Текст книги "Дышать! Воспоминания о прошлом и будущем. Семь историй на сломе эпох"

Здесь бабушка обычно делала паузу, а сейчас даже немного всплакнула, раскачивая головой как маятником и непроизвольно поглаживая Левину руку.

– Сестры были тихие и скромные, все время сидели в своей комнатенке, куда постоянно прибегала Фирочка, твоя будущая мама. Девочки очень привязались к ней, а я тайком наблюдала за их нехитрыми играми, в которых сквозило беззаботное детское счастье. Впрочем, длилось это совсем недолго. Очередная комиссия большевиков-бездельников забрала девочек в детский дом, что находился на другом конце города. Я пыталась возразить, просила оставить сестричек с нами. «Не положено несовершеннолетним жить в чужих домах», – жестко одернула меня мужеподобная комиссарша; можно подумать, детский дом станет родным для сироток… «Вы, мамаша, помалкивали бы, а то приехали из столиц и живете тут лучше многих, – продолжила она. – А уж если кому совсем невмоготу, то терпеть недолго осталось. Еще пара месяцев – и войне конец, а там, глядишь, и все изменится». Вот уж любимая фраза всех этих коммунистов…

Недолгая война, Левушка, еще два с лишним года держала нас в страхе за будущее, среди чужих людей. Однако «все проходит и это пройдёт», как сказал Соломон (бабушка в каждом разговоре и не всегда к месту повторяла эту философскую фразу, но тут она была в самый раз). «Он ведь, наверное, даже не подозревал, что незамысловатые слова его многие века будут давать волю и смысл жизни для его соплеменников. – Бабушка в каждом разговоре и не всегда к месту повторяла эту философскую фразу, но тут она была в самый раз». – В конце концов страшное побоище закончилось и мы вернулись в Москву, о чем мечтали короткими по времени, но длинными от бессонницы ночами. Дедушка начал работать на своем прежнем месте, но очень быстро получил повышение. Он ведь умудрился изобрести что-то очень важное в строительстве мостов, чего – я и не упомню теперь, да и особо никогда не понимала. У него была куча высоких большевистских наград и благодарностей. Когда к нам в крошечную квартирку приходили в гости солидные ученые, даже парочка академиков захаживала, они, легонько выпив, всегда цокали языками и крутили своими профессорскими головами, нахваливая дедушкин ум и называя его то гением, то самородком. Мне всегда казалось, что они неприкрыто завидуют ему. Впоследствии знакомство с этими большими людьми сыграет зловещую роль в нашей судьбе, а пока мы были как никогда счастливы в те недолгие мгновения послевоенной жизни. Моисей с блеском защитил диссертацию, твоя прекрасная мамочка поступила в университет, куда практически не брали евреев, но куда ж деться, если она опередила всех на экзаменах. Нам выделили квартиру близко к центру Москвы, дом был почти новым, а наше жилище выглядело неприлично огромным. Я навсегда запомнила, как мы сидели втроем, обнявшись, на единственном диване, ждали звонка в дверь, нам должны были доставить купленную мебель, и строили планы на ближайшие годы. Дедушка крепко сжал мои плечи и сказал, глядя в только что отмытое окно, пока свободное от занавесок, все в лучах весеннего солнышка: «Томочка, а ведь жизнь все-таки изменилась… и на нашей улице начался праздник».

К сожалению, Левушка, праздник был совсем недолгим. Дребезжащий звук звонка оповестил, что нам привезли пару кроватей и шкафов, а через несколько дней дребезжание превратилось в хрип, затем звонок совсем сломался, как и почти все в этой квартире, оставленной предыдущими жильцами. Мы с дедушкой каждый день откладывали вызов электрика, а потом и вовсе смирились, что надо не звонить, а стучать. И вот однажды, совсем ранним утром, нас разбудил настойчивый грохот руками и ногами в хлипкую дверь. Мы подскочили на кровати как по команде, едва не ударившись головами. Моисей так же крепко, как и в наш первый день здесь, обнял меня и пристально посмотрел в глаза немигающим взглядом, который остался со мной на всю жизнь. Он не сказал ни слова, но я все поняла.

