Текст книги "Дышать! Воспоминания о прошлом и будущем. Семь историй на сломе эпох"

Год прошел полюбовный, а затем, как говорится, «гуляли – веселились, посчитали – прослезились». Людуто нового уйма, а занять его нечем – значит, корми всех, кого пригрел. А тут опять беда – дождями проливенными урожаи залило в три аршина! Толпа снова ерепенится, мол, дармоедов кормим, когда у самих нехватка ощутимая.

Островные тоже голос подавать стали, мол, как жили бедно, так и остались, но до слияния братского не попрекал никто куском хлеба.

А соседи чуть почуют неладное – сразу тут как тут. И что им Отчизна наша, медом намазана? Неужто все дело лишь в Полянах Неприкосновенных? Или тяжко им спится, когда общего порядка заокеанского нет на Планете и кто-то огрызается койотом? В общем, в решительную атаку смертоносную ринулись они, дружно сплотившись! Поначалу на крепость трон мой проверили через близких. Все злато, что друзья и соратники хранили в закромах иноземных, взяли бусурмане, да и отняли беззаконно, а дворцы их роскошные захватили и досками входы заколотили.

Мои приползли понуро, вокруг меня встали, мол, чего делать и как жить дальше, Правитель наш премудрый? Может, вернем взад Остров постылый – все равно одни растраты от него! И так кружок сжимают потихоньку. Я железный скипетр с трона поднял медленно и спрашиваю с расстановкой: мол, кто первый хочет почувствовать на себе житие без Острова, подставляй башку! Кому я талдычил, что не годится с Родины деньгу прятать по сундукам заморским и хоромы возводить на берегах враждебных? Кого предупреждал, что за яйца трусливые держать будут вас иноверцы? Замахнулся в гневе – дай, думаю, для острастки тресну кого-нибудь по черепу. Да пока решал, половина разбежалась в страхе, а оставшиеся на колени плюхнулись и сами себе лбы о пол отстукивают, вроде как согласны со мной.

Не свершился переворот, и измором не вышло Отчизну в поклон согнуть, тогда иуды чужеземные совсем уж чудовищный кошмар изобрели! Вывели в пещерах своих специальных мух, что кусают всех подряд и хворью заражают смертельной! От хвори этой человек умирает в мучениях, а кому уцелеть посчастливится, память навсегда повреждает, и как заново он жить начинает – с мозгом ребенка малого. А сами, ироды, лекарство себе спасительное создали. И по плану иезуитскому выпустили мух по миру всему для отвода глаз, типа, мол, сами по себе летучие твари народились на всех землях без исключения, вроде как после дождливых месяцев длинных вылупились гниды с крыльями. И мыслили соседи инородные, что Отчизну мою сгубят, а сами выживут после снадобий своих волшебных. Но просчитались, выродки, потому как не на всех лекарство целебное их подействовало и полегло народу там – не сосчитать. Но и нас, конечно, мор стороной не обошел! Мух-то мы быстро прихлопнули, да люди друг дружку заражать начали, и совсем сумрачно в государстве стало, особливо старики на радужном покое и детки гибли сотнями.

Бросил я клич срочный знахарям лучшим своим – днями и ночами без сна колдуйте, но чтобы средство мне от болезни было в готовности до конца месяца лунного! Ведь умно ж племя наше многострадальное! Приготовили знахари спасительный отвар вскоре, лучше заморского, потому как народ мой излечиваться принялся! Хоть мучительно и долго после снадобья лечение шло. Отвар, правда, из ковар-травы сварганили лекари, но тут уж не до законов строгих – живительный дурман оказался, коли использовать по делу его. Сам его сглотнул, когда болезнь прицепилась, покорчило меня маленько, но вот живой и при памяти!

А иноверцы утерлись и, чувствую, отстали от Отчизны моей навеки, потому как возвратилась гнусность им бумерангом! Боги-то, они все видят, хоть и отворачиваются иногда! Не до козней бусурманам – повымерло население их прилично и закрома знатно потрепало.

