Текст книги "Разведчик Линицкий"

Не было исключением из правил и Николаевское кавалерийское училище, в котором младшие воспитанники именовались «зверями», старшие – «корнетами», а второгодники – «майорами». И там истязания обозначались коротким словом из трех букв – цук. «Цук» был откровенным издевательством старших над младшими: от младших требовали не полагающегося юнкерам старших классов отдания чести, заставляли делать приседания, выть на луну в качестве наказания, а то и просто так «жрать мух», им давались оскорбительные прозвища, их по многу раз будили ночью и т. д. Офицеры-воспитатели военно-учебных заведений не только знали об издевательствах, но многие из них были уверены, что «подтяжка дает младшему классу дисциплину и муштровку, а старшему – практику пользования властью». В школе были разные лестницы для старших («корнетов») и младших («зверей») юнкеров, из четырех дверей, ведших в спальни эскадрона, где юнкера располагались повзводно, две были «корнетскими», равно как и половина зеркал-трюмо, там стоявших. Пользоваться ими младший курс не имел права. То же самое относилось и к курилке, где на полу имелась борозда, по преданию проведенная шпорой Лермонтова и потому именовавшаяся «Лермонтовской», за которую «зверям» доступ был запрещен.

Вот несколько классических примеров «цука»: старший мог задать младшему любой вопрос в любое время суток, например: «Молодой, пулей назовите имя моей любимой женщины», или: «Молодой, пулей назовите полчок, в который я выйду корнетом», – «зверь» обычно отвечал на эти вопросы безошибочно, так как обязан был знать назубок как имена женщин, любимых старшими, так и полки, в которые старшие намеревались поступить. «Молодой, пулей расскажите мне про бессмертие души рябчика», – командовал старший. И молодой, вытянувшись стрункой, рапортовал: «Душа рябчика становится бессмертной, когда попадает в желудок благородного корнета».

– Я, как инспектор классов, обязан знать все, что происходит в стенах учебного заведения, Александр. Однако ныне твое ерничанье неуместно, ибо время не то и обстановка тому не благоволит.

– О боже, какой ужас! Так издеваться над младшими, – поморщилась Мария.

– А ты представь себе, Маша, что через год придут другие «звери», и вчерашний молодой, ставший к этому времени «корнетом», будет делать то же самое, – улыбаясь, произнес Александр.

– Значит, ты поощряешь это? – удивилась сестра.

– Подтяжка дает младшему классу дисциплину и муштровку, а старшему – практику пользования властью.

– Прошу вас, перестаньте, – Елена Ивановна была недовольна этим разговором, и сын с дочерью тут же покорно замолчали.

Александр Иванович, поднимаясь из-за стола, посмотрел сверху вниз на племянника:

– В общем, давай так, Леонид. Завтра я тебя представлю Александру Павловичу Кутепову, а там сам решай, как быть.

– Договорились, – кивнул Леонид.

Ему вовсе не хотелось встречаться с Кутеповым, ибо он понимал, что снова начнутся расспросы о службе. Но, с другой стороны, знакомство с белым генералом, к тому же по рекомендации близкого родственника, могло бы помочь ему в будущем. Он ведь для себя уже решил, что волею судьбы оказавшись в эмиграции, может помочь России как потенциальный разведчик. Ведь в последнее время Линицкого все чаще навещали такие мысли: «Переброска в стан противника состоялась. Но только кому я теперь нужен – война закончилась». Но ведь разведчики работают и в мирное время. Осталось только дело за малым – каким-то образом выйти на связь с советскими представителями.

Кутепову молодой Линицкий понравился. Особо долго расспросами он его не одолевал, учитывая тот факт, что Александр Иванович Линицкий заочно поведал командующему о превратностях судьбы своего племянника.

На прощание Кутепов сказал:

– Петр Николаевич Врангель поручил мне подумать об организации, призванной объединить разбредшихся по Европе наших воинов. Мы ведь и сами собираемся уезжать из Галлиполи. Кто в Болгарию, где квартирует, как вы знаете, барон Врангель, – Кутепов в данном случае скорее обращался к генералу Линицкому, а не к Леониду, и Александр Иванович согласно кивнул. – Кто в Королевство СХС, кто в Париж. Это будет нечто вроде Российского общевоинского Союза. Я уже дал команду поработать над Уставом этого Союза. Предлагаю и вам, молодой человек, не отрываться от наших товарищей и подключиться к оргработе. Не возражаете?

