Текст книги "Дышать! Воспоминания о прошлом и будущем. Семь историй на сломе эпох"

Едва сойдя с поезда, он позвонил Аллочке в слабой надежде застать любимую дома. Но везение продолжалось – Аллочка взяла трубку и, услышав сбивчивый рассказ, даже заплакала от радости. Сложно сказать, каких усилий девушке стоило освободить квартиру, но уже через полчаса Гольдах влетел в распахнутую дверь, робко обнял дорогую и желанную и вопросительно посмотрел ей глаза. Аллочка молча кивнула, Левушка поднял ее как пушинку и донес до дивана…

Срочно отправленные на дачу родители подарили влюбленным чудесную ночь, а утром Левушка, расцелованный бабушкой, до которой наконец-то доехал, отправился покупать барабан. В первом же магазине на него посмотрели как на умалишенного, во втором долго смеялись, выспрашивая, из какого города приехал стриженый мальчик, в четырех последующих скучающие продавцы предлагали купить взамен свирель, финский рожок и даже саксофон по цене мотоцикла. А из последнего, который находился в подмосковных Люберцах, Гольдах чудом унес ноги, потому что магазин делил дверь с вино-водочной секцией, где собиралась вся местная «элита».

Поздно вечером разбитый и опустошенный Лева вернулся домой. Тамара Марковна, тайком пытавшаяся найти инструмент через удивленных такой необычной просьбой знакомых, подавленная, сидела на кухне и пила чай в обществе встревоженной Аллочки. До Левушки только сейчас окончательно дошел весь смысл его авантюры и особенно ее последствий. Возвращаться с пустыми руками нельзя ни в коем случае, и он судорожно перебирал в голове различные варианты. Можно было позвонить в милицию, сообщить о бомбе в консерватории и, пользуясь паникой, выкрасть барабан. Можно было поехать на завод-производитель где-то под Тулой и, представившись каким-нибудь инспектором, забрать инструмент в качестве взятки. Но все его безумные идеи в духе Остапа Бендера тянули на несколько лет пребывания в местах намного хуже военного лагеря. Лева уже решил было украсить свою физиономию синяком, чтобы потом рассказать о нападении в поезде с целью завладения дефицитным инструментом, но возлюбленная, которую он попросил подсобить, наотрез отказалась участвовать в такой афере. Посиделки в раздумьях затянулись далеко за полночь, и бабушка впервые предложила Аллочке остаться – а вдруг в короткие часы до возвращения Левушки в воинскую часть они сообща найдут выход из тупика?

Перед сном Гольдах буднично опорожнил на глазах изумленных женщин стакан водки и нетвердым шагом отправился к себе. Ночью он несколько раз вставал, нервно ходил по комнате, снова ложился, кряхтел и мычал, потом неожиданно подскочил на кровати, похлопал себя ладонями по голым ногам, подбежал к столу, выпил еще водки, через минуту прыгнул в постель и мгновенно заснул. Поутру Левушка выглядел абсолютно спокойным и, с удовольствием поглощая бабушкины блины, лишь загадочно улыбался.

Тепло распрощавшись с любимыми женщинами и так и не раскрыв секретную идею, Гольдах бодро двинулся в сторону родного института. Там он без труда разыскал полковника Железнова и сообщил, что на сборах срочно потребовался второй барабан: ожидается большой концерт с приглашением самого заместителя министра обороны, и потому принято решение максимально расширить музвзвод. Завкафедрой был немало обескуражен и даже хотел связаться с полковником Агеевым, но Гольдах был настолько убедителен, что Железнов, бормоча себе под нос что-то типа «совсем с ума посходили», распорядился выдать драгоценный реквизит из складских недр. Заполучив барабан, Гольдах устремил взор в небеса, показывая полковнику, что оборонное ведомство наверняка будет довольно скоростью выполнения задания. Железнов инстинктивно повторил движение Левиной головы и на некоторые время застыл, глядя в только что побеленный потолок.

– Полковник Агеев просил лично поблагодарить вас и выразить вам свое большое уважение, – отрапортовал Гольдах, вытянувшись в струнку.

