. Стоящие рядом мужчины и женщины стали плевать в них, сожалея, что слюна человеческая не яд змеиный.

По скрипучим доскам лестницы на эшафот поднялся городской глашатай. Развернув пергаментный свиток, он важно выпятил грудь и громко зачитал приговор. Но его едва слушали. Кому нужен перечень злодеяний, если все и так известно. Тем более никого не интересуют имена гнусных насильников и убийц. И только после того, как к первому названному подошел священник и, произнеся короткую молитву, перекрестил его деревянным крестом, народ стал утихать, готовясь к самому увлекательному.

Стража тут же раздела разбойника догола и привязала его к большому колесу, которое с таким старанием изготовил цех бондарей. Затем наступил черед второго преступника, а вслед за ним и всех остальных. И только когда богомерзкие людишки были накрепко соединены с тем, что епископ Базельский назвал «колесом, освобождающим душу», на площади появился он.

Головы всех присутствующих сразу же повернулись к нему. К тому, кто Богом и людьми призван был сегодня тяжелой металлической палицей раскрошить греховную сущность – тело, чтобы через его жуткие раны выпустить святое – душу.

Появления именно этого человека с нетерпением ждали сотни и сотни людей. Ждали с самого восхода солнца. Ждали, едва услышав о назначенных казнях. Ждали после первых горестных слухов о преступлениях разбойников. Ждали, помня первые сказки матерей, в которых палач всегда появлялся, чтобы закончить родительскую историю, рассказанную на ночь. Ибо всем известно и понятно: придет палач, казнит – и сказка закончится. Независимо от того, будет ли казнен кровавый разбойник или прекрасный юноша, посмевший возжелать руки и тела принцессы. Но со смертью эта сказка заканчивается. А потом будет еще одна…

Однако перед тем как эта история на городской площади завершится, будет зрелище, будет праздник для тех, кто желает отмщения. Пусть и чужими руками.

Толпа взревела. Это был он! В просторном плаще с капюшоном и с увесистой металлической палицей в руках.

Палач медленно вступил в площадную грязь, и стоящие рядом люди в благоговейном страхе отшатнулись, освобождая ему путь к предназначенному. И он пошел, не поднимая головы, врезаясь в толпу подобно носу огромного корабля, идущего навстречу бушующим волнам. Ему улыбались, ему рукоплескали, как родному, желанному человеку. Но он даже не взглянул на приветствующих его людей. Проделав свой недолгий путь, он остановился у эшафота и с величайшим достоинством… поклонился тем, кого суд Божий и человеческий отдал ему на нестерпимые муки.

Толпа на мгновение умолкла и тут же разразилась новым восторженным криком. Всем и каждому стало понятно – мясник благодарит свинью за ее мясо, перед тем как вонзить нож в живое тело.

Палач, не выпуская своего страшного оружия, сбросил с себя плащ. И без того бледные лица приговоренных утратили последние живые краски и покрылись мелкими капельками пота.

Небрежно швырнув плащ на первую ступеньку эшафота, палач положил рядом палицу и стал не спеша стягивать с себя котту. Оставшись по пояс голым, он расправил плечи и потянулся к своему оружию.

И тут он вздрогнул. На его металлической палице лежала рука ребенка. Раздался сдавленный крик, и уже другие руки, руки матери, схватили тельце десятилетней девочки и уволокли ее под столбы эшафота.

Те немногие, что заметили печальный поступок девочки, отвернулись и перекрестились. Стоящие за ними не увидели оскорбительного прикосновения, во все глаза пожирая фигуру и лицо палача.

– Клянусь своими сапогами – ничего ужаснее этого страшилища не встречал…

– От одного взгляда на него можно умереть.

– Ого-го, вот это палач. Мечта самого дьявола…

– Это его любимый сын…

Такие и десятки похожих возгласов раздавались со всех сторон. Каждый, кто выпил не в меру пива и вина или считал себя храбрецом, счел необходимым выказать свой восторг и сообщить о том жутком чувстве, которое вселяли в души присутствующих звероподобное лицо и медвежье тело палача.