Я ж затрубил, как собирался, сбор людской на площади, но позвал лишь выздоровевших – нельзя эпидемию-то распространять. На балкон вышел, игрушку громогласную мне дали, чтобы слышно Правителя на всех окраинах было, и вещаю правоверным, мол, уж простите меня за все, но сколько мы с вами пережили-то и выстояли, даже заразу Планетную изводим понемногу, потому как вместе мы – силушка непобедимая! Оттого прошу вас, сограждане мои, не держите зла по пустякам на Верховного своего! Нельзя мерилом обычным мерить меня! Не такой я человек, как все вы, и давно уже… и человек ли вообще, иногда сомнение закрадывается! И мысли масштаба Вселенского, и действия значения Планетарного! А иначе как Отчизну сберечь, да чтоб и благоухала время от времени?! Помните об этом, и мира со здоровьем вам!

С тем и ушел… Не упомню теперь, хлопали ли? Может, болячка не прошла до конца.

Только вот запамятовал главное самое – про Замок свой злосчастный им поведать! Ну уж ладно, глашатаи раскричат, чтоб не смели приближаться к нему, коли жизнь дорога! Потому как заразен Замок мой – обустроил я там больничку самую огромную и с лучшими докторами. Пущай в хоромах моих бескрайних хворь мерзкую добивают, а мне и в Центральном Доме пока неплохо, если не сгонят потом по старости.

* * *

Да, видать, не суждено мне было в Доме-то Центральном отсиживаться, на лаврах почивать. Пуще прежнего разогналась хворь по Мирозданию – теперь вместо мух бусурманские москиты ее по новой занесли, к тому же с особенностями всякими. Ежели старая болячка зачастую память отнимала у оживших, то эта москитная, кого не повышибала насмерть, так озлоблять начала безмерно. И на тебе, старушка тихая иль карапуз розовощекий, вчера еще мирные и улыбчивые, сегодня прям зверями огрызаются и глазищами, кровью налитыми, сверкают. Вот по эти глазам и излавливают их, по лазаретам рассовывают. (Про мужиков зрелых, баб евонных да дитяток подросших я и не говорю вовсе – те-то растерзать готовы, кто лишь поперек взглянет.) Ну и пришлось рядом с замком моим еще пенаты отгрохать, чтоб не смешивать озверевших со староболящими, а то кто ж знает, какую невидаль выкинуть могут две болезни, спарившись. Лекари, они только руками разводят, мол, не изучено пока досконально, оттого и боязно, и не до алхимий уж. Но и вообще неспокойно стало на землях моих – снуют зараженные, которых в лазареты не затащишь, гнусные преступления совершают от раздраженности своей болезненной. Уж и не прогуливаются подданные мои, как раньше, без оглядки, – где озлобыши стянуть чего норовят, а где и умертвить готовы за просто так. Когда по одиночке прокаженные шастают – это еще терпимо. Тут их дружины в кареты решетчатые – и в больничку прямиком, а где красноглазые в стаи собираются – тяжелей их скручивать и упрятывать! А не ровен час – большой гурьбой сплотятся, так с их остервенениями и ненавистями, ох, налетит смута неуправляемая на Отчизну.

Сам-то я пока не видывал особо толп-то этих, пугали меня советники и охранники, мол, негоже тебе, Правитель наш бесценный, в Центральном Доме дневать и ночевать, просителей уличных принимать, с министрами и воеводами часами просиживать да с челядью якшаться. Не приведи Боги, говорят, подцепишь, родной ты наш, Озверюгу эту невзначай – и всё, каюк, мудрейшие мысли затуманятся, а ведь на мозгу твоем ясном все у нас и держится! А как-то напросился ко мне Плюгавый со Знахарем Генеральным. Занудели в два голоса – ползет, мол, зараза бойко, не остановить вмиг ее, как раньше-то. Так что полезай-ка ты, мил Государь, в подземелье, заделали тебе логовище – во всем Мирозданье не сыщешь подобное! И тебе удобства невообразимые – бани пяти конструкций разных, купальни две, с водами речными и океаническими, гостиная, воздухом горным накачанная, зала большая спортивная, для формы твоей безупречной гирями набитая. Лежбища всякие там – и для легкой дремы дневной, и для снов безмятежных ночных. Ну и основное – апартамент для работы беспрестанной, окруженный устройствами новомодными последними, чтобы в любую секунду мог предстать пред тобой на холстах любой, кого возжелаешь по делам али для удовольствия. А услужников в логовище каждого проверим многократно, в растворах всяких травных подержим время положенное, прежде чем в помощь и на проживание к тебе отправить. А коли надобность появится живым глазом на кого посмотреть иль пощупать за мышцу, для таких придуман уже чан из целебного дуба, где умерщвлять всевозможных бацилл будем, прежде чем до духа твоего или тела допустить. Потом Знахарь, испросивши разрешения, долго в меня мази вонючие втирал, фимиамами окуривал да заклятья на древнем языке шептал, а в конце самом важное объявление сделал, что, мол, если и поселилась в теле болезнь мерзкая, то не сможет она драгоценный мозг Правителя подранить, потому как пропитаны стены логовища смолами, что не дают бацилле в развитие идти.