– Да уж ладно, хитрый лис, – пробормотал польщенный завкафедрой, и Лева поспешил на обратный поезд. Сердце снова неистово билось, а Левушка, не чувствуя тяжести ноши, бодро перепрыгивал лужи, настукивая свободной рукой мотив похоронного марша в стиле аллегро виваче.

Полковник Агеев был несказанно обрадован, он крепко жал Гольдаху хрустящую кисть, причмокивал языком и даже предложил возместить покупку такого красивого барабана, наверняка новой модели. Но курсант Гольдах снисходительно отказался от денег, чем вызвал к себе еще большее уважение полковника, уже мысленно списавшего в свою пользу приличную сумму из выделенных институтом средств на непредвиденные расходы.

Последние три недели службы протекали в привычном режиме – музвзвод продолжал пафосно провожать в иные миры упокоившихся жителей. Количество желающих покинуть бренную землю пугающе увеличивалось, и оркестранты в душе желали здоровья сельчанам, устав от однообразия деревенских напитков и яств. Лева, исчерпавший свой писательский талант, строчил короткие послания домой, сопровождая их рисунками сердца как знака всеобъемлющей любви. Ввиду отсутствия даже малейшего намека на художественные навыки сердца больше походили на больную печень, но бабушке и Аллочке было все равно приятно получать от своего воина зарисовки неизвестных науке органов.

До вожделенного дембеля оставались считаные дни, когда на очередном вечернем построении Агеев разразился речью о том, что гордится будущими офицерами, прошедшими подготовку под его чутким руководством. Он выразил надежду, что, познав армейскую службу, многие курсанты решат связать свою жизнь с Вооруженными силами великой страны, а также сообщил, что через двое суток пройдет заключительный парад, который будет принимать генерал армии такой-то, завкафедрой полковник Железнов и ректор института.

Над Левушкой нависло очередное разоблачение. Не в силах держать в себе страшную тайну и рассчитывая на поддержку, он признался во всем Леониду. Командир не очень-то поддался состраданию, а лишь непрерывно хохотал, сквозь слезы выдавливая из себя что-то типа «ну ты реально гений, далеко пойдешь».

Утром был построен весь лагерь, музвзвод должен был, открывая парад, идти впереди колонны курсантов. Пока ждали высокое начальство, Лева слышал, как тяжелые капли пота капают на отполированный инструмент и отдаются противным звоном в ушах. Наконец появился какой-то дедушка в генеральских погонах, весь увешанный орденами; он, ректор, все проректоры и нескольких деканов поднялись на трибуну, а полковник Железнов тепло обнялся с Агеевым и встал рядом с ним. Левушка, прятавшийся в последнем ряду оркестра за могучей спиной барабанщика, не слышал, о чем они говорили, но сразу почувствовал устремленные на него взгляды двух полковников.

Музвзвод заиграл марш и двинулся вперед. Проходя мимо трибун, Левушка периферийным зрением видел, как Железнов кивает на него, а раскрасневшийся Агеев что-то отвечает, разводя руками.

Через полчаса парад закончился, и после команды «вольно» Лева старался не поворачиваться к трибунам, не питая надежд на спасение. Вскоре курсантов построили заново, и ректор, а затем и Агеев произнесли подобающие окончанию сборов речи, затем вручили памятные награды отличившимся. Вторично прозвучал приказ «вольно, разойдись», и студенты двинулись к своим палаткам.

Лева почти бегом сорвался с плаца, когда вдруг услышал басистый окрик Железнова в микрофон:

– Курсант Гольдах, срочно подойти к трибуне!

Пока Лева шел, ему казалось, что он погружается в кошмарный сон, в котором пытаешься убежать от врагов, но ноги упорно не слушаются. Из забытья его выдернул голос Железнова.

