Текст книги "Однажды ночью в августе"

Он вышел из кафенио, выбросил газету в ближайшую урну и повернул в сторону моря.

* * *

Эта небольшая статья имела решающее значение для Манолиса. Она развеяла последние сомнения в том, что Анна умерла. Напечатанные черным по белому, слова статьи служили окончательным доказательством смерти его возлюбленной.

Манолис уже довольно долгое время провел в Пирее, и денег, спрятанных в носке, с каждым днем становилось все меньше. Вначале казалось, что средств у него достаточно, но в итоге он почти все потратил на еду и арендную плату. Пора было искать работу.

Пирей сильно пострадал в годы Второй мировой войны. В результате бомбардировки доков были разрушены прибрежные здания и уничтожены стоявшие на приколе корабли. Однако сейчас ремонт доков был завершен, и греческое судоходство процветало. Корабли были отстроены заново, и греческий флот теперь превосходил по размеру не только британский, но и американский. Офисы многих судоходных компаний находились в Пирее, и вместе с мировой экономикой рос и порт.

Работы в доках было полно: здесь требовались ремонтники, грузчики, матросы, строители. А вот желающих работать не хватало.

В тот вечер Манолис отправился в очередное кафенио, и за соседним с ним столиком оказалась компания весельчаков, пьющих узо. Один из них поднял стакан и кивнул Манолису – тут было принято приветствовать незнакомцев. Местные жители легко шли на контакт с приезжими. В Пирее не было своих и чужих, древний порт радушно встречал новоприбывших, и все перемешивались в этом плавильном котле.

Манолис пересел за столик к новым знакомым и разговорился с ними. Один мужчина представился Яннисом, он руководил ремонтной мастерской на верфи. Еще до приглашения присоединиться к застолью Манолис заметил, что тот бросает в его сторону цепкие взгляды. Да, по крепкому сложению и обветренному лицу Яннис распознал в нем человека, привычного к физическому труду. Хотя он ничего не знал о Манолисе, этого было довольно. Себе дороже брать на работу хиляков с бледной кожей и тонкими руками, полагал Яннис, на поверку они всегда оказываются бездельниками.

На прощание он нацарапал на бумажке адрес и велел Манолису приходить в любое время, если тому понадобится работа. Яннис был убежден, что из этого мускулистого критянина выйдет отличный работник.

В следующий понедельник Манолис проснулся по-настоящему отдохнувшим. Ему удалось как следует выспаться впервые с момента прибытия на материк. Стояло теплое утро; августовский зной давно уступил место мягкой сентябрьской погоде, и жаркие дни сменялись ночной прохладой.

По дороге к верфям Манолис заглянул в парикмахерскую, чтобы подстричься и подровнять усы. Сверившись с клочком бумаги, на котором был написан адрес, Манолис отправился в нужную сторону и вскоре понял, что достиг места назначения.

ПЕНЕЛОПА.

Имя было написано на борту огромного корабля. Он возвышался над причалом, и все вокруг тонуло в его тени. Такого гиганта трудно не заметить!

Десятки людей уже вовсю копошились вокруг судна: одни толкали груженные строительным материалом тележки, другие висели на стропах вдоль могучего корпуса. Манолис подумал о муравьях, снующих вокруг своих муравейников на сельских просторах Элунды. Каждый из них имел определенную цель и торопился выполнить порученное ему задание, не осознавая масштабов их общего дела.

Еще не было восьми утра, но несколько мужчин уже топтались у деревянного барака, служившего конторой. Все они искали работу. Со своего рабочего места в конторе Яннис разглядел Манолиса и пригласил его зайти.

Мастер чувствовал симпатию к новому знакомому. К тому же дядья Янниса были родом с Крита, и это придавало ему уверенности, что они с Манолисом найдут общий язык. Предстояло сделать еще очень много, для того чтобы через полгода «Пенелопа» вновь могла отправиться в плавание. И такой работник, как Манолис, оказался сейчас как нельзя кстати.

