Текст книги "Во имя отца и сына"

Дмитрий Игнатьевич подхватился с места и, нераздумая, сграбастал визгливого песенника за шиворот, как незваного и шебутного гостёчка и вежливо, подталкивая его сзади, выпроводил подальше от соблазнительной выпивки, чтобы она не совращала этого липучего и надоедливого компаньона.

Весь вечер и до полуночи, дельных и бестолковых разговоров, среди казаков, собравшихся за праздничными столами было, премного.

Дня три в станице Кавнарской еще продолжалась повальная и беспробудная пьянка. Гулеванили на радостях перевозбужденные станичные казаки, да так, что голова у многих пошла кругом.

Вот таким образом они заливали, свое горе и радость, спиртным для того, чтобы успокоить до предела взвинченные нервы.

Глава 3

В ближайший воскресный день перед вечером, как и следовало ожидать, Петр Корнеевич Богацков не утерпел и принарядился на радостях. Первым делом примерил на себя бешмет с галунами, пропитанный едким табачным запахом. Отец, еще будучи в Армении, перед отбытием домой заранее предусмотрительно пересыпал бешмет турецким табаком от зловредной моли. Сапоги его сыну, форсистому молодому казаку, тоже пришлись по вкусу и по размеру, как будто для него сшитые. А потом этот молодой казак, как под хмельком, не чуя земли под собой, решил, не медля ни минуты, пройтись по оживленной и многолюдной центральной станичной улице, чтобы утереть нос кому следует. Он вышел за ворота своего подворья с единственной мыслью: «Мол, теперича знайте наших, уважаемые господа станичные казаки и ваши языкатые бабы, что мы, Богацковы, тоже не лыком шиты и кое-чего стоим!»

Одним словом, не терпелось молодому казаку подразнить станичных завистников и глаза им помулить своими обновинами. А заодно и некоторым глазастым молодым казачкам показаться, если попадутся навстречу. Восторгу и наигранной храбрости у этого статного молодца – крсавца не было предела. Когда он вышел на близлежащую улицу, встречные казаки-одногодки, с удивлением глядя на него, недоумевали и в душе явно завидовали Петрову везению и тому, что его отец оказался таким щедрым.

А Петр Корнеевич, как и всякий молодой станичный казак, задрал нос так, что дальше было уже некуда. Он уже успел уверовать в свою ложную значимость. Давненько молодой казак мечтал шикануть таким вот образом. Его так и распирало от желания произвести впечатление на своих сверстников и особенно на ту стайку станичных молодых девчат, что гоготали впереди него, за которыми он уже давно ухлестывал и кружил им голову своей красотой. Еще не доходя до этих девчат, Петр Корнеевич напустил на себя важности и начал воображать о себе мыслимое и немыслимое, так что даже его уму было непостижимо, откуда у него взялось такое зазнайство. Для того чтобы Бог миловал Петра Корнеевича и отвел от дурного сглаза станичных вездесущих ведьм, держал он в кармане нового бешмета на всякий случай дулю, сложенную из трех пальцев. Панически боялся молодой казак, как бы не напустили на него порчу завидущие и глазливые старые станичные колдуньи. Он понимал, что от них можно было ожидать всякой непредвиденной и скверной гадости. К тому же какой-то внутренний голос подбодрил его: «Правильно делаешь, осмотрительный казак! Береженого и Бог бережет».

Две хорошо знакомые молодые казачки, проходя мимо, застенчиво опустили глаза, загадочно хихикнули, прыснули со смеху в ладони и пошли своей дорогой как ни в чем не бывало. И только потом, осмелев, повернулись к Петру Корнеевичу и уставились ему в спину своими изумленными озорными глазами. Легка, стройна и притягательна была у Петра Корнеевича юношеская казачья поступь. Опасно красив и неотразим был этот молодой казак для любвеобильных и падких на его красоту молодых казачек.

На улице у плетня одной из хат в этот воскресный день устроили посиделки не занятые домашней работой замужние нагловатые казачки. Они беззаботно лузгали подсолнечные жареные семечки и сплевывали их кожуру вокруг себя в разные стороны. Как правило, на таких посиделках обсуждались первостепенные станичные новости и всякого рода горячие сплетни. Здесь же истолковывали приснившиеся сны и то, кто чем болеет, и как эти болезни с успехом излечить народными средствами, и многое другое.

