Текст книги "Во имя отца и сына"

Немного озадаченный священнослужитель, не желая попрекать Афоню беспробудной пьянкой, обошел его сбоку и на ходу ответил:

– Для того чтобы стать богатым, раб божий, нужно очень много трудиться и, конечно же, не забывать ходить в церковь и просить Господа Бога, чтобы он снизошел и выслушал твои просьбы.

Афоня, сперва приотстал, а потом, как бес-искуситель опять забежал впереди священника и уже нагловатым тоном предупредил:

– Как говоритца, што Бог, то бог, дык и сам не будь плох. Вот погодитя трохи, отец Прокон, уже совсем скоро прийдеть новая совецкая власть, так поговаривають усе вумнаи люди. Ета власть поделить усю казачию землю, штоба усем было поровну и без обиды. Вот тады усе будуть довольнаи – и богатаи и беднаи! – При этом Афоня абсолютно не думал, а кто же будет в таком случае обихаживать причитающийся ему земельный участок.

Отец Прокон ужаснулся, когда услышал подобную угрозу, с неудовольствием посмотрел на Афоню и рукой отстранил его со своего пути.

– Типун тебе на язык! Изыди, нечистая сила! – сдерживая гнев, сказал он. Потом поправил на груди массивный крест и зашагал к своему храму. Вскоре этот разговор отца Прокона с Афоней начал гулять по станице. Многим станичным казакам стало ясно, что с виду неказистый и, казалось бы, безвредный пьяница Афоня заявлял о своей пролетарской претензии насчет того, чтобы поделить все земли, которые с давних времен находились у казаков в частной собственности. С тех пор и прилипла Семенова кличка к Афоне, что Афоня истинный пролетариат, и уже никуда ему нельзя было от этого деться. Когда Семен вкратце передал несведущему Харитону неприятный разговор Афони с отцом Проконом, тот сразу ужаснулся и с не присущим ему возмущением и отвращением сказал:

– Ничиво сибе, пригрели наши станишнаи казаки змею подколодную у сибе под боком! Особливо твой батюшка, Степан Андреевич, радеить за етова богом обиженого християнина. Чем он яму приглянулси, не знаю. Чуить, Семен, мая душа, што Афонин отпрыск Петруха – ето не иначе што Змей Горыныч, который, говорять, гдей-ся у красных ошиваитца, вскоре появитца у станице и вывернить нам, казакам, сваю волчию шубу наизнанку! Вот посмотришь!

Такой взрыв негодования был совсем не похож на флегматичного Харитона.

– Поживем – увидим! – более сдержанно сказал озадаченный Семен.

Харитон повернулся лицом к стоявшему рядом, у деревянных перил, озадаченному сверстнику. А когда поймал Семенов рассеянный взгляд, кивнул в сторону Афони, который в это время расселся у амбара его отца, загоготал и высказал свое предположение:

– Видать, Сема, у нашего Афони-пролетарьята откуда-то деньжонки появились, поэтому он в такую рань и ломанулся к магазину твоего батюшки. Ишь ты, как чимчикует, ажник спотыкается. Видать, для храбрости решил откушать водочки перед станичным сходом!

Семен сначала улыбнулся, потом, глядя на озабоченного Афоню, скривился, нахмурился и ответил:

– Должно быть, гдейся разжился деньжатами, прохвост, не иначе.

Осмелевший Афоня, не глухой же, приободрился, взглянул сперва на Семена, потом на Харитона и бойко, скороговоркой, писклявым, гундосым, задиристым голосочком заметил:

– Хто рано встаеть, господа казаки, тому и бог даеть!

Семену пришлось согласиться.

– Ты прав, Афоня! – сказал он вполне серьезным голосом.

Афоня выпятил колесом грудь, которая была чуть больше, чем у большого петуха колено. Но торжествовал он недолго и тут же на глазах у молодых казаков схватился за расстроенный живот и заметался возле амбара, как кот в поисках золы, чтобы справить нужду, которая застала его врасплох. Похоже было, что с животом, который мучил Афоню всю ночь, у него теперь снова приключилось что-то неладное. До магазина он немного не дотянул. Тогда Афоня вынужденно остановился возле одного из зерновых амбаров, который располагался рядом с магазином.

