Текст книги "Дышать! Воспоминания о прошлом и будущем. Семь историй на сломе эпох"

Гольдах не помнил, как дошел до своей палатки. В висках стучало, военная форма в миг промокла от пота. Спокойный и правильный мир рушился на глазах…

Житие в палатке превзошло самые худшие ожидания. Первые два дня стояла жара, и ночью в раскаленном на солнце брезентовом многоугольнике было нестерпимо душно, а от запахов, производимых восемью половозрелыми юношами, не спасали даже многочисленные дырки и щели. На третий день разверзлись хляби небесные. Пол превратился в сплошное месиво, в котором, как оказалось, водились ползучие, прыгучие и даже летучие насекомые. В палатке стало холодно и промозгло. И без того короткий сон вероломно прерывался криками офицеров, и голые по пояс курсанты, не успев толком продрать глаза, выбегали делать утреннюю зарядку на покрытую туманом поляну. Череда физических упражнений, включая, как пел Высоцкий, «бег по кругу до изнеможения», не спасали от пронизывающего холода. После зарядки каждый час бесконечно тянущихся суток был наполнен занятиями, построениями, тупыми маршировками, бессмысленными работами по закапыванию того, что выкапывалось вчера, а также складированием в кучи всякого хлама по разным углам лагеря. В редкие свободные минуты Лева бродил по запутанной траектории военного городка, вздрагивая от окриков командиров и пинков солдат-срочников. Мечты о другой жизни вползали в голову все реже и реже, а ощущение полной безысходности давило на грудь бетонной плитой. Но душевные страдания отступали перед непрерывным, всепоглощающим чувством первобытного, животного голода. Сильно оголодавшие курсанты практически не притрагивались к клеевидной каше на завтрак, вонючей жиже, называемой супом, на обед или откровенно протухшей рыбе на ужин. Слабым спасением становились лоснящиеся лысины репчатого лука, выкрадываемые из столовой и, как яблоки, поедаемые будущими офицерами запаса в безостановочном режиме. С трудом натыренные куски черствого хлеба и соль придавали после луковой трапезы ощущение недолгой сытости, но уже через пару часов яростные приступы голода подкатывали к горлу нестерпимой изжогой, а измученные животы издавали громкие стоны. Студенческое братство, еще недавно казавшееся нерушимым, не выдержало таких испытаний, и по ночам курсанты, спрятавшись под куцые одеяльца, втихаря поглощали остатки домашней снеди. Через неделю в Левином рюкзаке осталась единственная банка шпротов. Переложив ее под матрас, он проклинал себя за то, что отказался тащить лишние килограммы еды, заботливо приготовленные бабушкой. Ребята в палатке, скорее уже по привычке, чем надеясь на успех, вполголоса интересовались у товарищей по оружию, есть ли у них чего пожрать, и, услышав ожидаемое «нет», с тоской зарывались в отсыревшие одеяла и жесткие подушки. Лева терпеливо дождался, когда сон сломит последних измученных сокурсников, и осторожно достал из-под матраса вожделенное кушанье. Ему казалось, что он чувствует сквозь жесть еле уловимый запах жирного масла, пропитавшего золотистые шпроты. Стараясь не скрипеть ржавыми пружинами кровати, он очень медленно, чтобы не допустить скрежета металла, стал тянуть на себя кольцо крышки консервов. Внезапно раздался слабый треск и кольцо отломилось, оставшись на трясущемся пальце конспиратора. Положение стало катастрофическим – открыть банку ножом, не разбудив соседей, было невозможно. Зашипев, Гольдах накинул влажную шинель и бесшумно порылся в вещмешках соседей в поисках ножа. В углу кто-то засопел и зашевелился. Так и не обнаружив ножа, Лева вышел в кромешную тьму на улицу. Рядом, прислонившись к столбу, стоя спал часовой. Лев судорожно ощупывал землю в тщетной надежде найти приемлемое орудие для открывания заветной банки. Найденный осколок стекла разломился, расцарапав руку до крови. Забыв об осторожности и плача уже в голос, Левушка хватал полусгнившие палки и с остервенением бил ими по неуступчивому металлу. В конце концов силы покинули доблестного солдата и Гольдах, окончательно потеряв контроль над собой, с животной яростью вгрызся зубами в железо. Хрустнул клык, челюсть пронзила острая боль, но Лев, рыча и тяжело дыша, под стать своему африканскому тезке, умудрился-таки насквозь проткнуть неуступчивую жестянку. Пряный запах ударил в нос, и Лева, еще немного расковыряв заветную дырочку, мощным насосом втянул божественное содержимое в рот. Жизнь опять ненадолго приобрела смысл.