Едва эти казачки увидели расфранченного Петра Корнеевича, который приближался, тут же оживились. Им только дай повод, чтобы позлословить и покуражиться над ним.

Они никак не могли упустить такой подходящий момент, и пока Петр Корнеевич приближался, устроили сорочиный галдеж. Эти бесцеремонные казачки с язвительными усмешечками, с откровенными подковырками стали тыкать в него пальцами и щурить глаза, как бы пытаясь припомнить, где ж это они его уже видели. Потом одна из них прицокнула языком, закатила глаза и начала взахлеб издевательски восторгаться:

– Ишь ты, цаца какая. Вы тольки посмотритя, бабоньки, как вырядилси сынок Корнея Кононовича Богацкова! А задавака какой, што ишшо поискать таких надоть!

Любопытная бабка ЧижихинаАкулина Еремеевна, по прозвищу Колдунья, как только услышала насмешливые голоса казачек, которые устроили за соседским двором посиделки, сразу же выглянула из своей подворотни. В станице она считалась чрезмерно охочей до свежих сплетен. Засуетившаяся Акулина Еремеевна без промедления поддернула очкур своей длинной черной юбки, которую надевала по праздничным дням, и, обнажив голени ног с вздувшимися темно-синими венами, как гусыня, выплыла на улицу. Она торопливо прошла и присела на сухое бревно рядом с одной из скучающих от безделья казачек, которая уже начала издеваться над приближавшимся Петром Корнеевичем. Не успел он подойти поближе, а глаза у бабки Чижихиной округлились, как у любопытной птицы. Она склонила голову набок, презрительно скривила тонкие губы и, хитровато скосив насмешливые глаза в сторону Петра Корнеевича, некоторое время выжидательно наблюдала за ним. Чувствовалось, что его одежда вызывала у нее бабье удивление, раздражение и какую-то неприязнь. В данном случае без всякого рода колкостей со стороны празднично настроенных казачек было просто не обойтись. Чуть погодя занудная Чижиха прицокнула языком, ткнула в Петра Корнеевича пальцем и с ехидцей пропела:

– Вы, бабоньки, тольки посмотритя на етово задаваку. Вы тольки посмотритя на яво, аж смех мине биреть, и плакать хочитца.

Другая с виду жизнерадостная, но тоже едко насмешливая казачка машинально вытерла фартуком рот и тут же ее поддержала:

– Теперича на яво не дунь и не плюнь! Во какой стал!

Третья казачка, с острой лукавинкой в глазах, тоже не удержалась. Глядя на неотразимо красивого молодого казака, прижмурила глаза от сладкого ужаса догадки. Она даже раскрыла рот от удивления и не без намека на те последствия, которые может наделать красота Петра Корнеевича в будущем, пропела:

– Теперича усе станичные, заневестившиеся девки тольки держись! Петро у нас у станице такой жеребец, што усех молодых казачек враз перепортить и глазом не моргнеть!

Бабка Чижихина, видимо, вспомнила свою бурно проведенную молодость, подбоченилась и повела из стороны в сторону крутыми бедрами. Потом она нарочито пристально и с нескрываемым изумлением, как и все остальные казачки, начала пялиться на приближающегося Петра Корнеевича серыми, по-детски озорнымии насмешливыми глаза и стала рассматривать его с поддельным удивлением.

– Дурак, бабоньки, ежели он никода обновины не видал, то, как видите, и ветоши рад! – ехидненько процедила она во всеуслышание сквозь редкие пожелтевшие от времени зубы, норовя как можно больнее поддеть молодого казака, потому что он ей каким-то чудным показался.

Третья бабка, сидевшая на бревне справа от бабки Чижихиной, поправила на плечах поношенный цветастый полушалок и, как гусыня, прошипела:

– Если свояго ума нетути у молодого казака, то, считай, он на усю жизню останитца калекой.

Издевательские голоса казачек Петр Корнеевич хорошо расслышал и не остался равнодушным. Они задели его самолюбие, поэтому он больше не мог терпеть и молчать и решил не выждать более подходящего момента, а тут же заставить этих звягучих баб прикусить свои поганые языки.

