Текст книги "Исповедь королевы"

Глава 13. В ожидании

Дорогая Софи, ты, вероятно, уже знаешь об ужасном несчастье, о переводе королевы в тюрьму Консьержери и о декрете этого подлого Конвента, по которому она предается Революционному трибуналу. С этого момента я уже не живу, разве это жизнь – существовать, испытывать такие муки. Думаю, что если бы я смог что-нибудь сделать для ее освобождения, то страдал бы меньше. Но ничего не делать, только просить всех о помощи – это ужасно… Я отдал бы жизнь ради ее спасения, но не могу сделать этого; величайшим счастьем для себя почел бы умереть за нее…

Аксель де Ферзей – своей сестре Софи

Мне выдали траурные одежды – я получила черное платье и юбку, черные шелковые перчатки и два шарфа на голову из черной тафты.

Я смотрела на окружающих с безразличием. Я сказала себе, что уже осталось недалеко до конца.

Я никогда не спускалась во двор, поскольку не могла проходить мимо тех комнат, которые занимал король, но с Елизаветой и детьми поднималась на вершину башни подышать свежим воздухом. Там была галерея, обнесенная парапетом, и по ней мы обычно гуляли в эти зимние дни.

Тулан, один из стражников, принес мне кольцо и печать, а также локон волос Людовика. Они были конфискованы Коммуной, но Тулан выкрал их и принес мне, поскольку считал, что они могут утешить меня. Тулан! Человек, который был среди нападавших на Тюильри, который был полон решимости нас уничтожить. Из-за его неистовой приверженности революции ему поручили стеречь нас, поскольку ему можно было доверять. Они забыли, что у него также есть сердце. Я видела слезы в его глазах, я видела его восхищение нашей силой духа. Он был храбрым человеком. Был и еще один человек по имени Лепитр, которого мы склонили на свою сторону.

Со мной оставался Клери, слуга короля, и Тюржи, прислуживавший на кухне в Версале. Это был смелый и наглый парень и очень храбрый. Ему удалось в результате выдуманных историй о своем революционном рвении стать одним из моих стражников.

Я благодарна этим верным людям – именно они придавали мне надежду во время этих мрачных дней. На протяжении первых недель после смерти Людовика я часами сидела неподвижно, думая о прошлом, полная раскаяния, обвиняя себя во множестве глупых поступков.

Я печально говорила моим друзьям о потере короля. На что Тулан сказал:

– Мадам, король Франции еще существует.

Это было правдой. Мой маленький мальчик был теперь Людовиком XVII. Если бы я могла вызволить его из тюрьмы… если бы я могла присоединиться к своим друзьям…

Неожиданно я снова ожила. У меня появилась цель.

Мой маленький кружок был обрадован подобной переменой во мне. Я поняла, что стала центром этого маленького круга, поскольку Елизавета была слишком пассивной для такой роли, а дети слишком молоды. Тулан и Лепитр придумывали сотни способов, чтобы тайком сообщать мне новости. Тюржи, подававший еду, оборачивал заметками пробки бутылок, чтобы казалось, будто бумага предназначается для более плотной закупорки, и хотя Тизоны проверяли хлеб, чтобы удостовериться, что в нем нет никаких записок, а также заглядывали под крышки кастрюль, им никогда не удавалось обнаружить эту уловку. Иногда Тюржи приносил записки в карманах, и по заранее обусловленному сигналу один из нас поднимал их, когда он смахивал их щеткой со стола во время подачи пищи. От мадам Клери, выкрикивающей новости под нашими окнами, я узнала, что вся Европа потрясена казнью Людовика, даже в Филадельфии и Вирджинии содрогнулись при известии об этом убийстве. Вполне нормально избавиться от тиранической монархии, но не таким же безжалостным убийством ее главного лица, который едва ли был полностью ответственным за все.

Неодобрение не сделало Республику более снисходительной к нам, в действительности строгости даже усилились.

Но мысль о том, что у меня есть друзья, придала мне силы, чтобы жить. Побег!