Кое-как впопыхах развязал он неподатливый очкур штанов и присел на корточки, чтобы справить нужду, которая его прихватила. Как только Харитон опять глянул в сторону Афони, сразу же начал гоготать и издеваться над ним. Афоня ничего не мог поделать, поэтому, застигнутый врасплох, продолжал сидеть и тужиться у них на виду. Харитон, закоренелый пересмешник, казалось, и действительно посочувствовал Афониной беде.

– Бог тибе, страдалец, в помочь, – сказал он, стараясь сохранить на лице серьезность, а также искренность своего сочувствия, но не удержался и заржал, как племенной жеребец.

В данном плачевном случае Афоне было не до шуток и не до смеха. В мучительной растерянности он попытался спрятаться от глаз зубоскаливших молодых казаков за углом амбара. Однако не успел добежать туда и в двух шагах от старого места опять вынужденно присел на корточки. Иначе мог обгадить свои казачьи штаны.

Семен, глядя на него, тоже присел, но только от возмущения, смешанного с крайним негодованием, а потом встал, присвистнул и, все больше раздражаясь, крикнул:

– Эй, дристун, ты чего ета присебрился там или другова отхожего места сибе не нашел, подлюка этакая?

Но Афоня так приноровился к выбранному месту, что сделал вид, будто не к нему обращался Семен, и с упорной настырностью продолжал сидеть на корточках и справлять нужду. До крайности возмутительный Афонин поступок совсем омрачил утреннее прескверное настроение Семена, поэтому и вызвал его справедливое неудовольствие. При виде такого срама Семен толкнул в бок Харитона и с нескрываемым отвращением кивнул в сторону Афони.

– Ты видал, какой благородный! Вишь, как етот пролетарьят угнездилси в обчественном месте! – сказал он с прежним возмущением в голосе и стал еще больше распаляться. А потом, обращаясь к растерявшемуся Афоне, с придыхом, издевательским тоном добавил: – С облегчением тебя, курва старая!

Харитон заржал во всю глотку, но тут же оборвал смех и поддержал Семена:

– Однако додумался, стерьва старая! Видать, что ни стыда, ни совести у етого пролетарьята нетути, мать бы его так.

– Тута сход уже на носу, а он расселся, как свинья, и гадить ишо вздумал! – снова возмутился Семен. – Ето ж надо додумался, стерьва.

– Сказано, кацап, он и есть кацап. А казак дажить в голове такия мысли не сможить позволить себе держать, – поддержал его Харитон.

Афоня совсем растерялся и не понял, то ли шутят молодые казаки, то ли и вправду на него сердятся, поэтому, как лягушка на ужа, смотрел на Семена с недоумением и блымал виноватыми глазами.

– Ты чиво на мине уставилси, как баран на новые ворота? – спросил его с прежним неостывшим возмущением Семен.

Афоня с мучительным видом на лице начал болезненным голосом оправдываться:

– Я ить, дорогие мои станишники, совсем не понарошку и, можить быть, вовсе не хотел безобразничать, но так приспичило, что невмоготу стало.

Семен и слушать его не захотел и, возмущенно размахивая руками, продолжал Афоню распекать:

– Нашел, стерьва, иде нужду справлять! Ежели теперича кажный из нас начнеть таким вот пакостным манером опорожняться иде попадя, иде, как говорится, ему вздумается, то и в станицу потом не навернешься.

Харитон, ковыряя в зубах соломинкой, тут же подхватил его достойную мысль и, уточняя ее, продолжил потешаться над гундосым Афоней:

– Тогда это будить уже не станица наша Кавнарская, а сплошной обчий вонючий сортир.

Афоня заискивающе и виновато улыбался и, теперь уже обращаясь к Харитону, в свое оправдание тоненьким, вопрошающим голоском взмолился:

– Мил человек, я ить не нарошно, а, как видишь, по несчастью допустил эту оказию.