Уж очень убедительно спелись мои собеседники – решил я согласиться не глядя ввиду опасности такой и блага Отчизны ради.

Вот так я и засел в логовище этом. Не обманул меня Плюгавый – сверх всех ожиданий подземелье оказалось! И для работы сподручней, чем Дом Центральный, и даже краше замка моего изнутри, если честно. А главное, покойней намного – ни тебе скопища народу за окном, ни сотоварищей, без остановки мелькающих. Только холсты вокруг тихо шуршат электричествами: захотел взглянуть на сподвижника – включил и указания раздаешь. Надоел – вырубил на полуслове харю опостылевшую! Зато теперича как возжелаю, тырк кнопку и аж из сортира докладывать велю! Вначале даже забавлялся игрушкой такой: узнаю от Советника Тайного, кто где прохлаждается, и тырк – а мой-то министр на полюбовнице лежит с жопой голой! А я ему, мол, обрисуй положение в ведомстве своем! А он-то, он… Словами не описать – прямо я катался от смеха вначале, но поднадоело со временем, да и нервические все стали, а это делу и уважению помеха. Но изобретение дюже полезное, как ни крути, отныне кроме бумаг постыдных на окружающих моих еще и глаз круглосуточный за ними появился.

Короче, постепенно наладил я житие закрытое свое. Все по распорядку, как привычно было на поверхности: с утречка собираю всех по интересам. Сначала, естественно, златомойщиков: «Как там у нас на Неприкосновенных Полянах, все ли покупатели довольны? Не продешевили ли с ценой? Казна насколько наполнилась?» А следом – бац! – и казначеев: «Ожидаемо ли кубышки государевы набились, али недосчитано чего?» И тут специальной кнопочкой холстами их друг к дружке поворачиваю и слушаю, как собачатся они! Златорожие верещат, мол, все прибытки до последнего в Отчизну выжали, а счетоводы им, мол, неча привирать! Вот там запрятали, а тут недосыпали с треть холма! А я сижу судьей и догадываюсь чутьем, кто прав иль нет в этот раз, и по своему разумению решение выношу. Ежели грызутся по ненависти обоюдной, то это песня знакомая. Я их пожурю и отключаю. А коли обделалась сторона какая – златомойцы чего потырили или казначеи просчитались, – туточки им велю на заклание кого из своих выделить. Совещаются они после понуро и называют виновного, кого через несколько дней в яму вниз головой (под этот просмотр у меня отдельный холст имеется). Правда, завсегда козлами-то отпущения невзрачную мелочь выбирают, но я не встреваю – главное, трясутся они, что и их головы когда треснуть могут, оттого и безобразничают не беспредельно!

Ну, заканчиваю с ними, и лекарей черед настает. Этих я холстами лик к лику со знахарями травными соединяю. Поначалу отдельно чин чином выспрашиваю: много ли Богам душу отдавших и хворающих, в избытке ли зелье ковар-травное, как озверевшие ведут себя, не кричат ли совместно крамолу какую? Ну а следом вертаю одних супротив других. Эскулапы давай на травников, мол, лекарствий ваших не хватает, продаете их втридорога за моря! Народ чуждый пичкаете, а соотечественники все больше звереют, кто нетяжело занемог! А знахари тоже не внакладе – это вы, кричат, лекари, набили больнички родственничками да дружками своими! Лежат они, от москитов укрывшись, и за счет казны пуза наедают! А на улицах болящие бродят и заразу несут! Красноглазые в кучи со здоровыми слипаются – никаких снадобий не хватит! И я уж по сценарию – кого казню, кого милую, чтобы и озверевшие на улицах угомонились слегонца, увидав, как черепки в ямах разлетаются.