– Полторы тысячи драхм в неделю, рабочий день с семи до четырех. Обед – с полудня до часу дня. Пять с половиной дней в неделю. Мы должны снять краску с корпуса восьмидесятиметрового корабля, а вторая команда его заново покрасит. Если закончим вовремя, всем выплатят премию. А если закончим раньше срока, премия будет больше. Работенка не из легких.

– Наверное, не сложнее, чем полевые работы, – заметил Манолис.

– В каком-то смысле даже проще, потому что полдня ты будешь находиться в тени.

Двое мужчин пожали друг другу руки. Манолису не терпелось взяться за дело. Это отвлекло бы его от всепоглощающих мыслей об Анне и о той газетной статье. Он все еще был страшно зол на Ольгу Вандулакис.

– Ты нужен мне на левом борту, – оживленно произнес Яннис. – На прошлой неделе я уволил оттуда пару бездельников, и теперь мы отстаем от графика.

Попросив подождать других желающих получить работу, он повел Манолиса знакомиться с его новыми товарищами.

– Димитрис, – позвал он одного из них. – У вас новенький. Человек вроде неплохой. Введи его в курс дела.

Прежде чем уйти, Яннис вытащил что-то из кармана и протянул Манолису.

– Вот. – Это был клетчатый платок. – Тебе пригодится.

– Если не наденешь, – добавил Димитрис, – долго не протянешь!

Манолис посмотрел на огромный корпус корабля. Высоко вверху работали несколько мужчин. Каждый замотал нос и рот таким платком, чтобы защититься от пыли.

– Итак, вот твои инструменты, – бодро сказал Димитрис, протягивая скребок, большую мягкую щетку и паяльную лампу.

Манолис никогда раньше не держал в руках паяльной лампы и был удивлен тем, насколько она тяжелая. Димитрис показал, как она работает, и Манолису пришлось отступить, чтобы не попасть под пламя, вырвавшееся из горелки с угрожающей силой. Затем он сам попробовал включить паяльную лампу. После этого его научили правильно держать скребок и признали годным к работе.

Манолис засунул щетку со скребком за пояс и поднялся на платформу, которая располагалась в пятнадцати метрах над землей. При этом одной рукой он держался за лестницу, а во второй сжимал громоздкую паяльную лампу. Забравшись наверх, Манолис занял место между двумя мужчинами. Они ненадолго прервали свое занятие и кивнули в знак приветствия. Это могли быть его вчерашние знакомые, но сказать наверняка было трудно.

Понаблюдав за своими соседями, Манолис уяснил, сколько времени нужно работать паяльной лампой, как разогреть краску, не повредив при этом корпуса корабля, и как именно нужно очищать его щеткой от остатков краски.

Он повязал выданный ему хлопковый платок вокруг рта и носа и приступил к работе. Через некоторое время он нашел свой ритм: лампа, скребок, щетка. Лампа, скребок, щетка. Лампа, скребок, щетка.

Манолис окинул взглядом фронт работ. Пока была готова лишь пятая часть выделенного его команде участка. Ему не хотелось думать о сроках. И внезапно Манолис вспомнил об участке земли на плато Лассити, который дядя попросил расчистить как можно скорее. Огромную площадь в тридцать гектаров необходимо было прополоть и подготовить к посеву. Каменистая почва плохо поддавалась обработке; после целого дня, проведенного в поле, Манолис продвинулся всего на метр или два, и оставшаяся территория простиралась перед ним, словно насмехаясь. Этот корабль казался таким же устрашающим, но еще в Элунде Манолис понял: если упорно двигаться вперед, объем работ начнет потихоньку уменьшаться.

Время тянулось медленно. Постоянный шум и обмотанные вокруг ртов платки исключали любые разговоры между рабочими. Солнце пекло голову, по спине струился пот, и, орудуя скребком, Манолис представлял, что искупает вину за смерть Анны. Без него Анна могла бы стать хорошей женой. Если бы он не вернулся из своих странствий, если бы он не был так похож на Андреаса, если бы, если бы… Возможно, именно он повинен в смерти Анны, и его следует отдать под суд.