– Никак нет, ваше превосходительство, – вытянулся в струнку Леонид, и Кутепов оценил по достоинству его выправку.

– Не беспокойтесь, Александр Павлович. Леонид – человек чести, как и все мы, Линицкие. Отец его, Георгиевский кавалер, воспитывал сына в строгости, но и в любви к Отечеству, – поддержал племянника дядя.

– Не сомневаюсь! – улыбнулся Кутепов и протянул руку Леониду для прощания.

Они вышли в приемную. Адъютант Кутепова тут же поднялся и глянул на скромно стоявшего у стены невысокого полноватого мужчину в полувоенном френче с прямым пробором посередине густых каштановых волос. Мужчина также оживился, стал переминаться с ноги на ногу.

– Минуточку, господин Дракин, – обратился к нему адъютант. – Я узнаю, может ли вас принять Александр Павлович.

– Да, да, конечно. Я же понимаю, – кивнул Дракин.

Генерал Линицкий внимательно взглянул на Дракина, лицо которого показалось ему знакомым.

– Да, да, ваше превосходительство. Мы с вами виделись в Бердянске, – по-военному щелкнул каблуками Дракин. – Разрешите напомнить: Дракин, Федор Ардальонович, из бердянских инженеров. В Вооруженных силах Юга России служил по инженерной части.

– Ах да, вспомнил, – улыбнулся Александр Иванович. – Весьма рад снова увидеться. Так вы, стало быть, тоже галлиполиец.

– Судьба! – развел руки в сторону Дракин. – Сначала на турецком корабле «Кизил Ермак» эвакуирован на остров Проти в Ионическом море, а оттуда уже сюда, в Галлиполи, с супругой и двумя дочерьми.

– Где служите сейчас?

– Состою военным чиновником Гвардейского кавалерийского полка полковника Апухтина.

– Под крылом генерала Барбовича, значит.

– Так точно!

– Да, позвольте вам представить, – Александр Иванович взял за локоть Леонида, – мой племянник, Леонид Линицкий.

– Весьма рад! Польщен! – улыбнулся Дракин и пожал протянутую Леонидом руку.

В этот момент из кабинета Кутепова вышел адъютант:

– Александр Павлович ждет вас, Федор Ардальонович.

Дракин кивнул обоим Линицким и через несколько секунд скрылся за высокой двустворчатой дверью кутеповского кабинета.

4.

Один из лучших русских писателей первой четверти двадцатого столетия Михаил Петрович Арцыбашев не принял Советскую Россию и при власти большевиков чувствовал себя весьма некомфортно. К тому же его перестали издавать. А некоторые произведения и вовсе запретили и стали изымать из библиотек. Особенно это касалось его самого знаменитого романа «Санин», который некоторые критики сочли порнографическим, а некоторые читатели даже подавали на писателя в суд, но от которого без ума были в свое время институтки и лицеисты, в котором Арцыбашев показывал, что человеку жизненно необходимо удовлетворять любые свои потребности.

Написанный еще в 1902 году, «Санин» пролежал до 1907 года, поскольку Куприн с Богдановичем, хоть и признали его высокохудожественную ценность, не нашли возможным его печатать по цензурным соображениям. Успех романа был немедленным и громадным. Старомодные критики кричали о его аморальности, а модернисты указывали на полное отсутствие в нем литературных достоинств. Но это была сенсация, и роман необходимо было прочесть. В течение нескольких лет «Санин» был библией каждого гимназиста и гимназистки России.

Наступила депрессия, подобная той, что была у него в шестнадцатилетнем возрасте, когда он пытался покончить с собой, выстрелив в себя. Его тогда спасли, но после этого у него развились разного рода болячки, в том числе разрасталась глухота, отчего порою голос писателя становился немного визгливым. Арцыбашев стал подумывать об эмиграции. Дальнейшую свою жизнь в России он считал невозможным.

– Своеволие большевиков терпеть стало невозможным, – объяснял он своим близким на семейном совете, на котором присутствовала и Надежда Петровна Линицкая. – Жить не на что, а тебя, того и гляди, отправят в Чека.