Затем черед культурных наступает! Тут свои баталии – одна другой ярче! Половину очкастых «лубочными» в народе кличут – это которые ничего, кроме доморощенного, не приемлют. Ежели книги, то былины и сказания о землях наших древних, песнопения – тут всякие гимны хором да оды витязям. А уж если картинка пергаментная иль фильма движущаяся – нате вам битвы легендарные да богатыри непобедимые. А других культурных «бездушными» нарекли. Эти, наоборот, все заокеанское привечают. И книжки непристойные, музы́ки разные громкие и дерганые, ну а что ни фильма, так одни Необычные там в героях – в открытую однополые лобызаются!

Я грызню культурщиков еще на поверхности любил послушать. Уж больно заковыристо они ругались – никакие скоморохи так не развлекут никогда! И нашел им министра как раз подходящего! Главный очкастый как бы пополам в одном теле разделен! Сам-то книги из истории любимой Отчизны такие сладкие пишет, что даже некоторых лубочных с души воротит, а мачеха министерская излюбленная тем временем втихую за морями проживает и рисунки рисует похабные. И мазня ее иноверцам по вкусу пришлась, и скупают мачехины пергаменты за бешеные деньжищи! Посему очкастый министр и елозит меж двух стульев, но зато, как говорится, и вашим и нашим! Баланс культурный держит, так сказать! Здесь, ясно дело, все ж культура – до ям не доходит, но кого и велю хворостинами посечь, если совсем уж бездарно хвалят деяния мои иль, наоборот, позволяют себе на святые подвиги наши лаять!

Ну и, конечно, на закуску воевод собираю! Почему не вначале, коли важность их не чета певунам и мазилам? А потому, что с ранних часов ученья они проводят безостановочные, чтобы похвастать мне потом на холстах о достижениях! Здесь вроде ругани обоюдной у служивых не видится. Грех стервенеть – из такой жирной кормушки хлебают, что опасно оступиться, даже наговором. Только спорят до хрипоты, что в битвах сейчас нужнее – оружиями пулять по врагу или солдатским мясом его давить? Вот одни мне фильму крутят, как катапульты с ладьи да с пригорка по потешным целям дубасят, а вторые – как доблестные бойцы сослуживцев мутузят, в иноверцев переодетых. Смотрю и не нарадуюсь, как красиво обставляют они ученья-то эти! А еще, что не начало лунного месяца, так новое ядро мне показывают! Обязательно и громадней прежнего, и уж так летит, что уши от свиста его прям нестерпимо закладывает! Даже через холсты железные логовище мое сотрясается! Здесь и подавно пока без казней обхожусь – опора они ж моя и крепость!

И последние перед отдыхом дневным – Смотрители Тайные! Этих аж в Накладных Ушах слушаю – мало ли чего! И как в больничках обо мне талдычат, и как к озверевшим своих соглядатаев Дикие втиснули (потому как и не отличишь их сразу), и что шипят за морями вражины на Родину, какие козни готовят за границами и на просторах наших! А если испрошу, то покажут на скрытых холстах, как в острогах кости ломают говорливым или в казематах на дыбах подвяливают строптивых. Ну, это изредка я подсматриваю, когда настрой сумрачный.

Отдых короткий с яствами, затем зала, где тяжести потягаю и, силою налившись, чучела матерчатые попинаю, а затем, приосанившись, опять в суть дел вникать иду. Теперь черед кто припозднился до обеда, разные просители отобранные и в оконцовке сотоварищи близкие, по существу докладывающие иль просто почтение высказать, сыновья мои непутевые и венцом – Плюгавый с Вождем Диких, как уж повелось. Перед ночью недолгой временами щелкоперы придворные с вопросами обрыдлыми да владыки чужеземные с болтовней ни о чем. Ну куда без этого? Надо для тех и этих в тонусе себя держать, чтобы видело Мироздание меня в здравии бодром и умом пышущим!

