Текст книги "Во имя отца и сына"

Сконфуженный Илья неопределенно пожал плечами, тем самым как бы говоря, что над этим раньше не задумывался.

Артем Силантьевич, подводя итог сказанному, продолжал наставлять неразумного молодого казака.

– Настоящему казаку так жить, как ты, Илья, живешь, боже тибе упаси, никак нельзя, – резким тоном сказал он, испытующе глядя на Илью, чем показал свою озабоченность жизнью таких беспечных молодых станичников, как он, и что не ради красного словца или праздного любопытства пытал его сейчас. А все, что высказал нелицеприятное и немного поскубал его взъерошенные на голове перья, так сделал это только в назидание.

Илья совсем сник.

Артем Силантьевич с завидным упорством терпеливо продолжил свою грустную мысль.

– Вот раньше, што и говорить, середи наших станишных старых казаков был строго заведенный порядок. К придмеру, я хорошо помню, коды мине было годов этак двенадцать, проходю я, значить, мимо подворья старого казака Дробязко и, как на грех, дюжить размечталси. Зелень кругом так и преть. Листья на деревьях трепыхаются, видать, от радости. Прямо сущый рай, думаю, у нашей станице наступил. Ну, скажи, как тута было не разомлеть!

А у сибе за двором в это время старый казак Дробязко на пеньке сидел. А я так разогналси и задумалси, што спокойненько проходю мимо яво и чимчикую таким образом дальше, как ни в чем не бывало. Дед окликнул мине, поманил к сибе пальцем и тихим голосочком спросил, а чей жа я буду. А я, какся, без задней мысли и, как на духу, узял и тута жа ему назвалси.

А он и говорить, чтоба я, кады прийду домой, передал свому папани, што, я сиводни проходил мимо Дробязко Тимофея Трихвоновича, то с дури позабыл шапку снять и, как следуеть, со старым казаком поздороваться. Пришел я, значить, домой чинно и благородно, зашел в хату и осчастливил свово папаню – так, мол, и так. Убей мине бог, брехать у мине моды и смолоду не было. А мой папаня сделалси, как черная туча, сразу к мине с арапником в руках кинулси и как закричить не своим голосом: «Что жа ты, чертопляс этакий, наделал!» – и тут жа боле спакойно приказал: «А ну-кася, стервец, снимай штаны и ложись-ка на лавку!» Тольки тады я понял, что дурная курятина мине предстоить на закуску, но покорно прилег. Боже упаси, чтоба супротивничать. А мой папаня поплевал на ладони, прихэкнул, а потома как стеганул мине своим арапником по филейным местам и вдоль спины разов три досталося. Да так, покойник, огрел, что деревянная лавка подо мною враз помокрела. Апосля такова родительского благословения для мине наука осталася на усю остальнуя жизню.

Тут Илья искренне расхохотался, чем сильно огорчил рассказчика. Но не успел он и рта раскрыть, как Артем Силантьевич спохватился и опередил его своей обескураживающей догадкой:

– Я вот, Илюха, глядю на тибе и по твоей плутоватой образине сразу видю, куды ты клонишь про Арзурум. Но знай, што таково, как я, ты на мякине не проведёшь! – предупредил он предупредить Илью. – Приставь, што дажить очень видю, што ты, шельмец конченый и казак тожить сам сибе на уме, небось, собираишьси сичас усе-таки подковырнуть мине своим дурацким вопросом, што больно ли было, кады папаня стеганул мине арапником?

Илья был крайне удивлен и озадачен прозорливостью Артема Силантьевича, который опять угадал его мысли потаённые мысли относительно той затеи, которую он собирался предпринять. Но не успел он опомниться, как Артем Силантьевич, издеваясь над ним, продолжал успешно и безошибочно стебать его по глазам.

– Но ты, Илюха, – с возмущением повышая голос, Артем Силантьевич продолжал, – уже должон кумекать своим калганом, и возьми сибе в толк, и заруби на своем горбатом носу, что раз лавка подо мною помокрела, значить, было больно. Тута и коню должно быть понятно! Дажить сичас, как вспомню, аж дрожь берёть и спина начинаить, как от огня гореть. Вот так мине учили уму – разуму.

– Оказывается, ваш папаня был жестокий казак, – сокрушаясь, заметил Илья.

– Ни скажу так, как ты думаешь. Но соглашусь с тем, што был он дюжить строгий, но справедливый казак, старой нашенской казачьей закваски. Вот поетому я ни хачу яво хаить и наводить тень на плетень.