Я узнала, что Аксель пытается побудить Мерси действовать, что он убедил его обратиться к принцу Кобургскому с просьбой направить отборный полк для похода на Париж и освободить меня из Тампля – это безумство было отвергнуто, но придало мне новые силы. Это был скорее план любовника, чем стратега, как и побег в Варенн. Теперь я понимаю, что его усилия свидетельствовали о безумном желании освободить меня, желании, которое было слишком необузданным, чтобы его удалось практически осуществить. И из-за этого я любила Акселя еще больше.

Мне сообщили, что Жак Арман убит в битве при Жемаппе. Я с печалью вспомнила этого симпатичного маленького мальчика, подобранного мною на дороге, когда я так страстно хотела иметь детей. Он заменял мне их до тех пор, пока у меня не появились собственные дети. Он никогда не мог мне этого простить… А сейчас этот бедный мальчик был мертв.

Я рассказала эту печальную новость Елизавете, и она пыталась утешить меня, напомнив, что я помогла ему приобщиться к другой жизни, но я только ответила:

– Елизавета, я использовала его, я использовала его как игрушку, которой развлекалась в течение какого-то времени. Нельзя обращаться с людьми подобным образом. Я сейчас это понимаю. Прежде я многого не понимала. Но, Елизавета, я верю в одно: ни одна женщина не заплатила так дорого за свои глупости, как я. Если бы мне дали еще одну возможность…

– Вам предоставят, – сказала она своим спокойным тоном.

Но я не была уверена. Мне не хватало ее веры.

Каждый вечер приходил фонарщик, чтобы зажечь лампы. Мне нравились его посещения, так как у него было два маленьких мальчика, а я всегда любила детей. Они были довольно грязными, их одежда была испачкана керосином, которым заправляли лампы, так как они помогали отцу. Фонарщик никогда даже не взглянул на меня. Находилось немало людей, вроде него, которые боялись показаться роялистами. Эта ужасная революция не зря ввела такой террор. Несметное количество поддержавших ее лиц жило в ужасе, не зная, когда этот великий монстр, который они породили, может их укусить.

Иногда дети фонарщика с тоской смотрели на нашу пищу на столе, и мне нравилось их немного угощать. Они с жадностью ее поедали, я видела их глазенки, которые пристально следили за мной из-под свободных колпаков. Мне было интересно знать, какие сказки им рассказывали про королеву.

Как правило, торопливо входила мадам Тизон, неодобрительно глядя на них, чтобы я не передала с ними какого-либо послания.

Посещение фонарщика было одним из приятных событий дня, особенно из-за его детей.

Тулан разговорился с фонарщиком и спросил, обучаются ли его дети ремеслу. Фонарщик кивнул. Тулан заметил, что ребята смотрят на меня с благоговейным страхом.

– На что вы смотрите? – спросил он. – На женщину? Не нужно краснеть, мальчик. Мы все сейчас равны.

Фонарщик согласился с этим, сплюнув на пол.

Я уже привыкла к этому, мне хотелось знать, не заметил ли Тулан чего-либо подозрительного в поведении этого фонарщика, и именно поэтому он упомянул, что мы все равны.

Мы все должны были быть очень осторожны.

Я была разочарована, когда фонарщик пришел один, и принялась читать.

– Ваше величество…

Я вздрогнула. Фонарщик заливал лампу несколько неуверенно, и я поняла, что это не тот человек, который приходил с детьми.

– Я Жарже, мадам. Генерал Жарже.

– Но…

– Тулан подкупил фонарщика и напоил его в таверне. Я поддерживаю связь с графом де Ферзеном…

При упоминании этого имени я едва не потеряла сознание от счастья.

– Граф полон решимости освободить вас. Он передал послание, в котором говорится, что он не успокоится до тех пор, пока не освободит вас.

– Я знала, что он так сделает, я знала…

– Мы должны все тщательно спланировать. Мадам, будьте готовы. Тулан наш хороший друг. Лепитр тоже, но мы должны быть уверены в нем.