– Ну, доложи, ляденыш, как и где ты купил этот новый барабан? – брызгая слюной, заорал он. – Ты, сучий сын, решил, что умнее всех? Был бы ты, лядь, в настоящих войсках, а не в этом потешном полку, давно бы сгноил тебя в карцере, чтоб на всю жизнь запомнил, музыкант хренов! Но ты еще попадешь в армию! Где ректор? Выгнать прямо сейчас гаденыша из института! – Железнов бешено завращал глазами в поисках институтского руководства.

– Чего молчишь, курсант? – куда более спокойным тоном спросил Агеев. – Тут судьба твоя, может, решается из-за этого тамтама. Поведай уж двум седым офицерам, что ж так у тебя свербило и где именно, что ты в Москву сорвался обманом.

У Левы пересохло во рту, губы дрожали.

– Т-т-т-товарищ полковник, п-полковники, я не получал писем от невесты… я очень беспокоился… б-боялся, вдруг чего с ней чего… или она… – заикаясь, придумывал он на ходу. – Я вот хотел…

– Все хотят в твоем возрасте, – прервал его Агеев. – Говно ты сделал двум уважаемым людям! – И уже добродушно обратился к Железнову: – Ну вообще-то он даже денег не попросил у меня за якобы покупку барабана, что на эту расу не похоже совсем. Я уже тогда почувствовал неладное… – На лице Агеева мелькнуло что-то похожее на улыбку.

– Все равно наказать сученыша! – не унимался Железнов. – Меня, героя войны, как мальчишку, мля!

У Левы немного отлегло от сердца, и он попытался сопоставить возраст завкафедрой с историческими датами. Получалась только война американцев во Вьетнаме.

В этот момент подошел ректор с генералом.

– Чем отличился боец? – поинтересовался генерал.

– Да уж отличился так отличился, – поспешил проговорить Агеев. – Два наряда ему вне очереди за неуставной поступок! Кру-угом, шагом марш отсюда, – скомандовал полковник, и, удаляясь, Лева успел подсмотреть, как Агеев успокаивает все еще багрового Железнова.

Честно отработав двое суток на расчистке отхожих мест, Гольдах Лев Михайлович в звании лейтенанта запаса вернулся в Москву.

Дома новоиспеченный лейтенант в красках живописал свои приключения, и с каждым новым рассказом авантюрный флер нарастал. Бабушка уже почти умоляла, чтобы внук как-нибудь сыграл ей на трубе, и Лева клятвенно пообещал при случае показать, каких вершин мастерства может достигнуть человек без малейшего слуха.

Оставалось учиться меньше года. Аллочка с вещами переехала к Гольдахам и за долгими вечерними беседами с Тамарой Марковной умудрилась уговорить ее переехать в жаркие Палестины. Вскоре молодые поженились, и на свадьбе бабушка, сияя, по очереди обходила и обнимала новых родственников, на все лады расхваливала свою невестку и всякий раз повторяла, что хоть под конец жизни увидит-таки землю предков.

Тамара Марковна умерла внезапно, через полгода после свадьбы, на следующий день после дня рождения горячо любимого внука. Последний месяц перед смертью она очень тяготилась своим, как ей казалось, поспешным решением о переезде, но говорила об этом мало, лишь тяжело вздыхала, сидя за чашкой чая и бесконечно перебирая старые фотографии и письма.

Свое двадцатидвухлетие Лева отмечал в кругу семьи. Пришли родители Аллы, бабушка колдовала у плиты с раннего утра, непривычно суетилась, нервничала, а потом за столом много говорила о том, что успела сделать в своей жизни и чего уже не под силу. Посмеиваясь над высокопарностью ее слов, все желали Тамаре Марковне долгих лет, как будто это был ее праздник. Уже в дверях, провожая новых родственников, бабушка расчувствовалась и даже всплакнула со словами, что «может, и не увидимся больше». Аллин папа, прижав ее к себе, пошутил, что до Израиля еще далеко, еще им встречаться и встречаться… Когда Лева с женой вернулись домой вечером следующего дня, Тамара Марковна сидела в кресле у включенного телевизора. Алла подняла лежащую на полу книгу, хотела поудобнее положить свисающую руку и громко вскрикнула…

Оповестив всех родных и знакомых и попросив семью Аллы проследить за организацией похорон, Гольдах срочно поехал на место военных сборов. К счастью, он застал полковника Агеева и упросил дать ему на день инструменты, а потом обзвонил своих друзей по музвзводу. Нашлись и откликнулись пять человек, но этого было достаточно, чтобы исполнить похоронный марш у могилы самого близкого для Левы человека на земле. У Левушки не очень получалось сыграть свою партию – душившие слезы не давали набрать полную грудь воздуха, но он все равно был уверен, что выполнил свое обещание и бабушка слышит его.