– Небось, обида до сих пор скребёть душу? – не отставал Илья, боясь, чтобы Артем Силантьевич опять не принял его вопрос за подначку.

Артем Силантьевич, вовремя одумался и понял, что лишку хватанул, когда повел себя с Ильей грубовато и решил тут же исправиться. Не рискнул он больше оскорблять Илью, и вдруг с ужасом подумал, что ему же сейчас придется приткнуться к Илье со своей просьбой, чтобы тот проводил его на желанный сход, поэтому, не раздумывая, ответил:

– Совсем ни так! Мы, старые казаки, народ не злопамятливый, – и поспешил заметить ему, чтобы он впредь со старыми казаками обращался, как со своим отцом.

Илья в очередной раз посмотрел на солнце и подумал, что слишком долго засиделся, что подоспела пора собираться и двигаться на сход, поэтому начал нервничать.

Он уже и сам был не рад, что потревожил словоохотливого старого георгиевского кавалера.

Пришлось Артему Силантьевичу снизойти и уважить Илью и еще раз рассказать ему про войну с нехристями турками, в которой он в свое время был непосредственным участником. С присущим ему азартом и упоением, начал он рассказывать Илье свои давнишние любимые байки о взятии Арзрума, которые ранее уже, самым обстоятельным образом, рассказывал ему раньше. Каждый раз свой рассказ Артем Силантьевич приукрашивал сногсшибательными эпизодами, захватывающими дух. Иногда ему даже самому начинал еще больше нравиться новый вариант его рассказа, и он умилялся своими навыками достойного рассказчика. Все это всегда отмечали и ценили в нем зачарованные благодарные станичные слушатели, среди которых, несомненно, были и те, которые улавливали в его рассказах долю новизны, особенно тогда, когда он явно старался искусно приврать. Некоторые станичники в этом отношении тоже были не безгрешны, поэтому закрывали на это глаза, поскольку считали, что какой же он тогда казак, если не умеет приврать, да так, чтобы сказанное им хотя бы самую малость смахивало на чистую правду. Этого было вполне достаточно, чтобы такому рассказчику простить даже его откровенное вранье.

Илья знал, что Артем Силантьевич, несмотря на свой преклонный возраст, обладал весьма завидной памятью. Старый казак при удобном случае с упоением и до мельчайших подробностей рассказывал всем станичникам, как он в составе Кубанского казачьего кавалерийского полка совместно с Ереванским казачьим полком под руководством потомственного казака генерала Михаила Тариеловича Лорис-Меликова принимал непосредственное участие в войне с Турцией в 1877–1878 годах. При этом Артем Силантьевич никогда не забывал упомянуть и с удивительной точностью особо подчеркивал, как кубанские казаки отличились в этой войне, и он в том числе тогда же отхватил себе два Георгиевских креста – четвертой и третьей степени. Все это было во время взятия 5 мая 1877года крепости Ардаган, а также 6 ноября при штурме и взятии крепости Карс.

Такая поразительная память Артема Силантьевича при попытке станичников дать ей разумное объяснение ставила их в тупик.

Нетерпеливый Илья натужно кашлянул, набрался терпения и приготовился внимательно слушать старого казака, а сам с опаской посматривал на утреннее солнце, все еще боясь опоздать на сход. Тут Артем Силантьевич оживился и с новой хвастливой силой начал свой незамысловатый рассказ:

– Вот я, бывалоча, под неприступной крепостью Карс у турок, проклятых нехристей, на виду под свист ихних пуль, к придмеру, отплясывал «Наурскую», – И, глядя на своего собеседника, спросил: – А вот ты смог бы утворить такое?

Илья с хитринкой почесал затылок и покраснел от распирающего смеха, как молодая нецелованная казачка, но не стал кривить душой.

– Признаюсь, что я не смог бы учудить такое! – чистосердечно признался он только для того, чтобы не остудить пыл старого казака, и, стараясь его ублажить, произнес: – Тады, видать, действительно были настоящие казаки.

Артем Силантьевич так разошелся и продолжал так бахвалиться, что остановить его было невозможно.

– То-то же! Как видишь, у мине порох и до сих пор осталси в пороховнице! – кипятился он, так что Илье стоило ему позавидовать.