Пока все казачки, сидевшие на бревне, несдержанно хихикали от своих примитивных шуток и шептались между собой.

У него не было выхода, поэтому он, не желая остаться перед бабкой Чижихиной в долгу, оказался весьма находчивым молодым казаком: повернувшись к ней и не скрывая досады и раздражения, сложил из трех пальцев дулю и показал всем своим обидчикам, чтобы в следующий раз неповадно им было распускать свои злые языки почем зря. Тем самым задел их за живое. Хуже такого оскорбления Петр Корнеевич ничего не мог придумать, хотя наверняка знал, что отвратительная дуля среди станичных казаков считалась самым большим и нетерпимым оскорблением и у оскорбленного всегда вызывала взрыв негодования. Сидевшие рядом с Чижихой на бревне пожилые казачки от вызывающей дерзости Петра Корнеевича даже опешили, раскрыли в немом молчании рты, но не нашлись, что сказать. Они вовсе не ожидали от молодого казака такого поступка.

Бабка Чижихина сначала тоже опешила и даже растерялась от такой мерзопакостной выходки. Потом подхватилась с места, будто оса ее ужалила, взвилась и вслед Петру Корнеевичу погрозила пальцем.

А Петр Корнеевич, набравшись прежней важности, заспешил к центру станицы как ни в чем не бывало.

Не успел молодой и гонористый казак не успел удалиться на каких-то двадцать саженей от липучих и занудных бабок, как по невероятному стечению обстоятельств перешла ему дорогу молодая казачка, которая направлялась с пустыми ведрами за водой к реке Кубани. Вот тут у Петра Корнеевича не выдержали нервы. Он больше не мог удержаться от возмущения и, как ужаленный, закричал на всю улицу:

– Ды што ето за чертобесия твориться вокруг мине! Вот и спробуй апосля етого не верить людским приметам! – И с опаской в голосе сообразил: – Стало быть, Петро Корнеевич, теперича тибе нужно держать сваи ушки на макушке, штоба сиводни ишо не вляпаться в какую-либо паскудную историю.

Перепуганная молодая казачка от Петрова возмущенного крика даже опустила на землю свои пустые ведра, со страхом посмотрела в его сторону и подумала, не рехнулся ли молодой визгливый казак.

По дороге к центру станицы Петр Корнеевич, польщенный отцовскими обновинами, то и дело придирчиво рассматривал полы своего бешмета, который согревал его молодую перевозбужденную душу. При этом он ощущал себя, как на седьмом небе, и еще долго никак не хотел опускаться на грешную землю.

Глава 4

Вскоре жгучая любовь у Петра Корнеевича случилась, как внезапный ожог от глухой крапивы. Началась она с той памятной игры в колечко, которую предпочитала по вечерам казачья молодежь на станичных уличных игрищах, на площади напротив Маркитантового подворья. На одном из таких игрищ шестнадцатилетняя красавица Ольга Паршикова предпочла Петра Богацкова и вложила в его ладони, похожие на ракушечные створки, свое дешевенькое латунное колечко. И пошло-поехало с тех пор. Не жизнь стала у Петра Корнеевича, а сплошные муки. Как будто присушила молодого казака каким-то приворотным зельем окаянная молодая казачка. После этих уличных игрищ, будь они неладны, потерял Петр Корнеевич покой и сон. Сам не свой сделался. Как пришибленный ходил по станице молодой казак, околдованный нечаянно нахлынувшей и вдруг вспыхнувшей любовью. Так сох, страдалец, что чуть с ума не сошел. Сердце и голову ломал, не находя себе ни места, ни покоя, и не на шутку зачастил Петр Корнеевич, стремясь к Ольге на встречу. Казалось, что дня не проходило, чтобы он ни думал о ней!

Ольга, чувствуя его страдания, не подавала вида и старалась не обращать внимания на влюбленного ухажера. Думала, что со временем дурь пройдет, и он успокоится.

