Текст книги "Дышать! Воспоминания о прошлом и будущем. Семь историй на сломе эпох"

Виктор Звагельский
Дышать!
Воспоминания о прошлом и будущем. Семь историй на сломе эпох

ЧЕСТНАЯ КНИГА О ЖИЗНИ ПОКОЛЕНИЯ

Для Виктора Звагельского писать – хобби: есть свободное время, которого на самом деле, наверное, и нет, так как человек он занятой, садится за «клаву» и пишет свои рассказы. Не сочиняет, не высасывает из пальца, а просто выплескивает то, что накопилось. Это даже не хобби – потребность, иначе б не затевал. Ну и хорошо, что затеял, а еще лучше, что решил наконец опубликовать. Получилась такая объективная реальность, данная нам в ощущениях отдельно взятого человека, отнюдь не лишенного литературного таланта, ко всем его прочим талантам. У него все просто и понятно, потому что это рассказы одного из нас про нас.

Его истории – зарисовки с натуры. Узнаваемые, их вполне можно примерить на себя, к своим жизненным обстоятельствам – тем-то они и цепляют. И кроме прошлого он говорит о будущем. Ближнем или дальнем – тут уж как повезет.

Впрочем, времена, как известно, не выбирают, «в них живут и умирают». В них живут герои В. З., в них живем мы сами, и В. З. просто поставил перед нами зеркало. Смотрите, вспоминайте, смейтесь, плачьте, а если что не так, то и на это есть пословица, что «неча пенять». Да и будущее, хочется верить, зависит от нас.

Литературный редактор, рецензент,

Татьяна Варламова

Барабан

«Бог создал все нации для войны, а одну – для мира. Ты разве видел, чтобы евреи когда-нибудь на кого-то нападали или захватывали? Евреи всегда сидят дома в кругу семьи, пишут книги, сочиняют музыку и воспитывают умных детей», – любила повторять Тамара Марковна Гольдах своему единственному внуку Левочке. Все доводы Льва о восстаниях храбрых иудеев против Римской империи, битвах с жестокими филистимлянами или, наконец, о многочисленных войнах независимого Израиля с враждебными арабскими государствами, никак не могли заставить бабушку усомниться в правоте своих выводов: «Евреи брались за оружие, только чтобы защитить свою веру и своих родных!»

Древо Гольдахов брало свое начало с далеких веков, когда один из прапрадедушек Льва служил казначеем у польского шляхтича, о чем говорил главный реликт семьи – поверенная грамота о назначении Шмуля, сына Гольда, на столь ответственный пост. Следующие за знаменитым предком потомки с обеих сторон Левочкиных родителей оказались жителями соседних местечек в глуши белорусских окраин, как гласило семейное предание, не без гордости повествовавшее, что как Гольды по мужской линии, так и Левиты по женской всегда были уважаемыми и благообразными членами общества и неизменно занимали важные должности в местечковых советах.

Череда погромов и вихри революций прошлого века разбросали многочисленную популяцию польско-белорусских сынов израилевых по всему свету, и изредка, набравшись храбрости, бабушка полушепотом рассказывала внуку об одном своем родственнике, ставшем героем-летчиком во Франции, или о другом – гениальном архитекторе, изменившем облик далекого Нью-Йорка. Лева часто вспоминал, как в детстве мама, посмеиваясь, говорила, что бабушкины истории не более чем красочная легенда, потому что все приходившие в страшные сталинские годы письма из-за рубежа безжалостно сжигались без прочтения. Сгинувший в тюрьме в последние годы правления Усатого Тирана Левин дедушка, по словам матушки, объяснял это тем, что незнание содержимого писем намного облегчит пыточный процесс в подвалах Лубянки в случае неизбежного попадания туда.

Лева хорошо помнил облик мамы, ее всегда теплые и мягкие руки с ванильным ароматом какого-то крема, добрые, но почему-то всегда грустные огромные карие глаза и родной убаюкивающий голос, под звуки которого так чудесно было проваливаться в сон. От пропадавшего денно и нощно на работе отца в воспоминаниях остался только приятный терпкий запах табака, колючие прикосновения небритого подбородка да крепкие до хруста детских костей объятия.