– Палач, знай свое дело! – громко крикнул Венцель Марцел, подкрепив свои слова взмахом руки.

Стражники отвязали от колеса ближнего к эшафоту разбойника и втащили его на деревянный помост. Здесь казнимого уложили на скрещенные в виде Андреевского креста бревна. На каждой из ветвей этого креста были сделаны по две выемки, расстоянием в пять ладоней и в три пальца глубиной. Крепко привязав казнимого, стражники кивнули палачу и спустились с помоста.

Стражники водрузили на колоду, находившуюся посередине деревянного помоста, колесо с привязанным к нему разбойником и отошли на край эшафота.

Палач поклонился благородным зрителям и особо бюргермейстеру, затем толпе.

– Давай, палач, приступай.

– Ударь хорошенько, не жалей своих плеч.

– Бей, бей…

Толпе не терпелось увидеть первый взмах, услышать хруст костей от удара и утонуть в душераздирающем крике казнимого. Но палач совершенно не обращал внимания на нетерпеливые крики. Со знанием дела он несколько раз взмахнул своей палицей, как будто хотел ощутить ее тяжесть, а затем трижды обошел вокруг приговоренного.

И только после того, как толпа уже начала злиться на него за явную медлительность, палач высоко поднял палицу и с полуоборота обрушил ее на несчастного. Направленный удар, согласно правилам, пришелся на ступню правой ноги. Ожидавший и оттого уже кричавший разбойник на мгновение захлебнулся, а затем испустил вопль, который заставил отшатнуться первые ряды присутствующих.

Перемешивая проклятия, ругань и слова давно забытых молитв, казнимый с диким ужасом увидел взлетевшую над ним металлическую молнию. Через мгновение адская боль пронзила сердце и мозг. От этой невероятной боли глаза высохли, а голос перестал повиноваться. Трудно было осознать, что и как. И только приподняв голову, разбойник увидел, что вместо его правого колена торчала кость. Невероятно белая кость над бугорком необычайно красного мяса.

Последующие удары, дробящие кости в местах выемок на бревнах, только притупляли боль.

Но теперь она превратилась в грызущее чудовище, которое накинулось на все мышцы и косточки и, что невероятно, на все до единого волоски, которые трогал нежный весенний ветерок.

А толпа только ахала и охала, с жадностью всматриваясь в каждое движение палача, в каждый взмах его орудия казни, в каждую струю крови, что вырывалась из ран преступника.

Раздробив берцовую кость правой ноги, палач принялся за кости левой ноги. Все удары давались ему легко, движения были рассчитанными и оттого экономными. И поэтому казалось, что палач не трудится, а играет в забавную игру. Он должен был выглядеть как злой лесоруб, валящий дуб. В поте, в напряжении, в усталости. Но выглядел он добрым папашей, обтесывающим топором меч – игрушку для своего сыночка.

Он даже пытался улыбаться. И оттого его лицо становилось еще ужасным, еще более зловещим. А для беснующейся толпы еще… более прекрасным, а значит, привлекательным.

Перебив кисть правой руки и раздробив локоть, палач ненадолго остановился. Предстоял удар по плечевой кости. Это был сложный удар. Многие из палачей довольно часто промахивались и проламывали ключицу. Но сама казнь колесования строго предусматривала дробление основных сочленений конечностей. Допускалась и ломка больших костей. Только так преступник мог еще прожить несколько дней. Удар по ключице мог повредить важные жизненные органы и ускорить смерть. А этого при казни колесованием не предполагалось. Преступник должен был до конца испытать боль наказания и умереть спустя время, осознав свои великие грехи и тысячи раз испросив за них прощения.

Палач удовлетворенно кивнул. Удар вышел удачным. Он внимательно всмотрелся в лицо казнимого и еще раз кивнул. Осталось разделаться с левой конечностью – и можно немного отдохнуть.

– И как вам мой палач?

Рыцарь фон Бирк всем телом навис над омюссом Эльвы.