Семен замахал на него руками и, все больше раздражаясь, язвительно спросил:

– Можить, тибе, курва старая, кукурузную початку принесть для мягкой подтирки?

Афоня с должной учтивой благодарностью поторопился ответить:

– Премного благодарен, уважаемый, но покель никакой инструмент мине не нужен, я и так обойдусь, – и продолжал кряхтеть и болезненно тужиться.

Харитон с хитроватой опаской и не без намека предупредил Семена:

– Гадить ета вонючка почем зря и, чего доброго, скоро таким манером весь на дерьмо изойдеть!

«Дурное дело не хитрое!» – подумал Семен и, с брезгливостью глядя на Афоню, закрутил носом и бесцеремонно пригрозил:

– Вот счас я возьму тебя, курва старая, за шкирку, как кота паршивого, ды носом, носом тебя, барбоса, в твое же дерьмо, чтоба ты не вздумал больше творить такую возмутительную безобразию!

Сконфузившийся Афоня, как побитый кутенок, быстро поправил на голове свою замызганную и облезлую курпейчатую шапчонку, сбившуюся на затылок. Он попытался подхватиться с места, поддернуть штаны и покорно встать, но не смог этого сделать из-за очередных проклятых резей в животе и предательски опасных позывов, поэтому продолжал сидеть на старом месте и с недоумением уставился на несознательного Семена. Потом, отвернувшись, опять тужился и долго кряхтел, блымал глазами и в растерянности не знал, куда себя деть. Наконец Афоня набрался духу и решил поделиться с Семеном Кривохижой своей бедой, чтобы разжалобить Семена, чтобы он снизошел и как следует проникся его бедственным положением. Афоня начал в свое оправдание рассказ издалека:

– Пойми ты, уважаемый Семен Степаныч, значится, вчерась я подрядился у бабки Чижихи, будь она трижды неладна, дров ей, чертовке, наколоть. Тогда она, сердешная, в аккурат мине угостила самогоночкой, которая, как оказалось потом, была дюже горелая, а на закуску сальца свеженького подсунула. Вот и получилась со мною от етого угощения такая безобразная оказия! Видать, што мой благородный желудок не принял такую непотребную пищу. Усю ночь с ведра, которое мине служило сортиром, не слазил. Вот, с утра перед сходом решил купить шкалик казеночки, насыпать туды соли, разболтать и выпить. Говорять, што помогаить здорово. Но, как ты уже видал, уважаемый Семен Степаныч, что не дотянул я до магазина трохи, а в результате засел и прилип здеся, на позорном месте.

Афоня закончил свой рассказ на трогательной, печальной ноте и, глядя на Семена, хотел определить, как тот воспринял его беду. Но Семен и слушать не хотел его бредни. Только после этого Афоня, наконец, понял, что для излияния души выбрал казака не совсем подходящего, поэтому нарвался на его глухое и даже откровенно враждебное недопонимание своей беды. Семен в своем решении пресечь поползновения безобразника был непреклонен.

Афоня недоумевал и негодовал в душе из-за черствого Семенового отношения к его трогательному рассказу, поэтому с горя продолжал упорно сидеть на корточках и справлять свою нужду.

– Я вот возьму палку и так тибе отдубасю, что век мине помнить будишь, – строго предупредил Семен.

С виду жалкий, богом обиженный Афоня, не дождавшись от Семена сочувствия, набрался храбрости и показал ему оскал своих редких, прокопченных куревом зубов.

– Иди-ка ты, Сема, пожалуй, к такой матери, вумник нашелси, и не перебявай мине аппетит! – обиженно огрызнулся Афоня. – Вроде бы не видишь, что я в аккурат не в силах затормозить, – а сам опасливо косился на возмущенного и непредсказуемого Семена. Он с особым вниманием следил за действиями Семена, от которого, как он предположил, можно теперь ожидать всякой ненужной бесчеловечной глупости.

Харитон, возмущенный Афониной наглостью, спросил Семена:

– Ты видал, как этот кацап обращается с нами, казаками! У всех станишных казаков сход на уме, считай, большой праздник, а ты, кацапская рожа, видать, специяльно решил устроить вонь пряма возли площади, чтоба благородные станичники угорели от твоей вонючей отравы.