Пока мы спешно накидывали на себя одежду, замок выбили и в коридор вошли четверо хмурых чекистов, а за ними помятый участковый и пара испуганных соседей в качестве понятых. Моисею наспех зачитали бумажку об обыске и аресте, и все выглядело даже благообразно, пока из комнаты не выбежала твоя мама. Она упала на колени и зарыдала в голос, крепко обхватив ноги отца. Фирочку грубо оторвали от него и толкнули так сильно, что она ударилась головой о батарею. Этот шрам на лбу остался у нее навсегда, как ты помнишь… я тебе много раз описывала эту жуткую сцену. А я только тогда окончательно осознала, что, если эти большевики так безнаказанно ведут себя, значит, это вовсе не ошибка и вопрос с Моисеем уже решен.

Один из академиков, пару раз приходивший к нам, оказался родным братом некоего ленинградского партийного начальника, а тогда арестовали все руководство этого города, как говорили, за заговор против Сталина. На допросах этот академик назвал Моисея Гольдаха своим сообщником и даже особо упомянул, что дедушка якобы спроектировал мост, который сразу после начала эксплуатации должен был разрушиться, а это несомненная диверсия против Советской власти. Вот тут и всплыли письма от дедушкиных братьев из-за границы, которые, как ты, Левочка, тоже должен помнить, мы никогда и не читали. Уж не знаю, каким чудом мне удалось получить свидание с Моисеем на Лубянке, в этом логове мерзких коммунистов-палачей, но я один раз все же увидела твоего дедушку. Он выглядел ужасно, весь измазанный какой-то белой известью. Видимо, его сильно били.

Взгляд моего мужа всегда, даже в самые тяжелые минуты нашей жизни, оставался ясным и жизнелюбивым, а тут я увидела пустые глаза самого родного мне человека, человека, потерявшего веру во спасение…

Через два месяца я получила бумагу, что Моисей Григорьевич Гольдах умер в тюрьме от сердечного приступа, и только спустя без малого пять лет после смерти самого кровожадного садиста, этого выродка Сталина, меня вызвали на страшную Лубянку, где какой-то молодой гэбист с немытыми сальными волосами вручил мне другую бумажку, где было написано, что Гольдах М. Г. был расстрелян по приговору какого-то там суда и сейчас посмертно реабилитирован. Чекист поднял на меня свои жидкие рыбьи глаза и заученно сказал тоненьким голоском: «Много всего было, гражданочка. Но теперь настоящих врагов мы уничтожаем, и скоро все изменится».

Я могла бы рассказать тебе, Левушка, еще много историй про то, как ничего не изменилось. Как тяжело приходилось твоей маме в университете, потому что она все годы учебы была лучшая на курсе, но это не входило в планы коммунистов – какая-то еврейская девочка, да еще и дочка врага народа, хоть и стыдливо помилованного посмертно. Как у твоей мамы отняли золотую медаль, отдав ее чьей-то родственнице. Как твоему папе, самому лучшему специалисту-атомщику, специально не давали повышение по службе, потому что любая высокая должность в их ведомстве предполагала командировки за рубеж на всякие симпозиумы и конференции, а как же отпускать туда еврея, да еще и не члена их злодейской партии. И Михаил, твой прекрасный и талантливейший отец, учил своим изобретениям выездных и политически устойчивых коллег, которые должны были достойно представлять советскую науку на международных встречах.

Поэтому, дорогой внучек, я твердо убеждена в том, что и нам никогда не дадут уехать отсюда, но какие бы трудности ни выпадали тебе на пути, помни, что здесь мы родились и главное – не где прожить свою жизнь, а как!