Вскоре Петр Корнеевич не вытерпел своих любовных мук и несколько дней подряд безуспешно подкарауливал за станицей свою зазнобушку, чтобы серьезно с ней поговорить. Там Ольга каждый вечер встречала свой домашний скот, который по целым дням находился на выпасах в общественном стаде за станицей или в ложбинах возле реки Кубани. Но объясниться с ней как следует Петру Корнеевичу долго никак не удавалось. Бывало, он часами по пятам ходил за своей возлюбленной, когда она собирала за яром около реки Кубани сухие кизяки для дома на топку. Но ничего путного из его затеи так и не получилось.

С другими станичными девчатами Петр Корнеевич никогда не цацкался, а вот при разговоре с Ольгой по вечерам на игрищах ягненком становился, потому что дюже робел перед пышногрудой юной казачкой. Раньше с ним и в помине такого не было. А тут как на грех Семен Кривохижа из семьи станичных богачей стал не давать Ольге проходу со своими обольстительными ухаживаниями. Он постоянно щедро одаривал ее подарками и смущал всякими заманчивыми предложениями.

А когда на днях Петр Корнеевич прослышал, что Кривохижа степан Андреевич собирается засылать к Паршиковым сватов, совсем потерял голову. Одолел его непоседливый зуд, и непонятное волнение подхлестнуло душу и толкало к решительным действиям. Даже сон у него совсем пропал. Вот что, оказывается, сделала любовь, будь она неладна, с влюбчивым молодым казаком.

Как-то в середине лета перед самым заходом солнца, когда терпение у Петра Корнеевича лопнуло, он вместе со своей лошадью спрятался в густых кустах орешника возле реки Кубани. С необъяснимым трепетом в душе стал он поджидать свою желанную, которая черпала воду из реки. Когда Ольга стала возвращаться домой и проходила мимо Петра Корнеевича, он, как разнузданный абрек, выскочил на застоявшейся лошади наперерез своей зазнобушке. Словно из-под земли вырос перед ней покусанный комарами молодой разгоряченный казак. Перепуганная Ольга остановилась как вкопанная. Она обомлела от испуга, ойкнула и сняла с плеча расписное лакированное коромысло. Потом не спеша опустила его на землю вместе с двумя ведрами, в которые только что набрала воды. Своенравный белокопытный конь кабардинской породы, на которой Петр Корнеевич сидел как влитой, повинуясь его туго натянутой уздечке и закусив удила, встал на дыбы. Затем он пронзительно и длинно заржал, словно приветствуя опешившуя незнакомку.

– Ты что ж это, уже своих не признаешь? – с упреком полушутя спросила Ольга лошадь Петра Корнеевича.

Заинтригованный конь, пританцовывая на месте и нервно прядая ушами, с нескрываемым интересом начал косить на незнакомку своим удивленным лиловым умным глазом, словно никак не могла понять, откуда взялась такая неписаная красавица.

Ольга молча с нескрываемым удивлением стала рассматривать этого небезразличного ей нежданного ухажера. Ладно скроенный бешмет, как будто сшитый по заказу самого Петра Кореевича, сидел на нем в обтяжку. Поверх бешмета была надета длинная белая праздничная черкеска с черными газырями и с тонким серебряным галуном на воротнике. А черные штаны с красными лампасами, подаренные отцом, до глубины души поразили молодую казачку. Ольге было приятно любоваться молодым любимым казаком, которым она бредила и по которому сохла ночами, но виду она старалась не показывать.

Гордостью Петра Корнеевича, как и многих станичных казаков, конечно же, был ременный пояс, украшенный разными замысловатыми серебряными висюльками, похожими на маленькие лезвия ножей, который вызывал зависть у его многочисленных сверстников. За поясом с подчеркнутой ребяческой небрежностью теперь торчал отцовский кинжал в серебряной оправе с дарственной надписью на не понятном арабском языке.

Ольга, насмешливо улыбаясь, с особой придирчивостью стала рассматривать представшего перед ней разряженного красавца и не без наигранного удивления с вкрадчивой подковыркой поинтересовалась:

– Ты случайно, Петро Корнеевич, не озяб, што узял и по-зимнему принарядился в такую жарищу? Или, можить, уже на службу собралси?