Безмятежное и счастливое детство оборвалось в один момент ранним летним утром, когда вбежавшая в комнату Льва бабушка в слезах упала на его кровать. Маленький мальчик тогда еще не смог сразу понять и осознать смысл пугающе-странной фразы, что он больше не увидит своих родителей, – трясущаяся пожилая женщина, рыдая, без конца повторяла ее. Она накрывала внука всем своим грузным телом и почти кричала ему в ухо, что Господь уберег ее любимое чадо.

Полную картину трагедии Лева смог осознать, только немного повзрослев, а пока, спустя несколько дней после случившегося, с удивлением смотрел на многочисленных людей в черном: они по очереди подходили к нему, плакали во весь голос или, наоборот, тихо причитали, прижимая к груди его голову.

Родители долго копили деньги на семейную поездку в Сочи, но в последний момент Лева приболел очередной ангиной. На семейном совете было принято решение все же не отказываться от дорогих путевок, а сына оставить на попечении бабушки. Бодро и весело бежавший на юг поезд из-за чудовищной ошибки диспетчера врезался в одиноко стоящую на путях грузовую цистерну с мазутом, что вызвало пожар в нескольких вагонах, и все находившееся там люди сгорели заживо. Впоследствии Тамара Марковна неоднократно твердила, что черные силы таким способом уничтожают детей иудейских, чьи родители чудом спаслись от печей Освенцима.

Осиротев в семь с небольшим лет, Лева остался вдвоем с бабушкой. Вечно хворавшая Тамара Марковна как-то внезапно приободрилась и даже внешне помолодела, и что самое главное – она волшебным образом сбросила с себя с десяток болезней, которые могли бы помешать ей выполнить важнейшую жизненную установку – поднять на ноги и воспитать единственного и безумно любимого внука. Немногочисленные родственники потихоньку стали исчезать из поля зрения, а хотя бы символическая материальная помощь остро нуждавшимся в деньгах Гольдахам была заменена на многочасовые советы по телефону.

Несмотря на титанические усилия бабушки по наполнению растущего организма белками и углеводами в виде румяных пирогов, всевозможных запеканок и каш, куда тайком засовывались огромные куски масла, а также непонятным образом добываемыми фруктами, Левочка рос щуплым и слабым в сравнении с большинством ровесников, все больше наливавшихся силой и здоровьем. Двор, где проводили все свое свободное время дети и подростки, обычно не жаловал слабаков, но субтильный еврейский мальчик с детства обнаружил в себе два таланта, защищавших его от издевательств и побоев одноклассников и взрослых хулиганов. Прежде всего, хрупкий, с ножками-тростинками, он великолепно научился играть в главную игру того времени – футбол. Ежедневные многочасовые баталии отточили мастерство Левы до космических высот, и его стали брать в команду как старшеклассники, так и местные дядьки, игравшие с соседями на выпивку, а зачастую и на деньги. Худенький юркий паренек виртуозно обводил здоровенных неповоротливых амбалов, забивая гол за голом. Малейшего толчка было достаточно, чтобы Левчик отлетал на несколько метров, совершая в полете немыслимые кульбиты. Команда тут же в рукопашном бою начинала защищать свой драгоценный носатый бриллиант, а сам он отползал на почтительное расстояние в ожидании окончания конфликта. Со временем противники поняли, что за своего еврейчика дворовые стоят крепко, и Лев стал неприкасаемым как на футбольном поле, так и вне его.

