Текст книги "Во имя отца и сына"

Глава 19

Ситуация на сходе сложилась совсем неподходящая для шуток, прибауток и неприличного зубоскальства. Тем не менее нашлись такие казаки, как Кузьма Тимофеевич Мазан, лицом похожий на цыгана, по уличной кличке просто Кузя, который был не прочь подтрунить над кем-нибудь, пошпынять его и покривляться. Все это выглядело забавно, как настоящий спектакль на открытом воздухе. К такому шутейному балагану все станичники уже давно привыкли и знали, что никакой сход или другое мероприятие встанице не обходились без этого.

Кузьма Тимофеевич считался в станице малоимущим казаком, но слишком острым на язык. На этот раз для едких насмешек он для начала выбрал выступавшего Степана Андреевича Кривохижу, потому что его недолюбливал. Как только он услышал голос Степана Андреевича, сразу бесовской искоркой загорелись его шельмоватые и озорные глаза. Пользуясь подходящим моментом, пока Кривохижа не сел на свое место, смекалистый Кузьма Тимофеевич пригладил пятернею свой пышный чуб, который выбивался из-под кубанки. Незамедлительно толкнул он локтем стоящего рядом приятеля, из которого раньше, бывало, слова живого не мог вытянуть, и, кивая на Кривохижу, вполне серьезным тоном спросил:

– Как ты, Алеха, думаешь, вот етот екземпляр пудов десять важить али нет?

– Должно быть. И дажить с гаком будить! – почесал затылок озадаченный казак Алеха.

– Тады как же он, по-твоему, с женой управляется при таком виде? – боясь потерять нить разговора с закоренелым молчуном, опять поинтересовался Кузьма Тимофеевич.

Алеха немного подумал, косо посмотрел на него и, усмехнувшись, бесхитростно обронил:

– А яму, по-моему нечиво, без надобности вниз своей мотни заглядывать. Тама теперича от его принадлежности осталось – на один раз сходить до ветру и как следуить пописить.

– Откуда ты усе ето знаешь? – спросил Кузьма Тимофеевич и сделал намеренно удивленное лицо.

– Тута, Кузя, ума особого, понятное дело, не надобно иметь. Не круглый же я дурак на самом деле, поетому догадываюсь.

Казакам, которые стояли рядом с Кузьмой Тимофеевичем и от начала до конца внимательно слушали его разговор с Алехой, только дай повод поржать. В связи с этим они заразительно и до боли в животах начали гоготать, краснея от смеха.

– Ай да Кузя, ай-да, прикомедный жа ты казак! – восторгались они проделками насмешника и, косо глядя на молчуна, подметили, – Алеха, паразит, тожить тибе под стать.

Кривохижа, хоть и не слышал того, над чем смеялись казаки, кучковавшиеся около Кузьмы Тимофеевича, догадался. Дальше он не выдержал их несерьезного гогота, ткнул в их сторону рукой и вынужден был во всеуслышание сказать:

– Вон посмотритя, господа казаки, на развесёлого Кузю с Алёхой – молчуном и вы убедитеся, што таких языкатых дураков, у нас у станице не сеють и не пашуть, оны сами рожаються!

Из-за стола со строгим лицом поднялся рассерженный атаман и поддержал Кривохижу. Сначала он обвел тяжелым взглядом присутствующих на сходе и для того, чтобы придать своей речи определенную нетерпимую весомость, первым делом осуждающе посмотрел на словоохотливых казаков-словоблудов. Дескать, откуда они такие болтливые взялись! Однако эти потешники не обращали на него никакого внимания и продолжали как ни в чем не бывало увлеченно гоготать и зубоскалить. Атаман со всей строгостью своим громовым голосом счел нужным их предупредить.

– Уважаемые господа казаки! – нервничая, обратился он к собравшимся. Потом вытер носовым платком вспотевший лоб и только тогда прибавил: – Напоминаю гоготунам и зубоскалам, што сиводнишний очинно сурьезный сход – ето не бабския посиделки за двором возли свово плетня. Так што прикращайтя ржать, как полковыя лошади! Ишь, какую моду узяли!

Пока ему трудно было понять, кто чем дышит и какие тайные мыслишки роятся в голове у каждого из собравшихся на сход. Но вскоре обстановка мало-помалу стала проясняться. Один старый рыжеволосый казак по кличке Мямля, сидевший в президиуме, как кот, прищурил глаза, промычал что-то нечленораздельное и с возмущением поглядел на острословов.