Артем Силантьевич как бывший заядлый картежник, лихой плясун и виртуозный балалаечник даже теперь хмелел при воспоминании о безвозвратном прошлом. Вот поэтому он любил взахлеб рассказывать о своей бурно проведенной жизни. При этом гонору у Артема Силантьевича, видимо, как и прежде, в молодости, было хоть отбавляй. Несмотря на свой преклонный возраст, держался он всегда с завидной молодцеватостью и раньше ходил кандибобером, то есть так, как и подобает казакам, склонным к безобидной иронии и умеренному хвастовству. Выправка у него сохранилась строевая. Папаха или фуражка всегда была залихватски сдвинута слегка набекрень. Чувствовалась старая неискоренимая закваска и ухарская манера – не вешать носа и держаться гоголем, как и приличествует настоящему кубанскому казаку.

Теперь же Артем Силантьевич выглядел, как высохший стручок горького перца.

Штаны с красными лампасами на нем сидели мешковато, потому что телом суховат стал. Видать, как ни крути, годы брали свое.

Собственно говоря, вот и все, что осталось от былого завидного станичного казака-труженика, но и, чего греха таить, взбалмошного и беспечного до поры до времени гуляки-бабника, вскружившего в далекой молодости голову не одной станичной казачке. Со временем он женился и остепенился, образцово вел свое большое обременительное домашнее хозяйство. Главным его правилом было, боже упаси, отстать от остальных преуспевающих казаков, которые жили в полном достатке благодаря своему упорному труду. Своих трёх сыновей Артем Силантьевич воспитал в надлежащей строгости и уважении к родителям и станичному казачеству. А когда они подросли и повзрослели, набрались должного ума, то, как и полагалось, женил и сразу отделил, чтобы они образцово вели своё домашнее хозяйство и впредь знали по чем фунт казацкого лиха.

В присутствии Ильи, охочего послушать его воспоминания, он начал безмерно хорохориться, загорелся желанием и тут же непременно прихвастнул:

– Ды я, Илюха, штоба ты знал, кое-што ишо такое могу, что многим дажить молодым казакам, таким зеленым, как ты, и во сне не снилось! Не думай, что я по женской части уже стал совсем никчемный казак! – При этом Артем Силантьевич последнее предложение произнес с проникновенной гордостью и без промедления прибавил: – Ды я и с женою пока сполна управляюсь, а кой-когда ишшо и на сторону поглядываю, но с кажным годом усе меньше и меньше тянить эта забава!

Илья прикрыл ладонью рот и со смеху чуть было не поперхнулся.

Артем Силантьевич не заметил Илюхиной издевательской усмешки и, заражаясь своим враньем, продолжал взахлеб бахвалиться:

– Ды я ишшо пока и с молодухой могу управиться, чтоба ты знал. Мы, старые казаки, не ровня таким, как ты.

Илья терпеливо его слушал, изображал на своем лице восхищение. Тем самым он показывал рассказчику, что по-доброму ему завидует, но лишь изредка, стараясь остаться незамеченным, нагибался и посмеивался себе в кулак.

Артем Силантьевич, глядя на него, торжествующе сиял.

Тут Илья не выдержал его самодовольства и, наигранно улыбаясь, опрометчиво возразил, как он потом понял, на свою голову:

– Ну, ето вы, уважаемый, явно хватанули лишку нащот женскова молодова полу!

Сконфузившийся Артем Силантьевич даже опешил от такой откровенной и неожиданной наглости, посмотрел на Илью с недоумением и взвился:

– А што ты, ссыкун, в етом женском деле смыслишь? А ровным счётом ничиво, а ишшо моду узял брыкатьси! Так вот, заруби сибе, Илюха, на носу, што старый конь борозды никоды не испортить! А счас ты, Илюха, сидишь, как молодой и опшипаный петух, а ишшо вздумал вякать супротив моих мозможностев! Посиди-кось, помолчи и старшова послухай, кляча ты водовозная!

Илья был от природы казак незлобивый, поэтому гневную вспышку Артема Силантьевича пропустил мимо ушей и попытался сгладить возникшее недоразумение.

– С вами, уважаемый Георгиевский кавалер, и пошутить никак нельзя, – оправдывал он свою допущенную оплошность. А сам и не рад был, что перебил разгоревшийся аппетит у заядлого рассказчика.

