Текст книги "Во имя отца и сына"

Глава 18

Хмурое небо, которое сначала накрыло станицу своим дырявым покрывалом, немного просветлело. А шумливый шальной дождь, который только что вроде бы со зла обрушился с неба и беспощадно поливал грешную станичную землю, тем времени остепенился и вскоре прекратился так же внезапно, как и начался. И сразу наступила такая тишина, что у станичного атамана Кондратия Акимовича Сиротюка, который сидел в своем кабинете, с непривычки зазвенело в ушах. Тут откуда ни возьмись выглянуло и заулыбалось ясное солнышко, похожее на проснувшегося младенца, которого перед сном кормящая мать наказала за его капризы своим невниманием. А, воспрянув ото сна, он обо всем этом уже успел забыть и, лежа в своей теплой и уютной детской кроватке, беззаботно сучил пухленькими ножками, агукал и с радостью рассматривал наклонившесяся к нему знакомое и желанное лицо заботливой матери.

К полудню довольно вместительная станичная площадь уже кишела от мужского взбудораженного казачьего люда, в большинстве своем одетого во все черное, сшитое из добротного сукна. А честной казачий народ все прибывал и прибывал к месту интригующего схода.

Женщинам-казачкам на сходе присутствовать не полагалось. Старые казаки с пренебрежением говорили, что на сходе им делать нечего. Приезжие мужского пола присутствовать на сходе могли, но право голоса не имели.

Казаки из станицы Кавнарской были не расположены к сюсюканью, порой они становились грубыми с женьщинами-казачкамми и своими собратьями, но глубоко в душе до безумия любили родную Кубань и всегда готовы были постоять за Отечество не жалея живота своего.

Повзрослевшие и возмужавшие казачата, почти созревшие к призыву на действительную службу, уже успели для пущей важности отпустить жиденькие фасонистые усы. В основном они со взрослой степенностью на лице старались держаться особнячком, отдельно от старших, а также и от остальной станичной шантрапы, на которую смотрели пренебрежительно, свысока. При удобном случае казачата-подростки отпускали шаловливым недорослям горячие шелбаны по лбу. Бывало, эти недоросли сдержанно и безобидно дуросветили друг с другом, басовито гоготали и небрежно, как взрослые казаки, с особым шиком сплевывали в сторону подсолнечную и тыквенную лузгу. Видать по всему, они не знали, куда девать свою дурную бычью силу, поэтому время от времени заигрывали друг с другом и бодались плечами. Чувствовалось, что они от нечего делать дурью маялись и вели себя, как лобастые, молодые и неразумные бодливые бычки в станичном стаде.

Пронырливая казачья мелкота тоже не усидела дома, боясь отстать от старших. Эта ватага сорванцов незаметно просочилась на станичный сход. Без них в станице Кавнарской ни одно дело не могло освятится. Эта казачья непоседливая шантрапа ошивалась и шныряла почем зря за спинами старших, и не было с ними никакого сладу. Многие проказы и шалости им часто сходили с рук. Поэтому они безнаказанно носились на сходе туда-сюда и взбрыкивали, как сосунки-жеребята. Эти вертлявые непоседы, которые околачивались здесь, на станичном сходе, были не в счет и заслужили у пожилых казаков всякое снисхождение. Они шныряли, путаясь под ногами у взрослых, которые решили, что все равно от них никуда не деться, и относились к их забавам, мелким шалостям и безобидным проказам вполне терпимо и снисходительно. К тому же этим неукам, считали они, такая школа живого общения на сходе со взрослыми не помешает. Заранее негласно решили, что пускай сызмальства привыкают к должному порядку, старинному казачьему укладу и достойному образу дальнейшей нелегкой казачьей жизни. Разнузданное беспутство и беспамятство ни к чему хорошему их в конце концов не приведет. Хотя взрослые казаки и делали мальцам скидку на возраст, но особых поблажек не давали, боясь, чтобы в случае чего не распадлючились прежде времени. Эти непоседливые и беспечные казачата, пользуясь своими небольшими поблажками, взбрыкивали и могли долго дуросветить друг перед другом.

Уматерелые казаки понимали, что недопустимая вседозволенность и предосудительная распущенность в станичном казачьем обществе должна быть строго наказуема, потому что считалась зловредной, безнравственной и пресекалась на корню.