До сна, бывает, в баньке погреюсь, в купальнях омоюсь и в опочивальне холст с полюбовницей какой настрою. Поначалу живьем принимал их, да больно пресные становятся они опосля чана очищающего, как куклу войлочную мнешь. Не то что огонька и задора, даже запах начисто пропадает у обработанных! Потому через холст электрический мне усладней теперича разгружаться.

Ну что еще для полноты картины? Плюгавый, хитрюга, для себя отдельный чан оборудовал, меня не предупредивши, поэтому частенько вживую трется со мной, но я не в обиде – не все ж время затворником сидеть, с холстами материться! Так и чаевничаем с незаменимым моим, о перипетиях бытия калякаем, как в былые времена, и на отдельном холсте басурманские новости глядим. В охотку частенько мне заморских послушать, особливо как Плюгавый смешно передразнивает манеры ихние под названиями заумными: «демократия» или «дерьмократия», черт разберет! Ухохатываюсь, как народы свои они дурят забавой этой, но признаю, что талантливо все ж дурят – никто пикнуть там не смеет! И никаких тебе дубин наших да армии Советников Тайных!

Вот и не упомню, сколько месяцев пролетело в подземелье. Поначалу все лучезарным казалось, а чем дальше, тем давит на голову прямо прессом чугунным! Не то чтобы боли какие, а мыслишки дурные лезут! То просыпаюсь в поту холодном – кажется, что неспроста меня заточили и на поверхности уж перевернута власть, а вместо министров да советников моих актеры ряженые! То вдруг чую, что беспричинно злобой наливаюсь на целый свет белый. И сам себя на озверение проверял, и лекари кровь на пробы литрами извели – чистый вроде я, но нет успокоения все равно! Может, скрывают болячку, додумываю, потому что страшатся, что изведу их на корню, если пропустили бациллу в меня! А недавно до кучи и холсты, где иноземцы о себе хвалятся, барахлить стали – то муть рябая, то звуки не прорезаются. А там же, окромя жития ихнего, еще и брехня разная про Отчизну неслась. Но я не прочь был яды эти впитывать, даже игру себе завел – считаю, сколько, типа, сегодня правдивых слов наговорили, а сколь наврали гадостно! А как глушиться они стали, чудится мне, что специально гаденыши мои правдой ограничить Повелителя решили! Зато свои холсты, отечественные, что ни день, то все звонче соловьями заливаются! И хворь как бы отступает помаленьку, и озверевшие потише свирепствуют! Особливо два глашатая ерепенятся. Баба Бездетная все тараторит, мол, третье житие дух ее проживает, и не было еще такой ауры блаженной в Родине, как при Правителе чудесном! До исступления доводит себя девка – грудями так колышет, что холст качается! А второй – Доходяга Бездомный, – он и того похлеще будет! Мол, сияние от Правителя исходит особенное: кто напитывается им, сразу внутри очищается, а враги – те темнеют утробно и червивеют вонюче! А народ, как трубят вестники помельче, опять в благоденствии пребывает, Повелителя своего боготворит. До небес обожание подтянулось, кубышки и сундуки государевы аж трещат от изобилия. Выдумки яйцеголовых Отчизновых в новшества превратились, особенно в делах военных – и тебе нападай на недругов оружиями беспощадными, и оборону держи, и что ни одно ядро вражье вреда нам ни причинит.

Не глупец же, догадываюсь, что холсты эти, счастием да успехами раскрашенные, для меня в основе своей сварганены. Ясен пень, и раньше прикрасами придворные баловались, однако ж не так, чтоб всю черную краску белой-то замазывать! А если, не ровен час, выскочу из укрытия своего, не предупредивши? Так не сдобровать никому, будь ты хоть сват, хоть брат мой нареченный! Подлоги и обманы несильно страшны, меру-то лизуны знают, не перебарщивают (глашатаи не в счет, понятно)! А дурь-сомнение в башку все ж вползает помаленьку – иначе и не получится, коль просиживаю я сутками напролет под холстами жужжащими!