Первая неделя подходила к концу, впереди были еще почти сто бесконечных изнурительных дней и ночей. С трудом волоча ноги после утренней пробежки, Лева шел в медпункт, наспех замотав майкой распухшую щеку и сжимая в руке кусок зуба, – он очень надеялся заполучить отдых в лазарете. Неожиданно его окликнул кто-то из офицеров:

– Стоять! Смирно! Фамилия?

– Курсант Гольдах, товарищ капитан, – слабо прошепелявил Лева, придавая голосу максимально скорбное звучание.

– Это не ты ли барабанщиком был у нас на кафедре, больнозубый? – прищурившись, спросил офицер.

– Так точно, я! – уже более уверенно произнес Лев.

– Слушай мою команду, музыкант барабанистый! Сейчас направляешься на второй склад, смотришь все инструменты и собираешь мне музыкальный взвод. На все про все тебе двадцать четыре часа. Только чтобы все такие же профессионалы были, как ты! Ясно? Шагом марш! – скомандовал офицер и картинно удалился, удовлетворенный точностью и краткостью своего приказа.

На какое-то мгновение Гольдаху даже показалось, что среди нависших свинцовых туч мелькнуло солнышко, хитро подмигнуло ему и вновь скрылось за рыхлыми телами грязных облаков.

Весь следующий день окрыленный Левушка ходил по лагерю от палатки к палатке в поисках трубачей и барабанщиков. Раскопав на складе более десятка духовых инструментов разной величины, включая ударные и тарелки, будущий командир музвзвода ненадолго расстроился своему невежеству касательно наименований причудливо изогнутых труб, однако объяснять курсантам названия медных осьминогов и не потребовалось. К вечеру набралось более сорока непризнанных гениев музыки, воодушевленных возможностью променять тяжкую солдатскую долю на высокое искусство. Преисполненный собственной значимости Гольдах проводил отбор кандидатов, опираясь исключительно на вдруг появившееся природное чутье, умноженное на личные симпатии к претендентам. Уже перед самым отбоем, запутавшись в количестве музыкантов, Лева отложил окончательное решение на другой день, получив от уже почти любимого капитана освобождение от всех видов работ и занятий до окончательного формирования военного оркестра. Еще недавно увядающий на глазах от безысходности бытия, курсант Гольдах расцвел на глазах и даже, временно подзабыв о голоде, широко улыбался полущербатым ртом. Ежевечерние письма любимой Аллочке и бабушке, еще вчера наполненные еврейской тоской, сменили тональность и стали радостно-оптимистичными, как будто наполнились нотами бравурного армейского марша, звучащего в Левиной душе.

К концу второго дня музыкальных смотрин состав был укомплектован с небольшим запасом, чтобы утром следующего дня выбрать лучших из достойных, проверив их профессионализм непосредственно в соприкосновении с инструментами. Конкурс прошел в тихом месте на окраине лагеря, в живописном овраге, как нельзя лучше подходящем для творческих импровизаций. Музыкальные отрывки, исполняемые претендентами на будущую спокойную жизнь, заглушали доносящиеся с соседнего поля команды на построение, крики и нестройный топот множества сапог. Левушка, так и не успевший изучить названия всех этих труб, альтов, теноров и баритонов, все равно со знанием дела вслушивался в звучание от каждого исполнителя. Наконец счастливчики в количестве тринадцати человек были отобраны. Ударная секция состояла из двух барабанщиков, тарелочника и здоровенного бойца, отобранного играть на огромном барабане-бочке. Это было больше, чем нужно, и Лева в недоумении застыл посредине поляны.