Самым отпетым станичным шалунам и пройдохам за безмерное баловство и непослушание, которое по строгим общепринятым соображениям выходило за рамки допустимого здравого смысла, на станичном сходе незамедлительно отпускались положенные горячие затрещины. Это обычно делалось как напоминание, чтобы неслухменные ссыкуны не забывали, где находятся, и впредь строго соблюдали должное приличие в таких, как сход, местах, чтобы взрослели быстрее, набирались ума-разума, чтобы другим, их сверстникам, впредь неповадно было вести себя недостойным образом. Старые казаки, блюстители укоренившихся казачьих устоев, понимали, что только распусти таких оголтелых сорванцов – и они на голову взрослым тут же сядут, не раздумывая.

Афонины чумазые детишки еще вечером краем уха прослышали от взрослых о предстоящем сходе. Такое из ряда вон выходящее событие тоже заинтриговало их души своей притягательной загадочностью. На следующее утро, как только свет затеплился над станицей, они, боясь опоздать, – все шесть сорванцов, кроме старшенькой сестрицы Машеньки, – были уже на ногах. А потом вся эта молчаливая ватага во главе со своим нагловато-проворным братцем Петрухой, гуськом двинулись на станичную площадь, где вели себя там застенчиво и весьма скромно.

В то время, как молодые станичные казачата лихо резвились и взбрыкивали в тесной толпе, как неразумные и недавно рожденные сосунки – жеребчики, чем вызывали умиление у взрослых казаков. Некоторые из этих пожилых казаков с гордостью наблюдали за такими прыткими непоседами, которых считали своей вполне достойной сменой.

Они, как и казачата, их сверстники, считали, что без их присутствия на сходе, никакое дело не сможет обойтись. Вся эта глазеющая детвора, раздираемая любопытством по поводу того, что должно происходить на сходе и что их совершенно не касалось.

Станичные казачата, работая локтями, проворно шныряли по площади и путалась у взрослых казаков под ногами. Им непременно хотелось поглазеть на собравшихся казаков, а главное послушать их речи. От гонористых и задиристых станичных казачат Афонины детишки старались держаться особнячком и подальше. Боясь отстать от своих сверстников-казачат, они тоже околачивались на сходе до самого его окончания.

Где-то в середине схода племянник Кривохижи Мирон, низкорослый задиристый казачонок, с лихо вздернутым кверху курносым носом, который стоял сзади Петрухи, вдруг вызывающе – нагловатым голосочком пробасил: – Ты, кацап, неотёсанный, подь отседова и не засть мине обзор. Петруха, не утерпел такого обращения, и тут же огрызнулся:

– В гробе я видал таких вшивых казаков, как ты, петух не оперенный!

Оскорблённый казачонок, задетый за живое, бросился на Петруху с кулаками.

На выручку ему поспешили его сверстники. Назревал неминуемая драка. Кузьма Тимофеевич Мазан, который находился рядом с Петрухой, приструнил воинственно настроенных казачат и они, угрожая Петрухи расправой, послушно растворились в толпе собравшихся казаков.

Наконец, в последнее время погрузневший, раздавшийся в плечах станичный атаман Кондратий Акимович Сиротюк, казак ростом не меньше двух метров, поднялся из-за массивного дубового стола, покрытого черной суконной скатертью, постучал карандашом по крышке стола: Уважаемые господа казаки, просю собравшихся угомониться.

Потом он положил на стол свою папаху, сшитую из чёрной отборной каракульчи и поудобнее приладил очки на горбатом носу.

С превеликим удовольствием растроганный атаман дал волю своим чувствам и сообщил всем собравшимся приятную новость, что в ночь с 22 на 23 июня 1918 года Добровольческая армия под командованием доблестного генерала Антона Ивановича Деникина и при содействии Донской армии под командованием атамана Всевеликого Войска Донского Краснова Петра Николаевича во время второго Кубанского похода разгромили почти стотысячную Кубанскую группировку красных войск. А уже 17 августа 1918 года после кровопролитных боев, штурмом взяли кубанскую столицу Екатеринодар. Такое ошеломляющее известие многих взбодрило, и в толпе над головами казаков прокатился вздох облегчения.

Приосанившись, атаман с должным чувством присущего ему достоинства счел сегодня нужным зачитать подлинник ожидаемой всеми станичниками и мудреной для них Деникинской листовки. Он намеревался сделать это с определенной целью: чтобы его казаки-станичники самым серьезным образом прониклись смыслом этого документа. Листовка называлась «Я – доброволец», и ее должен был подписать каждый желающий встать под знамена генерала Деникина. Призыв был следующего содержания:

1) Я – ДОБРОВОЛЕЦ, потому что отдал свою молодость и проливаю свою кровь за могущество Единой Неделимой России.