Я увидела, как в дверях появилась мадам Тизон, и попыталась мимикой передать, что за нами следят.

Генерал ушел; я почувствовала, что во мне вновь вспыхнула надежда.

Аксель не забыл меня. Он не оставил надежду.

От Тулана я узнавала, как развиваются события по их плану. Он должен был тайком пронести в тюрьму одежду, которую надели бы дофин и его сестра, чтобы выглядеть похожими на детей фонарщика. Елизавета и я должны переодеться в советников муниципалитета. Нетрудно достать шляпы, плащи и ботинки и, конечно, трехцветные пояса, которые потребуются.

Наибольшую трудность представляют Тизоны, которые всегда находятся рядом с нами. Нам никогда не удастся бежать, пока они следят за нами.

Но Тулан был человеком с воображением.

– Мы дадим им снотворное, – заявил он. Они обожают испанский табак. Почему бы Тулану не подарить им его? Он будет пропитан снотворным, и они крепко заснут на несколько часов. Когда снотворное , на них подействует, мы быстро переоденемся и выйдем из тюрьмы в сопровождении Тулана. Это был смелый, но вполне осуществимый план.

– Мне потребуется паспорт, – сказала я ему, но он уже об этом подумал. Его сможет достать Лепитр.

Ко времени, когда побег раскроется, мы уже можем быть в Англии.

Все были готовы, проводя время в ожидании.

Но Лепитр не отличался храбростью. Возможно, это была непосильная задача для него. Он подготовил паспорт, но случайное высказывание мадам Тизон испугало его, он стал думать, что она подозревает об этом заговоре.

Лепитр не мог заставить себя продолжать в нем участвовать. Слишком опасно, заявил он. Мы должны разработать другой план, по которому я совершу побег одна.

На это я никогда не соглашусь. Я не могу согласиться, чтобы меня разлучили с детьми и Елизаветой.

Я написала Жарже:

«Мы лелеяли чудесную мечту, и только. Для меня большой радостью было еще раз в подобных условиях убедиться в вашей преданности мне. Мое доверие к вам безгранично. При любых обстоятельствах вы найдете во мне достаточно характера и мужества, но интересы моего сына – единственное, чем я должна руководствоваться, и, каким бы счастьем для меня ни было освобождение, я все же не могу согласиться расстаться с сыном. Я не могла бы найти себе оправдания, если бы была вынуждена оставить здесь своих детей».

Я послала ему кольцо своего мужа и прядь волос, чтобы он постарался передать их графу Прованскому или д'Артуа, так как я опасалась, что их могут у меня забрать; у меня также был восковой слепок с кольца, который Аксель передал мне, с надписью: «Все ведет меня к тебе». Я переслала этот слепок Жарже с запиской:

«Я хочу, чтобы вы передали этот восковой слепок человеку, которого вы знаете и который приезжал в прошлом году из Брюсселя, чтобы встретиться со мной. Сообщите ему, что этот девиз еще никогда не был таким правильным».

Была предпринята еще одна попытка, но, пожалуй, с самого начала я не верила в ее успешный исход. Я посчитала, что обречена и ничто не может спасти меня.

Барон де Бац, роялистски настроенный искатель приключений, разработал план, в соответствии с которым Елизавета, Мария-Тереза и я выйдем из тюрьмы в солдатской форме вместе с настроенными лояльно охранниками, дофина должен был спрятать под плащом один из офицером.

Все было подготовлено, но у Тизонов возникли подозрения, и за день до побега мадам заявила, что ей кажется, что Тулан и Лепитр относятся ко мне слишком дружелюбно.

В результате их перевели в другое место, и план потерпел неудачу, поскольку его нельзя было претворить в жизнь без их участия.

Я едва могу писать об этой сцене. Она так волнует меня, что моя рука начинает дрожать. Невозможно было придумать более мучительной пытки. Во время дней уныния и ужаса самое большое утешение для меня составляли дети. Они помогали мне притворяться надменной и безразличной к оскорблениям и жестокости. Теперь нашелся способ преодолеть мою броню безразличия и презрения.