Послематчевые посиделки обычно сопровождались обильными портвейновыми возлияниями, отказаться от которых простому смертному было небезопасно, но Левочка, страшась бабушку больше всех вместе взятых мышцастых товарищей по команде, аккуратно уклонялся от выпивки, как правило, ссылаясь на скорые тренировки, которых, впрочем, в его жизни никогда и не бывало. Хотя однажды подростковое желание все же пересилило страх перед грозной Тамарой Марковной. Юный Гольдах украдкой заглядывался на местную достопримечательность – Наташу, известную своей абсолютной безотказностью. Команда недавно вернувшихся из армии дворовых пацанов, в которую был приглашен Лева, победоносно, без поражений завершила летний сезон. В качестве общего для всех приза была приглашена Наташа. Игроки по очереди уходили за перегородку, отрываясь от пьянки. Настал и Левочкин черед. Под дружный гогот и матерные шутки он впервые в жизни отведал мерзкого сладковатого пойла. Алкоголь ударил в голову, и юный Гольдах, цепенея от ужаса неизведанного, двинулся в «альков». На старой железной кровати лежал объект его почти еженощных мальчишеских грез. Наташа полупьяно улыбалась и томно манила его пальчиком, широко раздвинув ноги. Леву мгновенно вырвало, и он пулей вылетел из подвала, где происходило дело, под общий смех и улюлюканье. Впоследствии он не раз со стыдом вспоминал этот эпизод.

Вторым несомненным талантом Левы стала его феноменальная память, особенно избирательная в части запоминания дат любых, даже малозначительных исторических событий. Он мог перечислить годы, месяцы и дни сражений, имена королей и царей, их жен и фавориток, полководцев, изобретателей оружия и даже простых солдат, отличившихся на поле брани, мог назвать их дни рождения и дни смерти, ну и так далее. В непогоду или межсезонье Левушка становился важным инструментом добычи алкоголя или денег. Друзья-приятели громкими криками, а чаще меткими попаданиями камушков в окно вытаскивали юного вундеркинда из дома, тащили за собой в какие-то компании, где заключались пари, касающиеся исторических тем, и Лева со скоростью автомата выстреливал цифрами убитых в Первой мировой войне солдат, без запинки называл время правления Тамерлана или поименно перечислял всех любовников Екатерины. Все это незамедлительно проверялось в книгах, принесенных спорящей стороной, и под одобрительный рык победителей юный Гольдах получал свой процент от выигрыша, обычно заключавшийся в сильных дружеских ударах по плечу и обещаниях никогда не давать в обиду.

Школьные годы пролетели в борьбе за выживание в жестком мире сильных духом и телом сверстников. Лев еще серьезней увлекся историей. Особенно его интересовало создание и развитие Государства Израилева и всего, что было связано с древним и особенно современным иудаизмом. Сегодняшний Израиль представлялся восторженному юноше солнечной и доброжелательной страной, где по улицам ходят улыбчивые люди, по-родственному тепло приветствующие друг друга. Национальность «еврей» там произносится с гордостью, а страшное, с детства вгонявшее в краску слово «жид» вообще неизвестно подавляющему большинству свободолюбивого населения, беззаветно преданного Земле обетованной. На редких, чудом попадавшихся фотографиях далекой исторической родины взору Левочки представали белозубые крепыши в камуфляжной форме на фоне отполированной до блеска военной техники и черноволосые красавицы, беззаботно болтающие на верандах кафе или же отдыхающие на белоснежных песчаных пляжах, подставив свои восхитительные тела жаркому солнцу. Неудержимую зависть у застенчивого бледного юноши вызывали целующиеся влюбленные парочки – их фотографии он увидел в потрепанном рекламном проспекте достопримечательностей Иерусалима. Частенько, засыпая, Гольдах представлял себя в роли уверенного еврейского мачо, крепко обнимающего красавицу подружку в укромном уголке Гефсиманского сада или, на зависть всем туристам, у самой Стены Плача.

В реальной жизни отношения с девушками у него никак не складывались. Нескладный мальчик, панически боявшийся завязать знакомство, никак не заинтересовывал представительниц прекрасного пола, и даже скромные еврейские девочки, с которыми бабушка время от времени сводила своего внука, видели в нем лишь начитанного, эрудированного, но, к сожалению, бесполого друга.