2) Я – ДОБРОВОЛЕЦ, стою за созыв Народного Собрания, выбранного всем народом, так как верю, что оно даст счастье, мир и свободу всем: и левым, и правым, и казаку, и крестьянину, и рабочему.

3) Я – ДОБРОВОЛЕЦ, даю землю всем крестьянам – настоящим труженикам, и так, что каждый крестьянин будет полным и вечным хозяином своего куска и потому с большой любовью будет его обрабатывать.

4) Я – ДОБРОВОЛЕЦ, стою за восстановление фабрик и заводов, за то, чтобы рабочие сговорились со своими хозяевами и наладили труд, за то, чтобы никакой хозяин не мог обидеть рабочего, чтобы рабочий мог иметь свои союзы для защиты своих интересов. И кто враг рабочему и будет делать ему зло, чем будет мешать восстановлению промышленности, тот враг и мне, добровольцу. Где я, там мясо свежее, и хлеб стоит 1–2 р. фунт.

5) Я – ДОБРОВОЛЕЦ, предоставляю каждому верить в своего Бога и молиться, как ему хочется, а всего больше как русский люблю свою веру православную.

6) Я – ДОБРОВОЛЕЦ, люблю даже тех, с кем я сейчас воюю, – я по приказу своего вождя генерала Деникина не расстреливаю, а беру в плен и предаю правосудию, которое страшно только для врагов народа – комиссаров, коммунистов.

7) Я – ДОБРОВОЛЕЦ, и поэтому говорю:

Да восстановится мир в поруганной и истерзанной России!

Никакого господства одного класса над другим!

Свободная и спокойная работа всем!

Никаких насилий над мирными гражданами, никаких убийств, никаких казней без суда!

Долой хищников, угнетающих Россию! Долой коммуну!

Да здравствует Единая Великая Неделимая Россия!

Вышеупомянутая заковыристая листовка была предварительно роздана на сходе каждому казаку для ознакомления. Хотя в то время большинство из них были неграмотными и читать не умели. Поэтому многие из них вертели в руках эту замысловатую бумагу, тужились самостоятельно понять и осмыслить ее, но напрасно напрягали зрение. Более грамотные выручили их и прочли то, что было написано в листвке.

Атаман зачитал листовку таким же громовым голосом, как у станичного священника отца Прокона, который обычно с особым рвением горланил на клиросе ежегодно в январе месяце во время Успения Пресвятой Богородицы Девы Марии. Да так басил, что, бывало, частенько гасли свечи перед иконостасом. Теперь станичный священник отец Прокон, в черной рясе и с большим серебряным крестом на шее, сидел за столом в президиуме по правую руку от атамана. Он был готов благословить тех станичных казаков, которые запишутся добровольцами на фронт в Добровольческую армию генерала Деникина.

После прочтения воззвания над толпой пронесся тяжеловатый вздох и прополз непонятный въедливый шепоток. Чувствовалось, что призыв генерала Деникина казаки восприняли настороженно и неоднозначно, каждый по своему разумению.

Атаман обвел вопросительным взглядом почетных казаков-станичников, сидевших, как и положено, рядом с ним лицом к собравшимся на сходе. Каждого из них как особо почитаемых в станичном обществе он знал не только по имени-отчеству, но и по уличной кличке. В ожидании желающих высказаться по Деникинскому заковыристому вопросу атаман крякнул и грузно опустился на свое место. Среди почетных казаков, сидевших за столом, выделялся своей гвардейской статью и регалиями на груди полный Георгиевский кавалер седобородый Корней Кононович Богацков, такого же телосложения и роста, как и его кум атаман.

загомонил.

Сход сначала тяжело вздохнул и робко загомонил, а потом, начал возбуждаться все больше и больше. А вскоре из толпы посыпались и нетерпеливые выражения некоторых раздраженных казаков. Среди них, выделялся один рыжебородый казак, с вызывающе усищами, в черной папахе залихватски сдвинутой набекрень, который басовитым голосом рявкнул:

– Пущай под знамена генерала Деникина сначала идуть те, хто ишшо не нюхал вражесково пороху. А мы, стараи служилаи казаки, посмотрим на таких со стороны, и тольки тады сами решим, што нам дальши делать!

Желающих сразу рвануть к трибуне, нашлось маловато. Многие из присутствующих или поскромничали или скорее всего побоялись после того, как услышали вразумительную речь рыжебородого казака. Никому из тех кто осторожничал не хотелось, сломя голову, бежать к трибуне, и записываться, что он согласен, тот час же, во имя спасения своего отечества лезть под шальные пули красных врагов.

