Текст книги "Палач"

Уже выходя на Ратушную площадь, бюргермейстер едва не пострадал от вылитых со второго этажа помоев. Правильно было бы подняться и выяснить, кто же это чуть не испортил костюм первого бюргера города. Но, как и всегда, окажется, что это вина неразумной девчушки или совсем крохотного мальчишки. Да и нет такого городского закона, который бы запрещал освобождать дом от отбросов, гнилостной воды или людских испражнений.

«Нет, этим нужно серьезно заняться. Ведь додумались те же парижане издать закон, требующий, чтобы всякий, кто выливает помои, дважды крикнул об этом в окно. Хотя и это не слишком помогло. Нет, нужно придумать что-то более действенное», – решил Венцель Марцел и порадовался тому, что в этот скучный день появилась тема для размышлений о полезном.

В комнате, находившейся перед залом собраний, в два ряда стояли такие же деревянные башмаки, в которых пришел и сам бюргермейстер. Все они были облеплены вонючей грязью.

Пересчитав башмаки, Венцель Марцел удовлетворенно кивнул. Все члены городского совета и писари были на месте. Интересно, чем же они занимаются в отсутствие бюргермейстера?

Едва Венцель Марцел вошел в зал, ему все сразу стало ясно. И члены городского совета, и хитрые писцы, и даже мальчишка-гонец чинно сидели на местах, пытаясь согнать со своих лиц все ту же скуку, что мучила и самого бюргермейстера. Хорошо, что не играют в кости или потягивают пиво. Видно, стоящий на страже мальчишка-гонец вовремя заметил приближение Венцеля Марцела.

Слегка кивнув в ответ на поклон всех присутствующих, бюргермейстер занял свое место за высокой кафедрой.

Члены совета и писцы тоже уселись, с надеждой уставившись на первого среди них.

– Грязь. Это вечное покрытие наших улиц. Это вечное проклятие многих городов…

Бюргермейстер начал ровным голосом и тут же заметил, как поскучнели лица собравшихся. Да, он говорил то же, что и на прошлой неделе, в прошлом месяце, в прошлом году. Эта тема уже изрядно поднадоела членам городского совета, но никто не смел сказать об этом бюргермейстеру. Ведь он и сам знает, что бороться с грязью невозможно. И не только потому, что в городской казне напрочь отсутствовали деньги даже на более важные дела. И не потому, что горожане жили вековой привычкой гадить за порогом собственного дома. Дело еще и в том, что никто и никогда не предложил что-либо правильное и разумное. Ведь сам Венцель Марцел рассказывал, что почти двести лет тому назад французский король Филипп II Август, привыкший к вони в своей столице, упал в обморок, когда стоял у дворца и проезжающие мимо него телеги взрыли уличные нечистоты. И он же обещал золотые горы тому, кто спасет город от вонючей грязи. И что с того? Как были улицы клоаками, так и остались по сей день.

А Венцель Марцел известен всем своим чувствительным носом. Вот и желает высказаться. А потом после длинной речи будет выпытывать у всех членов совета разумное решение. А что разумного можно предложить, если даже такая голова, как у бюргермейстера, ничего не в силах придумать. Вот Венцель Марцел и разглагольствует сколько ему угодно. Но, видит Бог, ему сегодня скучно. Скудный урожай этого года уже собран и почти весь продан. Проданы лучшие товары, что изготовили кузнецы, ткачи, кожевники, и торговать больше нечем. Хватит ли денег и запасов до весны? Вот это вопрос, на который трудно ответить. А если попробовать, то становится скучно. Скучно и страшно.

Вскоре бюргермейстер почувствовал усталость. Она наваливалась на него каждый раз, когда ему становилось уж совсем неинтересно. Все слова, что он произнес сейчас, уже давно произнесены. И произнесены напрасно. Сейчас следует выслушать…

Но вдруг дверь с грохотом распахнулась. В зал собраний вошел лекарь Гельмут Хорст. Не затруднив себя разуться, он простучал грязными деревянными башмаками по гулким плитам зала и остановился напротив Венцеля Марцела.