Петр Корнеевич быстро оправился от минутного смущения и, чувствуя в Ольгиных словах насмешку, которая, как жгучая крапива, жиганула его по голому заднему месту, вскинул голову.

– Как тольки женюсь на тибе, тогда и на службу можно будить спокойно сбираться! – сказал он с твердостью в голосе и двумя пальцами расправил свои жиденькие белесые усы.

Ольга, нервно покусывая пунцовые губы, все еще искоса насмешливым взглядом следила за каждым движением своего вдруг не в меру осмелевшего возлюбленного.

– Ты это всурьез сказал насчет женитьбы или лишь бы языком потелебенить? – с недоумением спросила она.

Петр Корнеевич с бесовской, озорной искоркой в глазах сбил кубанку на затылок, вытер ладонью пот со лба и тяжело, не без намека, вздохнул. Глаза его охальные, стригущие так и пожирали молодую, стройную казачку, стараясь притянуть и завлечь ее в свой соблазнительный греховный омут.

Потом, глядя куда-то в сторону и сохраняя при этом вполне серьезный вид, он с волнением скоропалительно сказал:

– Любушка ты моя распрекрасная, небось, испужалась моего коня до смерти?

– А я не робкого десятка, так что не дюжа переживай за мине! – отрезала Ольга.

Петр Корнеевич, выставляя свою беззастенчивость напоказ, с напускной развязной веселостью припугнул ее:

– А вот ежели я счас возьму и в щёчку поцелую тебя, недотрогу, то что тады будить? Небось, заартачишьси?

Ольга сначала конфузливо одернула свое ситцевое платьишко и, вскинув голову, повернула к Петру Корнеевичу лицо. Потом удивленно подняла дуги бровей и мучительно покраснела. От смущения и неловкости, неискушенная в подобных любовных делах, она даже растерялась и не знала, что ответить, поэтому неопределенно пожала плечами. Нагловатый Петр Корнеевич, не упуская удобный момент, резко наклонился к ней, пытаясь исполнить свое нагловатое намерение.

– Тю на тебя, ты что, белены объелси? – отшатнулась Ольга и сделала обиженные губы бантиком. Лицо ее зарделось от соблазнительного намека ухажера и от прилива девичьей стыдливости. – Ты, Петро Корнеевич, руки дюже не распускай и сначала окстись. А ежели хочешь по-сурьезному что-либо дельное сказать, то не тяни мине за душу, как кота за хвост, – смущенно улыбаясь, глуховатым неприступно-строгим голосом сказала она, чем быстро охладила строптивый пыл зарвавшегося молодого казака, да так, что он чуть язык не проглотил. Петру Корнеевичу стало нечем крыть – любовная карта его оказалась бита.

Ольга быстро выпрямилась и с какой-то лукавой хитрецой посмотрела на него.

– А ты, казак, ничего из себя, видный, однако чересчур нагловатый и самонадеянный! – наконец по достоинству оценила она предосудительный поступок Петра Корнеевича.

Налетевший ветерок подхватил и попытался задрать подол ее легкого ситцевого платьица, которое со временем изрядно выгорело под нещадно палящим кубанским летним солнцем. Петр Корнеевич краем наметанного, опытного глаза сразу же приметил, что платье в районе пышных Ольгиных грудей плотно облегало девичье упругое, загорелое тело и на мгновение представил ее нагую гибкую, стройную и ладно скроенную фигуру. Ольгины тугие груди и соск? которые выпирали из-под тесноты тонкого ситца, возбуждали его воображение. Ее загорелые икры вызывали у Петра Корнеевича искреннее восхищение. Ольга обеими руками поправила на голове роскошный венок, который она недавно сплела из ярких, голубовато-сиреневых полевых цветов. На ее блестящей от загара темно-коричневой шее висели разноцветные монисто стеклянных бус, нанизанных на суровую домотканую нитку.

Тут Петр Корнеевич не выдержал и опять потянулся вперед, чтобы обнять Ольгу и приголубить. Тогда она молча, но больно ударила его по рукам. Нетерпеливый ухажер совсем не ожидал такого поворота событий.

Ольга отскочила в сторону, опустила стыдливо антрацитовые угольки глаз и непроизвольно покраснела от предательского смущения. В уголках ее притягательных губ дрогнула едва заметная потаенно-дерзкая улыбка.