В очередной раз закончив повествование на пафосной ноте, Тамара Марковна даже привстала, распрямив плечи. Преисполненная чувством выполненного долга перед внуком, а также уверенная в силе своих доводов и в неизменчивости мира вокруг, она смотрела мимо Льва куда-то вдаль.

Лева понял, что переубеждать бабушку бесполезно, и с выражением искреннего согласия на лице попытался покинуть лобное место, но Тамара Марковна остановила его, видимо, вспомнив что-то важное.

– Да, Лев, ты будешь опять посмеиваться над глупой брюзжащей старухой, который раз повторяющей одни и те же прописные истины, но каждый человек может с уверенностью отстаивать только то, что прошел и испытал сам. Я много рассказывала тебе про плохих и жестоких людей вокруг нас, но и хороших, бескорыстных, неоднократно помогавших нам, было немало. Всегда старайся делать добро, не думая, как тебе воздастся за него, и поверь, когда-нибудь, совсем с неожиданной стороны, тебе придет благодарность, а если и нет, то ты все равно правильно проживешь свой долгий век.

А напоследок скажу, о чем не говорила раньше. Где-то через полгода после официальной реабилитации Моисея я получила письмо от Сони – это была одна из несчастных сестер, живших с нами в эвакуации. Она вернулась на Украину, жила и работала врачом в Киеве, а сразу после войны похоронила свою младшую сестричку Женечку, умершую от непонятной желудочной болезни. Соня где-то прочитала про моего мужа, про его расстрел и реабилитацию и нашла наш адрес. Милая девочка, она писала про голод и холод, про страдания в этом детском доме, и, оказывается, твой дедушка несколько раз в неделю тайком все эти тяжкие военные годы приносил и им, и другим детям еду и лекарства, а я об этом даже не догадывалась. Моисей за большую взятку устроил больную Женечку в военный госпиталь, продлив девочке еще немного ее короткую жизнь. После этого письма я вспомнила, что муж жаловался на уменьшение спецпайка на предприятии. Понятно, почему этот паек вдруг стал в два раза меньше. Твоя мама и Соня опять сдружились и несколько раз встречались в Москве. А когда Фирочка и Миша погибли, единственным человеком, кто помогал и помогает нам с тобой все годы материально, как раз и была Соня, совершенно чужой нам человек с большим сердцем.

Тамара Марковна бережно достала вырезку из газеты. С фотографии смотрела миловидная женщина, а подпись под снимком говорила, что София Яковлевна Быстрицкая стала самым молодым доктором медицинских наук в Киеве.

– Вот так-то, – подытожила бабушка свою воспитательную беседу и, потрепав внука по непослушным кудрям, неспешно удалилась на кухню.

Попытки склонить бабушку к обретению нового смысла жизни в солнечном царствии Израилевом ни к чему не привели, и Гольдах выстроил четкий план: сначала он поступает на исторический факультет университета, а выйдя оттуда великим специалистом по Ближнему Востоку, постарается попасть в любую подходящую страну, после чего, ускользнув от чуткого взора «комитетчиков», совершит побег. Почти каждую ночь, перед тем как заснуть, Лев разыгрывал в голове все новые и новые сцены героического прыжка через ограду американского посольства. Или, переодевшись в женское платье, он и его красавица возлюбленная (несомненно, работающая на Моссад) запрыгивают в кузов грузовика, и тот на огромной скорости увозит молодого гениального ученого от преследователей в черных кожаных пальто… Мечты раскрашивались все более яркими красками, и уже в некоторых эпизодах Лев лихо отстреливался невесть откуда взявшимся револьвером, а затем раздавал интервью крупнейшим газетам мира, сидя в пресс-центре лучшего отеля Иерусалима, иногда чуть заметно морщась от пулевого ранения в плечо.