День становился все жарче, а чувство вины – все тяжелее. Руки Манолиса были заняты работой, а голова – бесконечными размышлениями. Наверное, стоило поменьше думать… Поля Элунды испытывали его на выносливость, но темное пространство корабельного корпуса требовало еще больше усилий и было более твердым и немилосердным, чем сухая критская земля.

– Манолис! Эй, ты! Манолис!

Он не знал, как долго Димитрис пытался до него докричаться. Оглянувшись, Манолис увидел, что остальные рабочие уже спустились по лестнице, оставив паяльные лампы наверху, и стояли теперь внизу. Видно, под ритмичный стук скребка Манолис с головой ушел в собственные мысли, ничего не слыша и не видя вокруг.

Засунув инструменты за пояс, он быстро спустился по лестнице.

– Хорошая работа, ребята, – похвалил Димитрис свою команду. – Увидимся через час.

Мужчины ушли, и Манолис остался один. Есть ему не хотелось, а потому он не пошел вместе со всеми. Его мучила жажда. Он купил с лотка бутылку холодной газировки и пристроился в тени грузовых контейнеров. Кто-то бросил тут тюк с мягкими тряпками, Манолис прислонился к нему спиной и сам не заметил, как заснул, свесив голову на грудь. Во сне к нему вновь, покачивая бедрами, пришла Анна с распущенными волосами, и ее темные кудри струились по спине…

Ровно в час дня вся команда вернулась к работе. Манолиса разбудил Димитрис, легонько пнув его ботинок.

– Ну и как тебе? – спросил Димитрис, когда Манолис открыл глаза и сощурился от яркого солнечного света.

– Неплохо, вполне неплохо, – ответил он, не придумав ничего другого.

Работа продолжалась, и к концу дня Манолис очистил достаточно, чтобы оправдать оказанное ему доверие. Мужчины трудились на подвесных мостках, поэтому всей команде нужно было закончить очистку выделенного им участка одновременно, чтобы переместить конструкцию. И хотя задача требовала усилий от каждого, все же это была командная работа. И оставалось сделать по-прежнему очень и очень много.

Неделя пролетела незаметно. Каждый день был похож на предыдущий, однако Манолис обнаружил, что к концу недели совершенно вымотался.

Закончив работу в субботу днем, Манолис отправился домой, только сейчас начиная понимать, с каким нетерпением он ждал выходного дня. Воздух все еще был по-летнему теплым, но с моря уже дул по-осеннему прохладный ветерок. Манолис заметил Янниса, идущего впереди, и поспешил догнать своего товарища. Разговорившись, мужчины выяснили, что живут совсем рядом: Яннис поселился у своей тети, а ее дом и пансион Агати находились на соседних улицах.

– Не хочешь послушать концерт сегодня вечером? – предложил Яннис. – Одна из легенд ребетики[9]9
  Ребетика – стиль городской авторской песни, популярный в Греции в 1920–1930-е годы.


[Закрыть] должна выступать в соседней таверне.

– Тогда увидимся позже, – кивнул Манолис.

Они дошли до конца улицы и расстались.

Манолис отсчитал из жалованья плату за недельное проживание и сунул деньги Агати под дверь. Затем отправился под душ. Его волосы были настолько грязными, что стояли торчком. И чтобы смыть с них пыль и грязь, Манолис стоял под потоком воды более двадцати минут, как он делал каждый вечер в течение рабочей недели. Он безучастно следил за тем, как грязь с его волос и тела медленно стекает в сливное отверстие. После этого он поднял голову и подставил свои глаза и нос под струи воды. Только так можно было избавиться от скопившихся в них мельчайших частиц краски. Вымывшись с мылом несколько раз, Манолис вытерся и вышел из ванной.