Дочь бюргермейстера невольно вздрогнула и приподняла голову. С первых же ударов палача она опустила взгляд, сожалея о том, что не может закрыть руками уши. Ведь на нее смотрели так же часто, как и на палача. Отец не зря гордится ее чудесной красотой. Ведь ее лица не коснулись оспа и черви, следы от которых были почти у всех горожанок. Что это, как не божественное чудо? Так думали все. И только Эльве было понятно это чудо. Она умывалась каждое утро чистой водой и протирала лицо оливковым маслом с ромашкой. Так ее приучил отец, прочитав о целебности этого средства в светских книгах греческих мудрецов. Но это приходилось хранить в тайне. Настоятель Кремского аббатства во время службы авторитетно заявлял: «Мыть лицо ни в коем случае нельзя, поскольку может случиться ухудшение зрения и вы не увидите дьявола, умащивающего на него свой зад».

Наверное, оттого что Эльва умывала лицо, а может, и от внутренней музыки души, она мучительно тяжело, впрочем, как и отец, воспринимала зловонные запахи. А от нависшего рыцаря сильно разило вином и лошадиным потом.

– Я бы охотнее осталась дома, – тихо промолвила девушка и искоса посмотрела на барона. Ей уже приходилось встречать рыцарей. Фон Бирк был самым молодым из них. И если бы… А впрочем, зачем ей думать об этом.

– Тогда бы я вас не увидел. Ведь вы так старательно меня не допускаете.

– Признайтесь, что есть от чего.

Девушка сурово посмотрела на рыцаря. Тот задумчиво почесал короткую бородку и неуверенно произнес:

– А было ли от чего…

– Во времена древних греков и римлян женщин сравнивали с богинями. И так же относились к ним. Сейчас к подвигам странствующего рыцаря причисляют изнасилование сельских девственниц. А защита благородных дам весьма труднопонимаема. Почти каждый рыцарь считает, что его собственная честь и достоинства оскорблены, если он видит женщину, принадлежащую другому рыцарю. Это уже повод броситься в бой или вызвать противника на турнир. И никто ни о чем не спрашивает саму даму. Она по обычаю достается победителю. Я не селянка и не благородная дама. Я свободная горожанка. И к тому же дочь первого из горожан.

– Если вы о том вечере… то я… Видит Бог, я ничего не помню.

– Бог к вам добр. Пусть он будет так же добр и ко мне.

Фон Бирк опустил взгляд и в задумчивости вернулся на свое место рядом с бюргермейстером.

Венцель Марцел, с тревогой наблюдавший за разговором дочери и молодого рыцаря, облегченно вздохнул. Теперь он опять мог вернуться к эшафоту и тому, что на нем происходило.

– Барон, вам не кажется, что ваш палач спешит с выполнением той работы, которая ему поручена?

Гюстев фон Бирк неуверенно пожал плечами и со смешанным чувством посмотрел на скамью, где сидела дочь бюргермейстера, а также жены и дочери влиятельных граждан этого маленького городка.

– Не пройдет и нескольких часов, как он закончит свою работу, – все еще бормотал бюргермейстер, с тревогой высматривая мальчишек, торгующих его колбасами и пивом.

Еще одним и, пожалуй, последним, кто был недоволен тем, что палач уверенно и быстро дробит кости и отдыхает столь короткое время, был Мартин. Но ему не нравилось не только это. Его неудовольствие и даже ярость вызывала огромная толпа жалких горожан и селян, которые так живо радовались, услышав хруст костей и вопли его недавних друзей по оружию. Какие-никакие, но он прожил с ними долгие месяцы, а с некоторыми и годы. Все же они плечом к плечу стояли на полях битв, вместе пили, убивали и насиловали. А еще его раздражали назойливые мальчишки, сующие под нос аппетитные колбасы, душистый хлеб и пенящееся пиво. Но за все это счастье нужно платить. А вот платить нечем. И даже нельзя схватить мальчишек за горло и вытрясти из их корзин эти вкусности. Позволь себе это – и вмиг окажешься на колесе. Ведь те двое, что еще не познакомились с палицей палача, с радостью подтвердят его вину. И многие поступки. И не только из злости на свою неминуемую жуткую судьбину. Но и из подленького человеческого чувства потащат за собой в ад такого же виновного, как и они.