Томная и теплая нега воображаемых подвигов была вероломно развеяна, когда однажды вечером вместо толпы журналистов в комнату ворвалась разъяренная бабушка, случайно обнаружившая в сумке Левочки документы для поступления на исторический факультет университета, где исторически не было военной кафедры, а значит, и освобождения от призыва в армию после окончания учебы. Тамара Марковна больше не тратила время на примеры из собственной жизни и жизни других людей, чтобы убедить внука в самоубийственности данной авантюры, – она лишь неестественно громко кричала о том, что, поскольку не желает видеть свое самое любимое чадо трупом после первых дней службы в армии, то чадо попадет туда только через ее труп.

После бабушкиной пылкой речи Лев распрощался с мечтой о скором переезде в Землю Обетованную – надо было думать о поступлении в «правильный» технический вуз, имевший военную кафедру. Страх перед возможным попаданием в армию усиливался с каждым днем, и Гольдах с ужасом рисовал в воображении картины постоянных избиений и унижений со стороны злобных старослужащих, одинаково ненавидящих и евреев, и москвичей. В жутком месте под названием «армия» не спасут ни футбольные таланты, ни знание истории, потому предсказанный когда-то бабушкой долгий век жизни уже казался нереальным.

В конце концов Левин выбор пал на неприметный и совсем не престижный институт в далеком Подмосковье, куда были шансы пробиться, несмотря на то что он ничего не смыслил в точных науках и слабо представлял, как начертить самую простую геометрическую фигуру. И тут на боевую позицию снова вышла бабушка. Тамара Марковна развила кипучую деятельность – она обращалась к многочисленным родственникам, она целыми днями носилась по столице, встречаясь со знакомыми знакомых в поисках выхода на чудо-человека, который в состоянии помочь талантливому, но нерадивому внуку попасть в мытищинскую инженерную кузницу, дабы дать старт его успешной карьере и, главное, помочь мальчику избежать страшной трагедии в армейских казематах.

В один из дней в дом к Гольдахам заявилось странного вида существо мужского пола с трясущейся головой и в видавшем виды мятом костюме. Мужчина долго и скрупулезно объяснял методику сдачи вступительных экзаменов, заключавшуюся в том, что при выборе билетов нужно подать знак рукой экзаменатору, а также рассказал, какие пометки следует сделать на листах при сдаче письменных работ. Он сидел близко и чуть ли не шепотом рассказывал о тонкостях прохода в студенческий мир. От него очень плохо пахло, но Гольдах понимал, что сейчас решается его судьба, и терпеливо задерживал дыхание, ожидая окончания инструктажа.

Поступление в спасительный вуз состоялось, и только спустя время Левушка обратил внимание на исчезновение из дома главной реликвии – старинной меноры, которая была связана со смертью прекрасной Уни. Хотя бабушка никогда не объясняла, какой ценой было добыто освобождение от службы в Вооруженных силах, догадаться можно было и без слов.

Обучение непонятным дисциплинам шло со скрипом, а окружавшие Гольдаха сокурсники мало чем отличались от дворовых ребят, деливших с ним неулыбчивое детство, поэтому Левушка жил мечтами о далекой солнечной стране, от которой, как он не переставал надеяться, его отделяли пять длинных и скорее всего безрадостных лет.