Первый сексуальный опыт случился у Левочки неожиданно. На дне рождения главного «пахана» всего микрорайона, который только-только вернулся из уже «взрослой» зоны, гуляли все удостоившиеся такой чести дворовые ребята, еще там была какая-то приблатненная шпана, быковатые мужики, украшенные всеми видами татуировок, преимущественно в виде крестов и куполов, и размалеванные девки, все как на подбор в «униформе»: высокие видавшие виды сапоги и мини-юбки из кожзаменителя. Праздник начался в известном далеко за пределами окрестных улиц пивном баре «Свежий ветер», в народе больше известном под названием «Вонючка». Разгоряченные огромным количеством «ерша» – дешевой водкой, разбавленной пивом, – «кореша» именинника лениво устроили пару коротких драк с синюшными завсегдатаями, а затем двинулись в сторону родного двора, попутно пугая прохожих зычными матерными «кричалками» и песнями. Лева, неловко озираясь, шел то сзади, то сбоку, всем свои видом показывая, что он всего лишь случайно оказался рядом с этой компанией и единственное его желание – поскорее отстать и исчезнуть в тени редких деревьев.

– Ну что, курчавчик, тебя не учили помогать девочкам? – неожиданно выдохнула ему в лицо водочными парами одна из девиц. – Я Таня, а ты теперь мой кавалер. На, держи сумку, – жеманно кривляясь, сказала она и сунула в руку Леве огромный пакет с звенящими бутылками. – Уж донеси красавице до дома, – хитро улыбнулась она, обнажив ряд на удивление ровных белоснежных зубов.

Всю дорогу до дома Тани Гольдах прошел, не проронив не слова. Слушал полупьяную болтовню спутницы и обильно обливался потом то ли от тяжести ноши, то ли от неосознанного страха, который он ощущал в присутствии этой барышни, периодически трепавшей его за волосы. Матерно распрощавшись с компанией, Таня увлекла его к подъезду. В растерзанной малюсенькой квартирке вповалку спали две девицы в неестественных позах: видимо, недавно упавшие в постель, уже почти обнаженные сверху, но еще в сапогах. На кухне на давно неубранном столе непристойно изгибались засохшие куски сыра и колбасы в натюрморте с недопитыми бокалами, густо вымазанными губной помадой. Наскоро уничтожив спиртное из принесенных бутылок, все остальное произошло еще быстрее. Лева не помнил, как оказался в собственной кровати, а очнувшись поздним утром, увидел перед собой испуганно-озабоченное лицо бабушки.

Весь следующий день прошел под нескончаемый аккомпанемент причитаний по поводу кошмарного поведения внука чистых еврейских кровей, позволившего себе опуститься до уровня спивающегося русского мужика. У несчастного Гольдаха дико разламывалась голова и не было никаких сил вступиться за великий славянский народ, давший миру не меньше гениальных людей, чем его иудейские сородичи. Желание покинуть нетрезвую Отчизну только усилилось после минувшей ночи, никак не вязавшейся с мечтой о чистой романтичной любви под мягкий шум волн Красного моря.

Но самое ужасное произошло ровно через пять дней после посвящения в мужчины. Острая боль привела пунцового от смущения Левушку в диспансер, где худшие опасения подтвердились. Утвердительно ответив на вопрос о случайной связи, Левушка мигом вспомнил картинки из медицинской энциклопедии, многократно просматриваемой тайком во время бабушкиного сна. Выслушав вердикт врача, давно уже равнодушного к жертвам мимолетной «любви», Гольдах чуть не лишился чувств. Болезнь оказалась долгой и прилипчивой и окончательно была изничтожена чувствительными уколами в ягодицы, после которых неудачливый герой-любовник еще несколько дней не мог нормально передвигаться.

Левочка сильно переживал, выходя из дома. «Вот я так заметно хромаю… Все это видят и понимают, что у меня гонорея», – со страхом и стыдом думал он, исподтишка наблюдая за реакцией проходящих мимо людей. Случившееся наложило тяжелый отпечаток на его неустойчивую психику. Безудержно хотелось скорее покинуть страну пьющих мужчин и больных женщин, но непреодолимой стеной была любимая бабушка. Приближался призывной возраст, и Тамара Марковна панически боялась подавать документы на выезд. Поскольку процесс расставания с родиной в давнишние времена был крайне затруднителен, долог и не всегда успешен, то опасность дождаться восемнадцатилетия в московской квартире и угодить вместо солнечного Тель-Авива куда-нибудь в заснеженный Хабаровск виделась крайне реальной.