– Но куда же ехать-то? – испуганно спросила жена. – Если только к Борису.

Сын Арцыбашева, Борис, в двадцатилетнем возрасте, еще четыре года назад, в 1919-м, уехал в Соединенные Штаты Америки и устроился в Нью-Йорке в граверную мастерскую.

– Борис оказался более прозорливым, нежели я, и я рад, что он стал эмигрантом. Ведь что такое нынче эмигранты? Это люди, которые не могли примириться с большевицкой тиранией и тяжкую свободу изгнания предпочли существованию под бичами кремлевских палачей. Честь им и хвала! Самым бытием своим они доказывают, что еще не весь русский народ превратился в бессловесный скот для чекистской бойни.

Он замолчал, наполняя легкие новым глотком воздуха. Затем снова продолжил:

– И вот, пока мы, остающиеся в Совдепии, мы – несчастные парии, тварь дрожащая, покорно лижем пятки своих мучителей, под дулом чекистского револьвера, они, эмигранты, бодро и мужественно куют молот святой ненависти, которым рано или поздно разобьют наши цепи. Но я не могу так далеко уехать от России.

– Тогда как же? – спросила другая сестра, Ольга Петровна, мать Сергея.

– В Польшу уедем. Вы не забывайте, что наша матушка полячка. А причиной отъезда назову желание подлечиться. Какие здесь, в России, особенно в красной России, условия для лечения?

Таким образом, вопрос был решен. И Арцыбашев уехал вовремя – советская власть не любила, когда ее хаяли свои соотечественники. А как еще можно относиться к соотечественнику, который писал о революции такие вот строки: «Снова начинаются разговоры о том, как оценить проходящую революцию! И снова всплывают те же положения: большевицкая революция совершилась потому, что не могла не совершиться, она есть вполне закономерное явление, и сколько бы жертв она ни унесла, какое бы ужасное разрушение ни причинила, она все-таки послужит фундаментом лучшего будущего. С этих двух точек зрения революцию оправдывают.

Еще Кузьма Прутков рекомендовал смотреть в корень! А тут вся беда именно в том, что огромное большинство людей и не умеют смотреть в корень. Странная, между прочим, вещь человеческая логика. С ее помощью можно перевернуть мозги так, что они, как будто рассуждая совершенно правильно, потеряют всякий смысл… Да, революция явление закономерное. Но ведь и чума – явление закономерное в высшей степени. Эпидемия чумы вспыхивает не по капризу собственному, не по воле какого-либо лица. Чума приходит потому, что она в данных условиях и не может не прийти. Но разве на этом основании можно “оправдать” чуму? “Хвала тебе, чума!” – может возопить только человек, окончательно обалдевший и запутавшийся. Еще более правильно, что революция послужит фундаментом будущего. Лучшего или худшего – это еще, конечно, вопрос. Но если можно допустить, что именно лучшего, то не надо забывать, что понятие о фундаменте вещь растяжимая. Фундаментом может послужить и куча обломков, и настоящий фундамент, заложенный строителем совершенно обдуманно, в строгом соответствии со всем планом и стилем будущего здания.

Весь ход октябрьской революции, начавшийся с крутого и прямого поворота к коммунизму и заканчивающийся политикой уступок и приспособлений, указывает на то, что о настоящем, обдуманном, строительном фундаменте не может быть и речи.

Здесь, именно, мы имеем дело с диким разрушением и кучей обломков, которую стараются приспособить под постройку, в качестве фундамента.

О, конечно, жизнь такая штука, что в конце концов она все переварит. В общем историческом процессе и нашествие варваров является толчком к новому подъему культуры. Но сказать, что именно нашествие варваров есть шаг вперед к культуре, что именно варвары – носители культуры, очевидная нелепость.

Да, из большевицкой революции будущие поколения извлекут полезные уроки, и в этом смысле она сыграет свою роль в прогрессе человечества. Но это вовсе не значит, что именно она и является носительницей прогресса…»

В Арцыбашеве вообще жил дух противоречия и борьбы. Он любил не соглашаться. Ему нравилось быть одному, в стороне, при своем собственном особом мнении. Он говорил о себе: «Я не правый, не левый, не монархист, не республиканец. Я просто русский человек, любящий свою родину».