К трибуне для выступающих, которая находилась возле стола, где сидел атаман, активно работая в толпе локтями, стали протискиваться самые бойкие, расторопные и перевозбужденные казаки. Они тут же создали живую очередь для выступлений, готовые высказать всё наболевшее за время большевистской смуты на Кубани, а также свое мнение по поводу, только что оглашенного обращения генерала Деникина.

Судя по всему, сход обещал быть затяжным и далеко не простым.

Вся Кубань, к тому времени взбудораженная бесовским кошмаром большевистской смуты, которая своим огненным крылом больно зацепила и станицу Кавнарскую, нарушив ее устоявшую размеренную жизнь, стойко и мужественно переживала насупившие тяжелые времена. Жизнь в станице Кавнарской складывалась явно не так, как хотелось бы многим станичникам. Поэтому они сильно переживали все то, что творилось вокруг. Малограмотному труженику-казаку трудно было разобраться в политических хитросплетениях, которые свалились на его голову.

С какой-то уму непостижимой колдовской силой размежевала эта революционная зараза служилое станичное казачество и сделала многих вчерашних закадычных друзей и братьев непримиримыми врагами. Теперь на сходе каждая сторона, уверовав в свою правоту, с удивительной непоколебимой настырностью признавала только свою непогрешимость и только свою правду, готовая при этом зубами вцепиться и перегрызть противнику горло.

А в это время отдельные облака в виде комкообразной белой ваты кучковались на западе. Другие темно-синие облака, которые находились рядом с ними, похожие на стога свежескошенного сена, подталкивая друг друга под бока, медленно продвигались с востока на запад по необъятному небесному простору. А вслед им слышалось недовольное и приглушенное ворчание обессиленного грома.

Под стрехами четырехглавой церкви гонористые и задиристые воробьи с завидным упорством и настырностью дрались с нахальноватыми скворцами – незваными постояльцами, выгоняя этих непрошеных квартирантов из своих воробьиных гнезд. Галки, взбудораженные и возмущенные ссорой драчунов, галдели, усевшись на перекладине креста, который возвышался над церковным куполом.

Зажиточные казаки, одними из первых начавшие рьяно выступать на сходе, как никогда, дали волю словам и в выражениях не стеснялись. Каждый из них говорил всё, что на ум взбредет. А некоторые, изощряясь в словоблудии, несли кто на что был горазд, порою всякую непотребную заумную чушь. Но ничего путного в результате так и не могли придумать по поводу услышанного в обращении генерала Деникина.

Немногословные малоимущие казаки, заядлые курцы, у которых даже слов подходящих не находилось, чтобы в разговор встрять и принародно выразить свои мысли вслух, молча, в расстроенных чувствах коптили небо дымом едкого турецкого самосада. Возбужденные накалом проходившего на станичной площади не шутейного события, некоторые из них часто удушливо кашляли и отплевывались в сторону, остерегаясь задеть своим плевком соседа. Среди малоимущих, в большинстве своем нерешительных казаков были либо совсем косноязычные молчуны, либо малочисленные не в меру разговорчивые и весьма несдержанные, такие, как Кузьма Тимофеевич Мазан. Но и те, и другие в ожидании на сходе чего-то самого главного терпеливо месили на станичной площади липучую грязь кубанского плодородного чернозема. Самые говорливые и красноречивые малоимущие казаки в толпе собравшихся на сход шушукались между собой, а потом, одолеваемые отчаянием, во всеуслышание пытались высказать свои сомнительные соображения и предположения по поводу обращения генерала Деникина и несли порой такое, что оторопь брала.

Из-за стола, выпятив нижнюю губу, поднялся Степан Андреевич Кривохижа, доверенное лицо в станичном правлении атамана. Это ему станичные казаки-острословы с давних пор прилепили неуважительную кличку Толстогубый. В станице Кривохижа держал два магазина и считался вполне зажиточным, но довольно чванливым казаком, с лунообразным, лоснящимся от жира лицом и безобразно свисающим книзу большим складчатым животом. Башковитый был казак. Ума у него не отымешь. Ничего дурного о его жизненной смекалке никто из станичников сказать не мог. Он такой расчетливый казак, что без выгоды и шагу лишнего не сделает. А если выгода попадалась ему под руку, то никогда ее не упустит. Наведываясь в его магазины, казаки и казачки вели себя осмотрительно. Они не на шутку боялись, что объегорит их бестия Кривохижа. – такой, что и глазом не моргнет, хотя был человеком набожным. В любом случае ухо с ним держали востро, чтобы не попасть впросак. Степан Андреевич всегда Бога чтил, а дьявола никогда не называл чертом. Он с большой осторожностью называл его хвостатым искусителем. Видимо, боялся, чтобы вездесущий черт к нему ненароком не прилепился сзади. Сирых станичных калек и попрошаек всех мастей, которые, как он считал, зарились на его с большим трудом накопленное добро, не любил и презирал. Часто говорил, что на всех своего добра не настачишься.