– Бюргермейстер, вашим горожанам нужно ваше участие. Дело важное и безотлагательное.

В душе Венцеля Марцела вспыхнул огонек.

– Да, да. Я сейчас. – Он сошел с кафедры и, бросив строгий взгляд на членов городского совета, громко крикнул:

– А вы думайте, думайте!..

На ступенях ратуши бюргермейстер обернулся и уставился на молодого лекаря.

– Надеюсь, это не пустяк.

– Да уж, какой пустяк. Вон, рыдает Зельма, жена угольщика Зигира. А сам Зигир сейчас подговаривает соседей помочь его горю.

– И в чем же его горе?

– Бюргермейстер, нам лучше поспешить. А по пути я расскажу все то, что недавно узнал от Зельмы. Хотя она женщина и трудно объясняется, я все же понял основное.

– И куда мы спешим? Может, нужна стража?

Гельмут Хорст задумался, а потом развел руками и сказал:

– Решайте сами. Мы идем в дом палача.

– В дом палача? – воскликнул бюргермейстер и тут же, взяв себя в руки, заявил:

– Пока идем к городским воротам, рассказывай. У ворот всегда есть четверо стражников.

Скользя по буграм грязи, двое мужчин поспешили к северным городским воротам.

– Что там? – нетерпеливо спросил Венцель Марцел.

– Да что там… – молодой лекарь рассмеялся. – Наверное, труд мой сожгут вместе с домом. Если наши бюргеры уважают угольщика Зигира.

– Говори же наконец, – сердито засопев, потребовал бюргермейстер. Сейчас он прыгал на одной ноге, вылавливая в луже соскользнувший с ноги башмак.

– А все эти мальчишки. Вы же знаете наших городских шалопаев. Вчера после полудня они не придумали другого занятия, как устроить состязание, кто первым попадет камнем в дверь этого дома. Начали издалека. Но неудачно. Стали подходить все ближе и ближе. С пятнадцати шагов уже любой мальчишка может попасть в дверь. Вот и попали.

– Ну и что?

– Что, что… Нашему господину «Эй» эта игра пришлась не по нраву, и он вышел на крыльцо. Мальчишки в страхе пустились бежать.

– Неужто он бросился за ними?

– Нет. Он стоял и смотрел им вслед.

– И поэтому должен сгореть еще крепкий дом, – ударив себя по коленкам, подытожил бюргермейстер.

– Среди этих мальчишек был малыш. Лет четырех, может, пяти. Так вот, этот мальчишка увязался за старшими, и когда вся эта стая бросилась бежать, то и он в страхе кинулся за ними. Но не пробежал и тридцати шагов. Упал и не поднялся.

– Он умер?

Гельмут Хорст неуверенно пожал плечами.

– А что мальчишки? – нахмурившись, осведомился бюргермейстер.

– А мальчишки… Каждый из них до вечера прятался в своем тайном месте. И лишь поздно вечером они разошлись по домам.

– И что же, угольщик Зигир и его женушка не заметили отсутствия малыша?

– В таких бедных семьях, как у Зигира, малыша могут и не заметить, если он не просит есть. А у них семеро ртов. К тому же вечером угольщик устроил пьяный скандал. Так что о малыше вспомнили только за завтраком. Пошли по соседским ребятишкам. Вот и выяснили…

– Что выяснили? Незачем рожать более того, что можешь прокормить.

– Да, это так. Вот только эту женщину жаль. Я едва смог ее расспросить. Наверное, она все-таки переживает за малыша. Хотя он у них и седьмой.

– Ладно, посмотрим на мальчишку, если только его волки в лес не утащили. Да и там придется поискать. Вот и ворота. Зови трех стражников, пусть следуют за нами.

* * *

Господин «Эй» уже третий раз за этот день вышел на ступеньки своего дома. Внутренняя и обоснованная тревога толкала его за дверь. И сдался ему этот глупый мальчишка! Однако он тоже хорош. Пусть уж лучше мальчишки разнесли бы ему дверь камнями. Нет, нужно же было выйти и найти себе проблему.

Хотя, к слову, он поступил по-божески, как истинный и добрый христианин. Да и по-человечески правильно. Вот только что будет дальше?