Был июль – жаркий, знойный, и мы все собрались в нашей комнате: Елизавета, Мария-Тереза, мой мальчик и я. Я чинила курточку сына, а Елизавета вслух читала для нас.

Мы подняли головы с изумлением, так как это не было обычным посещением. В комнату вошли шесть членов Конвента.

Я встала.

– Господа, – начала я…

Один из них заговорил, и его слова поразили меня, подобно похоронному звону по любимому человеку.

– Мы пришли, чтобы перевести Луи-Шарля Капета в новую тюрьму.

Я вскрикнула. Потянулась к сыну. Он подбежал ко мне, его глаза были широко раскрыты от ужаса.

– Вы не можете…

– Коммуна считает, что пришло время отдать его под попечение наставника. Гражданин Симон позаботится о нем.

Симон! Я слышала о нем. Сапожник низкого пошиба, невежественный, грубый человек.

– Нет, нет, нет! – кричала я.

– Мы торопимся, – сказал грубо один из них. – Иди сюда, Капет. Ты уезжаешь отсюда.

Я чувствовала, как сын вцепился в мой подол. Но грубые руки схватили его и оттащили от меня.

Я побежала за ними, но они меня отшвырнули. Когда я падала, меня подхватили Елизавета и моя дочь.

Они ушли. Они увели моего мальчика с собой.

Я ни о чем не могла думать, как только о нем. Моя золовка и дочь пытались утешить меня.

Утешение не приходило. Я никогда не забуду крики моего сына, когда они тащили его за собой. Я до сих пор слышу, как он звал меня:

– Мамочка… мамочка… не позволяй им. Его крики преследуют меня во сне. Я никогда, никогда не смогу их забыть. Я никогда, никогда не смогу их простить за то, что они сделали со мной.

Подо мной разверзлась бездна горя, ничто не могло быть более ужасным…

Я ошибалась – эти злодеи нашли, как ввергнуть меня в еще большее отчаяние.

Итак, я была без него.

Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Он пропал для меня… мой любимый сын, мое дитя.

Как могли они проделать это с женщиной? Или это было связано с тем, что они знали: пока он со мной, я могу жить, могу надеяться, могу даже верить, что и для меня остался кусочек счастья?

Я лежала на кровати. Дочь сидела рядом со мной, держа меня за руку, как бы напоминая мне, что осталась еще она. Разве я смогла бы прожить эти дни без нее и Елизаветы?

В поведении мадам Тизон стали отмечаться странности. Возможно, она так вела себя в течение уже некоторого времени. Я почти не обращала на нее внимания. Я думала только о сыне, находящемся в руках грубого сапожника. Что они делают с ним? Плачет ли он сейчас обо мне? Я почти желала, чтобы он умер, как его брат, лишь бы не попал в их руки.

Иногда как бы издалека я слышала, как мадам Тизон кричит на своего мужа, иногда до меня доносились ее рыдания. И вот однажды она вошла в мою комнату и бросилась к моим ногам.

– Мадам, – закричала она, – простите меня. Я схожу с ума, так как я виновница всех бед, приключившихся с вами. Я следила за вами… Они собираются убить вас, как убили короля… и я несу ответственность за это. Я вижу его по ночам… я вижу его окровавленную голову… как она скатывается, мадам, на мою кровать. Вы должны меня простить, мадам. Я схожу с ума… с ума…

Я пыталась успокоить ее.

– Вы поступали так, как вам приказывали. Не вините себя. Я все понимаю.

– Это сны… сны… ночные кошмары. Они не проходят… Они преследуют меня… даже днем. Они не проходят. Я убила короля… Я…

Тут ворвались стражники и утащили ее.

Мадам Тизон сошла с ума.

Из одного окна-прорези на винтовой лестнице я могла видеть дворик, куда моего сына отправляли подышать свежим воздухом.

Какая это была для меня радость, когда я увидела его после всех этих дней.

Он был больше не похож на моего сына. Волосы не причесаны, одежда грязная, он носил засаленный красный колпак.