– А давайте что-нибудь сыграем, – предложил лысеющий курсант Леонид, который в институте вечно бегал по коридорам и исподтишка толкал виниловые пластинки. На смотринах он представился Гольдаху как профессиональный трубач и сейчас уверенно сжимал инструмент неестественно волосатой рукой. – Лев нам подыграет, и мы решим, кто лучше.

Ребята, коротко переговорив, заиграли старую мелодию «Битлов», на середине которой один из барабанщиков передал палочки Леве, и тот, багровый от страха и стыда, попытался простучать нехитрый мотив, попадая в такт. Через пару минут музыка смолкла и все понимающе переглянулись.

Слово опять взял Леонид:

– Друзья, я думаю, нет смысла объяснять, что Лев, мягко говоря, не очень умеет играть и по большому счету он здесь лишний. Но благодаря ему мы все здесь находимся, и было бы нечестно просто так выгонять его. Вчера мы забраковали один альт, потому что он слегка неисправен. Так вот, пусть Гольдах берет его, учится на нем играть, а мы пока прикроем пацана. Я предлагаю себя командиром музвзвода и по совместительству дирижером, поскольку имею два музыкальных образования и еще неплохо знаю нашего главного полковника.

Музыкально одаренные солдаты невнятно прогудели, что, мол, мы тут все не вчера в искусство погрузились, но с Леонидом в итоге согласились, поочередно пожали руку новому командиру и снисходительно похлопали по плечу мокрого от напряжения Гольдаха. Леве вручили сломанный альт, оказавшийся трубой небольшого размера, и он сжал его обеими руками, мысленно обожествляя блестевший на солнце инструмент.

Дальнейший ход событий превзошел самые смелые Левочкины мечты. Сначала он доложил капитану, что музыкальный ансамбль полностью собран, но руководить им лучше более опытному курсанту, а затем, собрав всех, офицер определил задачу на ближайший месяц до принятия присяги. Курсантам надлежало ежедневно репетировать, не щадя живота своего, а точнее губ и рук, чтобы выучить четыре марша и Гимн Советского Союза. Музыкальный взвод должен был играть на утренних и вечерних построениях, а все остальное светлое время суток посвятить оттачиванию своего мастерства на полянке за оврагом, где неприхотливый солдатский быт не мешает творческому процессу. Студенты слушали капитана, утвердительно кивая в такт каждому слову, боясь спугнуть летящее им навстречу счастье уж подзабытой на военных сборах халявы. По завершении инструктажа музыканты исполнили для офицера «Подмосковные вечера», а Левушка, пока они играли, постукивал по железному корпусу альта и прикладывался к нему ухом, всем своим видом показывая сложность выполнения предстоящей задачи.

Наступившие музыкальные будни назвать буднями как-то не поворачивался язык. Оркестранты жили по собственному графику, исключавшему даже малейшее насилие над плотью и духом. Ни о каких ранних подъемах и зарядках речи уже не шло, поэтому, дабы исключить возможное возмущение живущих рядом с творческими единицами обычных курсантов, тринадцать музыкантов и Левочка вместе с ними были переселены в отдельную громадную палатку, которую поставили рядом с репетиционной лужайкой. Чтобы создать видимость непрерывного повышения уровня профессионализма, два-три трубадура по очереди наигрывали военные мелодии, под которые остальные играли в карты, в мини-футбол самодельным мячиком из кусков одежды, загорали или спали. Не вошедший в касту истинных музыкантов Левочка был назначен бессменным часовым. Из своего наблюдательного пункта за широким дубом он оповещал о приближением проверяющих офицеров. При возникновении опасности музвзвод начинал громко играть Гимн Советского Союза, безотказно действующий на командиров, которые обычно останавливались на первых тактах величественной мелодии и разворачивались назад, опасаясь своим появлением сбить музыкантов с нужной ноты.