Теперь надо было побриться. В ванной имелось только маленькое треснувшее зеркало над раковиной. Поскольку в комнате царил полумрак, Манолис не сразу заметил, что порезался. Кровавый след тянулся по его подбородку и шее прямо к сердцу. Это зрелище всколыхнуло в памяти образ той, кого он никак не мог забыть. Анна… Он старался не думать о ее ране, предпочитая помнить лишь совершенную красоту любимой, но порой гадал, куда именно попала пуля. Перед тем как пойти на концерт, Манолису удалось немного поспать.

Пареа Янниса состояла в основном из приезжих, нашедших работу в Пирее. Манолис уже был знаком с Димитрисом, Арисом, Михалисом, Петросом, Тасосом, Ставросом и Мильтосом – они работали вместе, но впервые он смог хорошенько рассмотреть их лица. Несомненно, каждому из них было что рассказать, но Манолис не стал их ни о чем расспрашивать, потому что не хотел, чтобы они расспрашивали его.

Мужчины ели, пили и подпевали неутомимым музыкантам, слаженно игравшим на своих бузуки. В таверне было очень шумно, а потому разговор особо не клеился. Дело шло к ночи, и гвалт лишь усиливался по мере того, как один певец сменял другого.

На другом конце зала за столиком сидела компания девушек. Иногда какая-нибудь из них подходила к мужчинам, и товарищи Манолиса перекидывались с ней парой фраз. Женщины в Пирее сильно отличались от критянок: они одевались более ярко и вызывающе, стриглись коротко, красили ногти в алый цвет и носили броскую бижутерию. Они предпочитали короткие платья без рукава, с глубоким декольте, туфли на шпильке.

И хотя Ираклион и Пирей разделяло немногим более трехсот километров, консервативный Крит казался теперь Манолису таким же далеким, как Луна. Женщины в Пирее напоминали жительниц Парижа или Мадрида, причем по сравнению с последними местные красотки были еще более свободными и раскрепощенными. Однако, если кто-то из них пытался завязать беседу, Манолис слегка кивал, что значило «нет», и девушка тут же оставляла попытки вовлечь его в разговор. Ни одна из них Манолиса не привлекала. Он сейчас вообще не искал женской компании. Мысли Манолиса занимала только одна женщина. Анна.

Под конец вечера, как это часто бывало в Пирее, Манолис внезапно уловил вступительные аккорды зейбекико и почувствовал, как внутри его что-то шевельнулось. Эта песня, казалось, была написана специально для него и заставляла сердце биться чаще. Словно зачарованный музыкой, Манолис поднялся со своего места.

 
Тебя хочу обнять – рука встречает пустоту.
В моих тяжелых темных снах
Реальней ты, чем наяву…[10]10
  Здесь и далее слова песни – в переводе М. Лебедевой.


[Закрыть]
 

Мужчины немедленно убрали заставленные стаканами столы с его пути, чтобы освободить место для танца. После нескольких графинов узо горе по-прежнему висело тяжелым камнем на груди Манолиса. Расставив руки в стороны, словно птица, он начал медленно двигаться в такт музыке. По традиции, известной каждому, все движения в этом танце были очень личными. Этот танец мог исполняться только мужчиной, причем мужчиной, которому нужно было выразить свое горе.

Музыканты продолжали отбивать мрачноватый ритм, а Манолис продолжал вращаться, словно находился в состоянии транса: его зрачки были расфокусированы, глаза словно остекленели. Кто-то из зрителей бросил к его ногам тарелку, а какая-то девушка вынула из волос цветок и также кинула на пол. Манолис не заметил ни того ни другого. Яннис, Димитрис и еще несколько человек опустились на колени и принялись хлопать в ладоши в такт характерному ритму 9/8.

 
В наряде белом, как в лучах
Рассвета… Мне поутру
Сложнее с каждым разом умирать.
 

Танец помог Манолису раскрыть самые темные уголки своей души. Движения были сдержанными, напряженными, контролируемыми, и все же они открывали путь к его сердцу для всех, кто смотрел на него и хотел его понять. Все взгляды были прикованы к Манолису. Никто не желал, чтобы танец заканчивался. Продолжая выделывать незамысловатые па, в какой-то момент Манолис наклонился вперед, а потом откинулся назад и словно завис над землей. Вид этого высокого и поразительно красивого человека, исполняющего почти акробатические трюки, привлек внимание всех присутствующих.