Сейчас он стоял на ступенях дома и так же, как и вчера, долго колебался, не зная, что делать дальше.

Но вчера все же было проще. Что-то всколыхнувшееся в душе толкнуло его к телу неподвижного мальчишки. А как мог поступить взрослый, разумный мужчина, увидев детское тельце, долго и неподвижно лежащее на мокрой земле?

И он стал подходить. Очень медленно подходить. Все еще надеясь, что кто-то из глупых мальчишек вернется. Может, даже побежит за родителями или кем-нибудь из старших. Но мальчишки больше и носа не показывали.

И тогда господин «Эй» склонился над малышом.

Тот дышал хрипло, с присвистом, все реже и реже. Волна жалости и грусти растревожила душу, обожгла сердце. Ему сразу все стало понятно. Шею малыша с левой стороны огромным бурым яйцом давила смертельная опухоль. Это она и прибавившийся к ней страх обездвижили тельце ребенка. Скоро он умрет и окажется в раю. Ведь путь детских душ направлен только в райские врата. Хотя бы в этом Бог справедлив и понятен. И ему, господину «Эй», нужно было умереть в младенчестве. Ведь тогда бы не пришлось пережить столько горести и не совершить столько грехов.

Он выпрямился и сложил в молитве руки. Захотелось произнести per Bacco и перекрестить отходящую душу, ведь ребенок отправлялся в рай. Мужчина уже произнес первые слова отходной молитвы, как вдруг глаза малыша широко распахнулись. В их глубине читалась мольба. В уголках детских глаз набухли хрустальные слезы и тихими ручейками поползли по щекам.

Господин «Эй» крепко прикусил нижнюю губу и, всхлипнув, зашмыгал своим большим уродливым носом. В его огромной голове затуманилось, и он поднял малыша на руки.

Затем, проклиная себя последними словами, он едва ли не бегом поспешил к своему убежищу…

Он так и просидел у стола всю ночь, тупо уставившись на окровавленный нож и ежесекундно ожидая человеческого воя и зарева факелов. И только когда в маленькое окошко, затянутое бычьим пузырем, постучался осенний мглистый рассвет, мужчина тяжело поднялся и вышел за дверь.

Но ни людей, ни их перекошенных в гневе лиц, ни колышущегося огня господин «Эй» не увидел. Он простоял долго. Затем, еще раз удивившись человеческому безразличию, вернулся к крепко спящему мальчишке.

За два часа до полудня мужчина сходил к ручью за водой и на обратном пути долго смотрел в сторону городских ворот. Так ничего и не поняв, он пожал плечами и принялся готовить на огне свои сложные горячие напитки.

И только к полудню господин «Эй» услышал голоса приближающихся людей. Он сразу же вышел им навстречу и увидел молодого лекаря и бюргермейстера, который, сердито ругаясь, требовал от трех стражников идти прямо к дому умершего палача.

Мужчина по привычке скрестил руки на груди и спокойно стал дожидаться того, что преподнесет ему судьба.

Остановившись в пяти шагах от окаменевшей фигуры господина «Эй», Венцель Марцел, сдерживая дыхание, спросил:

– Где тело мальчишки?

Палач молча толкнул дверь, приглашая войти внутрь дома.

– Ждите здесь, – велел стражникам бюргермейстер и боком прошел в дверь.

За Венцелем Марцелом последовал молодой лекарь.

В проеме двери, в отблесках жаркого огня, они сразу же увидели маленькое тельце ребенка, лежащее на краю кровати.

– Бюргермейстер, – окликнул первого бюргера Гельмут Хорст и указал на окровавленный нож на столе.

– Он спит. Хотя уже должен был проснуться, – раздался глухой голос палача подземелья Правды.

– Спит? – выдохнул Венцель Марцел.

– Спит, – рассмеялся молодой лекарь. – Мальчишка спит, а горожане готовят факелы.

– Я ждал их еще вчера, – выдавил господин «Эй». – Я ошибся. Разрезая, думал о худшем. Но это всего лишь клещ, который устроил себе глубокую нору в шее мальчишки. Я вычистил эту нору. Мальчишка проснется и через два дня опять сможет бросать камни в эту дверь.