Вскоре, однако, эйфория томного безделья сменилась вновь проснувшимся чувством голода, и Гольдах был откомандирован к дальним воротам лагеря с важнейшим заданием подкупить штатский персонал, проживавший как раз рядом, у заросшего метровой крапивой выхода. Первый же представитель гражданского населения в лице местного электрика коррумпировался на удивление быстро и уже к полудню из деревенского магазина были доставлены чудесные деликатесы в виде бледно-серой вареной колбасы, плавленых болезненно-желтых сырков и окаменевших пряников. Пиршество произвело неизгладимое впечатление на чертову дюжину счастливчиков и, не останавливаясь на достигнутом, пораженные открывшимся талантом Гольдаха по добыванию еды музыканты усложнили задачу, добавив в следующий заказ еще и спиртные напитки. Электрик, блеснув предпринимательскими навыками, наотрез отказался покупать алкоголь слишком молодым, по его мнению, воинам, но с радостью продал Льву мутную бутыль самогона собственного производства, что на два следующих дня полностью изменило скудный репертуар в сторону разухабистых танцевальных мелодий. Отведавший ядреного зелья вечный часовой чуть было не проспал появление неизвестного майора, вынырнувшего на расстоянии только что выкинутой бутылки. Заметив его в последний момент, Гольдах истошно выкрикнул пароль: «Теперь си-бемоль» – и сильно нетрезвые оркестранты виртуозно сменили «Мурку» на «День Победы», параллельно мастерски отфутболив остатки еды за большой барабан. Музыкантов спасло лишь то, что майор находился в кондиции чуть хуже, чем они сами. Проверяющий криво улыбнулся и попытался похлопать, но ладони не нашли друг друга, и он, шатаясь в ритме вальса, зашагал прочь.

Незаметно подошел к концу первый месяц военных учений. Музвзвод добросовестно отыгрывал марши на утренних и вечерних построениях. Гольдах гордо стоял во втором ряду, надувал щеки и выдыхал в мертвый инструмент воздух, старательно имитируя игру. Все остальное время курсанты-музыканты предавались ставшему уже невыносимым безделью, разбавляемому поеданием скудных продуктов из сельского магазина и дегустацией самогонов всех возможных цветов и запахов, разнообразно выставленных на продажу местными жителями. Находившийся под постоянными алкогольными парами Левушка ежедневно писал бесконечно длинные письма любимой невесте и бабушке, иногда путая адресатов. Получая недоуменные ответные послания, он со стыдом осознавал, что обещания осыпать драгоценное тело поцелуями не должно было сильно понравиться Тамаре Марковне даже при ее безумной любви к внуку. Томительное ничегонеделание вскоре заставило Левушку брать у сотоварищей уроки барабанного искусства, но и без того слабое чувство ритма окончательно угасло в проспиртованном организме, и Гольдах приступил к изучению мастерства трубача на немного отремонтированном альте.

Приближался день принятия воинской присяги, где музвзвод должен был сыграть гимн и еще пару патриотических композиций, так как намечался приезд гостей из института и даже, как говорили, двух генералов из соседних воинских частей.

Как-то вечером после очередного развода полковник Агеев сообщил оркестрантам, что на присягу прибудут настоящие профессиональные музыканты из Н-ской дивизии и руководитель ансамбля, некий подполковник Симкин, будет лично прослушивать каждого курсанта, чтобы решить, кого брать в сводный оркестр на предстоящий парад. Ребята с сожалением посмотрели на побледневшего Гольдаха, уже мысленно прощаясь с товарищем, а у Левушки все похолодело внутри.