Но чудеса случаются внезапно и непредсказуемо. В параллельной группе с Гольдахом училась скромная еврейская девочка, невесть откуда и как попавшая в мытищинскую обитель высшего образования, где жизнь абсорбировала неудачников всех мастей. Аллочка состояла из огромных массивных очков, которые увеличивали ее глаза и делали еще меньше миниатюрные черты лица, а гривка непослушных, всегда недопричесанных рыжих волос всей своей тяжестью давила на тоненькую непропорциональную фигурку. Образ полудетской незащищенности не вызывал никаких эмоций у мужской части института, однако Лева, случайно столкнувшись с ней на втором курсе, окончательно потерял сон, и до этого постоянно прерываемый мечтами о будущем. Теперь все мысли влюбленного юноши были заняты Аллочкой. Гольдах «нечаянно» сталкивался с дамой сердца в студенческой столовой, где на самом деле томительно караулил ее часами, «совершенно случайно» оказывался в физкультурном корпусе, «перепутав» время занятий, или же ходил нескончаемыми кругами перед входом в институт, делая вид, что усиленно заучивает конспект, хотя держал в руках девственно-чистую тетрадь. Одногруппники Аллы конечно же заметили нелепые «ходы» юноши, неуклюже пытавшегося замаскировать свою влюбленность, и беззлобно посмеивались над девушкой, называя ее «хладнокровной покорительницей сердец». Сам Лева всякий раз давал себе слово, что на следующий день подойдет к возлюбленной и на едином выдохе предложит «дружить». Он был готов к любому исходу событий, кроме отказа, в твердой уверенности, что он не переживет этого. Борьба с самим собой могла продолжаться бессрочно, но на помощь пришла подруга Аллы, которая однажды, сжалившись над окоченевшем на морозе юношей, молча схватила испуганного Льва и притащила в аудиторию, где после занятий Аллочка играла в студенческом театре.

– Значит, так, – громко вскричала Ирина (так звали подругу), прервав репетицию какой-то заумной пьесы, – пока вы тут разыгрываете всякую современную чушь, мы навсегда потеряем Отелло, Ромео и Тристана в одном лице. Мальчик если не замерзнет на морозе, то уж точно умрет от разрыва влюбленного сердца!

Ира подтолкнула пунцового юношу к Алле, тоже покрасневшей, отчего цвет ее лица почти слился с цветом волос, а Лев, не слыша ни смеха окружающих, ни гневных реплик руководителя театрального кружка, полушепотом извинялся перед Аллой за эту ужасную сцену.

Гольдах не понял, как оказался в коридоре, – видимо, его все же изгнали из аудитории, но он почувствовал, что в неловком молчании девушки не было и тени неприязни.

Следующий шаг спустя несколько дней дался уже менее болезненно, и постепенно молодые люди начали встречаться. Алла изначально отнеслась к своему ухажеру очень тепло, но больше по-дружески, поэтому первый несмелый поцелуй обескуражил ее. Ну а затем тоненькие веточки любви незаметно расцвели, и Лева с Аллочкой уже не мыслили провести и дня друг без друга. Первая любовь разбудила в обоих какие-то несовременные нежные и бережные чувства, и даже самые циничные однокурсники очень быстро притихли, перестав отпускать не всегда безобидные шутки в адрес так солнечно сияющих влюбленных. При каждом удобном случае Аллочка и Лев обнимались, прячась в многочисленных уголках института. Любовь была всепоглощающей, но молодые люди поставили цель на будущее, заключавшуюся в углубленном изучении иврита и мгновенном переезде на вожделенную землю предков сразу после получения Левушкой спасительного военного билета с отметкой о прохождении воинской службы в рамках кафедры ненавистного, но очень нужного вуза. Цель была представлена бабушке одновременно со знакомством с невестой. Тамара Марковна была настолько очарована выбором внука, что весь долгий вечер рассказывала Аллочке историю своей жизни, которая, на удивление, в новой интерпретации оказалась свободной от ужасов большевизма и была целиком посвящена высоким отношениям с рано ушедшим в мир иной Моисеем. Рассказывала она и о чудесных взаимоотношениях Левиных родителей, также до срока покинувших бренную землю. Из уст бабушки сладким елеем лилась история Большой Любви на фоне где-то вдалеке бушевавших войн. На прощание Тамара Марковна долго обнимала и целовала Аллочку, и Леве стоило неимоверных усилий вырвать наконец подругу из рук оказавшейся столь романтичной бабули.

А еще через несколько дней состоялось знакомство с доброжелательными родителями Аллы. Те рассыпались в комплиментах Льву, но уговаривали молодых не торопиться с заключением брака, мотивируя это возможной беременностью дочери. Якобы беременность помешает ей получить такое нужное всем еврейским девочкам высшее образование. (Видимо, в глубине своих родительских душ они надеялись, что партия дочки будет лучше, когда нагрянет вторая, более осознанная влюбленность.)