Заплатить было нечем. Проклятый капитан перед отъездом откопал золото и серебро. Он забрал деньги, предчувствуя беду, а может, получил наставления дьявола. А еще повезло тому десятку наемников, которых доблестный разбойник Иоганн Весбер забрал с собой.

А вот Мартину не повезло. Без денег, без друзей-наемников, без ремесла он никому здесь не нужен, а значит, почти обречен. Да к тому же голод сжигал его изнутри, ослабляя почище, чем та болезнь, от которой его вот уже несколько дней бросает то в жар, то в холод. А все из-за того, что он отсидел в холодной воде, пока не ушли все до последнего стражника, рыскающие по развалинам и закапывающие трупы. А может, даже из-за того, что он нахлебался вонючей воды, в которой плавало тело проклятой бабенки.

А еще он остался без оружия. Конечно, если не считать короткого кинжала. С ним Мартин не чувствовал себя так уверенно, как с мечом или копьем, но во всяком случае с кинжалом в руке можно было бы попытаться вытрясти в темном уголке пару монет. Вот только мучительная болезненная слабость сдерживала его.

Ах, как дьявольски хорошо пахнут колбаски!

Мартин едва не взвыл, когда его в плечо толкнул здоровенный сельский парень. Тот так возрадовался удачному удару палача, что решил обсудить это с соседом. И ничего лучше не придумал, как крепко стукнуть Мартина по плечу. Парень еще что-то кричал Мартину на ухо, а тот был вынужден делать вид, будто слушает, и даже поддакивал, согласно кивая.

Затем ему стало совсем невмоготу. Стиснув зубы, он стал медленно выбираться из толпы. С трудом выйдя на узкую кривую улочку, Мартин уже хотел порадоваться ее безлюдности. Но сегодня все было против него. Людей не было, зато как из-под земли появилась стая злющих собак. Они тут же стали рычать и угрожающе наскакивать на него. Даже вид обнаженного кинжала не охладил их дьявольский пыл.

Так они и противостояли друг другу, пока на улице не появились горожане, начавшие расходиться после завершения казни. Собаки исчезли так же внезапно, как и возникли. Зато люди с явной тревогой и угрозой стали всматриваться в лицо одинокого мужчины, обессиленно сидевшего под стеной дома.

Стало темнеть. Могли появиться стражники и, понятное дело, начать задавать свои вопросы. Где-то на площади еще продолжался праздник, устроенный на крови и муках наемников Иоганна Весбера, но на этом празднике Мартину места не нашлось.

В городе оставаться было опасно. Селяне, те, у кого не было родственников и друзей в городе, уже отправились по своим домам. Скоро улицы совсем опустеют. Хозяева проверят свои пристройки и накрепко закроют все двери. В таверну без денег его не пустят. Напроситься на ночлег – себе дороже. Неизвестно, чего ждать от горожан. То ли куска хлеба, то ли крепкой веревки, стражников и палача.

Да еще какого палача!

Мартин содрогнулся, вспомнив жуткую фигуру сегодняшнего палача. А еще окровавленные тела казнимых, которых после рук палача вновь привязали к колесам у эшафота.

Нужно было выбираться из города, причем как можно скорее, пока стража свободно выпускает за городские ворота.

Пошатываясь и дрожа всем телом, Мартин с трудом дошел до ворот и, согнувшись под взглядами стражников, побрел по деревянному мосту. Затем он вступил в дорожную грязь и, с трудом вытаскивая из нее ноги, прошел сотню шагов. И здесь, на горке, он увидел несколько столбов – на них, на высоте вытянутой руки, были укреплены колеса с телами его несчастных друзей по оружию.

Проклятое место! Здесь не было ни стражи, ни зевак. Эти столбы можно увидеть с дороги издалека, даже не приближаясь к ним. Это место дьявола и его слуг. Это предупреждение всем, кто отдаст свою душу сатане и вступит на путь зла и греха.