Вслед за атаманом вынужден был встать со своего места возбужденный коротконогий писарь с узким продолговатым лицом и выпирающей клинообразной седой бородкой. Он, как человек грамотный, поэтому в казачьем станичном обществе считался не последним. По его лицу было видно, что он намеревался привести в чувство и остудить пыл всех казаков-забулдыг, но прежде всего заводилу Кузьму Тимофеевича Мазана и других его рьяных сообщников. Поэтому он ткнул пальцем в сторону этих болтунов и с откровенным возмущением своим писклявым и срывающимся голосочком закричал:

– Эй вы, гоготуны, что тама, сзади усех собрались у кучку, счас жа прикратитя свои дурацкия смехуечки. Ишь ты, до чиво дошли и распустили сваи языки, как бабы базарныя! Тошно вашиво брата слухать здеся, на нашем сходе!

Сзади, за спиной Кузьмы Тимофеевича, неуверенно стоял на ногах, покачиваясь из стороны в сторону, Афоня Вьюнов, плюгавенький мужичонк, росточком, как выражались местные казаки, от горшка два вершка. Несмотря на недавнее расстройство живота, он все-таки успел появиться на сходе и, взвинченный, теперь ошивался среди казаков, посасывая свою цигарку.

На станичном казачьем сходе присутствие Афони, как человека пришлого, не возбранялось. Он вполне мог там находиться, но всерьез казаками не воспринимался и выглядел среди них, как не пришей кобыле хвост.

Права голоса, по казачьему закону, как и все пришлые, Афоня не имел. Он, как и многие из других российских голодающих губерний, снялся с насиженного места и потянулся на Кубань за призрачным счастьем. После долгих мытарств добрался он, по несчастью, вместе со своей женой Нюркой в кубанскую станицу Кавнарскую и там осел. Раньше он жил в какой-то захолустной деревне, которая затерялась в Воронежской голодающей губернии. Таким переселенцам, как Афоня, трудно было уживаться в станице Кавнарской, потому что они не привыкли работать на плодородной кубанской земле от зари и до зари, как большинство кубанских казаков.

Если кто-нибудь из станичников спрашивал Афоню насчет родственников, которые могли остаться у него на родине, то он прижмуривал свой хитроватый глаз, долго и вопросительно смотрел на заинтересованного. Потом как всегда отшучивался и со скучающим видом скороговоркой отвечал:

– У мине, мил человек, теперича осталося родни – тольки лапти одни, ды и те дыряваи!

По прибытию в станицу Кавнарскую сначала уАфони не было ни кола, ни двора. Но через несколько лет он все-таки с горем пополам с помощью сердобольных станичных казаков построил свою убогую турлучную хатенку на курьих ножках. И тому был до смерти рад, что как-никак, а свой угол заимел. С теми казаками, которые работали в поле от зари и зари, ему и тягаться было нечего, потому что они жили в своих добротных теплых саманных хатах.

Афоня снял свой головной убор, и его лысенькая головенка была похожа на недоспелую желтоватую дыню. Вокруг плеши на затылке во все стороны торчали длинные, но реденькие волосенки цвета детского поноса, как определили станичные шутники. За день до схода его жена Нюрка, будучи в хорошем расположении духа, проявила о своем муже должную заботу, взяла в руки ножницы, которыми станичники стригут овец, и попыталась подстричь Афоню, чтобы таким образом привести его волосенки в божеское состояние. Но Афоня воспротивился, замахал на нее руками и начал отбрыкиваться, как ягненок-валушок в возрасте до отъема.

– Отстань, дура, – упорствовал он, – ты обязательно испортишь усю мою красоту!

После этого охота прихорашивать Афоню у его жены пропала.

Нюрка была на голову выше своего мужа, худющая и длинношеяя баба с крошечными грудями. Одни станичники считали, что она, как лодка-плоскодонка, а другие обзывали ее грубее и величали не иначе как оглоблей. Станичники подозревали, что она родилась в день Архангела Гавриила, потому такая никудышная. Насчет Нюркиных грудей опытные станичные казаки, знающие толк в женщинах, глядя на нее, подтрунивали над ней и говорили, что у Нюрки обнаружить груди без очков нет никакой возможности. Поэтому брезгливо смотрели на Нюрку и предпочитали своих дородных кубанских казачек. Другие казаки уточняли, что у Нюрки не груди, а два еле заметных перепуганных прыща, которые прятались, на ее впалой груди, один слева, а другой справа где-то, под давно не стиранной кофтой. Их, как ни старайся, все равно не разглядишь и даже на ощупь не найдешь. За десять лет проживания в станице Кавнарской слишком любвеобильная Нюрка умудрилась, как выражались острые на язык станичники, такие, как Кузьма Тимофеевич, накашлять семерых детей, которые были мал мала меньше.