Когда Гольдах собирался откланяться, его отозвал на кухню отец Аллы. После традиционных слов о мужской обязанности оберегать их любимое чадо он искренне посоветовал Леве максимально серьезно отнестись к обучению на военной кафедре, ибо, кроме возможности стать лейтенантом запаса Советской Армии, не убивая лучшие годы в казармах родины, еще важнее, что офицеры из России остаются офицерами и в Израиле, а это гораздо безопасней в стране, сотрясаемой частыми конфликтами с воинственными арабами.

В первый же день занятий на военной кафедре случился мелкий эпизод, в корне изменивший судьбу будущего офицера запаса. К толкавшимся в курилке студентам подошел немного помятый вояка со следами хронической алкогольной зависимости и приказал вынести из подвала все предметы, необходимые для подготовки защитников Великой державы. Мальчишки, расталкивая друг друга, радостно похватали учебные автоматы и гранаты, довольно искусно выполненные макеты танков и орудий, а Гольдаху достался пионерский барабан с приклеенными изолентой палочками.

По дороге в аудиторию Левушку громким командным голосом остановил завкафедрой – полковник Николай Иванович Железнов, мужчина бравый и крепкий, под стать своей фамилии.

– Курсант… э-э… доложить по форме!

Лева был не очень осведомлен о форме ответа, но на всякий случай постарался максимально точно попасть в тональность:

– Курсант Гольдах выполняет приказ по перемещению оборудования на полигон!

– Вижу, что Гольдах, а не Иванов, – загоготал полковник бородатой армейской шутке. – Барабанщик, что ли?

Лева, не на шутку испугавшись – а вдруг что не так с этим барабаном? – четко, в стиле любимых бабушкой фильмов про войну, вытянулся во фрунт и отрапортовал:

– Так точно, товарищ полковник, барабанщик со школы еще!

– Это хорошо, что барабанщик со школой, – Железнов ухмыльнулся в пышные усы. – А то у нас тут бездари до тебя играли. Возьми второго себе и будете стучать на построениях и маршах на плацу! Вы ж, Гольдахи, стучать умеете лучше всех, – полковник рассмеялся очередной своей остроте.

Дуэт сформировался быстро – Лева нашел веселого сокурсника, который играл на ударных в студенческом ансамбле, и вместе они незатейливо отстукивали единственный марш, знакомый каждому, кто хоть раз в жизни бил ладошками по любой подвернувшийся поверхности.

Следующие два с лишним года пребывания в институте пролетели в скучном ритме лекций, зачетов и экзаменов. Каждый семестр наполнялся новыми, еще менее понятными предметами. Леву пугали уже сами названия: всякие героические сопротивления материалов, системы автоматических управлений чем-то, заумные теории механизмов и машин… Но особенный ужас вызывало то, что все это надо было чертить, а чертить Гольдах и вовсе не умел. Какая-то важная часть пытливого Левушкиного мозга была полностью заблокирована, и он ровным счетом ничего не мог нарисовать, а тем более начертить. Спасали его язык да всякие истории с географиями. Ночами Лева строчил половине курса рефераты и сочинения в обмен на чертежи и решенные задачи, понять смысл которых смышленому еврею оказалось вообще не под силу. Ну и, конечно, помогала божественная Аллочка, прилежно учившаяся, можно сказать, за двоих. Девчушка была наполнена любовью и мечтами о долгой жизни с нерадивым, нескладным, но таким дорогим и родным…