– Ты понимаешь, дитятко, что эти, – тут по обыкновению бабушка поднимала глаза к видавшей виды матерчатой люстре, – ЭТИ специально протянут время, чтобы тебя забрали в армию, а там таких, как ты, сразу изувечат или убьют. Они не любят нас, но не хотят с нами расставаться, потому что им завидно, что мы можем уехать, а они никогда! И что бы они ни говорили, как бы ни пытались скрыть свое нутро, эти коммунисты-большевики не изменятся никогда!

Лева пытался возразить, что такого быть не может, что страшные черные годы уже давно позади, и вот тогда, приосанившись, бабушка начинала рассказ про своего Мулечку, каждый раз добавляя в повествование все новые детали, иногда удивительно напоминавшие отрывки из известных книг или кинофильмов.

– Твой дедушка, Моисей Григорьевич, был прекрасным человеком. Вся его огромная семья состояла из одиннадцати человек, включая родителей, его семерых братьев и единственной, обожаемой всеми сестры Уни. Девочка была божественно красива, как только бывают красивы хрупкие еврейки с большими ясными глазами и скромно-виноватой полуулыбкой на лице…

На этом месте Тамара Марковна обычно прерывала свое повествование и вытаскивала из скрипучего шкафчика старинный, в потертой красной кожаной обложке альбом с фотографиями, собравший в себя, как всегда казалось Леве, все запахи прошлого. С потускневших и пожелтевших снимков смотрели библейские лица дальних родственников – настолько дальних, что имена некоторых бабушка читала на обороте, не помня, кто это. Уня действительно выглядела красавицей вне моды и времени, и Лева с детства так и представлял себе внешность своей будущей избранницы.

Страшный погром 1907 года практически стер с лица земли самый зажиточный и благополучный район местечка. Глубокой ночью пьяные мужики вламывались в мирно спящие дома, жестоко избивали хозяев, забирали себе нехитрый еврейский скарб, а потом запускали «красного петуха», и деревянные строения в мгновение вспыхивали яркими факелами.

В большой, стоящий на пригорке дом Гольдов с дикими воплями «бей жидов», выломав топорами дверь, ввалилось с десяток погромщиков. Все дети, включая маленького Мулю, попрятались по углам, а Уня, как самая старшая из них, попыталась вместе с родителями противостоять налетчикам, и это еще больше раззадорило озверевших от пьянства и безнаказанности нелюдей. Григория, отца Моисея, оглушили древком от топора, тот впоследствии ослеп от удара, а его супругу, тишайшую Рахиль, свалили кулаком на пол и долго били сапогами. Уню, нелепо размахивавшую перед собой единственной ценностью в доме – бронзовой менорой, схватили и отволокли на задний двор, где поочередно надругались над ней, а потом тоже избили до полусмерти.

Полиция прибыла только ранним утром, и если бы не помощь русских рабочих ребят из поселка при заводе, многие из которых дружили, а некоторые даже тайком «гуляли» со здешними еврейскими девушками, то в живых могло бы вообще никого не остаться. Когда дым пожарищ окончательно развеялся, взору предстала чудовищная картина – около обугленных домов валялись трупы и маленьких детей, и глубоких стариков… Пришедшие в себя Григорий и Рахиль, безудержно рыдая, обнимали своих чад, благодаря Господа, что все они остались живы. Не было только Уни. Девочку нашли спустя несколько часов в ближнем лесу. Уня была мертва – перерезала себе вены чудом не украденным погромщиками семисвечником, лежавшим рядом.

– …А молодой парень из рабочих добровольцев, подойдя к всхлипывающему Муле, обнял его и сказал: «Скоро будет большое потрясение. Все изменится, и люди изменятся». Твой дед хорошо запомнил эти слова, – заканчивала эту часть повествования бабушка. – Вот только ничего не изменилось для евреев.