В каждом своем движении Манолис пытался выразить всю горечь и боль, которые испытывал: за любимую женщину, чья смерть была столь трагической, за своего несчастного кузена, томящегося в тюремной камере, за дядю и тетю, оплакивающих судьбу своего единственного сына, за Софию, потерявшую обоих родителей, за Гиоргоса, скорбящего по своей старшей дочери, и за Марию, лишившуюся сестры.

Все смотрели на Манолиса словно завороженные и видели перед собой не красавчика, бравирующего своей мужественностью, а человека, обнажающего перед толпой каждую частичку сокровенной боли.

Танец был ритуалом. Это было очищение, катарсис. Однако облегчение, которое Манолис испытал во время танца, длилось недолго. Через несколько минут после того, как он вернулся за стол к своим товарищам, Манолис осознал, что его боль никуда не делась.

Яннис похлопал его по плечу, выражая свое сочувствие. Он налил себе и Манолису еще узо, и мужчины залпом осушили свои стаканы.

Манолис вспомнил, как танцевал зейбекико на крестинах Софии. Вспомнил одобрительный свист толпы и взгляд Анны, полный восхищения. Этот взгляд был для него главной наградой. Тогда он танцевал зейбекико не чтобы выразить свои боль и отчаяние, а чтобы покрасоваться. Он знал, что так делать нельзя. Сегодня не Манолис танцевал зейбекико; сегодня зейбекико заставил его танцевать.

Всю предыдущую неделю мужчины на верфи с подозрением косились на Манолиса. Этот красивый критянин в своих дорогих ботинках выглядел таким франтом, и рабочие решили, что причиной темных кругов под глазами Манолиса были танцы всю ночь напролет на деревенских праздниках.

«Раки, – почти единодушно решили ремонтники. – Для критян он все равно что вода. Наверняка раки его и сгубил».

Однако нынешний вечер заставил их по-другому взглянуть на своего товарища. После этого они приняли Манолиса в свою компанию и стали частенько выпивать вместе. Рабочие больше не сторонились молодого критянина. С того памятного дня, как Манолис станцевал свой зейбекико, он стал одним из них, и то первое впечатление, когда он явился на верфь в подозрительно чистых ботинках и подстриженный, словно какой-то богатый судовладелец, забылось.

Среди этих работяг не принято было болтать о себе, но постепенно, слово за слово, в течение следующих недель Манолис узнал кое-что о каждом из них. Он не просто расспрашивал их напрямую, а много слушал, наблюдал, выжидал. У каждого из них была за плечами какая-то личная трагедия.

Иногда в перерыве, спустившись по строительным лесам, мужчины снимали свои пропитанные потом рубашки и надевали свежие. Застав Димитриса за переодеванием, Манолис заметил на его теле странную отметину. Поймав на себе взгляд Манолиса, Димитрис сказал, улыбаясь:

– Ах это? Просто старая боевая рана.

– Нацисты? – спросил Манолис, полагая, что тот схватил пулю во время оккупации.

Димитрис задумчиво провел рукой по длинному зазубренному шраму, тянувшемуся от подмышки к бедру.

– Нет, филе му, друг мой, эту рану я получил в боях за любовь, – все так же с улыбкой ответил он. – И разумеется, она того не стоила, но тогда бы я, не задумываясь, отдал за нее жизнь.

– Что ж, понимаю тебя, – откликнулся Манолис, не зная наверняка, обманывает его Димитрис или говорит правду.

– Знаешь, как это бывает… По молодости все мы верим, что за женщин нужно бороться. А потом вырастаем и понимаем, что это ни к чему. – (Манолис кивнул, хотя был не вполне согласен с собеседником.) – Она осталась с ним, но не думай, что он вышел из этой схватки без шрамов.