Двое последних суток перед смотром Гольдах был сам не свой. Он усиленно пытался выучить какую-нибудь незатейливую партию на трубе, но от нервного напряжения не получалось извлечь даже простенькие звуки, еще недавно, хотя и с трудом, но все же получавшиеся у начинающего альтиста. К тому же от постоянных тренировок и бесконечного пребывания на солнце у Левушки растрескались губы и никак не желали подживать, постоянно травмируемые спиртовыми настоями. Левушка прекрасно понимал последствия разоблачения, когда выяснится, что он вообще не умеет играть. Ему грозили все виды наказаний, вплоть до отчисления из института и попадание прямиком в ряды Вооруженных сил, но уже в качестве рядового со стандартным двухлетним сроком службы, что было равносильно самоубийству. Чтобы усмирить страх, Гольдах втайне от товарищей променял теплый свитер на бутыль свежего первака, изготовленного деревенским трактористом. Самогон отличался повышенной вонючестью и был с жестким привкусом машинного масла, но алкоголь не подействовал и в последнюю ночь Левушка написал многостраничное письмо двум единственным женщинам, в котором, покаявшись в обмане, который наверняка приведет к тяжкому возмездию, долго и сбивчиво признавался в любви обеим.

Ранним утром музвзвод переодели в невесть откуда взявшуюся парадную форму и отправили на заключительную репетицию, а ближе к полудню построили в центре плаца, где уже были изготовлены трибуны для почетных гостей. Профессионального оркестра все еще не было, и Гольдах почти вслух молился всем известным богам, в надежде, что страшный Симкин и его ансамбль не приедут. Ожидание под палящим солнцем тянулось долго, пока наконец большой автобус не привез дивизионных оркестрантов, вальяжно вышедших на плац в золотых аксельбантах и начищенных до неестественного блеска хромовых сапогах. Подполковник Симкин оказался еще более страшным и отталкивающим, чем представлялся Леве в дрожи прошедших дней. Такой мужской вариант Бабы-яги – весь скрюченный, с взлохмаченными седыми волосами, огромным кривым носом и мясистыми слюнявыми губами.

Симкин внимательно окинул взором курсантов и перестроил их в один ряд.

– Слушай мою команду, – заскрипел он тонким и противным голоском. – Сейчас вы будете исполнять гимн, а я буду подходить к каждому и внимательно слушать. Прослушиваемый в этот момент должен играть громче, а остальные чуть тише. Барабанщиков это тоже касается! Все поняли?

– Так точно, товарищ подполковник, – отрапортовал командир музвзвода Леонид.

– Кого я отберу, присоединятся к моему ансамблю, остальные будут свободны, а вашему полковнику я потом доложу уровень подготовки каждого, – закончил Симкин и дал отмашку начать.

После этой фразы Гольдах чуть не потерял сознание, но в последнюю секунду принял решение вытащить колки из трубы, чтобы она не издавала вообще никаких звуков. «Пусть меня расстреляют, – подумал Лев, – но по крайней мере так будет честнее».

Оркестр заиграл. Подполковник с полминуты стоял подле каждого музыканта, вслушиваясь в звуки.

– Ты будешь играть.

– Ты чуть торопишься, но сойдет.

– Ты – нет.

– Ты фальшивишь, что это за нота!

– Ты вообще не в такт! Замолчи!

– Ты – мимо! Не играешь!

– Ты – свободен! Отстаешь!

Симкин медленно подошел к Леве. Гольдах надувал щеки и выпускал шипящий воздух внутрь альта. Офицер некоторое время с недоумением просовывал ухо внутрь инструмента, потом посмотрел в полные животного ужаса глаза курсанта, потом опять прислушался, а потом, видимо, что-то поняв для себя, неторопливо оглядел оркестр и, ухмыльнувшись уголком влажных губ, вдруг поправил положение альта в Левиных руках и тихо, но уважительно произнес, покачивая уродливой головой:

– Ты – играешь!