Семен, подогретый только что высказанной догадкой своего дружка, не в состоянии был сдержать свое прежнее намерение, поэтому он опять, но уже более решительно пригрозил Афоне:

– Я счас, должно быть, за тебя возьмусь, пакостник старый! – и, намереваясь привести свою угрозу в исполнение, спустился с деревянных ступенек и решительно направился к нарушителю станичного санитарного порядка.

Не на шутку оробевший Афоня подняться с места никак не мог, поэтому, мучительно морщась от очередных резей в животе, в растерянности смотрел на жестокого Семена, как кролик на удава, и с извинением в голосе поспешил оправдаться:

– Мил человек, подожди трохи, ну, подожди ж ты лихоститься и войди в мое бедственное положение, пойми, наконец, что угораздило меня сюды, хрена старого, совсем не потехи ради, а по большому несчастью. А так бы я ни в жисть здеся не притулился б…

Однако своими словами Афоня нисколько не убедил Семена и не поколебал его агрессивных намерений.

Решительно настроенный Семен остановился, немного подобрел лицом и с напускной строгостью начал более мягко наставлять неразумного:

– В следующый раз, Афоня, ежели тебя прихватить какой-нибудь сладкий сирун или медвежья болезнь приключится, выбирай сибе отхожее место там, иде ему положено быть. А тута, в обчественном месте, нечего вонишшу разводить и мух задарма кормить. Их и так, окаянных, в станице летом разводится хучь пруд пруди, – и, хмуря брови, брезгливо плюнул в сторону опростоволосившегося Афони.

– А што с придурка Афони возьмешь? И смех, и грех получается с нашим станичным пришибленным Афоней, – подталдыкнул Семенов дружок Харитон, сладко зевая и лениво потягиваясь.

– На Афоню долго злиться нельзя, потому что он дюжить забавный кацап, – сказал Семен и с чувством исполнившего свой гражданский долг поднялся по ступенькам обратно и направился в отцовский магазин, чтобы там вместе с Харитоном причаститься перед сходом каким-нибудь горячительным напитком.

Глава 16

В ту весеннюю пасмурную пору незванные дожди повадились регулярно приходить на Кубань, да так зачастили то через день, то каждый день, и лили, как из ведра. И никакого спасу от такого обложного дождя не было. А каждому казаку-хлеборобу надо было срочно с весенней посевной вовремя управиться. Как раз к этому времени дел как на грех накопилось невпроворот. Каждый станичный казак хорошо знал, что весенний день целый год кормит. Вот поэтому теперь хоть караул кричи. А какие могут быть работы в поле, когда благодатный чернозем развезло так, что с лошадьми туда и носа не сунуть, застрянут по самую рыпицу. Вот тогда и попробуй вызволить их из непролазной грязи!

Некоторые станичники уже считали, что такая развеселая дождевая погодка – не что иное, как божье наказание, не иначе.

В наступившее долгожданное субботнее утро, когда надоевший дождь перестал, в казачьей станице Кавнарской только и разговору было о предстоящем сходе, который должен был состояться ближе к полудню. Как только на улице малость ободнялось, каждый уважающий себя станичный казак как следует прихорашивался и нарунживался на сход, чтобы там себя показать и на других посмотреть. До начала схода хотелось поговорить о том о сем, а главное обсудить, как после окончания братоубийственной войны мир построить на Кубани, чтобы потом растить свой хлеб насущный!

Поэтому станичные казаки от мала до велика, разжигаемые заразительным любопытством, отложили все свои дела, запланированные на субботний день, и заранее начали собираться на сход.

Празднично одетые, они, как черные тараканы, выползали на улицы из своих подслеповатых хат, крытых в большинстве соломой, чаканом или камышом. В связи с наступившей весной каждый казак считал своим первостепенным долгом и уже успел своевременно и с хозяйской прилежностью побелить стены своей хаты не только внутри, но и снаружи, чтобы его хата не выглядела позорно и не стала предметом пересудов.