* * *

Страна, разваливаясь на глазах, шагала в новый для нее исторический век. Рушились не только многолетние устои, но и казавшиеся прочными границы – тонкий ручеек просачивающихся за «железный занавес» превратился в полноводную реку. Но Гольдахи все еще жили в Москве. Получив казавшийся необходимым, а теперь вроде и не такой нужный диплом, они настороженно вглядывались в тектонические разломы бытия. Все обязательные атрибуты «правильной жизни» выглядели атавизмом на фоне новых ценностей и новых людей. Новые ценности были далеки от идеалов, преимущество которых перед прогнившим капитализмом вколачивалось в сознание еще со школьной скамьи. Наблюдать за всем этим было интересно, если бы не одна существенная деталь – не было работы и денег и, как следствие, не на что было питаться. Лева метался по Москве в поисках любой «халявы», потому что обязательное распределение после института отправило молодого специалиста в проектную организацию, которую посещать было не столь обязательно ввиду невыплаты зарплат. Аллочка шила что-то у своей подруги, быстро освоившей азы частной кооперации. Жить становилось все труднее, Аллочкины родители тоже потеряли работу и уже не могли хоть как-то помочь своим детям. Пустые карманы плюс пустые прилавки магазинов послужили для молодоженов катализатором в продвижении к мечте всей жизни – переезду в Израиль.

Позади остались бессонные ночи, проведенные за оформлением гор документов, километровые очереди в консульство, предварительные сборы вещей, и – о чудо! – вожделенное разрешение было получено. Внезапно вынырнувшие из небытия родственники наперебой предлагали свои услуги по обеспечению сохранности Левушкиной квартиры, но примерно за месяц до отъезда подвернулась удача – Левушка встретил одного из дворовых футболистов. Колян школу так и не окончил, зато успел отмотать срок за хулиганство, а теперь разъезжал на огромной черной иномарке, ненавязчиво демонстрируя окружающим золотые перстни на пальцах. Старые знакомые обнялись, Колян, узнав об отъезде Гольдаха, в сердцах назвал его предателем родины, но тут же предложил выкупить его квартиру за баснословные, по Левушкиным представлениям, деньги. «Возьму твою хибару для утех», – хитро подмигнул он Гольдаху и кивком указал на свою машину, где сидели две девчонки. Сделка состоялась уже через несколько дней, и в руках у Льва впервые в жизни оказались мятые пачки долларов, которые Алла, бережно пересчитав несколько раз, на всякий случай через тряпочку прогладила утюгом.

Оставшиеся дни перед расставанием с Отчизной Гольдахи провели в запредельном нервном возбуждении, в уже чужой, проданной квартире. Носясь между собранными тюками, они вдруг замирали, льнули друг к другу и, зажмурившись, представляли, как переступят порог Рая.

Едва сойдя с трапа, Лева ощутил особенный, сладковато-теплый запах другого, свободного мира. Сердце бешено колотилось, и он в обнимку с женой, расплывшись в самой дружелюбной улыбке, почти танцуя, подошел к красивым, точь-в-точь как на фото, пограничникам.

– Вы имеете родственники и друзья в Государстве Израиль? – на плохом русском языке спросил хмурый военный, практически утыкаясь дулом автомата Леве в ногу.

– У меня тут вся страна – братья и сестры, – со смехом ответил Гольдах.

Пограничник что-то тихо сказал на иврите двум стоящим поодаль солдатам, и те подошли ближе.