Отобранные виртуозы присоединились к армейскому оркестру. Гольдах в полубреду встал в задний ряд, с трудом понимая, что происходит. Оркестр исполнил гимн несколько раз. Стоящие рядом со Львом дивизионные менестрели сначала косились на странного мальчика, клоунски выдыхавшего в пустую трубу, но потом, поймав грозный взгляд Симкина, дирижировавшего оркестром, предпочли уткнуться носами в прохладу металла своих инструментов.

Вскоре всех новоиспеченных бойцов выстроили перед трибунами и они хором произнесли текст присяги. Отдельно вызвали музвзвод с прочими «тыловыми» студентами, и Гольдах, не выпуская альта из рук, официально влился в ряды защитников Отечества.

После торжественной церемонии полковник Агеев и другие командиры вручили грамоты отличникам боевой и политической подготовки. Из музыкантов грамоты получили только Гольдах, Леонид и один из барабанщиков, прошедший тяжелый конкурс и попавший в оркестр Симкина.

Остаток дня после принятия присяги был объявлен выходным, и оркестранты, собравшись на родной репетиционной лужайке, весело отметили событие, и, конечно, Лева стал звездой праздника. За него выпили самодельное крепленое вино, приобретенное у главного снабженца – электрика, решившего расширить ассортимент. Но окончание банкета было омрачено скорбной вестью. Леонида вызвали в штаб, где было объявлено, что музвзвод, добившийся выдающихся результатов, прекращает репетиции и вливается в армейскую жизнь, но при этом будет продолжать вдохновлять остальных курсантов утренними и вечерними маршами. Мгновенно протрезвевший Леонид смог выторговать лишь небольшие послабления своим подчиненным в виде пары свободных часов для подготовки к игре перед построениями.

Страшная новость привела оркестрантов в полное оцепенение, они понуро отправились спать, и вскоре недолгий сон был непривычно нарушен ворвавшимся в палатку старослужащим. Сержант-срочник громким матом вложил в музыкальные уши приказ немедленно приступить к физическим упражнениям вместе с бойцами, не изнеженными бесполезной для советского воина фигней. Наступающий новый этап армейской жизни грозил неимоверными тяготами и лишениями. Первые несколько суток прошли под прессом нарастающих нагрузок и издевательств уже не только со стороны старослужащих, но и сокурсников, от души вымещавших злобу на более удачливых товарищах. Охваченный вновь подступившей апатией, Лева ночами строчил послания в вечность единственному адресату – Аллочке, так как боялся надорвать больное сердце бабушки рассказами о незавидной доле.

Близилась осень, и беспрерывные дожди дополнили мрачную картину армейского бытия. Во время очередного вечернего построения к оркестрантам, стоящим по щиколотки в грязи, подошел, чавкая сапогами, вечно пьяный майор и объявил о подготовке к двадцатикилометровому марш-броску с полной выкладкой. Об этом антигуманном испытании Гольдаху рассказывал запуганный приятель Аллы из театральной студии. По его словам, выдерживали марш-бросок далеко не все, падая без сил уже на первых километрах, а один из несчастных, потеряв сознание, даже свалился в форсируемый отважными курсантами ручей.

После отбоя студенты делились слухами, все более обраставшими ужасными подробностями о предстоящем завтра марафоне. Ровно в четыре часа утра в музыкальную палатку вошел бравый капитан, когда-то открывший Леве путь в мир искусства, и приказал в течение пяти минут всем построиться на выходе.

– Ну все, началось, – обреченно пробормотал первый барабанщик.

– Главное – держаться всем вместе. Может, они нас тогда не раскидают по подразделениям на привале, – вторил обычно молчаливый тарелочник, от страха обретший дар речи.

– Тогда, ребят, следите за Гольдахом. Он так накачался пустым воздухом, дуя в свою трубу, что улетит от нас вперед в секунду, – попытался острить Леонид, но никто не засмеялся.