Лева безропотно слушал трагическую историю семьи Гольдов, в надежде улучить момент и вернуться к теме отъезда из притесняющей евреев Отчизны. В любое другое время Левочка не упустил бы шанс намекнуть любимой бабушке на отсутствие скорбных историй ее собственной семьи (а Левиты вроде как счастливо избежали ужасов войн и переворотов, и, по слухам, у маленькой Тамарочки даже были гувернантки), но сегодня дискуссия стала бы явной помехой намеченному плану, и юноша, нахмурив густые брови, превратился в одну большую печаль.

– Вся дедушкина семья, похоронив Унечку и поплакав на пепелище бывшего дома, собрала уцелевшие пожитки и двинулась в Крым, где их приютили совсем дальние родственники, – продолжала Тамара Марковна. – В Евпатории было тепло, непривычно свежо пахло морем, но при этом очень голодно и бедно. Григорий начал слепнуть и через два года окончательно ослеп, а Рахиль денно и нощно обстирывала постояльцев убогой гостиницы, чтобы хоть как-то прокормить большую семью. Дети хватались за любую мелкую работенку. Платили за нее в основном едой, но и это было счастьем для вечно недоедавших мальчиков.

Грозы переворотов, а затем кровавая баня Гражданской войны не обошли стороной тихий крымский город. Постоянно сменяющаяся власть сначала подняла на Олимп троюродного брата Григория – из владельца магазина готового платья он превратился в комиссара в скрипучей кожанке с огромным неуклюжим наганом на бедре. Но ощутить полноту власти дальний родственник так и не успел, будучи довольно быстро расстрелянным занявшими Евпаторию войсками белых. А брат дедушки, маленький тщедуший Изя, на свою беду подрабатывающий писарем в комиссариате, был разрублен надвое бравым казаком, радостно оповестившим сослуживцев о смерти «вонючего краснопузого жиденка». Белые продержались в Крыму меньше года, а когда власть переменилась, пьяные красногвардейцы чуть не забили до смерти еще одного дедушкиного брата – Йосика, приняв чернявого мальчугана за татарина, чья нация тогда в Крыму считалась идейно чуждой рабоче-крестьянской власти. На похоронах Изи к почти сошедшим с ума от горя Григорию и Рахиль подошел бравый командир-большевик и громко, как на трибуне, сказал:

– Теперь всех ждет новое светлое будущее! Не будет ни русских, ни украинцев и ни вас – евреев! Все станут жить одной большой интернациональной семьей, и никто не посмеет вас обидеть! Все изменится!

Изменения не заставили себя долго ждать – жить становилось все хуже и хуже. Власть сменялась еще несколько раз, и перед очередным (теперь уже становилось понятным, что заключительным) приходом красных в Крым, семья Гольдов при помощи сердобольных соседей умудрилась попасть на последний пароход, увозящий в далекий Константинополь остатки белого воинства и горстку местных жителей. Но слепой Григорий, только что похоронивший свою безмерно любимую Рахиль, наотрез отказался покидать еще свежую могилу жены, и Муля остался с папой и потом всю жизнь то гордился своим благородным поступком, то укорял себя за малодушие и неспособность убедить отца последовать за семьей в далекие страны.

На этом судьбоносном моменте Тамара Марковна обычно брала перерыв в изложении семейной истории, чтобы насладиться ароматным чаем со сладким домашним печеньем, потому что дальше наступал рассказ о недолгих счастливых годах знакомства и романтических отношений с Моисеем, тогда еще вихрастым Мулей. Рассказы бабушки об этом периоде жизни с каждым разом становились все более возвышенными и целомудренными, и у Льва даже зарождались сомнения в естественности зачатия своей любимой мамы. А уж продолжение поучительной истории исключало даже намек на скромные житейские радости.