– Только и всего шума. Всего лишь клещ, – заулыбался Гельмут Хорст.

– Не думаю, что все так просто, – задумчиво отозвался бюргермейстер. – Шум только начинается. Может быть, этот человек сделал доброе дело, но вряд ли угольщик и его соседи смогут понять доброту палача.

– Бывшего палача, – поправил молодой лекарь.

– Бывшего палача не бывает. Хорошо было бы поставить мальчишку на ноги. Только эта кровавая повязка на горле… Но я знаю, как правильно сделать. – Венцель Марцел поправил свою лисью шапку и посмотрел на господина «Эй».

Тот подошел к своим баночкам в углу дома и, подняв одну из них, приблизился к мальчишке. Затем он откупорил баночку и поднес ее к носу малыша.

Ребенок вздрогнул, открыл глаза и, увидев склонившихся над ним мужчин, тихо заплакал.

– Проснулся. Это уже хорошо. – Венцель Марцел довольно потер руки. – А сейчас все в Ратушу. Да простит нам Господь нашу ложь. Если ложь во спасение жизни людей, то она уже не греховна.

* * *

В пятидесяти шагах от городских ворот бюргермейстер остановился.

– Поступайте так, как я сказал, – строго произнес Венцель Марцел и, насупившись, внимательно посмотрел на стражников. – Особенно это касается вас, олухи. Или сделаете так, как я сказал, и вечно будете об этом молчать, или сейчас толпа переломает вам кости, а я сотру их в жерновах.

– Они все равно проболтаются. А горожане нам не поверят, – тихо вставил Гельмут Хорст, который держал на руках малыша.

– Я знаю, – сухо ответил бюргермейстер. – Это будет потом. Но сейчас главное – не дать разгорячиться этим людишкам. Пошли…

Их сразу заметили, но только толпа, подчиняясь законам скопления, все еще не набрала силы падающего камня. Однако же чем ближе подходил бюргермейстер и те, кто его сопровождал, тем больше подробностей видели стоявшие впереди.

– Это бюргермейстер…

– А это мальчишка. Он на руках у лекаря Хорста. Он жив…

– А это что?

– Повязка на его шее… Она в крови.

– В крови, в крови…

– Смотрите, между стражниками тот самый человек… Который живет теперь в доме умершего палача.

– Это он гнался за мальчишками. Это он терзал малыша.

– Он бы его убил, если бы не наш славный бюргермейстер.

А из задних рядов, с жадностью ловивших выкрики передних, уже неслось:

– Убийца… Убийца детей… Смерть ему, смерть…

Над толпой повисла грозовая туча гнева, подсвеченная десятками факелов. Самые смелые выбежали вперед и стали поднимать камни. Несколько из них уже полетели в незнакомца, названного убийцей. Стражники тут же сомкнули щиты, отражая все нарастающий каменный дождь.

– Остановитесь, мои горожане! – громко крикнул Венцель Марцел и трусцой направился к звереющей толпе. – Все хорошо, ребенок жив. Он просто заблудился в лесу. Потом наткнулся на сук. Но лекарь Хорст перевязал его, и теперь с ним все хорошо. Слышите меня? Это говорю я, ваш бюргермейстер.

– Да, с малышом все в порядке, – улыбаясь, подтвердил молодой лекарь.

К нему навстречу уже бежала рыдающая мать мальчишки.

– Нет, нет! – пытаясь остановить ее, лекарь вытянул вперед руку. – Малыш потерял много крови. Я отнесу его в дом бюргермейстера, где есть хорошая пища и молоко. А у тебя, женщина, есть в доме хорошая пища и молоко?

Несчастная женщина, рыдая и целуя руки сынишки, отрицательно замотала головой.

– Вот видишь… Твой сын пробудет у бюргермейстера несколько дней.

– Да хранит Бог нашего доброго бюргермейстера! – закричала женщина, и ее возглас подхватили те, что стояли ближе.

Пошатывающийся угольщик обнял жену за плечи. Он пьяно улыбался беззубым ртом и пытался что-то сказать бюргермейстеру.