Уже поутру черные вороны опустятся на окровавленные тела и начнут разрывать раны, глотать запекшуюся кровь, а затем с особым наслаждением выковыряют и проглотят глаза. И только через несколько дней голод, жажда и боль убьют этих негодяев, а сатана, ликуя, заберет их души в ад.

«И я там буду. Но не сегодня. Сегодня я жив, зол и желаю попрощаться», – решил Мартин и начал карабкаться на возвышенность.

Хотя боль была невыносимой, у казнимых не было сил кричать. Они только глухо стонали, часто впадая в бред и беспамятство. Их уже ничто и никто не мог спасти. Мартин устало привалился спиной к ближайшему столбу.

– Кто меня слышит? – прохрипел он. – Это я, Мартин. Я жив, а вы уже нет. И даже черви могильные не сожрут ваше мясо. Развеетесь, а кости сожрут собаки.

– Мартин, – послышался над головой едва различимый выдох.

– А, слышите… Я бы мог вас убить и тем облегчить страдания. Но я этого не сделаю. Ведь никто из вас не любил Мартина. Никто не дал куска мяса и не налил кружку пива. И мне вас не за что любить. Я вас ненавижу, как ненавижу свое больное тело…

– Мартин, – опять послышался слабый голос. – Это я, Обер…

– Ах, это ты, мой дорогой друг Обер, – вдруг развеселился Мартин. – Это ты по-дружески выбил мне зуб. Помнишь? А теперь до смерти не забудешь… Где твоя правая рука?

Мартин вытащил кинжал и с трудом разрезал веревку на руке. Затем он просунул окровавленную конечность между спицами и, схватившись за нее обеими руками, потянул на себя.

Несчастный Обер вскрикнул и впал в беспамятство. И это спасло его от муки, которая сопровождает разрыв мышц и кожи. А уже раздробленные кости были не помехой тому, чтобы рука отделилась от локтевого сустава.

Мартин долго смотрел на руку, удивившись, что так легко удалось оторвать ее. Затем он бросил конечность к столбу и, не оборачиваясь, поплелся в темноту.

* * *

Весь путь до послеобеденного солнца Эльва смотрела на то, что можно было разглядеть в маленькое окошко повозки. Она не выражала неудовольствия, но на все попытки отца разговорить ее отвечала однозначно или просто кивала ему. Наконец Венцель Марцел умолк и предался по своему обыкновению мысленным рассуждениям.

И все же он правильно поступил, взяв с собой дочь. Да, он оторвал ее от привычного времяпрепровождения. Всех этих вышиваний, шитья, чтения светских и религиозных книг. В конце концов, его дочь должна увидеть мир. Она должна увидеть города, перед которыми Витинбург был просто городишком. Ведь она не простая горожанка, родители которой не могут позволить дочери удалиться более чем на полмили от городских ворот, и то в сопровождении подруг. Она – дочь главного бюргера, великого и достойного человека.

Едва странствующие монахи принесли весть о том, что епископ Мюнстерский скорее мертв, чем жив, Венцель Марцел решил навестить умирающего. Вначале он поблагодарит епископа за помощь в освобождении города от проклятых разбойников, которую тот оказал пять месяцев назад. Затем преподнесет в подарок редкую шелковую византийскую ткань, на которой искусно вышито изображение Божьей Матери. Мало того, контур лица Богородицы вышит серебряной нитью, а ее святой нимб – золотой. Грудь ее украшает нитка настоящего восточного жемчуга.

И пусть над вышивкой трудились три вышивальщицы, самые главные стежки были сделаны рукой его дочери. И бюргермейстер представит епископу единственную столь искусную рукодельницу. Старик наверняка удивится ее мастерству и чудесной красоте. И уж тогда можно выложить свою просьбу. И, пожалуй, не одну.

А еще хорошо, что Эльва увидит прекрасный город Мюнстер, его Ратушу, соборы, площади и монастыри.

Может так случиться, что увидят и ее. И не просто увидят, но и предложат руку и сердце. Ведь многие молодые и знатные господа прибудут в Мюнстер, чтобы поделить наследство старика. А как же иначе? Старость погибает, на ее трухе расцветает новая жизнь.