Ну, это еще недавние дела и жизнеописания мои были, а сейчас-то совсем поменялась картина бытия Отчизны-матери, да и всего Мироздания, чего уж таиться. Так вихрь событий завертелся, что и описывать рука не поднималась. Все ж решил – ежели духу хватило закрутить карусель убийственную, то что ж пергамента бессловесного бояться? Потомкам все равно судить-рядить и эпоху, и поступь мою в ней, так пущай заодно мнение Правителя учтут, прежде чем энциклопедии да учебники исторические марать.

По порядку, значит. Сызнова Плюгавый кашу густую заварил! Вдруг в одночасье холсты забугорные заработали. А там, как сговорившись, все одной нотой зазвучали, мол, забижаем мы соседей справа, полуродных нам, норовим ихние поля колосящиеся зацапать, ковар-травой засадить, а самих их в подручные определить. И что остров злосчастный, о котором позабыли все давно, оказывается, соседским Отчизне нашей значится в пергаментах древних, а наши родные писания про землю эту (будь она неладна) ихним писаниям во внуки годятся! И невзначай как бы Плюгавый дневать и ночевать в логовище пристроился, что когда-то жена родимая! И холст отдельный притаранил, на самую видную стену пристроил, а на холсте этом соседушки обиженные вещают, аж слюни брызгающие заметны! Мол, нарастает угроза стране Плодородии от варваров обкуренных (от нас то бишь). Мол, наскок злостный планирует Родина моя, все границы вдоль Плодородии оружиями утыканы, а подле оружий больные озверюгой толпами маршируют, зубами клацают, издали слыхать!

Смотрю я на это шутовство, а сам краем глаза за Плюгавым наблюдаю. Сидит самодовольный, ухмылку сдержать не может и причмокивает после каждой новости смердящей! Я день, два держался, а потом цап его за шею гусиную:

– Что ж ты, сучий потрох, пичкаешь меня враками помоечными? Цель какую потаенную имеешь и ее ради Повелителя в блудную вводишь? Барыши ворованные с кем там не поделил иль баба ихняя тебе, убогому, не дала, а теперь Государей лбами сталкиваешь? Клоунов переодетых насажал в холст и комедь мне тут впариваешь?

Посинел Плюгавый, захрипел, ручонками, что ворона крыльями, замахал. Я хватку ослабил чутка, а он полушепотом, мол, нет такого и в помине ничего, Властитель! А вот про Главного Плодородного сам посмотри – как раз сейчас балакает! Я к холсту оборотился, а там Детина здоровенный басом меня на родном языке поливает похлеще укурков подзаборных! Мол, стонет Отчизна под гнетом моим, в острогах пленники многочисленно гниют заживо, ямы разгребаться не успевают от черепов треснувших, а сам я, мол, кровь сирот-младенцев попиваю, чтоб угасшую мощь свою мужескую вернуть! И с завистью гляжу, мол, на него, молодого и красивого!

Я Плюгавого отпустил, услышал только, как он об пол плюхнулся, а сам угадать пытаюсь, где я физию этого Детины видел, а Плюгавый как мысли мои читает – заверещал снизу:

– Их Высокоплодородие когда-то у Вас запевалой в хоре был, а нынче вот сбежал и Главным у соседей заделался!

Вспомнил! Ну, обидно немного – я ж вроде и благоволил здоровяку. Нравилось мне, как он, такой огромный, двух девок-хористок на плечи сажал и гимн Отчизны пел! А Плюгавый недодушенный опять как в мозгу моем сидит:

– Ты, Правитель, и жилище ему подарил на Золотом Аршине и Венцом Ежегодным наградил, а вот теперича изрыгает проклятья вскормившему его!