Жена Артема Силантьевича, дородная, но шустрая казачка, лет на двадцать моложе своего суженого, в это время притаилась, сзади, за плетнем и терпеливо слушала откровения своего хвастливого муженька. Когда Артем Силантьевич упоминал о ней, она краснела от его чрезмерного бахвальства, но потом не вытерпела, хмыкнула и раздраженно сказала:

– Осади, старый казак, своих лошадей, ишь ты, как разошелси! Хватить, прекрати балаболить лишнее и непотребное. Бессовестный. Аж мине досада береть! – Потом подошла к ним, мельком оглядев моложавого Илью с ног до головы, тут же подвела итог сказанного мужем, в насмешливой форме выражая свою колкую мысль: – У каво што болить, тот об етом и говорить! Ты хучь почащи, отец, заглядывай у свою метричецкую свидетельству, штоба помнил, скольки тибе годочков уже стукнуло. А то ты усе молодыми бабами бахвалишьси!

Артем Силантьевич набрался мужества и сдержался, чтобы не взорваться.

Прежде чем высказывать такие обидные мысли вслух, его жена не должна была забывать, что такого казака, как Артем Силантьевич, гладить против шерсти опасно.

Скажите, пожалуйста, а какому казаку такое понравится, когда жена так больно стебает его по глазам? Артем Силантьевич, недовольный её колким замечанием, сконфуженно поджал губы, закрутил носом и терпеливо пережидал, когда же она уйдет с глаз долой. Но она не собиралась уходить и стояла у него над душой. А чтобы разрядить и сгладить возникшую неловкую напряженность и показать свою выдержку собеседнику Илье, Артем Силантьевич с трудом перевел упрек жены в безобидную шутку и, не поворачиваясь к ней, сказал:

– Ну, дай же ты, моя суженая, мине, немому, хучь слово вымолвить!

Его настырная жена с насмешкой в голосе сказала:

– Дорогой мой, раз я твоя суженая жена, значить, Богом тибе дана, и ты ее должон слухать!

Артем Силантьевич призадумался, но не заставил себя долго ждать и тут же с еще большей подковыркой сострил:

– Это, несомненно, моя дорогая, что ты мине действительно Богом послана. Нискольки не спорю, согласен! Вот тольки не знаю, ежели в наказание ты мине Богом дана, то за какой грех, скажи, пожалуста?

Все это до поры до времени потешало и забавляло Илью, потому что именно ради этого он и присел на пенек. Поэтому он снисходительно и терпеливо все-таки дослушал рассказчика до конца, а потом вдруг спохватился и засобирался уходить.

Артем Силантьевич оживился, забеспокоился и недолго думая поторопился Илью спросить:

– Теперича, казак, я надеюсь, што ты возьмешь мине с собой на станишную площадь!

Илья, добившись от рассказчика своего сполна, молча посмотрел на Артема Силантьевича недоуменным взглядом и отрицательно замотал головой.

– На какой это сход вы ето нарунжились? – с издевательской насмешкой спросил он и чуть погодя здраво рассудил: – Шутка ли, с вашим здоровьем туды переться. Сидитя туточа на своем пеньке и сопите сибе в две дырочки. Сход и без вас освятится! – и, не щадя самолюбия старого казака, под конец неуважительным тоном отрезал он,

Такой бесцеремонный и резкий отказ явно ни в какие ворота не лез и привел Артема Силантьевича в крайнее замешательство, поэтому он набычился. Обескураженный старый казак понял, что все его надежды рухнули, поэтому разразился негодованием:

– Тады, Илюха, пошел ты к такой матери и дорогое время у мине не отымай, сосунок этакий! Гусиное перо тибе нужно в задницу воткнуть, чтоба побыстрее до схода долител!

После Илюхиного отказа крайнему возмущению Артема Силантьевича не было предела. Он еще долго, изнемогая от бессилия, неистовствовал, плевался вслед уходящему Илье и приговаривал:

– Штоба ты сиводни, ссыкун, обкакалси по дороге на сход по самыя щыколотки. Бес тибе, окаянному, на встречу, прости мине Господи и помилуй, што пришлося сказать такое.

Не хотелось старому казаку сыпать вслед Илье неприятные пожелания, но пришлось. Вынудил он его, сукин сын.

Но тут, вдруг из своей калитки, что отворилась напротив Артёма Силантьевича, как угорелый, пулей выскочил на улицу, молодой казак Василий Карпачев, по уличной кличке Васюган, который жил совсем рядом, через одну хату от старого казака.