Теперь эти казаки, несмотря на раннюю пору, гурьбой и в одиночку спешно устремились к месту сбора на слякотную станичную площадь, прозванную майданом. Эта площадь располагалась около величественной четырехглавой церкви. Как раз там и намечался неотложный казачий сход. В такие праздничные дни, как сегодняшний, эта площадь уже к обеду едва вмещала всех желающих туда попасть. После вчерашнего дождя на улице было мокро, дороги и тротуары развезло так, что они стали труднопроходимыми. Многие казаки на ходу то и дело стряхивали со своих до блеска начищенных хромовых сапог густой и вязкий чернозем, который был похож на черную смолу, расплавленную на жарком огне.

Станица Кавнарская по количеству чисто казачьих дворов, естественно, за исключением подворий пришлых людей, притулившихся на окраине станицы, по меркам тех времен считалась на Кубани немалой – дворов пятьсот с гаком. К тому же в каждой многодетной казачьей семье мужского пола набиралось предостаточно. Поэтому просторная станичная площадь специально предназначалась для таких сборов, как сегодняшнее мероприятие. Вот поэтому она едва вмещала тех, кто имел право голоса, находился в трезвом уме или, в крайнем случае, прилично держался на ногах.

Лицам женского пола на сходе присутствовать не полагалось.

В это время важные грачи в черных лоснящихся фраках, облюбовавшие себе подходящие места и прилепившиеся на сучьях деревьев около церкви, с хрипловатым надрывом горланили, как скаженные.

Глава 17

Неумолимое время с каждым часом приближало начало станичного схода и раздражало старого и немощного казака Артема Силантьевича, который с раннего утра сидел за своим двором на сухом пеньке и не терял надежды попасть на сход.

Раньше каждый погожий день, как и сегодня, он непременно выходил из хаты на улицу. За двором возле плетня подолгу сиживал на пеньке – на своем излюбленном месте, поджидая кого-нибудь со свежими новостями.

А что ему теперь оставалось делать? Работник из Артема Силантьевича в его-то девяносто с лишним лет даже на собственном подворье был, честно говоря, да он и сам это понимал, никакой.

Сегодня ночью Артем Силантьевич плохо спал – боялся проспать и опоздать на станичный сход. Поэтому встал спозаранку, принарядился, как все порядочные станичные казаки, и выполз из своей хаты за калитку.

На груди у Артема Силантьевича на стареньком бешмете красовались два Георгиевских креста. Не меньшей гордостью этого казака был ременный пояс для поддержки штанов с лампасами. Этот пояс с набором висячих серебряных побрякушек, похожих на лезвия перочинных ножей, вызывал у многих станичников – ценителей таких поясов – неподдельное восхищение и зависть.

Глаза у долгожителя – глубоко запавшие, но, как и в былые времена, насмешливо-острые и светились озорной бесовской лукавинкой. А когда он смеялся дробненьким едким смешком, оголял бледно-розовые беззубые десны. Руки у него были натруженные, дряблые и жилистые. В последние эти руки годы стали трястись. Когда он пытался скрутить непослушную цигарку, часть бесценной для него махорки, как на грех, рассыпалась, поэтому он с досадой ворчал:

– Не руки стали, а, истинный Бог, грабли самые настоящые, ды и тольки! Куда такое годится? Зла не хватаить!

После успешно скрученной цигарки Артем Силантьевич сидел на пеньке, нахохлившись, как домовой сыч, и жадно курил. С безнадежной, трепетной грустью пропускал одного станичника за другим. Каждый из них, поздоровавшись для приличия, быстро проходил мимо и явно спешил на станичный сход. На просьбу проводить и его туда же никто из них так и не откликнулся. Они безжалостно отмахивались и делали вид, что им недосуг, очень торопятся. Другие, как глухонемые, молча проходили мимо, словно в рот воды набрали. После каждого отказа горько становилось на душе у Артема Силантьевича.