– Мой дорогой мальчик, мы жили тяжело и даже не могли позволить себе пожениться, поскольку не на что было позвать друзей и купить себе подобающие случаю костюм и платье, а устраивать нищенскую свадьбу, как делали голодранцы вокруг нас, мы не хотели. Но дедушка усиленно учился, одновременно работая на всех возможных работах по вечерам и в выходные, а затем, блестяще окончив институт, стал единственным, кого пригласили на службу из нашей глуши аж в саму Москву, что было равносильно полету на Луну – ты поймешь такое сравнение. Моисей Григорьевич стал ведущим инженером в очень серьезном научном институте.

Ну а потом началась война… Как я тебе много раз говорила, Левушка, дедушка рвался воевать, но он уже был главным специалистом своего важного предприятия, и их всех в один день увезли в далекую Самару, которую большевики переименовали в Куйбышев, в честь одного из своих кровопийц, вовремя прибитого товарищами по большевистской банде, – благодаря этому он не успел погубить еще больше невинных душ. Так вот, дедушка уехал, а мы с твоей четырехлетней мамой отправились за ним в эвакуацию на поезде, который сначала закидали бомбами огромные немецкие самолеты, а потом вслед за ними маленькие самолетики расстреливали обезумевших от ужаса, ползающих вдоль железной дороги полуживых людей. Черные страшные машины жутко гудели и летели так низко, что у меня в памяти навечно остались эти звуки, и даже лицо одного из летчиков я запомнила. Накрыла я дочку своим телом, как в каком-то еще немом фильме подсмотрела, и приготовилась умирать, но, видно, кто-то там наверху оставил нас жить, правда потом, много лет спустя, исправил свою ошибку и добил мою дочку Фирочку.

А коммунисты во главе со своим главным бандитом? Где они были, Левочка? Как только я научилась говорить и понимать, я только и слышала про победоносную Красную Армию, готовую дать отпор любому врагу, а нас, беззащитных женщин и детей, убивали в чистом поле, и там не было ни одного самолета, ни даже солдатика наших доблестных войск! Какими-то неимоверными усилиями машинистов или кочегаров, кто там из них остался в живых, удалось прицепить к паровозу два уцелевших вагона, и мы, вместе с ранеными и умирающими, двинулись дальше. Я плохо помню, как доехали до Самары, да еще и нога распухла. Я-то сначала думала ушиб, а оказалось – перелом. Я как будто под наркозом была от страшной картины…

На вокзале нас встретил твой дедушка, так он, как в сказке, мгновенно постарел за минуту, увидев меня с твоей мамой, громко плачущей в сером от грязи одеяльце. Мы стояли, крепко обнявшись на перроне, рыдая и воя, два взрослых человека, и в объятьях стискивали маленького четырехлетнего человечка. Люди кругом хаотично бегали, перекрикивая шум поезда, но мы как будто не замечали этого, все сильнее прижимались друг к другу, пока нас не расцепил крепкий старичок, оказавшийся дедушкиным водителем. Когда мы ехали к нашему временному жилищу, Трофим Ильич – так звали этого прекрасного и не по годам наивного человека, не раз помогавшего нам в то трудное время, – крутя скрипучую баранку, полуобернулся и сказал мне, улыбаясь беззубым ртом: «Ничего, хозяйка, все скоро исправится и люди после войны будут совсем другими – счастливее, а значит, добрее. Ты, главное, держись и верь в это, тогда и дочурка радостной вырастет».