– Везешь что-то запрещенное? Ножи, оружие? – уже на чистом русском языке поинтересовался один из солдат.

– Конечно, – радостно воскликнул Левушка, – везу огромный автомат, чтобы защищать от врагов Государство Израиль!

Он не успел оценить, насколько остроумна его шутка, так как через секунду четыре мощных руки скрутили его и повалили на пол, разбив в кровь подбородок. Алла попыталась вмешаться, но ее мгновенно прижали к стене невесть откуда появившиеся женщины в камуфляже.

Допрос и обыск новоприбывших продолжался несколько часов. Следователь в штатском оскорблял обоих, выспрашивая, что двое русских забыли на его Священ ной земле. Особенно живо его интересовали проглаженные доллары, бережно упакованные Аллой в жестяную коробку от печенья. Леве пришлось подробно описать на бумаге происхождение этих купюр и поклясться на специальном приборе, что иностранная валюта не была получена от агентов с ярко выраженной арабской внешностью.

В конце концов проверка завершилась, и Лева по дороге в некий распределитель для иммигрантов, чуть отойдя от шока, долго и терпеливо объяснял обескураженной Аллочке, что такие жесткие меры безопасности и обеспечивают их новой родине спокойствие и процветание в окружении врагов.

А дальше даже для неприхотливых Гольдахов начался кромешный ад. Прожив неделю в жутком общежитии, заполнив десятки анкет и пообщавшись с огромным количеством неприязненно настроенных чиновников всех мастей, они получили крошечную квартирку в облупившемся доме в пригороде Тель-Авива. В подъезде жутко воняло, поднимаясь по грязной лестнице, Гольдахи в панике смотрели на негров, справлявших большую нужду. На одной из лестничных площадок стояла пожилая женщина полуинтеллигентного вида; заслышав русскую речь и увидев ужас в глазах новых соседей, она сказала неповторимым еврейским говорком:

– Привыкайте, дорогие. Это фалаши – эфиопские евреи. Тут правительство решило собрать всех иудеев под одной крышей, вот и притащили этих диких. Приучить их к туалету невозможно – они до чертиков боятся унитазов, думают, в них ихние демоны живут. Так вот и срут где попало. Хорошо хоть заставили их одеться, а то бегали с голыми жопами и на барабанах весь день стучали. Циля меня зовут, если что. Из Минска я сюда попала, черт меня дернул к своим податься. Теперь понимаю, свои-то в Белоруссии остались, а тут одни евреи, черные, желтые, хрен их разберешь. А местные евреи нас, приехавших, ненавидят, точно мы и не одной крови с ними. Скажу я вам, что когда мало евреев – это плохо, а вот когда одни евреи вокруг – это совсем говняно! Ну ладно… Обустраивайтесь уж, а то напугала я вас. Эти срущие, хоть и вонючие, но безобидные. Если чем диковинным их угостите, а уж тем паче похлопаете им, когда они на дудках или на бубнах своих грохочут, так они прям кланяются потом, как господам, – с этими словами Циля из Минска скрылась за дверью.

Лева обернулся на Аллу. Она тихонько всхлипывала.

Иммигрантское бытие мало походило на глянец фотографий, которые они рассматривали в Москве. Немного придя в себя, Гольдахи попытались встроиться в уклад жизни, так разительно отличавшийся от привычного. Пособие, выдаваемое всем репатриантам, было мизерным, но спасали проглаженные доллары, которые тратились, правда, совсем уж в исключительных случаях. Первое время Лева и Алла еще питали надежду на трудоустройство, но вскоре стало ясно, что без знания языка – безукоризненного знания – найти мало-мальски приемлемую работу просто невозможно. Тот иврит, которому они так долго учились в Москве, оказался почти бесполезным – здесь их никто не понимал. Обучение ивриту на новом месте было обязательным и бесплатным, но почему-то занятия уже не доставляли им прежней радости. По вечерам Гольдахи выбирались из душной комнатенки в центр Тель-Авива, где, обнявшись, подолгу гуляли вдоль моря. Алла все больше ощущала свою чуждость здешнему миру и пребывала в постоянной грусти. Ежедневно, хоть это было и дорого, она звонила родителям, что-то быстро выслушивала и, повесив трубку, тяжело вздыхала, а вот Левушка особо не грустил. Казалось, он вообще не обращал внимания на происходящее вокруг, а лишь восторгался достижениями маленькой, но великой страны.