Арцыбашев был типичным русским интеллигентом – с небольшой, аккуратно подстриженной бородой и усами a-ля Чехов, в таких же круглых очках, держащихся на переносице, с цепочкой на шее, и густыми темными волосами. И при этом практически никто никогда не видел улыбку на лице Михаила Петровича.

Он тяжело переживал свой отъезд из России, понимал, что это навсегда. Жаловался друзьям:

– Я, русский писатель, любящий свою родину искренно и просто, как любят родную мать, считал своим долгом не покинуть ее в годину тяжких бедствий. Поэтому в течение шести лет, несмотря на опасности и лишения, я оставался в России, и перед моими глазами прошла вся эпопея большевизма, с ее безумным началом и бесстыдным концом. Но я покинул родину не из страха перед террором, не потому, что боялся голодной смерти, не потому, что у меня украли имущество, и не потому, что я надеялся здесь, за границей, приобрести другое… Я покинул родину потому, что в ней воцарилось голое насилие, задавившее всякую свободу мысли и слова, превратившее весь русский народ в бессловесных рабов… Я покинул родину не для того только, чтобы бороться за нее, чтобы освободить русский народ от рабства, но прежде всего – для того, чтобы самому не быть рабом.

С момента приезда Арцыбашева в Польшу начинается новая полоса его жизни. Он быстро получил польское гражданство, именно благодаря польским корням матери, и посвятил себя всецело борьбе. Он боролся за Россию, против большевиков, он боролся с косностью эмиграции, он боролся, наконец, со смертью. Тяжелый недуг ни на минуту не давал ему покоя. Арцыбашев неоднократно, как бы извиняясь за недостаток своей работоспособности, говорил:

– Поймите, ведь мне все время приходится бороться со смертью!..

В Польше Арцыбашев стал одним из руководителей и постоянным автором газеты «За Свободу!», в которой, в частности, печатал обозрения преимущественно общественно-политического содержания под общим заглавием «Записки писателя». Здесь, в период с 1923 по 1927 год, Арцыбашев опубликовал около сотни статей, снискав славу первого зарубежного российского публициста. Основной темой этих материалов было разоблачение большевизма.

Незадолго до смерти ему приснился весьма необычный для обычного человека сон. Но в том и дело, что Арцыбашев не был обычным человеком в общем понимании. Поэтому и сон ему приснился в том же духе. Он проснулся от крика весь в поту, жена испуганно спросила его о здоровье, а он, сбрасывая с себя последние остатки сна, рассказал ей, что за приключение с ним произошло ночью:

– Приснилось мне, что я присутствую на заседании исторического общества, в тридцать втором столетии. Один за другим выходят на кафедру докладчики, почему то все, как один, похожие на каких-то серых, бесконечных ленточных глистов, и говорят о русской эмиграции эпохи великой октябрьской революции. Но, как всегда во сне, все это очень смутно, призрачно и странно. Я делаю неимоверные усилия, чтобы разобрать, в чем дело, но речи ораторов звучат глухо, как сквозь подушку, временами переходя в какое-то тягучее, сплошное бормотание. Только иногда до меня долетают отдельные слова и фразы, но и в них нет ровно никакого смысла…

И вот, слышу я:

– Вопреки установившемуся представлению о миллионах беженцев, хлынувших в Европу от ужасов большевицкого террора, эмиграция была очень немногочисленна… С полной несомненностью удалось установить лишь пребывание в Париже известного русского исследователя проливов профессора Милюкова… Имеются слабые намеки на существование в Праге эсеровской колонии… Что же касается госпожи Кусковой, то личность эту следует считать легендарной, ибо в противном случае пришлось бы признать возможность ее одновременного пребывания во всех центрах Европы…

– Что за вздор! – хочу крикнуть я, но губы мои не издают ни единого звука, а бесконечный серый глист тянется дальше.