В большинстве своем станичный люд по-разному относился к Нюркиной чрезмерной плодовитости. Одни предполагали, что эта беда происходит от того, что в Афониной убогой хате явно плохой свет от керосиновой коптушки. Другие уверяли, что Афоня экономит керосин, поэтому и вовсе по ночам ее не зажигает, так как керосин сегодня не дешевый, и ему, видимо, оказался не по карману. Третий из них это был все тот же Кузьма Тимофеевич, который в своих предположениях заходил гораздо дальше остальных и копал поглубже глубже.

– Ничиво вы, казаки, толком не понимаете, чем Афоня смог так обласкать и обольстить свою жену Нюрку? – спросил Кузьма Тимофеевич собравшихся благодарных слушателей и, глядя на растерявшегося Афоню, загадочно улыбнулся и смолк.

– Ты, Кузя, давай не тяни кота за хвост, а рассказывай и усе попорядку выкладывай.

– Так вот, сначала усе заинтересованные казаки, посмотрите внимательно на Афонин небольшой росточек, – начал Кузьма Тимофеевич свое интригующее повествование невозмутимым голосом.

Когда все, в основном заинтересованные казаки, повернулись в сторону Афони, то Кузьма Тимофеевич, вдруг ткнул в Афоню пальцем и своим вкрадчивым, но артистичным голосочком заявил:

– Перед вами, уважаемые господа казаки, как раз, один из, тех редких, екзимпляров, которые сразу, при рождении, пошли не в рост, а в корень. Ишо раз для непонятливых подчеркиваю, што Афоня, в данном случае, пошел не в рост, а в корень. Теперича думаю, што апосля мояво разъяснения вам станет усе совсем ясно, што таких редких мужиков, как Афоня, несмотря яво маленький росточек, очень дажить уважають и предпочитають усе женщин. В том числе и Афонина жена Нюрка. Поетому она с огромадным удовольствием накашлила, свояму знаменитому муженьку, семерых детишек, в надежде, што усе пацаны из етой кагалы, удадутся у свова папаню и будут у жизни на расхват и дажить смогуть перплюнуть многих с виду здоровенных мужиков!

Тут, откуда не возьмись, появился бесцеремонный казак Федор Барсуков, с раскошным чубом, который был у него лихо сдвинут со лоба и до самых глаз, как у запорожского казака,

Он, с презрением, глядя на Афоню и, без зазрения совести, во всеуслышание, заявил, что немалую помощь ему, в рождения его детишек, оказал, не иначе, как какой – то, станичный лихой, но бессовестный казак. Тот, дескать, по пьяной лавочке, взял и перепутал свою родную жену с его любвеобильной Нюркой. И таким образом, помог Афоне приумножить его многодетную семейку.

Афоня, как только услышал такое предположение, то тут же клюнул на эту удочку и, как человек очень ревнивый, в душе согласился, что Нюрка действительносамая настоящяя стерва, что она вполне могла допустить такое безобразие.

Другой лысоватый казак с раскосыми глазаим, горел желанием, чтобы встрять в разговор, но все время терпеливо отмалчивался и, глядя на растерявшегося Афоню, брезгливо морщился, но не вытерпел и возмутился:

– Ты, Афоня, хучь трохи соображаешь своим калганом, што кому нужна твоя Нюрка-лахудра? Ни кожи, ни рожи у ей нетути. Ить она на морду страшнее осеннего волка. Вот поетому ни один здравомыслящий казак, у нашей станице, не польститься на твою кралю. Брезгливый казак дажить, под страхом смерти, глаз свой не положить на такую!

Особенно этот последний, нелестный и грубый отзыв о его Нюрке, который высказал лысоватый казак с раскосыми глазаим, заставил Афоню призадуматься и поставил его в трудно преодолимый тупик, потому, что он резко отличался от того отзыва, который первым высказал о ней льстивый и хитроваты с бегающими бессовестными глазами, запорожец.

Ум у Афони расступился. Он даже не мог сразу сообразить кому из этих двух забулдыг – казаков можно было верить, поэтому с явным ожесточением почесал свою плешь на затылке.