Еще горше и обидней было старому казаку, что сход должен был проходить на станичной площади, которая находилась всего лишь в каких-то двухстах саженях от его хаты, а он самостоятельно никак не может туда добраться. Даже такое плевое расстояние Артему Силантьевичу в одиночку не преодолеть. Ноги у него в последнее время стали отказывать, а иногда и совсем не хотели слушаться. Ни один из проходивших мимо казаков, хоть тресни, не решился взять с собой бывшего жизнерадостного весельчака, а теперь немощного казака. Пока Артем Силантьевич возмущался невниманием проходивших мимо равнодушных казаков, то не успел и глазом моргнуть, как мимо его прошмыгнула стайка Афониных детишек во главе пятнадцатилетним Петрухой – коноводом, как в шутку называли его станичники. Глядя на них удивление взяло старого казака.

– Небось, тожить на сход спишать акаянные проказники! – с усмешкой сказал им вслед Артем Силантьевич. Раньше такого не было, чтобы эти детишки не остановились. Они знали, что старый хлебосольный казак их не отпустит до тех пор, пока не одарит каждого гостинцами.

Петруха со своими братьями и сёстрами быстро удалялся.

Как понял Артем Силантьевич, что надежды попасть на сход у него никакой не осталось.

Едва он проводил завистливым взглядом Афониных ребятишек, как тут откуда ни возьмись, появился Илья, вертлявый и хитроватый казак, который жил через три хаты от него. Старый казак знал Илью как облупленного еще с пеленок, поэтому обрадовался и загорелся надеждой, что Илья обязательно выполнит его просьбу и благополучно проводит на сход.

Илья приостановился, с лукавинкой в глазах посмотрел на одетого по-праздничному старого казака и по давно укоренившейся казачьей привычке, как и положено, сначала поприветствовал его бодрым голосом.

– Здорово дневали, Георгиевский кавалер.

– Слава богу, пока живем. Хлеб-соль жуем и не тужим, а царю-батюшке верно служим и Господа Бога я не забываю и стараюсь не гневить, – поспешил скороговоркой ответить Артем Силантьевич и для пущей важности поинтересовался:

– Ты куды ето, нарунжился и так бежишь ажник спотыкаишьси? Небось, на сход чимчикуешь?

– А куды ж ишшо, – загадочно улыбаясь, ответил припозднившийся Илья, чем обнадежил Артема Силантьевича и тут же пошутил, – А вы тожить на сход навострили уши?

– Вот пытаюсь, но покель из моей затеи ничиво путёвого не получаится. С ногами у мине, Илья, совсем плохо, никак не слухаются! Надеюсь, что хучь ты подсобишь мине на сход сиводни благополучно добраться? – вопросительно глядя на Илью, спросил Артем Силантьевич.

Илья молча пропустил его просьбу мимо ушей. Потоптался в нерешительности на месте и в смятении не знал, что ему дальше предпринять. Потом, как и положено, в таких случаях, по старому заведенному правилу, он спросил разрешения:

– Ежели можно, то я туточа, рядышком с вами, на один минут присяду?

Артем Силантьевич, зараженный своей неиссякаемой энергией гостеприимства и приветливости, не преминул тут же сострить, хотя получилось грубовато.

– Присядь, присядь, тольки не мояму кобелю с заду! – сказал он и заулыбался от того, что наконец-то появился, слава богу, нужный ему казак, который непременно выполнит его просьбу и доставит на желанный станичный сход.

Илья совсем не ожидал такого обескураживающего приглашения, поэтому в нерешительности немного потоптался на месте и всё-таки присел. Как заядлый курильщик, он порылся в кармане бешмета, достал кисет с табаком, свернул цигарку и закурил. А сам тем временем с нетерпением раздумывал, как бы выбрать подходящий момент и поделикатнее приступить к заранее намеченному им разговору, который уже не в первый раз, потехи ради, сводился к воспоминаниям Артёма Силантьевича про взятие неприступной турецкой крепости Эрзерум. Поэтому Илья делал частые и нервозные затяжки, пускал едкий табачный дым в сторону, то налево, то направо, и с явной опаской поглядывал на старого казака, как бы не вспугнуть его прежде времени своим неуместным вопросом.