Проглотил я обиду поначалу, ну а дальше пошло-поехало! Плюгавый второй чан на входе поставил, а потом еще третий и четвертый. Зачастили ко мне просители из круга ближнего, да все с одной оказией. А первым министр Культурный нарисовался. Дрожит весь как лист осиновый – редко он меня вблизи-то созерцал. А Плюгавый толкает его в бок – давай, мол, руби правду-матку. Ну с того семь потов сошло, достал фолиант пыльный, а в нем цельный трактат, дюжиной старцев дальневековых написанный и такой же дюжиной нынешних книжных опарышей расшифрованный. Гласит, значит, пергамент стостраничный, что соседская наша Плодородия издревле совсем скудной землишкой была. Не росло там ничего для пропитания, не было растений цветущих да деревьев высоких. И к житию непригодны территории те обезвоженные были. Лишь на окраине морской проживало злобное племя лысых, набегами жестокими мучивших Отчизну. И вот в один из таких набегов пленили лысые аж мильон предков наших, у границ, на свою беду, поселившихся. Угнали их с семьями и детишками малыми в рабство. Самых сильных и работящих лысые себе в услужение забрали, а остальных на землях иссушенных бросили, но возвернуться не дали, а заставили почву рыхлить да каменья выкорчевывать. Великое множество кровинушек голод сразу сморил, а кто уцелел – обустраивать начал уклад постепенно. Повымерло не с один десяток поколений, прежде чем заколосилась мертвая земля и изобилиями покрылась! А чего ж не вздыматься овсам да рисам всяким, коли на мясе и костях человечьих корни они пустили? Уж сколько веков минуло, а как были единоверцы бесправными, таковыми и остались – живут вторым сортом, на самых работах грязных вкалывают! Ни шажочку тебе лишнего ни от хозяина, ни от дому своего! И за провинность у всех на виду стегают конскими хлыстами до полусмерти. А девиц да баб тамошних, но родных нам, тех вообще лысые за людей не принимают, кличут презрительно «телогрейками»!

Застопорился министр, очочки затуманенные протер и вопросительно так на Плюгавого уставился. Тот по плечу его хлопнул – продолжай уж, коли начал. Тогда Культурный из-за пазухи пергамент очередной достает, а там ветвями с именами все изрисовано. Говорит, мол, это Древо Фамильное называется. Мол, без устали трудилась целая артель узколобых – искали корни великих сынов Отчизны аж до тринадцатых прадедов. И у предшественника Вашего, от ковар-травы почившего, а особливо у Вас, Правитель, предки-то как раз из выживших на земле соседской будут!

Задумался я крепко. История Родины до десятых прадедов известна, а чего там Культурный наворотил – дьявол его разберет! Может, прознал про истоки мои и захотел картинку дивную пририсовать. Ему ж чего сочинить про эпохи минувшие, что два перста обоссать, простите, Боги! А может, и воистину похожее приключилось в Плодородии злосчастной?

И дня не минуло – вытаскивает мне Плюгавый из чанов двух Советников Тайных, по соседским землям подглядывающих. Те челом бьют, что припадочные! Перекрикивают один другого, мол, тайна жуткая раскрыта ими! Мол, имеет Плодородия намерение подлое напасть на Отчизну, как во времена былые, чтобы снова пленить соотечественников рукастых, потому как обленились тамошние вконец – на работу полностью херы свои забили, только с Главным ихним псалмы поют круглосуточно и танцы странные на корточках пляшут! Пока, мол, мы оружиями оборонительными обкладываемся, плодородцы полчища с наемниками цветными к границам подвели! Обещано как бы уродцам тем чернолицым девок наших пользовать без разбору и Пять Холмов золотых в суматохе срыть! Чуть ли не на часы счет-то идет до прыжка ихнего в сторону нашу!

Ну коли дело такое, Воевод опросить надо бы. Вначале на холстах их врубил. А они, типа, в ожидании как будто. Один на лодке головной качается, парусами надутой. По бокам юнги палубу начищают, а на парусах три буквы красуются – «ВВВ». Второй на деревянной птице летит, оружиями отягощенной. А за ней рой мелкокрылых жужжит, тоже в надписях «ВВВ» на крыльях. Повернулся я к следующему холсту – там Ядреный Воевода сотни ядер вокруг себя сложил и пушками, что койотами дикими с пастями разинутыми, хвастается. А сбоку на пригорке стоит Старший Воевода, медальонами, как дуб новогодний, увешанный. И пригорок окружен весь бойцами мускулистыми. Те ручища по команде вверх вздымают и орут хором, как оглашенные: «ВВВ!»