Я не окликнула его, боялась, что это причинит ему боль, но, по крайней мере, я могла наблюдать за ним. Он приходил туда каждый день в один и тот же час – опять появилось что-то, ради чего стоило жить. Я не буду говорить с ним, но я буду видеть его.

Он не казался несчастным, что вызывало во мне чувство благодарности. Дети быстро адаптируются. Я позволю себе быть благодарной за это. Я видела, что с ним делают – его стараются сделать одним из них, учат грубости – делают из него сына Революции. Это, как я поняла, была обязанность воспитателя: заставить мальчика забыть, что в его жилах течет королевская кровь, лишить его чувства собственного достоинства, доказать, что нет никакой разницы между сыновьями королей и сыновьями простого народа.

Я вздрагивала, когда слышала его выкрики.

Я прислушивалась к его пению. Разве я не должна была радоваться, что он может петь?

Это песня кровожадной революции – «Марсельеза». Не забыл ли он людей, убивших его отца?

Я прислушалась к голосу, который знала так хорошо.

О, мой сын, подумала я, они научили тебя предать нас.

Но я жила теми мгновениями, когда могла стоять около узкого окна в стене и наблюдать за его играми.

Прошло только несколько недель, как они оторвали от меня сына, когда в час ночи я услышала стук в дверь.

Со мной пришли повидаться комиссары.

Конвент решил, что вдова Капет должна предстать перед судом. Поэтому ее переводят из Тампля в Консьержери.

Я поняла, что это означает вынесение мне смертного приговора. Они будут судить меня, как судили Людовика.

Не может быть и речи ни о какой отсрочке. Я должна немедленно подготовиться к переезду.

Они позволили мне попрощаться с дочерью и золовкой. Я умоляла их не плакать обо мне и отвернулась от их печальных, застывших лиц.

– Я готова, – сказала я.

И почувствовала почти нетерпение, поняв, что это означает смерть.

Вниз по лестнице, мимо окна-щели. Что толку в него сейчас смотреть. Никогда… никогда я не увижу его больше. Я споткнулась и ударилась головой о каменный свод арки.

– Вы не ушиблись? – спросил один из стражников в приступе благожелательности, как иногда бывало с этими жестокими людьми.

– Нет, – ответила я. – Теперь уже ничто не может мне причинить боль.

И вот я здесь… Узница Консьержери. Это самая мрачная тюрьма из всех тюрем Франции. Она получила известность во время этого Террора как местопребывание смертников. Я должна ждать, пока меня призовут к смерти, как многие ожидали вызова ко мне в государственные апартаменты в Версале.

Я знала, что мне отпущено не так много дней. Довольно странно, что я встретилась здесь с добрым отношением к себе. Моей тюремщицей была мадам Ришар, резко отличающаяся от мадам Тизон. Я сразу же заметила в ней проявления сострадания. Первый акт ее благожелательности заключался в том, что она попросила мужа закрепить кусок ковра на потолке, с которого капала вода на мою кровать. Она рассказала мне, что, когда шепотом поведала рыночной торговке, у которой покупала цыпленка, что он предназначается для меня, та тайком выбрала самого упитанного.

Различными способами она намекала на свое дружественное расположение ко мне.

У мадам Ришар был мальчик того же возраста, что и дофин.

– Я не привожу к вам Фанфана, мадам, – сказала она мне, – поскольку боюсь, что он может напомнить вам о сыне, и вам будет это неприятно.

Но я сказала, что хотела бы посмотреть на Фанфана, и она привела его. Действительно, при виде его я заплакала – его волосы были такими же белокурыми, как у дофина, но мне нравилось слушать его рассказы, и я с нетерпением ожидала его посещений.

Мое здоровье стало ухудшаться, влажность вызывала боль в суставах, и я часто страдала от кровотечений. Камера моя была небольшой и голой, стены – влажными, и обои с изображениями лилий отставали во многих местах. Каменный пол был выложен в елочку, и я так часто смотрела на него, что знала каждую отметину. Кровать с ширмой составляли единственную мебель. Я была рада этой ширме – ведь за мной постоянно наблюдали, а она создавала иллюзию некоторого уединения. Небольшое забранное решеткой окно выходило на мощеный тюремный двор, а камера моя была в полуподвале.