Этот красномордый детина, как едкий пересмешник, хорошо знал добродушный казачий нрав Артема Силантьевича. Теперь же, проходя мимо, он решил, потехи ради, решил не упустить подвернувшуюся возможность и вдоволь поговорить со старым казаком как бы о том о сём. А главное, между прочим, ему опять не терпелось услышать из уст Артема Силантьевича кое-что забавное о старой казачьей жизни и при этом, заодно, не прозевать подходящий момент, чтобы подтрунить над увлечённым и самозабвенным рассказчиком. Такая потешная затея всегда Илье удавалась и доставляла ему большое удовольствие.

Однако он решил повременить со своей затеей и полушутя спросил:

– А вы, уважаемый, с каково перепугу папаху напялили сибе на голову кады теплынь такая стоить на дворе?

Артем Силантьевич испытующе посмотрел на него, как на бестолкового и недогадливого казака. Но не стал ему объяснять, по какому случаю он сегодня так празднично принарядился и, уклонившись от прямого ответа, недовольным тоном объяснил:

– Потому как дюжить зябну! – а потом чуть подумал и прибавил: – Вот доживешь, Илюха, до моих годов, тады, можить, и поймешь, почиму старые казаки зябнуть!

По всему было видно, что Артем Силантьевич без особого труда раскусил очередное зубоскальство Ильи. А для того, чтобы упредить его следующие поползновения и отбить у него охоту прибегать к подобным каверзным шуточкам, вдруг ни с того ни с сего задал собеседнику животрепещущий вопрос:

– Ну – ка, рассказуй, как тама твой папаня живеть и можить? Он, кажись, годочков на пяток постарше мине будить. Штойся я яво давненько не вижу за двором на улице.

Илья, для того чтобы скрасить натянутый разговор, на полном серьезе загорелся и самым подробным образом решил рассказать о своем отце:

– Мой папаня, слава богу, живеть покель справно, но стал частенько хворать. А вот писаить и какаить вроде ба регулярно. Бываить, кады прихватить и приспичить нужда, то для того, чтоба опорожниться, тады он пулей летить до сортира. А дале, как вам сказать, покель со своею нуждой вовремя управляется, и яво осечки моею маманей не было замечено. – Тут Илья немного подумал и добавил: – Извинитя, што подзабыл трохи один случай. Вот теперича вспомнил и чесно скажу, што один раз была такая позорная аказия, усе-таки нагадил мой папаня у свои штаны. Апосля етого моя маманя, а она у мине дюжить дотошная и ужасть капризная казачка, теперича кажин божий день яво штаны перед сном выворачиваить наизнанку и с придиркой проверяить.

– Во, какая противная баба, до чиво додумалася! Видать, што с молоду твой папаня её разбаловал, а теперича яму и приходится расхлёбываить такой позор, – возмутился Артём Силантьевич и с ожесточением плюнул в сторону.

Однако Илья, стал неуклюже оправдывать материнскую озабоченность.

– Видать, што моя маманя дюжить побаиваитца, чтоба, не дай бог, папаня, чиво доброго, опять не умудрилси напороть у сибе у штаны по запарки. Правда, случаются у папани и заторы, тады он мучается, бедолага, и подолгу сидить у хати на помойном ведре, но такое случается редко, видать, что бог яво пока милуить.

Артем Силантьевич определил, что Илья в этот раз не врал и в знак благодарности за такую подробную информацию деликатно его успокоил:

– У твово папани ето, как говорится, тольки цветики. А уся остальная жизня у няво ишшо впереди! – и тут же не забыл поинтересоваться: – А твои как дела?

– Мои? – с удивлением спросил Илья и немного подумал, а потом не без хвастовства, задрал кверху большой палец. Этот ухарский жест означал, что дела у Илье отличные.

Артем Силантьевич понял, что с таким, как Илья, нужно держать ухо востро, и, глядя на него спохватился и с подозрением, спросил:

– А ты чиво угнездилси и притулилси возли мине?