Венцель Марцел брезгливо поморщился и со вздохом сунул в руку отца большую серебряную монету.

– Выпей еще пива. Теперь уже с радости. И друзей не забудь угостить. Кто с ним – идите скорее. Пиво у Тома-пивовара сегодня крепкое и тягучее.

– Слава, слава нашему доброму бюргермейстеру! – раздались со всех сторон голоса, по большей части мужские.

Напряжение спало. Венцель Марцел облегченно выдохнул. Он уверенным шагом прошел в ворота, возглавляя толпу теперь уже радостных горожан. Согласно его наставлениям следом шел лекарь Хорст с мальчиком на руках, а за ним, в нескольких шагах, – виновник возмущения под защитой щитов стражников.

Из окон вторых и третьих этажей высовывались зеваки и, мигом разобравшись в происходящем, по-доброму улыбались и выкрикивали здравицы славному бюргермейстеру.

Венцель Марцел осторожно осмотрелся по сторонам. За ним продолжала следовать толпа, но в ней уже почти не осталось мужчин. А те из женщин, что шли по бокам от стражников, то со страхом, то с ненавистью поглядывали на человека, которого совсем недавно называли убийцей.

Да и самому бюргермейстеру хотелось заглянуть под его огромный капюшон, чтобы понять, какие чувства отражаются сейчас на лице господина «Эй». Если уж быть справедливым, то нужно было славить его – спасителя глупого мальчишки. Но так уж видно на роду у него написано, что все хорошее и радостное должно обходить этого человека. Зато беды и гнев людской липли жирными комками.

И все же было до глупости интересно заглянуть под капюшон этого человека…

* * *

Венцель Марцел рукой указал на центр зала собраний и произнес:

– Ждите здесь…

Затем он кивнул старшему писцу и удалился с ним в подвал, где хранился архив города. Члены городского совета с нескрываемым любопытством уставились на стоящего в центре большой комнаты человека в широком плаще в окружении трех стражников.

«Да, с нашим бюргермейстером не приходится скучать», – подумали многие из них. По крайней мере, те, с кем рядом не стояла кружка с пивом.

Прошло довольно много времени, прежде чем вернулся старший писец и, отпустив стражу, увел мужчину в плаще в архив.

В свете трех оплывших свечей Венцель Марцел закончил маленьким ножом скрести пергамент и, довольный собой, посмотрел на господина «Эй».

– На этом пергаменте изложены твои обязательства перед городом Витинбургом как служащего городского муниципалитета. Обязанности палача. Я должен вписать в него твое имя. Назови его.

Мужчина сбросил с головы капюшон и надолго задумался. Нет, конечно же, он помнил свое имя. Хотя по имени к нему никто не обращался уже более десяти лет.

– Я хотел бы прочесть, – тихо сказал он.

Бюргермейстер нехотя протянул пергамент.

– Я помню: ты умеешь читать.

Мужчина приблизил пергамент к свече и надолго застыл над ним. За это время даже малограмотный смог бы дважды, а то и трижды прочитать документ, но господин «Эй» продолжал молчать. Его лицо оставалось бесстрастным. Наконец он вернул бюргермейстеру пергамент и все так же тихо сказал:

– Здесь много такого, что мне, как палачу, непонятно.

– А что здесь не понять? – рассердился Венцель Марцел. – Это там у тебя в подземелье Правды было много работы. А наш город маленький. Мы не ломаем кости и не рубим головы ежедневно. А плата твоя должна зависеть от непосредственного исполнения наказания. За каждую казнь на виселице или на плахе ты будешь получать по пять пражских грошей. Кроме того, палачу достается все, что надето на казненном ниже пояса. Я не обещаю, что казни и пытки будут происходить настолько часто, что ты сможешь на это жить. Вот почему в этом документе оговорены другие работы, выполняемые палачами во многих городах Европы. К тому же скажу тебе, что этот пергамент я лично купил у писца города Аугсбурга. И тамошние палачи уже много столетий строго выполняют свои обязанности перед городом как служащие муниципалитета.