Как бы там ни было, но предположения и других острых на язык станичных казаков насчет Нюркиной измены своему муженьку Афоне и невероятной ее плодовитости порой доходили до таких нелепостей, которые и в голову не придут добропорядочному казаку. Однако стоит заметить, что Нюрка по доверчивости была под стать своему муженьку Афоне. Но в станице ее недолюбливали прежде всего, как бездельницу – болтахлыстку. Но особенно как неисправимую любительницу распространять всяческие несуразные сплетни. Бывало, Нюрка так ловко соврет, что и глазом не моргнет. Ей, ветреной безбожнице, ничего не стоило поклясться перед своими слушателями в правдивости искусно состряпанных ею же сплетен и, кощунствуя, даже при этом трижды перекреститься в подтверждение сказанной ею правды.

Сегодня Афоня явно находился в нетрезвом уме. Этот лодарюга и пьяница вместе со своей семейкой изо дня вдень перебивался в станице с хлеба на квас.

Питалась Афонина семейка за домашним столом от случая к случаю и тем, что иногда Афоня или Нюрка подрабатывали натуроплатой на поденщине у зажиточных казаков. Но там они долго не держались потому, что были оба они работники некудышние. При этом они уточняли, что Афоня и его Нюрка это конченые лодарюги. Трудились они на поденщине спустя рукава, лишь бы день с утра и до вечера отбыть. Такие горе-работнички, как их иногда называли станичники, не бей лежачего. Поэтому трудолюбивым казакам и даром были не нужны. Другие казаки полушутя говорили, что это были еще те трудяги, каждый из них готов был гонять лодыря и надоедливых мух одновременно, при этом с большим удовольствием.

Когда Афоня в конце недели получал оплату за поденщину, сразу бежал в Кривохижин магазин. Там он протягивал свою мелочь Степану Андреевичу Кривохиже. Тот понимал, зачем пришел Афоня, но прежде чем дать ему шкалик вожделенной водки, тщательно пересчитывал его мелочь и приговаривал:

– Это не деньги, а одни слезы! – и небрежно кидал их себе в кружку.

Афоня с Нюркой, как малые дети, и тому были рады, что им хоть такая мелочь перепадала за неделю поденщины. После того как Афоня возвращался домой, привередливая Нюрка тщательно обнюхивала его, боясь, чтобы он не успел без нее раньше времени надраться. К тому же она прекрасно знала, что если водка попала к не подельчивому Афоне в руки, остачи не жди. Ее начинало раздражать, когда она обнаруживала, что от мужа явно разило спиртным. Тогда Афоня вынимал из кармана запечатанный шкалик водки и для убедительности показывал ей, чтобы она успокоилась. А насчет запаха спиртного, который почуяла Нюрка, Афоня начинал оправдываться и объяснять ей, бестолковой, что не мог же он, когда его только что на улице угостили, набрать в рот водки и за губой ей принести, чтоб поделиться. После такого объяснения Нюрка соглашалась с Афониными доводами и прощала ему невнимательность и допущенную оплошность. Слава богу, у нее хватало ума понять мужа, смириться со своими необоснованными претензиями и снять с души обиду.

Обычно Афониного рвения к работе хватало ненадолго. Какой из него работник, если с утра его трясло и колотило, и он весь, бедолага, дрожал после очередного перепоя и постоянно думал только о том, чтобы где-нибудь раздобыть спиртное для опохмела. А пил Афоня все, что горело, несмотря на то, что душа в его теле едва теплилась. Если присмотреться к этому пьянице со стороны, то у этого работничка одна кожа да ребра остались, и те опасно выпирали наружу. Когда среди казаков в присутствии Афони заходил разговор о его силе, то кто-либо из них обязательно говорил, что у Афони тогда была сила, когда его родная мать на горшок гадить носила. Нюрка была под стать своему муженьку.

Их постоянно голодные, вороватые и пронырливые детишки вынуждены были ежедневно ходить по станице от одного двора к другому с протянутыми руками и христарадничать. Попрошайничество было в их сознании делом обычным и по нужде привычным. По этому поводу сердобольные станичники говорили, что голод не тетка, кого захочет, заставит идти по миру с протянутой рукой. Этих детишек с некоторых пор стала удивлять скупость большинства казаков и щедрость меньшинства, поэтому они четко поняли, что чем богаче семья казака, тем он скупее. Неотступный голод гнал их и заставлял целыми днями околачиваться среди дворов в надежде на милость малочисленных сердобольных станичников. Казалось, они только тем и занимались, что постоянно круглогодично шныряли по дворам, а в летний период по-пластунски лазили по садам и огородам станичников или присматривали, у кого что плохо лежит и чем можно поживиться. За такими сорванцами глаз да глаз всегда был нужен.

Сердобольной Артем Силантьевич при встрече с Афониными ребятишкам всегда с душою привечал и угощал их чем-нибудь съестным. А они после хронической голодухи, шмыгая носами, уплетали его угощения за милую душу, да так, что за ушами трещало.