Обучение в институте подходило к концу, и впереди были летние военные сборы. Уж чего только о них не рассказывали… По слухам, несчастных студентов отправляли в настоящую воинскую часть, где солдаты-срочники по-своему обучали изнеженных столичных юношей, подвергая их немыслимым издевательствам, а часто и побоям. Мрачное слово «дедовщина», въевшись в плоть, не давало спать, да еще и Алла случайно подлила масла в огонь, познакомив Левушку с тщедушным пареньком, – они занимались вместе в театральной студии. Паренек этот, уже окончивший институт, даже по прошествии длительного времени пребывал в возбужденно-истерическом состоянии, когда говорил про эти сборы. Округлив глаза, он поведал Льву про пытку под названием «Курс молодого бойца», когда несчастных студентов поднимали с кроватей ни свет ни заря и заставляли бегать в полном обмундировании немыслимое количество километров, ползать по грязи вонючих болот, взбираться на опасные каменистые горы, а потом бессонными ночами и стоять в караулах.

На общем семейном совете с участием Аллочки и бабушки было решено добыть волшебную справку, способную освободить Льва от тяжелых физических нагрузок, переохлаждений и, на всякий случай, от эмоционального стресса, что, по мнению Тамары Марковны, должно было отпугнуть потенциальных садистов и насильников в лице совершенно диких русских солдат. Бабушка снова воспряла духом, взяв на себя миссию спасения уже не только единственного внука, но и будущей семьи. Для осуществления намеченной цели задействовали старых и новых родственников, а также подключили связи далекой киевской Сони, продолжавшей успешно трудиться на ниве медицины в Киеве.

Пока объединенными усилиями рождалась столь необходимая бумажка, судьба чуть было не подбросила Гольдахам приятный, хоть и немного болезненный сюрприз. На пресловутой военной кафедре предстояли стрельбы из видавших виды автоматов времен победоносного окончания Великой Отечественной войны. Это интересное занятие предваряли зачеты по быстрой сборке и разборке оружия. Отношения с практической механикой складывались у Льва еще хуже, чем с теоретической, поэтому будущий воин уже на первой пробной сборке-разборке умудрился засунуть руку в затвор, откуда она вышла с сильно окровавленным пальцем под истошный Левочкин крик. На следующие сутки палец удвоился в размере, и Левочка отправился в больницу в твердой уверенности заполучить документ о частичной потере возможности в полную силу готовиться к защите рубежей Отчизны. Он с гордостью сообщил о своем спонтанном подвиге бабушке, снимая с Тамары Марковны тяжкое бремя добычи фиктивной справки.

В больнице врач небрежно покрутил распухший палец и, сделав несколько снимков, назначил небольшую операцию через несколько дней. Левушка торжественно вернулся домой, перебинтованный какой-то старушкой-санитаркой, и под глубокие вздохи испуганной бабушки и тревожные поцелуи возлюбленной рассказал об операции. В глубине души он сиял от счастья – операция означала избавление от ужасов армейского бытия. Сидящие рядом два самых близких ему человека на земле казались Левушке еще более любимыми. Впереди оставался всего лишь год бесполезного обучения, а дальше – путь в страну грез и мечтаний, куда он отправится, крепко обнимая прелестную Аллочку зажившей рукой.

Настал день операции. В палате, кроме Гольдаха, находился студент-японец – он нервно вышагивал по периметру, сильно хромая на одну ногу. Вскоре пришел хирург с уже знакомой пожилой медсестрой и сообщил Льву информацию, видимо, больше пытаясь произвести впечатление на диковинного иностранца:

– Операция относится к разряду легких, начнется через полчаса, продлится не более десяти минут и будет выполнена под местной анестезией, именуемой в народе «заморозка», – доктор съежился всем телом, изображая мороз японцу, забившемуся в угол после слова «анестезия».

С чувством правильно выполненного интернационального долга хирург удалился, а японец с неестественно расширившимися от страха азиатскими глазами робко обратился к товарищу по несчастью на ломаном русском языке:

– Прощу прошения, я первый раз в рашн клиник. У меня больной нога, и доктор сказал, что почти не будет наркоз, а мне говорить родители в Токио, что в Россия всегда делать большая общий анестезия и не рассказывать об этом больному человек. А это нельзя просто так без согласие – это не есть законно, можно умирать. Я очень боялся и боюсь опять. Можно вы еще раз точно узнать!