Особенно тяжело давался Шабат. Жизнь замирала на двое суток, и Гольдахи бесцельно бродили по полупустым улицам или подолгу беседовали с Цилей за чашкой эфиопского кофе, который та выменивала у соседей на привезенные матрешки. Главный секрет матрешек Циля так и не раскрыла, выдавая черным собратьям каждый раз по одной деревянной куколке.

Как-то, прогуливаясь по набережной, Гольдахи зашли в небольшой магазинчик. Стояла прекрасная погода, ярко светило, чуть обжигая, южное солнышко, и Аллочке захотелось купить легкое летнее платье, одно из тех, что так заманчиво колыхались на ветерке перед входом. У прилавка сидела высокая статная красавица и читала «Введение в психоанализ» Фрейда. «Что за удивительная страна и люди, – мысленно пришел в восторг Лева. – Даже простые продавщицы изучают серьезные книги».

Аллочка, приценившись, несмело спросила на иврите, какой размер ей подходит.

– Speak on English! I don’t understand you, – зло ответила девица, не отрывая взгляд от книги.

– I… don’t understand your sizes. What is European? – растерянно произнесла Алла.

Девица махнула кому-то рукой, и к ним вышла женщина с огненно-рыжими, точь-в-точь как у Аллы, длинными непослушными волосами.

– Если вы изволили приехать в наше государство, то извольте изучить наши порядки и наши размеры. В Израиле свои собственные размеры! Мы не для этого воевали и строили наш дом, чтобы объяснять всяким понаехавшим! – менторским тоном на прекрасном русском изрекла рыжеволосая и скрылась за ширмой. Статная девица невозмутимо продолжала читать.

– Ты понимаешь, что здесь нас не держат за людей? – чуть не плача, прошептала Алла, когда они вышли из магазина. – В любом другом месте ты бы уже возмутился, а здесь на каждом шагу нас унижают, а ты только расплываешься в виноватой улыбке перед этими… евреями!

Признаться, каждое новое соприкосновение с местными жителями все больше изумляло Гольдаха, но он не хотел верить глазам и ушам и всякий раз находил оправдание грубости своих все еще «братьев и сестер».

Поздним вечером за уже привычной чашкой крепкого кофе у Цили было принято решение отправиться в небольшое путешествие по еще неизведанному Израилю, посетить наконец святые места Иерусалима и провести несколько дней на Мертвом море.

– Уж посмотрите тут все, пока арабы опять не начнут взрывать. А то ведь, неровен час, забреют вас в армию обоих, – наставительно пугала соседка. – Подскажу вам, ребятушки, хорошее агентство для туристов, там мой деверь работает, а то здесь же одни евреи – обманут, не успеете глазами вашими наивными моргнуть.

Ночью, достав из тайника доллары, Лева сказал, что это будет отложенный медовый месяц и экономить он не собирается. Закажут дорогой автомобиль с шофером и лучший отель!

Хорошее туристическое агентство оказалось подвалом, где вокруг массивного стола сновали люди с рациями в руках. За столом восседал тучный седой мужчина в бесформенной футболке, который и оказался родственником Цили. Хозяин агентства лениво выслушивал пожелания молодых, но при словах Левы о самой лучшей гостинице на Мертвом море внезапно воспрял.

– Я вам, дорогим нашим друзьям, организую божественный номер по специальной цене! Даже владелец отеля, кстати, мой большой друг, не может позволить себе взять этот номер за такие деньги, потому что я выкупил все заранее! Это называется бизнес, молодые люди! Как я вам завидую – вы такие юные и прекрасные, у вас впереди вся жизнь и начнете ее вы в райском гнездышке! Сейчас мой менеджер все оформит в лучшем виде! Позовите мне Лейба!