– Мне понятна забота города о выгребных ямах или уборка улиц от дохлых и бродячих животных…

– И вообще о чистоте города, – быстро вставил бюргермейстер.

– …но что касается надзора за честной торговлей на рынке города…

– Не только надзора, но и взимания платы за товары, выставленные на рынке. В воскресный день такой сбор будешь взимать ты – лично. Он должен быть полезен городу и не разорителен. Такой, чтобы купцы стремились торговать в нашем городе. И одновременно знали, что за этот сбор они получают надежную охрану своим товарам и обеспечивают себе защиту от обмана. И за это ты имеешь право приобрести за полцены такое количество зерна, которое можешь унести в руках. Вот тебе выгода.

– И осуществлять надзор за городскими шлюхами и взимать с них еженедельную плату?…

– А также отвечать за их поведение перед городскими властями. В нашем городе их немного. Они живут в доме старой Ванды. Это совсем ничтожная работа. И за нее не такой уж и строгий спрос. А вот если ты пропустишь в город прокаженного, то это весьма серьезный проступок и наказание за него будет тяжелым. Так что спать тебе много не придется. Ты взялся обсуждать все пункты, – сердито засопел бюргермейстер, – хотя ты не в том положении, чтобы это делать. Посмотри на себя. Ты ведь однорукий. И только я согласен дать тебе возможность честно заработать кусок хлеба. И не забывай, что при правильном подходе к своему ремеслу ты можешь уже очень скоро стать обеспеченным человеком. Ведь я могу прикрыть глаза на обычные шалости палача. На такие, как, например, торговля снадобьями, продажа частей тела казненных. А ты должен знать, как дорого платят за «руку славы». И за куски веревки, на которой болтался казненный. Я все это хорошо знаю. От меня ничего не скрыть. Но остерегайся. Все, кто желает такое, маги и алхимики, – слуги дьявола. И серебро их – от дьявола. А вот изгнание дьявола причинением боли, на которое ты очень способен, – это дело, угодное Богу и Церкви. И если ты пыткой заставишь демона покинуть тело больного, то получишь дополнительную плату.

– Мне не нужны такие деньги, – глухо промолвил господин «Эй».

– Значит, все они пойдут в казну города. И в этом от тебя польза. Еще ты получишь деньги на новое платье. Особое платье, по которому тебя будут узнавать издали. Узнавать и не мешать жить и выполнять свои обязанности. Я больше не хочу с тобой ничего обсуждать. Я с тобой и так много говорил. И все потому, что моя дочь… Что ты для моей дочери… Да, и еще… Мальчишку в своем доме более двух дней я держать не намерен. Зачем мне лишний рот? Лекарь Хорст попытается вдолбить малышу о его ночной прогулке по лесу. Но как все будет на самом деле, только одному Господу известно. Мальчишки глупы и разговорчивы, если старшие проявляют к ним слишком много внимания. Будет ли угольщик и его жена счастливы оттого, что тела их сына коснулся нож палача? Будут ли они мстить или требовать справедливого суда? Кто знает этих людишек. Добрые дела уж очень часто имеют печальные последствия. Помни об этом, палач!

Последнее слово бюргермейстер почти выкрикнул. Нет, господин «Эй» не содрогнулся и не испугался. Он только склонил голову.

– Мое имя Гудо. Гудо из Тюрингии…

– Вот и хорошо, – улыбаясь, вымолвил Венцель Марцел и стал старательно вписывать названное имя на то место, что выскребал на пергаменте.

Что ж, весьма удачно. Имя нового палача как раз вписалось на место имени умершего палача. Как хорошо все получилось… Хорошо бы, чтобы и дальше все было так, как задумал Венцель Марцел. Но что будет на самом деле, это только Господу известно. Только в этом правильность для смертных.

* * *

– Когда будет готова твоя одежда, глашатай на Ратушной площади объявит о твоем вступлении в должность палача. И тогда с тебя будет спрос. Строгий и ежедневный. – Венцель Марцел перевел взгляд с огромного мужчины в плаще на портного и осведомился:

– Гальси, ты успеешь за два дня пошить платье палача?