– Главную массу русской эмиграции составляли учащаяся молодежь и дети… Молодежь осела главным образом в Чехословакии, очевидно, бывшей в ту эпоху рассадником мирового просвещения, а дети, брошенные на произвол судьбы родителями беженцами, повсеместно ютились под елками, специально для этой цели насаждаемыми многочисленными благотворительными обществами… Кое-какие данные заставляют думать, что в дремучих лесах восточной Польши и в пустынях северной Африки бродили какие-то одичалые банды, по-видимому, русского происхождения, но об этом любопытном явлении в жизни культурного ХХ столетия не удалось получить более точных сведений… В Англии, Америке и других странах света русская эмиграция вовсе не наблюдалась…

– Позвольте! – снова и с тем же успехом пытаюсь я прервать докладчика, но голос продолжает с тягучей настойчивостью:

– Необходимо отметить чрезвычайно высокий культурный уровень русской эмиграции: она сплошь состояла из журналистов, студентов высших учебных заведений и генералов… Этим объясняется, что все свои силы эмиграция отдавала исключительно сбережению культурных ценностей, занимаясь науками, искусствами и историей… Гуманное европейское общество приняло несчастных изгнанников с такой теплотой, что они чувствовали себя на чужбине прекрасно и даже вовсе не помышляли о возвращении на родину…

– Это уже! – слишком громко сказал я и, как подобает в таких случаях, проснулся.

В солнечный день 3 марта 1927 года Михаил Петрович Арцыбашев скончался в своей варшавской квартире. На родине журнал «Огонек» отозвался на это скорбное событие публикацией портрета писателя, а под ним – такие слова: «За границей умер М.П. Арцыбашев. Вряд ли кто-нибудь из русской читающей публики горевал о смерти этого столь знаменитого в свое время русского беллетриста…»

Но след Арцыбашева еще отыщется в судьбе нашего главного героя – Леонида Линицкого.

5.

Галлиполийское сидение заканчивалось. Русское командование, вынуждаемое французами и не желавшее второй раз зимовать в Галлиполи, ускорило переезд всех оставшихся в Сербию и Болгарию – страны, согласившиеся принять воинские части корпуса. Люди воспрянули духом, будто и не было позади целого года лишений, голодовки, тяжелых испытаний.

Но прежде, чем покинуть Галлиполийский полуостров, было принято решение увековечить память умерших за этот тяжелый год русских людей. По этому поводу 20 апреля генерал Кутепов выступил перед собравшимися солдатами и офицерами своего корпуса:

– Русские воины! Наши братья, не выдержав тяжелых условий эвакуации и жизни на чужбине, нашли здесь свою безвременную кончину. Для достойного увековечивания их памяти воздвигнем памятник на нашем кладбище. Воскресим обычай седой старины, когда каждый из оставшихся в живых воинов приносил в своем шлеме земли на братскую могилу, где вырастал величественный курган… И пусть курган, созданный нами у берегов Дарданелл, на долгие годы сохранит перед лицом всего мира память о русских героях.

На этот призыв откликнулись все. Солдаты и офицеры несли камни, женщины и дети подносили песок, и даже малыши детского сада участвовали в общем деле. Местное население помогло с цементом, хоть и низкого качества. Каждый хотел внести свой вклад в строительство монумента и тем самым почтить память погибших людей, которым пришлось покинуть родные земли.

Потом возникла мысль о памятнике. Наиболее подходящим был признан проект памятника в стиле римско-сирийских гробниц, представленный архитектором подпоручиком Николаем Акатьевым. Началось строительство памятника 9 мая, а 16 июля состоялось его открытие и освящение. Ярким солнечным утром почти весь корпус выстроился у кладбища. Строгим четырехугольником со знаменами и оркестрами войска окружили место, где была намечена церемония освящения. В ограде находилось духовенство, почетные гости, представители французских и греческих властей, местное население, женщины и дети. Во время богослужения протоиерей Феодор Миляновский произнес взволнованную речь, закончив ее словами:

– Путник, кто бы ты ни был, свой или чужой, единоверец или иноверец, благоговейно остановись на этом месте – оно свято: ибо здесь лежат русские воины, любившие родину, до конца защищавшие честь ее.

Когда было снято покрывало с памятника, на его сверкающем белизной мраморном фронтоне все увидели надпись на четырех языках: русском, французском, турецком и греческом. Она гласила: «Упокой, Господи, души усопших. 1-й корпус Русской армии своим братьям воинам, за честь родины нашедшим вечный покой на чужбине в 1920–1921 гг. и в 1854–1855 гг., и памяти своих предков запорожцев, умерших в турецком плену».