Через минуту к столу подбежал согбенный человек в кипе. Он подобострастно улыбнулся, и Лева не поверил своим глазам – это был Леонид. Бывший командир музвзвода сильно изменился. Может, от того что кожа стала пергаментной на солнце, или от того что волосы сильно поредели и поседели, но выглядел он постаревшим на десяток лет. Приятели обнялись, причем Гольдах крепко сжал в объятиях Леонида, а тот слабо, как бы стесняясь своего вида и положения, чуть прижался к Левиным плечам.

– Ну вот, мир тесен, а в нашем иудейском вообще не протиснуться, не задев знакомого, – обрадовался хозяин. – Вам очень повезло! Лейб – он у нас лучший!

Когда немного спала жара, Гольдахи и Леонид отправились поужинать в симпатичное прибрежное кафе.

– Как ты здесь оказался? И почему Лейб? – никак не мог прийти в себя Лева.

– Ну, уехать я собирался давно. Для ускорения даже обзавелся тут «родным дядей». Пришлось выложить кругленькую сумму. Я ж не знал, что в СССР так все круто повернется. А Лейб – это чтоб местные не особо кривились. Они ж тут все помешались на своем еврействе, на корнях. Копают древа генеалогические аж до царя Ирода с Соломоном. С кем ни поговоришь – у каждого второго предок чуть ли не с Моисеем по пустыне сорок лет шастал. А Леонид – слишком по-гречески. Не вписывается в благородство кровей здешних. Ну а работа такая – это временно. Я ж тут дело свое прибыльное открываю, но нельзя так сразу – многих льгот лишат. Все надо правильно им показывать. Вернешься со своей красавицей женой с отдыха, сядем и проговорим все! Пора уже тебе большие гешефты делать и жить на полную. Тут богатеев тьма, и нам сам бог велел!

Они засиделись глубоко за полночь. Леонид смешно пересказывал перипетии службы в музвзводе, не без юмора прошелся и по здешнему бытию. Аллочка много смеялась и в первый раз после приезда выглядела по-настоящему счастливой. По променаду вдоль моря прогуливались беззаботные люди, дул ласковый бриз, впереди было интересное путешествие, и зудящая боль от ощущения неправильного шага по переезду в страну мечты вроде немного притупилась.

Лучший отель на Мертвом море оказался высоченной белой коробкой, нависающей над вязкой лужей, в которой не купались, а возлежали бесчисленные человеческие тела. Разрекламированный номер представлял из себя просторную комнату с минимумом мебели и широченной кроватью, занимавшей ровно половину пространства.

Удобства пятизвездочного сервиса поразили не сильно разбирающихся в гостиничной индустрии Гольдахов. Вместо бутылок с ежеминутно необходимой питьевой водой в номере на тумбе возвышался знакомый с детства любому советскому человеку алюминиевый бидон, а надпись на восьми языках мира гласила, что получить воду постояльцы отеля могут на верхнем этаже строго в определенное время, которое странным образом варьировалось в зависимости от дней недели. Жирным красным шрифтом было особо указано, что вода отпускается только в вышеуказанный бидон. Естественно, в Шабат такая роскошь, как утоление жажды, не предусматривалась.

Лева взял емкость и безропотно отправился за водой, попутно решив заказать уютный столик в ресторане, чтобы бокалом вина ознаменовать начало отдыха. Внизу за стойкой ресепшена две миловидные девицы, смеясь, разглядывали фотографии с какого-то праздника. Простояв несколько минут в ожидании, Лева громко кашлянул, пытаясь напомнить о себе. Девушки продолжали обсуждать какое-то важное событие, и, поднапрягшись, Гольдах понял, что ухажер одной из израильтянок и в этот раз был смешон и застенчив. Нервно постукивая пустым бидоном по колену, Лева пытался в очередной раз сдержать эмоции, оправдывая такое отношение к себе особенностью менталитета его новых сограждан, ведь им приходится вести неравный бой за выживание, но все же не выдержал и попросил обратить внимание на него. К нему нехотя поднялось ангельское библейское личико, и, коверкая русские и английские слова, девушка попросила подождать, пока она не закончит важный разговор с коллегой. Раздосадованный Лев, потоптавшись еще некоторое время, отправился восвояси. Вроде и мелочь, но он впервые по-настоящему почувствовал, как увядает его слепая любовь к обетованной земле.