С минуту она молчала и, оправившись от смущения, посмотрела на липучего ухажера укоризненным взглядом.

– Ты давай не дюже свои длиннющие руки распускай, а то я их враз укорочу! – строго предупредила она.

Петр Корнеевич понял, что с Ольгой шутки плохи, что она за словом в карман не полезет и в обиду себя не даст. Вдруг Ольга поинтересовалась:

– А ты, Петро Корнеевич, усе-таки скажи мине на милость, по какому такому случаю ты сиводни вырядился?

Петр Корнеевич расправил свою могучую грудь.

– У мине сиводни большой праздник! – не раздумывая и без запинки соврал он. Потом поправил кубанку на голове и начал горячить свою лошадь, легонько поддав ей шенкелями под бока.

Ольга не смогла сдержаться и неестественно расхохоталась.

– Однако, Петро Корнеевич, ты усе-таки складно брешешь! Ну да ладно, бреши дальше, что там у тибе на уме есть! Только поскорее, а нечего лишь бы зубы скалить, да насмехаться зря. А будешь свои руки распускать, я их тебе враз укорочу, запомни. У мине за етим дело не станить!

Петр Корнеевич даже растерялся от таких дерзких слов и не нашелся, что ответить.

– Извиняй, Петро Корнеевич, мине счас дюжить некогда слухать твои пустые брехни. Можить, ты уже белены объелси, поэтому и несешь какую-то дурь несусветную.

Петр Корнеевич мужественно перенес горькие и болезненные Ольгины упреки.

Его норовистая лошадь горячилась и нервно гоняла во рту стальной мундштук.

На любовную тему разговор у молодого казака с Ольгой никак не клеился. Обида и огорчение появились у него на лице. Боясь уронить собственное достоинство, с присущей ему молодцеватой удалью одернул Петр Корнеевич полы дареного отцом бешмета, похлопал широченной ладонью свою послушную лошадь по холке и с нагловатым любопытством уставился на молодую казачку. Он понял, что ему в данном случае больше ничего не оставалось.

– Приходи-ка ты, Ольга Николавна, сюды, как только чуть стемнеет, и горя знать не будешь. Тута я тебе и скажу, что у мине на душе созрело, – сказал он с наигранным безразличием и закатил глаза под лоб.

– А больше ничиво не хочишь? – спросила Ольга.

Петр Корнеевич странно передернул губами и расхохотался молодо и заразительно.

– Какаясь ты смешная казачка. Так ты усе-таки ответь – придешь али нет? – спросил он, придал лицу серьезное выражение и в ожидании ответа сдвинул брови.

Перед нетерпеливым женихом Ольга некоторое время испытывала неловкое чувство смущения и неудобства, потом справилась с замешательством.

– Ты что-нибудь путное наконец можишь сказать? – спросила она молодого казака, и тут же в ее мало искушенной и абсолютно неопытной в любовных делах распахнутой и доверчивой девичьей душе вдруг родилось теплое ответное чувство.

Петр Корнеевич, неопределенно и хитровато улыбаясь, набрал полную грудь воздуха, но сдержанно промолчал.

Ольга расправила на твердых девичьих грудях вылинявшее ситцевое платьице и посмотрела на новоиспеченного жениха с открытой лукавинкой.

– Вижу, што ты парень не промах! Дюжить смелый ты казак, однако! – заигрывая взглядом, сказала она с издевкой в голосе и тут же прибавила, как отрезала: – Ты мине зубы не заговаривай, они у мине, представь, покамисть не болять! Ишь ты какой хахаль-соблазнитель нашелси!

Только сейчас Петр Корнеевич понял, что Ольга на самом деле была не из простых, а бедовая казачка, которой палец в рот не клади.

– Смотрю, Ольга Николавна, к тебе счас и на драной козе не подъедешь, – сказал Петр Корнеевич обиженным голосом и откинулся в седле.

Ольга не спеша положила на правое загорелое под солнцем плечо деревянное коромысло с двумя ведрами наперевес и стала с невероятной легкостью резво подниматься в гору по крутой тропинке.