Мастер Гальси неуверенно посмотрел на обратившегося к нему бюргермейстера и, шмыгнув носом, ответил:

– Мне еще не приходилось шить для палача. Даже не знаю… Для старого палача шил мастер Гули. Через полгода он умер.

Венцель Марцел нахмурил брови.

– Городская казна, несмотря на ее скудость, выделяет деньги на пять локтей сукна, работу мастера и двух подмастерьев. Или у тебя столько работы, что ты не спишь по ночам?

– Этого я не скажу.

– Так в чем дело?

– Я мастер с хорошей репутацией. Я шью дорогие одежды для лучших людей города и даже для благородных господ. Обратятся ли они ко мне, если узнают, что мои руки касались этого… – портной замялся и с беспокойством посмотрел в сторону палача.

– Ему не нужно благородное платье, и совсем нет необходимости подгонять по телу швы. Главное, чтобы ему было не тесно. И важно, чтобы его узнавали издали, – раздраженно произнес бюргермейстер и встал с предложенного ему ранее табурета. – Или мне отправить деньги к портному-еврею?

Мастер Гальси опять шмыгнул носом и посмотрел в дальний угол, где в очаге второй день не разводили огонь.

– Что ж, работа есть работа. Тем более, что работа от магистрата города. Я готов.

– То-то же. – Венцель Марцел опять уселся на табурет.

– Что прикажете изготовить? – Портной задумчиво почесал редкую бороденку.

Этот простой вопрос заставил надолго задуматься и самого Венцеля Марцела.

Какая правильная мысль была у мудрого бюргермейстера! При этом еще и почерпнутая из книг и жизни многих городов. Палач должен быть в особой одежде. Ведь он особый человек! Он так же возвышается над остальными людишками, как и сильные мира сего. Папа Римский, император, да и сам Венцель Марцел в своем маленьком мирке. Они решают, жить или не жить. А палач не решает, он забирает жизнь, ибо наделен властью таким страшным правом. Он является тем самым человеком, который согласился убивать других от имени закона. Только глава государства имеет право распоряжаться жизнью и смертью своих граждан, и только палач это право применяет.

И все же, как бы близко ни стоял он от вершителей, палач никогда и никому не ровня. В первую очередь, в силу своего бесчестного ремесла. О какой чести может идти речь, когда вопреки слову Божьему «любить» человек поступает наоборот – убивает, хотя и имеет на это законное основание? И даже если он не проклят людьми, в их глазах он всегда бесчестен. Ибо нет чести в том, кто нарушает заповеди Господни, и главную из них – не убий!

Даже прикосновение «бесчестного» само по себе бесчестящее. Тот, кто побывал под пыткой или на эшафоте, если он был оправдан или помилован, никогда уже не мог вернуть себе доброе имя. Потому что побывал в руках палача. А случайное прикосновение, тем более удар или проклятие, слетевшее с уст палача все равно где: на улице, в трактире, на площади или в открытом поле, – были губительны для чести, а значит, и для всей судьбы человека.

Вот почему и простой крестьянин, и благородный рыцарь сторонились кровавого ремесленника. Вот почему любой человек имеет право издалека видеть того, к кому он не желает приближаться, так как считает это ниже своего достоинства и данных ему прав. Ведь не позволяют же достойные бюргеры приблизиться к себе на улице презираемым и преследуемым. Тем же varnde freulin, фиглярам-актерам, бродягам и попрошайкам, евреям, сумасшедшим и прокаженным. И для каждой из этих групп людей предписаны особые, узнаваемые одежды.

Отец Венцеля Марцела, а позднее и он сам, став бюргермейстером, очень много сил и внимания уделили этому вопросу. И если иногда по улицам Витинбурга ходят бродячие девки, то – по примеру городов Берна и Цюриха – их можно отличить по красным шапочкам и разрезам платья до середины бедра. Если в город прибывает труппа бродячих артистов, то все они вне представлений должны облачаться в домино. Евреи должны иметь желтые полосы на своих одеждах, бродяги обязаны носить короткие оборванные плащи. А вот прокаженные и сумасшедшие обшиты колокольчиками, чтобы люди могли не только видеть бордовые квадраты на их плащах, но и слышать издали предупреждающий зловещий перезвон.