Умершая надежда у Артёма Силантьевича опять воскресла и он сразу смекнул, что тот спешит не иначе, как на сход.

– Вот счас, я и возьму етого модлодово бычкка за рога, – поторопился Артем Силантьевич обнадёжить сам себя, поспешной самонадеянностью и даже заулыбался от того, что, наконец-то, нежданно-негаданно удача привалила ему сама в руки.

Не успел запыхавшийся Васюган подойти поближе и поровняться с Артемом Силантьевичем, как тотобратился к нему: Не успел запыхавшийся Васюган подойти поближе и поздороваться, как Артем Силантьевич, не долго думая, обратился к нему со своей убедительной просьбой, чтобы тот проводил его на сход.

– Я думаю, што нонче ты мине уважишишь?

– А в чем именно? – с удивлением спросил Васюган и остановился напротив.

– Пойми хучь ты, что мине на сход дюжить хотца прострунуть, аж душа трепыхаится, – признался Артем Силантьевич, умоляюще глядя Васюгану в глаза.

Васюган, будучи человеком добродушным, ломаться не стал и после недолгих раздумий согласился уважить просьбу старого казака. Не долго думая, он молча взгромоздил Артема Силантьевича себе на спину и двинулись к намеченой цели. А стрый казак крепко обхватил Васюгана за шею, и прилип к его спине, как банный лист к одному неподходящему месту. Боясь выпустить Васюганову шею из рук, начал он сопеть и кряхтеть, будто тужился для того, чтобы тотчас опорожниться.

– Не душитя мине за горлу, а то я скоро задохнусь! – предупредил Васюган своего седока и с этой неподходящей ношей с большим трудом проковылял саженей пятьдесят вперед, потом остановился передохнуть и, немного отдышавшись, сказал:

– Я уже совсем ухекалси и вижу, што таким макаром у нас с вами, георгиевский кавалер, ничиво путнего не получится. – и, досадуя, продолжал ворчать, – Видать, што дерьма у вас ишшо много внутрях осталось, поетому вы оказалси дюжить чижелый екземпляр! Давайте-ка, уважаемый, спускайтися с мояво горба на грешную землю и пока творите молитву. А я тем временем присяду на ваше бревно и покурю, а заодно и подумаю, как нам дальше быть.

Артем Силантьевич укоризненно уставился на решительно настроенного Васюгана и, часто блымая своими выцветшими глазами, и оправдываясь, взмолился:

– Я рад ба, Васюганушка, ды не могу, поверь, уже свои ноги переставлять! Ды, што ж ятак оплахел! Уже мочушки моей совсем нетути! Видать, износилси я и полностью отказаковалси! Как-никак, а считай, сотовый годочек уже давно разменял. Это тибе, Васюган, не фунт изюму съесть.

Вдруг Васюгана сенила вполне подходящая мысль:

– Давайтя – ка, сей минут спробуем, я присяду на корточки, посадю вас, как дитенка малого, к сибе на плечи и тольки так допру до самово сходу. Другим манером, я вижу, што у мине никак не получится наша затея, хучь тресни.

Артем Силантьевич воспринял его позорное предложение как обиду, поэтому оскорбился.

– Ишшо чиво не хватало, – взвился он, – чтоба я, старый казак, к тому ж Георгиевский кавалер, у тибе на шею взгромоздилси! – и, повышая голос, начал возмущаться и ерепениться: – Ты што ето, курва, мине курам на смех вздумал выставить? Ить наши станишнаи казаки ухохочутся, им тольки дай такую пищщу, штоба поржать, дурак. Я от тибе, Васюган, такого позорного совета никода не ожидал!

Только после некоторого раздумья Васюган выбросил свою недокуренную цигарку в сторону и решил сделать последнюю попытку. В связи с этим он предложил взять Артема Силантьевича к себе под мышку и подпихать вперед.

– Ну, а вы, в таком случае, – попросил Всюган, – хучь трохи переставляйте следом за мною свои кривые ноги и не бойтися упасть. Я вас буду надёжно поддерживать сбоку! Тады, можить, што-либо и получитца с нашей затеи!

Артем Силантьевич на этот раз капризничать не стал и сразу согласился. Васюган подхватил его сбоку и сказал:

– Ну, с богом, в добрый путь, – и, нервничая, с возмущением, начал подстегивать старого казака: – А теперича гребитя, уважаемый, по земле своими копытами! Хучь трохи гребите, растуды вашу мать! Вы што уже и ноги разучились переставлять, как следуеть? Али вы с утреца на грудь приняли для храбрости перед сходом? А ну-кося, помогайтя мине, ну, помогайтя жа, как можитя, али я вас счас жа, так и знайтя, брошу посередине дороги!