Арис был единственным, кто получил раны в настоящем бою. Манолис обратил внимание, что инструменты Ариса поднимает по лестнице Ставрос, и вскоре узнал, что Арис участвовал в афинских уличных боях с англичанами в декабре 1944 года. В обеих ногах у него сидели осколки снарядов. Он легко взбирался по строительным лесам, подтягиваясь на руках, впечатляющих своей силой и мускулами. Однако на земле становилось заметно, как сильно Арис хромал.

Но не он один пострадал из-за политических конфликтов. Однажды вечером после страстных дебатов о преступлениях коммунистов во время гражданской войны Михалис резко встал и, опрокинув на ходу стол, выскочил из таверны. Такая реакция требовала объяснений, и так Манолис узнал, что Михалис провел три года в концлагере на острове Макронисос, где заключенных подвергали физическому и психологическому насилию, чтобы подорвать их моральный дух.

– Он-н-н оч-ч-чень страдал, – попытался объяснить Тасос. – Он-н-н восп-п-принимает эт-т-то…

– Он воспринимает как личное оскорбление, если кто-то в его присутствии начинает критиковать левых за совершенные ими зверства, – вмешался брат Тасоса, Петрос.

Тасос заикался, и порой его трудно было понять, но Петрос всегда оказывался рядом, чтобы закончить предложение за брата. Возможно, именно по этой причине Тасос вообще редко вступал в разговор, зато он был сложен как бык и мог работать за двоих.

– Должно быть, ему кажется, что люди оправдывают пытки, которым он подвергся, – высказал предположение Манолис.

Официант спокойно вымел из-под их стола битое стекло и поднял разбросанные стулья. Это явно была не первая вспышка Михалиса. Впрочем, на следующее утро он вновь появился на верфи в своем обычном жизнерадостном расположении духа. Судя по всему, прошлое оставило глубокие следы скорее на его душе, нежели на теле.

А если бы шрамы избороздили тело Мильтоса, их все равно никто не разглядел бы за татуировками, покрывающими его торс, шею и руки. Такое количество татуировок было редкостью даже для пирейских верфей, и больше всего на свете Мильтос любил во время обеда рассказывать истории, связанные с каждым из рисунков на его коже: когда и где он был набит, что означает и тому подобное. Татуировок насчитывалось великое множество, их не было разве что на лице Мильтоса, поэтому, казалось, истории эти никогда не кончатся.

– Знаешь что, Мильтос, – с восхищением в голосе как-то заметил Манолис, – однажды мне довелось побывать в парижском Лувре. Так вот, даже он не может похвастаться такой обширной коллекцией произведений искусства.

Мильтос не смог сдержать улыбку.

– А это что? – спросил Манолис, указывая на ряд цифр. – Это меньше всего похоже на картину маслом.

Он не успел сосчитать точно, но ему показалось, что цифр там не меньше шестнадцати.

– Это, – ответил Мильтос, указывая на первые восемь, – день, когда я убил того гада. А остальные восемь – день, когда я вышел из тюрьмы.

Речь шла об убийстве из мести. Мильтос отсидел за него полный срок и ни о чем не жалел. Манолис знал, что однажды Мильтос расскажет ему всю историю целиком, но время обеда заканчивалось. Их ждала работа. Предстояло провести за удалением краски с корпуса корабля еще не один месяц.

Рука Ставроса также была обезображена шрамом, однако он был самым неразговорчивым из всей команды, и Манолис так и не узнал, откуда у него этот след от ожога. Он предположил, что Ставрос получил его еще в детстве.

Пока Манолис изучал истории жизни своих новых друзей, они, в свою очередь, присматривались к своему товарищу. В конце концов мужчины пришли к выводу, что в Пирей Манолиса привело какое-то несчастье. Об этом им поведал зейбекико, но расспрашивать Манолиса они не решались. Придет время – и он сам расскажет. А до тех пор они будут уважать его право на неприкосновенность частной жизни так же, как он уважал их личные границы.