В речи на открытии памятника греческий мэр Галлиполи обещал свою заботу и попечение о кладбище, а французский комендант говорил о гордости, которую он испытывает, отдавая воинскую честь доблестным павшим солдатам дружественной армии. Короткую речь произнес и мусульманский муфтий. Он подчеркнул, что для магометан всякая гробница священна, но гробница воина, сражавшегося за свое отечество, особо священна, какой бы веры ни был этот воин. Присутствовавшие на траурном митинге чины корпуса произносили трогательные речи, высказывали пожелание, чтобы после ухода русских из Галлиполи местные власти и жители относились к этому месту как к части русской земли, вспоминали, что на французском кладбище вблизи Севастополя покоится прах тех, кто погиб как захватчик в Крымскую войну, но тем не менее это место оберегалось русскими и там была надпись: «Здесь французская земля».

К подножию памятника было возложено 56 венков, из них 32 от частей, остальные от местных жителей. Характерно, что французы своего венка не возлагали, и это не осталось незамеченным. Надписи на венках были самые разные и вызывали сложные чувства у тех, кому навсегда пришлось оставить пределы своей страны, родных и близких. Символичной была надпись на ленте венка, который возложил Дроздовский полк. Она гласила: «Тем, кому не было места на родине».

Население Галлиполи тепло провожало русских военных, с которыми у жителей: турок, армян, греков – сложились теплые отношения. Для них был устроен «последний парад» русских частей. Мэр города вручил генералу Кутепову памятный адрес. И даже французский комендант, с которым у командования корпуса были не лучшие отношения, прощаясь с командиром корпуса, сказал, что теперь он еще больше уважает русских.

Последний парад. Равнение направо! На ладного в белой гимнастерке, перехлестнутой ремнями генерала Кутепова. На спасенное Знамя. На крест поверх каменного шатра.

Под марш «Прощание славянки» шли в солдатских рядах прапорщики и полковники, подпоручики, штабс-капитаны, сотники, ротмистры… Шли корниловцы, марковцы, дроздовцы… Шла армия. Русская армия…

Потом был короткий сигнал полковой трубы: «Разойдись!» И они разошлись, разъехались, разлетелись по всему свету – от белых скал Босфора до черных болот Африки.

В августе 1921 года уехали кавалеристы и первый эшелон пехоты. Отъезд продолжился в ноябре: в Болгарию уехали остатки штаба пехотной дивизии, Корниловский и Марковский полки, а также военные училища, офицерские школы и госпитали. Все оставшиеся части были переведены из лагерей в город. В начале декабря через Салоники в Сербию отбыли Николаевское кавалерийское училище, вместе с которым отправилась в путь и семья генерала Линицкого, часть Технического полка и передвижной отряд Красного Креста.

15 декабря 1921 года на борт парохода «Ак-Дениз» погрузился последний эшелон, с которым в Болгарию выехал Кутепов со своим штабом. В ожидании отправки в Сербию и Венгрию в Галлиполи был оставлен отряд под командованием генерал-майора З.А. Мартынова, в который вошли Учебный офицерский кавалерийский полк и часть Технического полка.

В сербский город Сремски Карловцы переехал сам Врангель со своим штабом, практически в каждом крупном городе поставив своих военных агентов, которые должны были следить за всеми русскими эмигрантами. Казаки использовались в Югославии на разных работах, а 1-я кавалерийская дивизия (более 3300 человек) находилась на службе в корпусе пограничной стражи королевства. В Югославии врангелевцы пытались создать своего рода «государство в государстве». Это вызвало возмущение у сербских политиков. В марте 1922 года глава сербской крестьянской партии Московлевич обратился в Скупщине с запросом к правительству: «Известно ли Вам, кто такой Врангель и признает ли его наше правительство?.. Если не признает, то как он может иметь своего военного агента и своего помощника в Белграде, которые распоряжаются судьбой русских беженцев?.. Известно ли Вам, каким гонениям подвергаются те русские, которые не желают быть орудием для авантюристических замыслов Врангеля и его помощников?..» Министр иностранных дел Нинчич ответил очень невразумительно, сославшись на то, что пребывание Врангеля якобы носит «совершенно частный характер».

Точку в истории «галлиполийского сидения» поставил отъезд в мае 1923 года около 120 последних русских галлиполийцев в Сербию, где они стали дорожными рабочими в местечке Кральево.