Поспешно одевшись, всунув наспех обмотанные портянками ноги во влажные сапоги, курсанты выстроились неуверенной шеренгой перед палаткой в ожидании команды бежать за оружием и стартовать в гибельный марш-бросок. В предрассветных сумерках за капитаном маячила тень человека в штатском.

– Товарищи курсанты, – неожиданно дружелюбно начал офицер, вытолкнув вперед тень, оказавшуюся мужчиной в помятом костюме. – Для вас участие в марш-броске отменяется. Вы поступаете в распоряжение руководителя сельсовета Ивана Демидовича. В поселке умерли два человека, и вам выпала честь сыграть всякие траурные мелодии на похоронах. Одни похороны сегодня, другие – завтра. Надеюсь, вы не посрамите нашу военную часть и оправдаете высокое доверие, оказанное музвзводу, – продолжил капитан, непроизвольно поглаживая карман кителя, видимо, наполненный благодарностью от сельсовета. – Времени у вас немного, поэтому немедленно приступайте к репетиции. Через несколько часов вас отвезут на кладбище. Форма должна быть выглажена, а инструменты вычищены, чтобы, лядь, стыдно не было за вас, – ругнулся офицер, заставив слегка вздрогнуть бойцов, уже расплывшихся в непристойных улыбках.

Траурный марш Мендельсона в засаленных нотах патриотических мелодий закономерно отсутствовал, но предусмотрительный Иван Демидович вручил Леониду тетрадку с нотами, написанными от руки; похоронный марш в этой странной тетрадке мирно соседствовал со свадебным. Скромно присев в сторонке, сельский руководитель радостно наблюдал, как оркестранты превращают непонятные иероглифы в скорбную мелодию. К тому времени, когда стих дождик, председатель сладко уснул на заботливо расстеленном плаще, однако финальный удар большого барабана заставил его подскочить. Музвзвод был готов выполнить последний долг перед усопшими.

На кладбище собрался весь деревенский бомонд. Процедура прощания была одними из немногих, а потому и любимых развлечений среди местных, особенно в предвкушении пышных поминок. А тут еще и музвзвод пригнали. Курсанты, смущаясь, ловили восхищенные взгляды собравшихся, очарованных молодыми москвичами в красивой военной форме, да еще и с ослепительными инструментами в руках. Траурная церемония прошла довольно быстро, ребята не успели и дважды сыграть композицию, как гроб с телом покойного опустили в свежую землю.

Гольдах на сей раз не утруждал себя имитацией игры, поэтому не без интереса наблюдал за скорбящими. В отличие от грустных воспоминаний о проводах родителей, деревенские похороны были сильно облегченным вариантом горя. Уже вскоре плакальщицы мило переговаривались меж собой, а мужчины спокойно курили в стороне, пару раз даже они неприлично загоготали чему-то. По окончании мероприятия Левушку, как водится, откомандировали на приобретение съестного и горячительного. Иван Демидович даже обиделся, услышав такой вопрос, сообщив, что товарищи курсанты отныне и навсегда желанные гости на его земле, а особенно на поминках. В красном уголке сельсовета был накрыт огромный стол, и поблизости томились в ожидании десятка два жителей, не присутствовавших на кладбище. Большинство из них составляли девицы, молодые и не очень, – видимо, прослышав про появление в деревне завидных столичных женихов, решили попытать счастья. Девицы были в праздничных платьях, без маломальского намека на траур, и все навязчиво благоухали тяжелой отечественной парфюмерией. Первых два тоста в память об усопшем очень скоро сменились здравицами в честь московских гостей, троекратными «ура» в честь доблестных Вооруженных сил, а когда пили за присутствующих дам, тосты сопровождались зычной командой «Всем встать!». Часа через полтора развеселых поминок начались братания, и Левушка, уже мало что соображавший, попадал в объятия то багроволицых мужчин, то чесночнодышащих женщин. По дороге в лагерь в трясущемся по ухабам дряхлом грузовичке еще живая часть музвзвода пыталась наигрывать нетленные шлягеры, периодически прерывавшиеся синхронными рвотными рефлексами.