Вижу, опять мне фильму доблестную показать хотят. Не до нее сейчас. Вызвал их к себе наскоро, по ускоренному мытью через чаны пропустил и усадил в гостиной, не обсохших даже, на ковры, чтобы воды стекающие логовище мне не попортили. Чего, спрашиваю, вы тут затеяли, что за «ВВВ» размалевали и орете как бешеные? А они, мокрющие, то ли сырые еще, то ли от страха, заверещали, мол, «ВВВ» – это клич наш боевой! «ВОЗВЕРНЕМ ВСЕХ ВЗАД» обозначает! Потому что готовность у нас полная появилась лысых обуздать, планы их паскудные агрессивные порушить, а главное – родносердечных из рабства вырвать и в Родину вернуть! Забросали дальние родственнички прошениями и мольбами все почты Отечестве! А люди томятся лучшие там, цвет нации, так сказать, недаром кровь твоя, Правитель Верховный, оттуда исток берет!

Встряхнулись Воеводы, как псы опосля лужи, приосанились, во фрунт встали, гимн заголосили, что я аж заколдобился от неожиданности, а затем на сухом ковре чертеж расстелили. Старший воевода слово взял:

– Мы действо все располосовали. Ударим по негодяям внезапно, самой темной ночью в году, четвертой недели четвертого дня, ежели точнее! Поначалу оружиями забросаем, а после двинем солдатушками. В это же время деревянные птицы ядра отрыгнут, а галеры к морю ихнему подплывут. Задумку мы хитрую родили – в круг Плодородию взять, чтобы пикнуть не могли и дружков своих пышноусых на помощь призвать не успели. Как только лысых окольцуем, тотчас двинем замок Детины брать. Внутри Плодородии-то одна радость солдатикам идти будет – великое множество лысых ненавистно относится к здоровяку Главному своему! Задолбал, говорят, песнопениями и хор подле себя разбойничий собрал! Те знай только гнусавят, что пора пришла сызнова в Отчизне руками рабочими поживиться – не барское, мол, дело в земле копошиться, – а народ укуренный отчизновый помельчал, болячкой недавней изведенный.

Тут Птичий Воевода встрял.

– Я, – говорит, – Властитель мой, Плодородию вдоль и поперек излетал. Везде, как завидят птицу мою, так хлопают ликующе, а родносердечные, те-то сразу мотыги бросают и руки простирают к небесам, словно обнять желают! Так что праздника ожидаем мы на земле соседской – мякишем с сахаром встречать будет армию твою люд тамошний!

Я отвару целебного отхлебнул, пальцем в тишине по пергаменту поводил и молвлю:

– Заманчиво вы мне тут наголосили – не битва, а карнавал с гуляньями получается! А ежели не по-вашему пойдет что-то? Например, оружиями лысые в отместку пулять начнут? Иль не весь народец гнилостный ихний целоваться с нами решит? А если воины-плодородцы не струхнут и бодаться полезут? И Заокеанские так глотки луженые раздерут, что давнишний вой по острову шепотом покажется!

Пока вояки бравые кочаны да бороды чесали в размышлении, Плюгавый высунулся из-за угла:

– Позволь, Главный Повелитель, измышление мое! Нетути в Плодородии ни оружий, ни духу боевого. Лысые, они горазды лишь за спиной чьей могучей зубьями скрежетать, а как на поле без подмоги встанут – вмиг обсерутся и деру дадут! Пока Мироздание враждебное скумекает, мы уже сородичей наших в ласке дома купать будем. А как увидят Заокеанские счастие на челах родносердечных, так и заткнут хлебала свирепые! А мы под шумок и Детину предательскую, Высокоплодородие поющее, башкой вниз и на трон своего усадим, чтобы с первой минутки рукоплескал доблестной Отчизне. А лысым после запевалы-то любой приглянется! Ну а ежели чего не так… – Запнулся тут Плюгавый, слюну сглотнул и на центр ковра Ядреного Воеводу выталкивает. – Ежели, значится, чего мимо задумки покатится, то вот этот пушкарь чудо-ядро метнет! Ядро волшебное сумеет всю Плодородию в каменья заново превратить, и не до зубоскальства станет неприятелям, ибо таким страхом наполнится Вселенная, что дурные намерения ихние до четвертых правнуков забудутся!