«Значит, и мой палач должен быть узнаваем, понимаем и…» – Венцель Марцел едва не подумал «уважаем». Но вовремя спохватился.

Вот только какого цвета должна быть его одежда?

В Париже издавна палачи носили одежды синего цвета. Да и покойный палач Витинбурга остановился на этом цвете. Оно и понятно, как трудно правильно подобрать цвет ремеслу муниципального убийцы. Ведь красный цвет – символ богатства, силы, ярости и крови. Зеленый означает весну и молодость. Желтый всегда был цветом трусов и проституток. Черный приличествует благородству, а белый – чистоте и невинности. Хотя тот же синий цвет более подходит под определение доброты. Но тут философия сложная: работа палача – добро или зло?…

Для этого у каждого свои глаза и совесть. Для висельника, у которого палач выбивает из-под ног опору, он, конечно же, смертельное зло, а для тех, кого он навеки освободил от этого разбойника и убийцы, должно быть добром.

Пусть будет синий.

С цветом понятно. Тем более, что в самом Витинбурге и его окрестностях бюргеры и крестьяне не жаловали синий цвет. Ведь его можно было получить только на дорогих шерстяных тканях, которые пропускались через валки, предварительно смоченные мыльным или кислым раствором. Лишь тогда ткань прекрасно принимала сок удивительного цветка, называемого вайдой! Удивительного оттого, что сам цветок желтый, а его сок делает ткань синей.

Крестьяне и арендаторы почти всегда ходили в некрашеных домотканых таппертах. И лишь по праздникам и на богослужения надевали ярко окрашенные труакары или гарнаши.

А вот горожане были более придирчивы к своей одежде. Оно и понятно. Им ежедневно приходилось сталкиваться с покупателями, заказчиками, гостями и, самое главное, с соседями.

Можно было даже говорить о том, что бюргеры были придирчивы к одеждам и разбирались в них не хуже, чем благородное сословие, состоящее из баронов, графов, маркграфов и даже самого императора, а также их прекрасных и таких недоступных дам.

Когда-то, еще при деде Венцеля Марцела, мало заботились о нарядах. И даже разница между женской и мужской одеждой выражена была не так явно, как в пору его бюргермейстерства.

В те далекие времена носили блио. Только у мужчин блио было короче – по икры. Тогда как женское достигало земли, благодаря чему у прекрасных дам появилась привычка придерживать при ходьбе часть подола. А еще в сундуке Венцеля Марцела хранилось старинное бабушкино платье упеленд, в свободную складку и с широченными, в рост человека, нижними частями рукавов.

Но для мужчин такое платье годилось разве что под кольчугу, да и надевать его под тяжелые доспехи было неудобно. Постоянные войны требовали новых доспехов, и на смену цельной металлической кольчуге с ее монолитностью и тяжеловесностью пришли латы, разделенные на отдельные части, но скрепленные шарнирами, крючками и пряжками, чтобы не мешать движениям. Образовались плоские детали, соответствующие объемам отдельных частей тела – спины, груди, рук. Для таких доспехов потребовалась одежда с вытачками, линией проймы и окатом рукава, то есть с деталями, которые выкраивались овально. Это позволило избежать изломов и поперечных складок, образовывающихся при шнуровке цельного платья.

Так появился жупон – короткий, облегающий, стеганый и с длинными рукавами. Очень скоро из одежды, надеваемой под доспех, он превратился в постоянно носимый предмет, закрывающий верхнюю часть тела. А вслед за ним широко разошелся знаменитый камзол-дублет. Вот только юбочка к нему была очень коротка. Поэтому мужчинам пришлось удлинять чулки, превратив их в шоссы. Они не были вязаными и слегка растягивались лишь за счет того, что ткань резали не вдоль волокон, а по диагонали. Они плохо держались, и поэтому их приходилось крепко подвязывать под низ камзола. Но шились они из двух частей, на каждую ногу, оставляя мужское место и зад открытым. Вот их-то и закрывал выступающий далеко вперед гульф, надеваемый, как пояс верности у женщин.