Гольдах всегда с упоением участвовал в дискуссиях о преимуществах западного образа жизни, где налицо товарное изобилие и полно всяких свобод, но сейчас ему стало нестерпимо обидно за свою страну. Нахмурившись, он даже встал.

– Вы вот там у себя думаете, что у нас по улицам ходят медведи, а мы рядом идем, запивая мороженое водкой. Может, и не все у нас самое передовое, но уж медицина, несомненно, лучшая в мире, и ни один врач никогда не усыпит пациента без предварительной подготовки, а тем более без согласия! Вам там совсем промыли мозги пропагандой. – Размахивая руками, Гольдах так распалился, что не заметил, как ударился перебинтованным пальцем о стену. Вскрикнув, он сразу смягчился и добавил, панибратски перейдя на «ты»: – Не волнуйся, все будет отлично. У нас все хирурги с мировым именем. Будешь бегать скоро, как олень.

Через мгновенье в палате появилась санитарка с коляской, усадила Льва и повезла в операционную. Хирург приветливо кивнул, размотал покалеченный палец, сделал обезболивающий укол и… следующим воспоминанием было пробуждение в палате, где над ним, лежащим на кровати, нависало перекошенное от ужаса лицо нового друга. Откуда-то издалека долетел голос медсестры:

– Ну, пора просыпаться, милок! Профессор решил тебе в последний момент укольчик хороший сделать, чтоб ты поспал чутка и не нервничал. Вот все и прошло.

Пока Лев пытался что-то вымолвить, в дверях появился врач и дружески похлопал по плечу застывшего в оцепенении камикадзе:

– Поехали, самурай. Твой сосед уже отстрелялся. Теперь стал новее нового. Может голыми руками родину защищать. Я ему даже заключение врачебное дал, что все функции полностью восстановлены. Забирай снимки и справку – глядишь, понадобится для чего, – уже обращаясь к Гольдаху, хирург протянул ему папку с бумагами.

Вскоре Тамара Марковна сумела-таки добыть нужный документ, скрепленный десятком печатей и подписей и гласивший, что тяжелый недуг Льва Михайловича Гольдаха не позволяет ему выполнять никакие работы, связанные с нагрузками, пусть даже минимальными. Окрыленный наличием охранной бумажки, Лева с легким сердцем отправился с братьями по оружию в окрестности провинциального городка, где надеялся пересидеть военные сборы, коротая время в уютной комнате писаря при штабе или в каморке хлебореза на кухне.

На улице стояла ласковая солнечная погода. Новобранцев расселили в лагере на опушке леса, по восемь человек в выцветших заштопанных палатках. Облачившись в застиранное обмундирование, Гольдах бодрым шагом направился к главному начальнику, полковнику Агееву. Кабинет полковника находился в единственном каменном здании в лагере. У входа скучали два солдата, а в приемной восседала ярко раскрашенная секретарша с огромными накладными ногтями.

– Курсант Гольдах прибыл к товарищу полковнику. У меня важное донесение, – с достоинством отчеканил Лев.

Секретарша, не отрывая взгляда от созерцания своего маникюра, кивком разрешила войти.

Агеев стоял у окна и курил, в задумчивости глядя в даль бескрайних лесов.

– Товарищ полковник, разрешите доложить. Вот! – Гольдах положил аккуратно сложенную справку на стол.

Агеев молча взял ее, внимательно прочитал и так же аккуратно положил в красивый бронзовый короб.

– Благодарю Вас, курсант, за важный и своевременный документ, – нарушил молчание полковник. Затем неторопливо поджег окурком листок с четырех сторон и, подойдя вплотную к Левушке, дохнул на него табачным дымом. – Будем считать, что я забыл о твоем приходе, иначе каждый день будешь тут сортиры чистить! Шагом марш отсюда, – почти заорал он, чуть не оттолкнув ошарашенного Леву массивной грудью.