Артем Силантьевич молчаливо перенес его обиду.

Васюган вскоре, наконец, осознал бессмысленность своей затеи и понял, что опрометчиво согласился взвалить на себя непомерно тяжелую обузу, поэтому остановился и категорическим тоном заявил:

– Усе, хватить, мучиться, приехали! Вы мине сиводни так укатали, как того коня сивку крутыя горки. Ни хрена, видать, из нашей и етой задумки ничиво путниво не получится. Видел Бог, что я хотел вас, уважаемый Артем Силантьевич, побаловать вашим присутствием на сходе, но видно, что бес помешал. Поворачивайтя назад, Артем Силантьич, свои кривые оглобли! – сказал он с грубой решительностью и тут же развернулся со своей ношей обратно и двинулся к тому месту, где необдуманно взвалил ее себе на плечи. По дороге он продолжал возмущться и сокрушаться: – И зачем я, дурак, с вами, уважаемый, связался и откудова вы взялись на мою голову!

Артем Силантьевич даже растерялся. Возмущению его не было предела.

– Ты что, совсем сдурел? Зачем ты мине, курва беспонятливая, обратно к моему плетню припёр? – разочарованным голосом спросил он, потом начал брыкаться ногами и приказным тоном потребовал: – Давай-ка мигом препроводи мине, Васюган, на сход! Кому я сказал, олух ты царя небесного! Я должон быть тама, на сходе, и усе тут!

Васюган молчал и тяжеловатодыша, с горем пополам, дотащил Артема Силантьевича до его заветного бревна, опустил своего седока-наездника на землю и аккуратненько усадил на прежнее место:

– А теперича прийдется вам, уважаемый казак, сидеть здеся, возли своей хаты, на своём любимом бревне, и день-деньской куковать до самово вечера, – и в дабавок строго предупредил, – сидитя и дышитя на свежем воздухе и больше никуда не рыпайтися! Одна морока с вами! На сходе и без вас казаки как-нибудь обойдутся!

Артем Силантьевич, удрученный своим беспомощным старческим положением, вскоре остыл и смирился с безысходностью. И опять потянулось нудное послеобеденное время, и солнце быстро устремлялось к вечеру. Старый казак, сидя на бревне, с жадностью пытался взглядом охватить все, что творилось вокруг, и попадалось на глаза. Он не любил, сложа руки, сиднем сидеть в заперти своей хаты.

Обеспокоенная жена уже не первый раз выходила за калитку и заботливо спрашивала:

– Дорогой мой суженый, уже и борщ остыл. А ты думаешь идти обедать али нет?

Ни на какие ее уговоры Артем Силантьевич не соглашался и с возмущением повторял одно и то же:

– Ну погоди ж ты ишо хучь трохи! Ты чиво к мине пристала, как банный лист к попе? Отстань, тибе говорю. У мине счас дела поважнее твоего обеда!

Тогда жена начинала упрекать его:

– Сидишь тута, как сорока на колу. Ты ить совсем севодни ничивошеньки не ел. Видать, святым духом питаишьси! – ворчала она с упреком.

Артем Силантьевич, недовольный тем, что его отвлекают от еще не разрешенных насущных проблем, с раздражением ответил жене, как отрезал:

– Ну, чиво ты к мине пристала? Отстань, говорю, ради бога. Понятно тибе али нет! – И тут же сгоряча прибавил: – Видать, недаром говорят, что волосы у вас, баб, длинные, а вум завсегда короткий. Какой можить быть обед, кады я тутача поджидаю кое-кого со сходу!

– Больше звать тибе не буду! – с обидой сказала жена, развернулась и ушла.

Обстановка накалилась так, что догадливая казачка наконец поняла, что ей в данной ситуации нужно пошустрее уносить ноги, пока не грянул гром негодования строптивого мужа и пока дело не дошло до семейного скандала.

Вот поэтому она быстренько шмыгнула в проем калитки и захлопнула за собой скрипучую деревянную дверь.

– Я и без твоего обеда обойдусь, – увлеченный томительным ожиданием, проворчал ей вслед Артем Силантьевич. – Иди-ка ты со своим обедом туды, откудова пришла!