Мадам Ришар предоставила мне одну из своих служанок, Розали Ламорльер, доброе и нежное создание, похожее на свою хозяйку, и эти двое делали все, чтобы как-то скрасить мою жизнь.

Именно мадам Ришар уговорила Мишони, главного инспектора тюрем, сообщать мне новости о Елизавете и Марии-Терезе.

– Какой вред это может нанести Республике? – спрашивала эта добрая женщина.

И Мишони, мягкосердечный человек, тоже не усмотрел здесь никакого вреда. Он даже организовал доставку из Тампля моей одежды и сказал мне, что мадам Елизавета специально выбирала то, в чем я нуждаюсь. Я была довольна, так как, несмотря на отчаяние, привыкла всегда следить за своим внешним видом, и если я была должным образом одета, то могла лучше переносить невзгоды. Поэтому с определенным удовольствием я сняла длинное черное платье, подол которого обтрепался, с белым воротником, который никогда не казался достаточно белым, и одела то, что считала более подходящим. Мои глаза постоянно слезились. Сколько слез я пролила! Мне не хватало маленькой фарфоровой глазной ванночки, которой я пользовалась в Тампле, но Розали принесла мне зеркало, которое, как она сказала, купила по дешевке. Она заплатила за него двадцать пять су. Я считаю, что у меня никогда не было такого очаровательного зеркала. У него была красная окантовка с небольшими фигурками на ней.

Как долго тянется время. Мне абсолютно нечего делать. Я пыталась немного писать, но они очень подозрительны и следят за мной. В углу моей комнаты всегда находится стражник. Иногда их бывает двое. Я смотрела, как они играют в карты. Мадам Ришар принесла мне книги, и я много читаю. У меня сохранилась маленькая кожаная перчатка, которую носил мой сын совсем маленьким. Одно из самых моих дорогих сокровищ – изображение Луи-Шарля в моем медальоне. Я часто целую его, когда стражники не смотрят в мою сторону.

Эти длинные ночи. Мне не дают лампу или хотя бы свечу. Смена караула всегда будит меня, если я дремлю. Сплю я очень мало.

Сегодня в мою камеру пришел Мишони. На несколько минут он отослал стражу, сказав, что сам посмотрит за мной. С ним был незнакомый человек, осматривавший тюрьмы. Я задала обычные вопросы о своей семье, и, посмотрев внимательнее на незнакомца, узнала в нем полковника гренадеров, человека большой преданности и храбрости, шевалье де Ружвиля. Он заметил, что я узнала его, и быстрым движением бросил что-то в печку.

Когда он и Мишони ушли, я приблизилась к печке и обнаружила гвоздику. Я была разочарована, но затем, тщательно осмотрев ее, среди лепестков обнаружила тоненький листочек бумаги.

На нем было написано:

«Я никогда не забуду вас. Если вам требуются три или четыре сотни ливров для тех, кто окружает вас, то я принесу их в следующую пятницу».

В записке указывалось далее, что у него есть план организации моего побега. Согласна ли я на это?

Я почувствовала, что у меня вновь возродилась надежда. Это, подумала я, еще одна попытка со стороны Акселя. Я знала, что он никогда не успокоится. Деньги мне доставят, чтобы подкупить стражу… Затем найдут способ вывести меня из тюрьмы. А когда я выберусь отсюда, то ко мне приведут моих детей и золовку и мы все вместе присоединимся к Акселю. Мы будем работать вместе, чтобы восстановить монархию и положить конец правлению Террора. Я верила, что мы сможем сделать это. Люди, подобные Ришарам, Розали, Мишони, поддерживали меня в этой вере.

Но как тайком передать записку?

Я оторвала кусочек бумаги от полученного мною послания и написала:

«Я полагаюсь на вас. Я приду».