Теперь же, проявляя выдержку и терпение, до поры до времени посапывал и сидел молча на длиннющей дубовой скамейке рядом со станичным священником с благообразным лицом отцом Проконом. Степан Андреевич, с блуждающей лукавинкой на лице, не спеша ковырял в зубах какой-то тонкой деревянной палочкой и думал о чем-то своем, сугубо сокровенном. Чувствовалось, что этот степенный казак терпеливо выжидал удобного момента, чтобы высказаться. К слову сказать, Степан Андреевич был большой словоблуд и от природы хитрющий ловкач. Он всегда был себе на уме, вот и раскуси его попробуй прежде времени. Таких интриганов, как он, в станице поискать еще надо было. К тому же Степан Андреевич был большим любителем укусить кого-либо исподтишка или запустить кому-нибудь под шкуру язвительную шпильку. Когда время подоспело, он взял слово. Изощряясь в славословии, Степан Андреевич из кожи вон лез, уповая на царя-батюшку, всевидящего Господа Бога и на священный долг каждого из присутствующих перед своим Отечеством. Он смело предлагал всем станичным казакам без исключения немедленно встать под знамена генерала Деникина. Его манера держаться перед публикой, изощренная красноречивость и назидательность тона с подчеркнутым патриотизмом говорили о том, что казак он, безусловно, не из простых и, как всегда, себе на уме. К тому же человек ужасно зломстительный и злопамятный.

Он как истинный патриот и праведник и один из самых ревностных блюстителей чистоты старинных казачьих устоев и нравов верноподданного царю кубанского казачества с пеной у рта с возмущением начал костерить и клеймить грязным несмываемым позором прежде всего таких станичных казаков-предателей, как Пётр Корнеевич Богацков, которые с непозволительной лёгкостью переметнулись на сторону красных. В данном случае Кривохиже, как казаку злопамятному и зломстительному, жгучая жажда мести, за ранее поруганную честь своего сына, всё ещё не довала душевного покоя.

Досталось тогда от него и другим российским христопродавцам и клятвопреступникам всех мастей, для которых судьба России в тот момент абсолютно ничего не значила. Но других станичных казачьих фамилий Кривохижа не рискнул называть, воздержался, хотя таких было не мало. Поэтому он, как норовистый конь, вскинул голову, артистично выпятил и оттопырил вперёд нижнюю мясистые губу и, по укоренившейся привычке, несколько раз облизнул их. Призывая сход к благоразумию, Степан Андреевич раздраженно потрясал руками.

И уже потом, когда он, тяжело покряхтывая опустился на свое место в президиуме, то постарался отдышаться и ухватился за рубаху в области сердца, но никак не мог успокоиться от своей зажигательной речи и нелицеприятных выпадов в его адрес из толпы недоброжелателей. Поэтому с развязно-бесстыжей хитрецой обвёл взглядом этих станичных казаков собравшихся на сходе, которых в душе считал неразумными остолопами. Казалось бы, внушительное и красноречивое выступление Степана Андреевича и других, ему подобных возбужденных казаков-правдолюбцев, которые выступали вслед за ним и полностью разделяли его озабоченность относительно дальнейшей судьбы России, должно было возыметь положительное воздействие. Однако, справедливости ради, нужно заметить, что мнимая искренность Кривохижи попахивала вопиющей фальшью и кричаще выпирала наружу. Одних казаков подкупала его речь, поэтому они слушали его с особым вниманием и умилением. Других, более осмотрительных и трезво-рассудительных казаков, до глубины души возмущали и смешили тошнотворные потуги такого нагловато – зарвавшегося оратора. Как ни странно, но на разношерстном сходе никого не нашлось, чтобы тут же сорваться с места и подписаться под громким обращением генерала Деникина. Не смогли рьяные защитники царя и Отечества своим ярким и заразительным примером увлечь за собой остальных колеблющихся и разуверившихся в этом мероприятии малоимущих казаков. Эти казаки, подточенные червем сомнения, с явным недоверием отнеслись к обращению генерала Деникина.

Некоторые собравшиеся на сход станичники, в основном малоимущие, судя по их кислым лицам, как – будто отбывали на сходе повинную. Они, как ни странно, без особого интереса слушали заковыристую речь Кривохижи и его единомышленников.