Первая зима в эвакуации была злой, холодной и какой-то всегда темной. Мне казалось, что в этом краю никогда не бывает теплых дней, а твоя умненькая еврейская мамочка, едва научившись нормально говорить, однажды спросила меня, не приходили ли злобные фашисты специально, чтобы забрать себе наше солнышко. Дедушка работал днями и часто ночами, зато у нас был продовольственный паек, с которым можно было как-то прожить, что вызывало злобу наших соседей из местных, постоянно шипевших на кухне, что, мол, приехали жиды, так умудрились и здесь пристроиться. Все это говорилось между собой, но так, чтобы мы слышали. Моисей как-то даже подрался с одним пропойцей, но силы были неравными, и я отчетливо помню, как держала на коленях запрокинутую голову мужа, чтобы остановить кровь из разбитого носа, и со слезами на глазах мечтала вырваться из этого кошмара, считая себя самой несчастной на этой несчастной земле. Но даже наши ненавистные соседи надолго умолкли, когда к нам в комнатушку-чулан подселили двух сестер-подростков, которым непостижимым образом удалось сбежать из маленькой деревушки под Киевом. Они наперебой, плача и трясясь от страха, рассказывали об ужасах оккупации. Как однажды немцы, согнав евреев со всех окрестных деревень в два огромных заброшенных сарая и один коровник, держали их там две недели почти без еды и питья. Мужчин по утрам забирали в лес, где они копали окопы, и до смерти напуганные люди с надеждой думали, что немцы готовятся обороняться, потому что со дня на день появятся наши освободительные дивизии, но вместо этого как-то ранним утром в сараи ворвались разгоряченные алкоголем украинские полицаи и ударами палок и прикладов заставили всех обреченных построиться в колонну и быстрым шагом двинуться к лесу. Люди не понимали, что их ждет дальше, но готовились к самому худшему, всех сковал животный страх. Матери несли на руках младенцев, а дети постарше жались к ногам мужчин. Иногда семьи замедляли ход и обнимали друг друга, поддерживая и прощаясь одновременно. Полицаи подскакивали к ним и с грязной руганью жестоко били, пинками подгоняли идти дальше. На опушке леса ровными рядами стояли немецкие солдаты и их до блеска начищенные бляхи ремней отсвечивали в лучах поднимающегося солнца, как запомнилось одной из сестренок. А потом начался ад. Евреев заставляли раздеться и под ударами дубинок бежать к свежевырытым рвам. Сестры вцепились с обеих сторон в свою маму, но два здоровенных украинца оторвали их, а мать бросили в толпу, как мешок картошки. И вдруг девчонок среди этого хаоса, истошных воплей, плача, грубых окриков полицаев и немцев узнал один из местных, стоящих в оцеплении. Он иногда помогал их матери по хозяйству, и та, бывало, оставляла его обедать. Схватил обеих за волосы и поволок за пригорок. «Куда ты их, Гринька», – кричал кто-то сзади. «Уж больно сочны жидовки, вздрюкаю их напоследок», – парень почти выдирал волосы визжащим и упирающимся девочкам, таща за собой. За пригорком он встряхнул их и больно надавал по щекам. «Значится так… Неситесь отсюда пулей ровно вперед с полчаса до церкви, а там второй дом от нее. Если повезет, найдете мою маманю, скажете, что, мол, Гриша прислал. Она чего из вещей и еды даст, и тикайте дальше, может, и спасет вас бог ваш жидовский. А здесь сейчас убивать начнут». Девочки, не помня себя, бросились наутек. Где-то позади то смолкали, то вновь раздавались крики, прерываемые пулеметными очередями…

Несчастным девчонкам действительно повезло – добрая женщина оказалась в хате, переодела их в старую крестьянскую одежду, видимо, еще своей молодости, собрала нехитрую снедь в дорогу и даже умудрилась постричь почти налысо черные смоляные волосы младшей сестры, чтобы ее еврейство не так уж бросалось в глаза. До следующего села девочек довез на дребезжащей повозке какой-то старичок, всю дорогу укрывавший их тряпьем и сеном. После этого сестры углубились в лес и блуждали там с неделю, уже почти без еды и продрогшие до костей, пока не наткнулись на десяток ободранных и таких же голодных русских солдат. Через несколько дней они встретили еще какое-то подразделение Красной Армии, даже при командире, также надеющееся перейти за линию фронта. В конце концов, еще через неделю, полумертвые от усталости бойцы вышли к своим. Всех солдат немедленно разоружили и увели в неизвестном направлении, а девочек, выслушав их страшные рассказы и не поверив ни единому слову, с обозом раненых отправили в тыл, где после долгих дней передвижений погрузили на поезд на какой-то уцелевшей станции…