Я должна была передать эту записку Ружвилю. Розали возьмет ее. Но что, если ее обнаружат? Это будет плохой способ отплатить ей за все, что она сделала.

Нет, я не буду вмешивать ее или мадам Ришар, поэтому я попросила одного из стражников, Жильбера, передать ее незнакомцу, когда он в следующий раз посетит Консьержери, что он обязательно сделает. Незнакомец вознаградит его за это четырьмя сотнями луидоров.

Жильбер взял эту записку, но потом испугался и покарал ее мадам Ришар. Она сочувствовала мне, но не хотела, рисковать своей головой и показала ее Мишони. Оба этих человека были хорошими, они жалели меня, но они были слугами Республики. Они не хотели предавать меня, поэтому Мишони посоветовал мадам Ришар предупредить меня об опасности подобных действий для всех нас.

Если бы Жильбер ничего не сказал, то все бы окончилось благополучно, просто это была бы еще одна неудавшаяся попытка. Во всяком случае, она была слишком неопределенной, чтобы чем-то завершиться, и после я удивлялась, как я могла так глупо надеяться, что она увенчается успехом.

Жильбер все рассказал своему командиру, и в результате Мишони и Ришары были уволены.

У меня появились новые тюремщики. Нельзя сказать, что они были недобрыми, но, учитывая то, что произошло с Ришарами, не хотели рисковать.

Мне не хватало этой доброй женщины, я скучала по маленькому Фанфану.

И снова потянулись медленно дни и ночи.

Скоро я должна буду предстать перед судом.

Это время пришло. Однажды утром дверь моей камеры открылась, и вошел судебный пристав и четверо жандармов. Они пришли, чтобы отвести меня в бывшую верхнюю палату, называемую сейчас Залом свободы.

Здесь размещается Революционный трибунал. Гобелены с изображениями королевских лилий, которые я видела раньше, сняты, а картина «Распятие Христа» заменена другой, изображающей права человека. Мне дали место на скамье перед Фукье-Тенвилем, прокурором. В комнате царил полумрак, так как она освещалась только двумя канделябрами.

Они спросили мое имя, и я холодно ответила:

– Мария Антуанетта Австрийская – Лотарингская.

– Перед Революцией вы поддерживали политические сношения с иностранными державами, которые противоречили интересам Франции, и из них вы извлекали выгоду.

– Это не правда.

– Вы растрачивали финансы Франции, плоды пота народа, ради своего удовольствия и удовлетворения прихотей.

– Нет, – ответила я, но почувствовала себя неловко. Я вспомнила о своем мотовстве: Малый Трианон, счета мадам Бертен, услуги господина Леонара. Я виновата… глубоко виновата.

– С момента Революции вы никогда не переставали организовывать тайные заговоры с иностранными державами и внутри страны против свободы…

– После Революции я запретила себе вести любую переписку с заграницей и никогда не вмешивалась во внутренние дела.

Но это не соответствовало действительности. Я лгала. Я направляла свои мольбы о помощи Акселю. Я писала Барнаву и Мерси.

Конечно, они докажут мою вину, так как в их глазах я виновата.

– Это вы научили Луи Капета искусству глубокого притворства, с помощью которого он так долго держал в заблуждении славный французский народ.

Я закрыла глаза и покачала головой.

– Когда вы покинули Париж в июне 1791 года, вы открыли двери и принудили всех уехать. Нет никакого сомнения в том, что именно вы руководили Луи Капетом и убедили его бежать.

– Я не думаю, что открытая дверь доказывает, будто кто-то постоянно руководит действиями другого лица.

– Ни на одно мгновение вы не отказывались от желания уничтожить свободу. Вы хотели править любой ценой и подняться на трон по трупам патриотов.

– Нам не было необходимости подниматься на трон. Мы уже занимали его. Мы никогда не желали ничего другого, кроме счастья Франции. До тех пор, пока она счастлива, мы будем довольны.

– Считаете ли вы, что необходим какой-то король для счастья народа?

– Отдельное лицо не может решать подобные вопросы.