Дай-то Бог, чтобы Эльва нашла свою любовь в этом городе. Это будет прекрасно. А иначе (и не приведи Господи!) придется осматриваться в собственном Витинбурге. Хотя… Местные женихи будут из уважения к бюргермейстеру держать язык за зубами. И не поползут по округе липкие слухи о чистоте и непорочности дочери Венцеля Марцела. Да, дорого далось бюргермейстеру благополучие родного города. И не на эту ли жертву намекал старый епископ? К тому же и Эльва вот уже сколько месяцев избегает разговора с отцом. Может, найдется справедливое копье, что пронзит насквозь рыцаря фон Бирка.

Но все будет хорошо. У него всегда все будет хорошо. Жаль только, что десять лет назад умерла его дорогая жена Гертруда. Она во всем его поддерживала. Но он найдет дочери достойного и любящего мужа. И, конечно же, увидит собственных внуков.

С этой сладкой мыслью Венцель Марцел и задремал, несмотря на тряскость лесной дороги.

– А я тебе говорю, правая хромает…

Бюргермейстер приоткрыл глаза.

– Ну, хромает и хромает, – лениво ответил возничий.

– Покалечишь лошадь – господин бюргермейстер с тебя шкуру сдерет, – злорадно сказал стражник.

– Ну, сдерет и сдерет…

– А ну стой! – заорал Венцель Марцел, испугав дочь.

И возничий, и двое стражников на низкорослых конях испуганно уставились на протискивающееся в дверцу повозки грузное тело бюргермейстера.

Угрожающе взглянув на возничего, Венцель Марцел подошел к стоявшей справа лошади и поднял бабку передней ноги. В копыте, потерявшей подкову, застрял маленький острый камешек.

Схватив возничего за грудь, бюргермейстер бросил его на землю и, прижав ногой, заорал:

– Ты, свиной выводок, куда смотрели твои собачьи глаза? Где подкова? Ты знаешь, сколько стоит это железо? Ищи и без подковы не возвращайся!

Дав ногой под зад вставшему на четвереньки возничему, Венцель Марцел грозно взглянул на стражников. Те, тронув коней, согнулись, затаившись за крытой повозкой.

– Хоть у сатаны в глотке, но найди мою подкову! – закричал вслед убегающему слуге бюргемейстер и потряс кулаком.

Прошло несколько часов. Солнце спряталось за угрюмые сосны. Уставшие за день птицы стали моститься в гнездах.

Венцель Марцел, перекатывая в пальцах злополучный камешек, уже жалел о своем непомерном гневе. Лес и его тропы всегда таили опасность. И он уже с тревогой посматривал на дорогу и обступившие ее деревья. Но все обошлось.

– Нашел, нашел! – Радости бегущего к повозке возничего не было предела. Он высоко держал над головой найденную подкову и улыбался во весь рот, показывая четыре зуба. – Дважды возвращался. А она у куста оказалась…

– Ладно, – неожиданно спокойно произнес Венцель Марцел. – Через две мили будет селение. Должен ведь кто-то там уметь подковывать лошадей. Трогай…

Селение, находившееся в полсотне шагов от дороги, было достаточно большим. Более тридцати домов. Все постройки были деревянными, с низкой посадкой. Почти на всех домах крыши были покрыты свежей соломой. Значит, эту зиму селение, скорее всего, голодало и прошлогодняя солома пошла на корм скоту и людям. Хотя крупного скота Венцель Марцел не приметил, но слышал блеяние коз и видел сидящих на жердинах полусонных кур.

А еще бюргермейстер обратил внимание на несколько огромных дубов при въезде в селение. Так что голод вряд ли здесь был лютым. Ведь из желудей получается хороший хлеб, особенно если в него добавить немного ячменя или овса. Таким хлебом питался и его отец, и сам Венцель Марцел. Да что он. Несколько десятилетий назад этот хлеб был привычен и знатным баронам, и графам. А уж для дедов и прадедов желуди были одним из основных продуктов питания.