Обнаружив себя под утро лежащим в форме и в одном сапоге, с трубой, нежно прижатой к груди, Гольдах пожалел, что не отправился вместе с другими курсантами в тяжелый армейский поход. У него нестерпимо болела голова, жутко тошнило, а любое движение причиняло ужасные физические страдания. Через несколько часов предстояло обслужить второе погребение, и он мысленно возненавидел покойника, который, по всей вероятности, пренебрегал при жизни советами врачей-наркологов, если таковые водились в здешних райцентрах.

Почивший оказался древней старушенцией. Вероятно, ее очень любила поселковая молодежь, потому что количество девиц на выданье заметно увеличилось. Музыканты отыграли еще печальней и проникновенней, чем вчера, хотя сами находились в состоянии, близком к состоянию усопшей. Поминки прошли в добротной избе покойницы, где родственники сразу угадывались по ненавидящим взглядам друг на друга. Половину мажорной части ритуала Гольдах с трудом отбивался от дамы бальзаковского возраста, настойчиво напоминавшей про его вчерашние обещания. Когда все закончилось, оркестранты провалились во вторую нетрезвую ночь. Уже потом выяснилось, что Левушка, прежде чем отрубиться, успел написать короткие послания своим дорогим адресаткам. К удивлению Аллочки, а особенно Тамары Марковны, он истово клялся в верности обеим.

Как оказалось, в российской глубинке люди умирают непростительно часто. Безотказные «звезды» успешно гастролировали по всем ближайшим поселениям, радуя не только коренных жителей, но и армейское начальство, которое получало ощутимый доход за «выступления» музыкантов. Бесконечные псевдорепетиции сделали свое дело – Левушка наконец-то научился играть партию альта не только в марше Мендельсона, но и в аналогичном произведении Шопена, коим музвзвод разбавлял однообразие похоронного репертуара. Еще месяц пролетел под знаком кладбищ, поминок, временных союзов с сельскими красавицами и, как водится, был отмечен несколькими локальными драками с местными. Левушка, правда, старался держаться в стороне от любовных приключений и всех видов выяснений отношений. Он все больше и больше скучал по Алле, такой непохожей на грубых и недалеких деревенских девиц.

В середине третьего месяца пребывания в военном лагере произошел казус, превративший мечту о скором свидании с Аллочкой в реальность. Во время очередной поминальной гулянки кто-то из музвзводовцев решил использовать барабан для облегчения плотских утех на уже подмерзающей земле. Барабан предсказуемо порвался, не выдержав тяжести молодых разгоряченных тел. Проблема была серьезной, так как большой барабан держал весь ритм и его отсутствие сразу бросалось в уши и глаза. Леонид лично доложил полковнику Агееву о неприятном инциденте, но с поправкой на то, что барабан порвали нетрезвые сельчане. В качестве доказательства к начальнику был взят Гольдах, который якобы лично присутствовал при акте вандализма. Полковник спокойно отнесся к случившемуся – ну не портить же из-за этого отношения с соседями.

– Так что мы будем делать? Какие соображения? – беззлобно пробасил он.

– Разрешите обратиться? – неожиданно для себя самого подал голос Гольдах. – Товарищ полковник, позвольте мне откомандироваться в Москву. У меня родственник – директор музыкального магазина. Я все доста ну!

– Ну, гляди, Гольдман, – переврав фамилию, после недолгого раздумья сказал Агеев. – Это дефицит, но вы ж такие… – Он заулыбался, вспомнив что-то про евреев. – Двое суток тебе на все!

– Ты с ума сошел? – изумился Леонид. – Таких барабанов вообще нет в свободной продаже!

Но Левушка мыслями был уже далеко отсюда. Сердце выскакивало в предвкушении скорой встречи с невестой, с родным городом, а в тесной, но такой уютной квартирке Левушку ждала бабушка. О чем еще мечтать?