– Без сомнения, вы сожалеете, что ваш сын утратил трон, который он, возможно, занял бы, если бы народ, наконец осознав свои права, не разрушил бы этот трон?

– Я никогда ни о чем не буду жалеть в отношении сына, когда его страна счастлива.

Допрос продолжался. Они спросили о Трианоне. Кто платит за Трианон?

– Имелся специальный фонд для Трианона. Я надеюсь, что все, связанное с ним, будет предано гласности, так как я полагаю, что здесь имеет место большое преувеличение.

– Не в Малом ли Трианоне вы впервые встретились с мадам де Ламот?

– Я никогда ее не видела.

– Не сделали ли вы ее своей жертвой в этой афере с бриллиантовым колье?

– Я никогда с ней не встречалась. Именно тогда я поверила, что живу в кошмаре, что я умерла и попала в ад. Я не могла поверить, что услышанное мною соответствует действительности.

Что эти чудовища говорят о моем сыне? Они обвиняют нас в кровосмешении. С моим собственным сыном? С мальчиком восьми лет? Я не могла поверить этому. Этот Эбер… это чудовище… этот уличный мужлан рассказывает суду, что я учила своего сына аморальным поступкам… что я… Но я не могу писать об этом. Это слишком больно, слишком ужасно, слишком фантастично, абсурдно!

Они утверждают, что мой сын признался в этом. Мы занимались подобной практикой… он, я и Елизавета… его святая тетушка Елизавета и я, его мать!

Я смотрела вперед невидящим взглядом.

Я видела мальчика, играющего во дворе… моего мальчика, бывшего в руках этих безнравственных людей. Я видела грязный красный колпак на его голове, я слышала, как с его уст слетали непристойные слова, я слышала, как он своим детским голоском распевал их песни.

Они силой добились от него этого «признания». Они научили его, что говорить. Они плохо обращались с ним, заставили согласиться с тем, что он не мог понимать. Ему восемь лет, и я его мать. Я любила его. Я потеряла возлюбленного и мужа, мой мальчик – это моя жизнь. И все же они научили его сказать обо мне подобные вещи… и о его тетушке, учившей его молиться.

Я слышала только отрывки из этого протокола. Я слышала, как они заявляли, что провели очную ставку с его сестрой и теткой, и, что вполне естественно, они обе отрицали это обвинение. Вполне естественно, заявили судьи, что люди, способные на такие противоестественные действия, отвергли обвинение.

Тетушка Елизавета назвала мальчика чудовищем.

О, Елизавета, подумала я, моя дорогая Елизавета, что ты подумала о моем мальчике?

Я считала, что когда они оторвали его от меня, то я испытала всю глубину отчаяния. Теперь я знала, что тогда было еще не все. На мою долю достанутся более глубокие страдания. Вот такие!

Ужас овладел мною. Что они сделали с моим ребенком, чтобы заставить его так говорить? Они плохо обращались с ним, морили его голодом, били его. Он – король Франции, моя любовь, мое сокровище!

Эбер – стоило только взглянуть на него, чтобы понять, какое это деградировавшее существо – лукаво смотрел на меня. Как он ненавидел меня! Я вспомнила, как он относился ко мне, когда мы впервые оказались в его власти. Дьявол, подумала я, тебе не место на земле. О, Боже, спаси моего ребенка от подобных людей.

Я почувствовала, что теряю сознание. Я стала пристально смотреть на свечи, пытаясь взять себя в руки. И затем почувствовала, как это часто бывало в тюрьмах, симпатию со стороны женщин. В зале суда находились матери, и они понимали, как я себя чувствую. Они верили, что я враг государства; я надменна, заносчива и растратила финансы Франции… но я мать, и они знали, что я люблю своего сына. Я чувствовала, что женщины в зале суда поддержат меня.

Даже Эбер это понимал. Он почувствовал себя несколько неловко.

Он не верил, что подобное отвратительное поведение вызвано простой аморальностью. Это делалось в целях подрыва здоровья сына, чтобы когда он станет королем, то я могла бы руководить им, оказывать на него давление и править через него.