Петр Корнеевич опустил поводья, пристроил коня рядом с Ольгой и с нарочитой небрежностью вкрадчиво спросил:

– Говорять, что тебя, раскрасавицу самую настоящую, за Семена Кривохижу замуж собираются выдавать, чи так, чи не так? – как бы между прочим спросил он весьма заинтересованным голосом и с выжидательной откровенной наглостью заглянул ей в глаза.

Ольга выдержала его испытующий и тревожный взгляд, конфузливо скривила губы и с игривой хитростью заметила:

– Замуж, Петро Корнеевич, не напасть, вот кабы тольки замужем потом не пропасть.

Петр Корнеевич замотал головой, как норовистая лошадь, и начал пялиться на Ольгу блудливо-насмешливыми глазами. Он все время поддакивал и подмигивал ей бесстыжим, вызывающим образом.

Тогда Ольга, недовольная наглым и бесцеремонным к себе отношением, отвернулась.

– Брехать не буду, были сваты и теперича ждуть мой ответ! – тяжело вздохнув, сказала она упавшим голосом.

Петр Корнеевич посуровел и с определенной твердостью и решительностью сказал:

– Ты вот што, уважаемая казачка, а говорю я тебе на полном сурьезе. Передай-ка своему липучему хахалю, что я ему могу и ноги повыдергивать, а потом скажу, что так и было. Пущай отстанить от тебя, пока не позно, поняла?

Ольга с заинтересованным удивлением посмотрела на своего ревнивого ухажера.

– А ты не спеши, Ольга Николавна, выходить замуж за Семена Кривохижу, не дюже гонись за его богатством! – не преминул посоветовать Петр Корнеевич и, с молодцеватой игривостью в голосе угрожающе помахав перед собой плетью арапника, добавил: – Богатство – ето прах! А до липучиво Семы Кривохижи, так и быть, я сам доберусь.

Ольга приподняла черные дугообразные брови, согласно кивнула и строго прибавила:

– Пустозвон ты, Петро Корнеевич, и бабник конченый. Видать, ишо ветер у тебе у голове гуляить и никак дурь твою не можить выветрить!

В ее словах Петр Корнеевич уловил горькую нелицеприятную правду и тут же вспомнил, что не с одной казачкой уже отвел он свою молодую душу, не единожды успел разговеться и сбить похоть бесовской оскомины. Недаром за ним по пятам ходила по станице дурная слава, что парень он не промах, что если попадалась ему под руку баба или девка, слабоватая на передок, он просто считал грехом ее упустить.

А теперь, желая хоть как-то скрыть свои грехи, Петр Корнеевич пронзительно присвистнул, с лукавинкой улыбнулся и бойко ткнул себя в широченную грудь короткой полированной кнутовилкой арапника.

– Я – бабник? – спросил он с притворно-растерянным удивлением, засмеялся подкупающе заразительным смехом и с нарочитой важностью в очередной раз расправил свои реденькие усы. А потом не без намека, но вполне серьезным голосом прибавил: – Подрастешь, голубушка ты моя ненаглядная, тады, можить, и поймешь, какой я на самом деле есть!

Ольга вспыхнула – задел он ее за живое. Она кокетливым движением поправила сползавшее с плеча коромысло.

– Не надо мине, уважаемый казак, голову морочить!

– А я и не собираюсь тибе голову морочить, – сказал Петр Корнеевич и при этом сдержанно, но добродушно рассмеялся.

– Гляди, Петро Корнеевич, не криви душой. Если будешь моим, то я тебе враз, кобелину, отучу по чужим бабам шастать, – пригрозила она и с вызывающей насмешливостью обнадежила: – Так и быть, жди меня севодня у Маркитантова двора, приду и посмотрю, какой ты на самом деле есть. – При этом лицо у нее стало растерянно-счастливым, и безотчетной радостью смеялись ее бесхитростно-наивные глаза.

Не веря своему счастью, она, как всегда, сделала губы бантиком и, отстранившись от лошади своего ухажера, по-мужски смачно сплюнула в сторону.

– А усе ж таки юбочник ты, Петро Корнеевич, проклятый. Видать, усю свою жизню таким и будешь!