Старый щедрый казак никогда не отпускал этих ребятишек голодными, и не он будет, если не побалует их на прощание чем-то вкусненьким.

Он всегда беззлобно подшучивал над ними и, подставляя ухо их заводиле Петрухе как самому разговорчивому собеседнику, заинтересованно его спрашивал:

– Ну что, Петруша, доложи-ка мине, чем вас сиводни Степка Кривохижа потчевал, ась?

Находчивый Петруха шмыгал простуженным носом и тут же за всех своих сестер и братьев, которые стояли рядом и в молчаливой нерешительности переминались с ноги на ногу, со всей дерзкой откровенностью спешил ответить:

– Ды што вы, дедуня, у ентова куркуля снега посередине зимы не выпросишь, – Потом супил брови, сводил их к переносице и кривил рот, добавлял по-взрослому: – Правда, он такой, што можить угостить, но тольки тем, чем двери подпирають.

Артем Силантьевич, усмехнувшись, начал деланно возмущаться:

– Ах, какой ентот Степка Кривохижа, однако, нехороший казак. Как же он посмел, ентот жадюга проклятый, с вами таким образом обходиться!

Петруха махал перед собой руками, будто отбивался от наседавших кусачих пчел, и с прежней неприязнью рассуждал:

– Вот такой он, дедуня, и есть на самом деле, ентот куркуль самай настоящый!

Этим Афониным детишкам порой становилось невмоготу терпеть голод и смотреть ему изо дня в день в провалы его остекленелых глаз. С малых лет он казался им чем-то очень страшным. Такое поймет только тот, кто испытал его на собственной шкуре. Хотели они или не хотели, эти голодные ребятишки, изо дня в день христарадничать и канючить себе милостыню над станичными дворами холодной зимой или жарким летом, но голод вышвыривал их из хаты на улицу и заставлял идти попрошайничать.

Сердобольным станичным женщинам, которые чужие беды принимали близко к сердцу, как свои личные, было больно смотреть на Афониных вечно голодных, босых и занихаенных детишек. Поэтому они всегда угощали их чем-нибудь съестным. Если дорвутся Афонины детишки с голодухи до дармовой еды, тогда их не остановишь, пока они не управятся со всей порцией, а потом попросят еще и добавку, чтоб насытиться сполна.

Но не каждый станичник разумел голодную нужду детишек. У Кривохижи амбары ломились от зерна. Однако он всегда отмахивался от надоедливо клянчивших попрошаек, чтобы не надрывали его сердце, и грубо им вслед говорил:

– Я ить не солнышко усех не обогрею. И на вас, голо драных охламонов, тожить хлеба не настачишься!

Надоедливое хождение Афониных детишек с протянутой рукой не нравилось многим сытым станичным богачам, о которых Афоня с Нюркой с обидой говорили, что сытый казак их голодного ребенка никак не разумеет.

Изо в день детишки, как бездомные, шлялись по станичным дворам и ломали головы, где бы им чем-нибудь съестным разжиться. Через щелку в деревянном заборе глазами шарили по чужому двору, чтобы понять, дома ли хозяева. Они так и норовили залезть к зазевавшемуся казаку в огород. Потом по-хозяйски прошнырять его вдоль и поперек, а в случае обилия овощей обчистить такой огород полностью.

Огород Кузьмы Тимофеевича Мазана Афонины пацаны пока стороной обходили, поэтому он подшучивал над своим потерпевшим соседом Ильей.

– Не будешь зевать, Илюха, на то ярмонка!

Илья криво усмехался и отвечал:

– А ты, Кузя, не злорадствуй, а так и знай, что очередь за твоим огородом.

И не ошибся.

Голодным воришкам, хочешь или не хочешь, а частенько с ранней весны и до глубокой осени приходилось шнырять по чужим огородам, и от такого пагубного занятия отвадить их было просто невозможно. Тогда уж не зевай, а смотри, что залезут эти шкодливые шустрики к кому-нибудь в огород и обязательно натворят немалой беды. Не столько с собой упрут, сколько испортят. Это не пацаны, говорили отчаявшиеся станичники, а оторви и выбрось. Не успеешь отвернуться, как они тут же огород обчистят или в хозяйском курятнике яйца из гнезд повыдирают, а то и курице голову оторвут, и поминай их, как звали.

– Это не дети, а бесовское отродье, – жаловались бабка Чижиха своей соседке, набожной старой казачке, которую Афонина пацанва тоже не миловала и регулярно подчистую обирала его огород.

А у Афони с Нюркой и голова не болела, чем кормятся их дети.