Илья на этот раз совершенно откровенно признался:

– Подхожу я сей минут, значить, к вашаму двору и вас увидел на пеньке и подумал своею дурной башкой, что покель время до началу схода у мине ишо есть, дай – ка я присяду. Значится, захателася мине ишо разок послухать про Урзурум.

Артем Силантьевич кашлянул в кулак и с подозрением посмотрел на собеседника.

– Ишь ты, про Урзурум ему захотелось услыхать! – хмыкнул старый казак, чем немало насторожил крайне удивлённого Илью. – А мине тожить кое-што хотца. К придмеру, на станишный сход попасть, ды я пока молчу до поры до времени, – играя глазами продолжал Артем Силантьевич и, загадочно улыбаясь, прибавил: – Ты, Илюха, хучь и молодой казак, но ранний, так и норовишь, курва, с подковыркой запустить свои когти мине под кожу. Такой жа ты ядовитый, што спасу нетути. Забожалось тибе сиводни мине подзадорить, вот поетому и присел со мною рядом. Так сразу и скажи. А не води мине, как непутёвую кобылу за хвост, а то она можить тибе так лягнуть промежду ног, што и без потомства можишь на усю жизню остаться. Ты думаишь, што я совсем глупой и слепой и по твоим шельмоватым глазам уже и не вижу, чем ты дышишь? Но ты, вумник, ни на таво казака нарвалси. Запомни, Илюха, и заруби сибе на своём горбатом носу, што ишшо не народилси у нашай станице Кавнарской такой казак, штоба сумел обвести мине вокруг пальца и таким образом объегорить.

Илья, как только услышал о себе такую нелестную, но давольно точную характеристику, то сразу опешил и уже не знал, куда ему деться и что предпринять в дальнейшем, поэтому низко опустил голову.

Артем Силантьевич, как в воду глядел, вот поэтому и поспешил сбить с Ильи его природную спесь.

Илью удивило, что старый прозорливый казак так быстро раскусил его хитро состряпанную задумку, но вида не подал. Он тут же отрицательно замотал головой, тем самым давая понять Артему Силантьевичу, что все это не так, как он думает, что его скоропалительные выводы от начала и до конца надуманы.

Затем случилось то, чего Илья совсем не ожидал. Артем Силантьевич решил, чтобы этот занозистый молодой казак не слишком свой хвост лопушил, и вдруг огорошил его вопросом:

– А ты, Илюха, хучь свово прадеда помнишь, али нет?

– Нет, не помню, – чистосердечно признался сконфуженный Илья.

– Плохо!

– А деда, помнишь?

– Деда, конешно, помню!

– А ежели помнишь, то расскажи, а што жа, к придмеру, твои дед и прадед сделали полезного для нашей станицы Кавнарской, али чем оны отличились на войне с нехристями-басурманами, кады защыщали нашу державу? Али, можить, о них тибе твой отец тожить ничего не удасужилси рассказать?

– Кажись, мой папаня и об етом тожить мине нисколечки не рассказывал, – вздохнул немного растерявшийся Илья.

Артем Силантьевич даже ужаснулся и, как при зубной боли, приложил слева и справа к щекам сухонькие ладони рук, хотя зубы у него давным-давно уже не болели, потому что их во рту совсем не было. Потом он грустным и разочарованным голосом сказал:

– А вот ето, казак, уже совсем плохо. Как говорится – беда! Ты мине дажить огорчил. Докатилси ты, сукин сын, видать, до ручки. Стыдно должно быть тибе, што не знаишь свово ни роду, ни племени. Мине лично горько слухать твои куцаи ответы на етот счёт. Такое беспамятство для настоящего казака уже никуды не годится и ни в какия вороты не лезить! – Огорченный Артем Силантьевич на минуту замолчал, глубоко задумался и прибавил: – Вот так ты и будишь, Илюха, усю жизню жить без роду и племени, как перекати-поле в бурьянах, што осенью накапливаются за выгоном нашей станицы. Поетому запомни, далеко ты, казак, с таким багажом не уедишь! Теперича, как говорится, распрягай, Илюха, приехали, дальши ехать уже некуды!