Петр Корнеевич даже привстал в стременах от ее неожиданной дерзости.

– Ну-ну, красавица, ты поакуратней будь на поворотах, – с наигранно угрожающей веселостью в голосе предостерег он Ольгу.

Ольга посмотрела на него погрустневшими обиженными глазами.

– Я тебе, Петро Корнеевич, не лошадь, так что нечего на меня нукать! – оборвала она молодого ухажера и тут же обескураживающим тоном, не щадя самолюбия своего собеседника, грубо добавила: – Сдается мине, что ты какой-то шалопутный и ветреный и к тому же путаник, ну, и бабник большой. Это так о тебе все твои станичные зазнобушки говорять, ды я и сама нутром своим чую, что ты своими непутевыми глазищами на одну бабу глянешь, и других упустить жалко. Я ведь знаю всех наперечет твоих станишных любушек, оны все – курвы бессовестные и ненасытные в своих грешных делах.

Петр Корнеевич сделал постное, наигранно – удивленное лицо, заулыбался и замотал головой, как норовистая лошадь, но ничего убедительного не смог сказать в свое оправдание, чтобы сгладить возникший конфуз. Тогда он для пущей важности с остервенением ударил плетью по голенищу сапога и с гонором заявил:

– Каким уродился, а другим, Ольга Николавна, представь, уже не буду. Теперича мине, видать, уже не переделаешь.

Ольга вымученно засмеялась и, задыхаясь от волнения, покачала головой: – Бабник ты, Петро Корнеевич, самый последний и, видать по тебе, неисправимый! Какойся – ты ветренный и непутёвый казак.

Петр Корнеевич был действительно парень не промах и своего никогда не упускал, если кто-либо из женского пола попадался под горячую руку. Что греха таить, водилась за ним такая слабость. Ни бабами, ни девками никогда не брезговал. Такой, что кому хочешь заморочит голову и собьет с пути истинного. Если попадались ему падкие на любовные утехи, то спуску не давал. Умел им голову морочить и в этой науке многих своих сверстников превзошел. После некоторой досадной заминки Ольга набралась, наконец, прежней решительности и, лукаво улыбаясь, с издевательской язвинкой в голосе подзадорила молодого нетерпеливого и немного стушевавшегося казака:

– Ты вот всячески уговариваешь мине, чтобы я не спешила с замужеством, и обхаживаешь! А вот скажи-ка, голубчик, мине на милость, какой с тебя толк? Кабы полюбить ты сумел на усю жизню, а то так телебенишь, лишь бы язык почесать, погыгыкать, а потом ославить на всю станицу – на это ты горазд! Чего уж там, тебя ведь все станишники знають как облупленного, и, как видно, недаром поговаривають, что бабник ты ветреный и дюжить непутевый молодой казак.

Петр Корнеевич остановил коня и дальше за Ольгой не поехал, но старался не выпускать ее из виду.

Ольга тем временем с гордым достоинством откинула голову. Потом поправила пышные, выбившиеся из-под головного платка черные слегка вьющиеся волосы. Стараясь сгладить возникшее напряжение, примиряюще улыбнулась застывшему на месте Петру Корнеевичу и блеснула на него озорными девичьими глазами.

– Вот ишо раз тибе повторяю, што севодня приду к тибе на свидание, раз пообещяла! Ты думаешь, что я испужаюсь? – спросила она. Голос ее звучал бесстрастно и ровно. В нем не было ни гнева, ни издевки. А чуть погодя в горячах прибавила, – ить ты такой семидум, што таких поискать ишо надо… У тибе ить семь пятниц на неделе бываить!

По выражению Ольгиного лица Петр Корнеевич попытался угадать и раскусить вызывающую искренность ее интригующего согласия. В сердце молодого казака появилась легкая сладостная пустота. Поэтому он только хмыкнул и с понимающей улыбкой молодого грешника жадно посмотрел ей вслед на ее соблазнительные бедра. Ведь Петр Корнеевич, как никто другой, несмотря на свою молодость, толк в заблудших женщинах знал и успел в совершенстве постигнуть эту греховную науку. Его практика по обольщению и совращению женского пола, слабого на передок, была весьма удачной и не в меру обширной.