Отстояв очередь за водой, Гольдах вернулся в номер. Алла, задумчиво глядевшая куда-то вдаль, попутно отмахиваясь от назойливых мух, спросила его:

– А скажи, любимый, тебе не хотелось бы сейчас прогуляться по заснеженной серой Москве, продрогнуть от холода, а потом вернуться домой, включить телевизор и выпить горячего чайку под какой-нибудь старый советский фильм?

Лева не ответил, потому что в этот момент дозвонился до ресторана, чтобы заказать столик.

– Не волнуйтесь, приходите. Мест у нас много, – весело отозвался голос в трубке.

Услышав гудки отбоя, Гольдах вышел на балкон и молча уткнулся в пушистые волосы жены, почему-то все еще держа в руке драгоценный бидон с водой.

Ресторан лучшего отеля на Мертвом море до боли напоминал студенческую столовку. Наполнив подносы, люди шли к грязноватым столам, вместо музыки – грохот посуды и гул голосов, яркий больничный свет резал глаза. Лева старательно избегал взгляда Аллы. Воображение рисовало ему довольное лицо хозяина турфирмы, кипу улыбающегося Леонида и улыбку Цили, так замечательно сосватавшей Гольдахам своего родственника. В нем закипала злоба и, не выдержав, он сказал:

– Ну нет, я все выскажу и нашей гадкой соседке, и ее мерзкому жирдяю-деверю! Как можно так врать и поселить нас за такие деньжищи в такое дерьмо! Я… – Лева не договорил, потому что кто-то больно задел его подносом. – Да что же здесь происходит, в конце-то концов! – закричал он, обернулся и замер. Сзади него стоял самый известный в России миллионер Г-ский в сопровождении двух здоровяков, по всей видимости, личных охранников.

– Извините, – миролюбиво сказал миллионер, – самого толкнули. Но вы не возмущайтесь. Здесь все так. Привыкайте – это ж Израиль.

Уже ночью, засыпая на огромной кровати, Лева, все еще под впечатлением необычной встречи, пробормотал, обращаясь не столько к жене, а к себе:

– А ведь зря я так… Отель-то действительно хороший.

Утренний визит на пляж добавил новых ярких красок. В воде, почти вплотную друг к другу, торчали постояльцы гостиницы. Не ощутив ровным счетом никакой радости от пребывания в чрезмерно соленом растворе, Гольдахи нашли укромное местечко, где приготовились принимать солнечные ванны. Ввиду полного отсутствия зонтиков от жгучих лучей здесь можно было спрятаться за маленьким деревцем, другие же прикрывались одеждой или газетами. Вскоре на пляже появился Г-ский. По лихорадочному движению головы миллионера в поисках укрытия было видно, что он находится на пляже впервые. Отчаявшись найти тень, Г-ский что-то сказал охранникам, и те исчезли. Пока миллионер топтался на берегу, брезгливо трогая ногой воду, охранники принесли огромный зонт и, как флаг на Луне, гордо воткнули его посередине пляжа. Г-ский удовлетворенно лег под зонтом на полотенце, вызвав неподдельную зависть всех окружающих.

Рядом с Гольдахами отдыхали две пары. Женщины, загоравшие в позе морских звезд, выглядели как однояйцевые близнецы – у обеих было одинаковое количеством жировых складок и выпуклостей, скромно прикрытых купальниками, а их мужья, отличавшиеся друг от друга лишь количеством растительности на груди, примятой золотыми цепями, прогуливаясь неподалеку, мягким украинским говором громко обсуждали последние политические новости. Увидев водружение зонта, они вмиг посуровели.