Текст книги "Hubris. Смещение по контуру (предварительный набросок к метамодернистскому проекту)"

Отчасти идея “Я” как одной из опций сознания неожиданное толкование получает в работах дисциплинарно дистанцированных друг от друга исследователей. В качестве примера – работа А. Комбса, полагавшего, что состояния сознания, которые он определяет как “единицы”, формируемы психологическими процессами, среди них – “чувство “Я”[115]115
  Комбс А. Сознание: хаотическое и странно-аттракторное. / Синергетика и психология. Тексты. Вып. 3: Когнитивные процессы. Под. ред. В.И. Аршинова, И.Н. Трофимовой, В.М. Шендяпина. – М.: Когито-Центр, 2004. – С. 56.


[Закрыть], и совместный труд М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорского “Символ и сознание”, где философы рассматривают “Я” как соответствие определенному состоянию сознания, подразумевая под состоянием сознания то, что дано как присутствие и подвергнуто процедуре интерпретации[116]116
  Мамардашвили М.К., Пятигорский А.М. Символ и сознание. (Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке). – М.: Прогресс-Традиция, Фонд Мераба Мамардашвили, 2009. – С. 64.


[Закрыть]. При этом феноменологический план такого состояния восполняет нашу информацию о психических процессах, говоря “чалмеровским языком”, не идущих “в темноте”. Небезынтересно, что Пятигорский и Мамардашвили, продолжая размышлять в данном ключе, приходят к выводу, что категории “субъект”, “объект” суть разные случаи толкования сознанием психических механизмов: “Объект» и «субъект» тогда будут существовать лишь как разные случаи интерпретации сознанием этих психических механизмов. Оппозиция «объект-субъект» с этой точки зрения может быть нами разъяснена как одна из структур сознания…Ибо в рамках любого сознательного опыта сознание всегда, как минимум, на один порядок выше, чем порядок содержания, составляющего этот опыт сознания”[117]117
  Там же – С. 66, 81.


[Закрыть]. Кантовское разведение сознания и содержания сознания в цитате прочитывается, хотя к ее несомненному достоинству относится напоминание того факта, что объективация и субъективация ряда ментальных процессов, идущих в мозге, воспринимается его обладателем вполне естественно. Какова роль “Я” в переключении этих режимов? А кроме того, ошибочно умолчать о влиянии речевых практик, языка на составление истории “Я”.

Ингер Кристенсен

Из цикла “Logos”[118]118
  Кристенсен И. Стихи и эссе. / Пер. с датского А. Прокопьева и М. Горбунова. – СПб.: Изд– во Ивана Лимбаха; Кноппарп: Изд-во Ариэль, 2018. – С. 140.


[Закрыть]:

 
“Я” не хочет больше кулис
“Я” не хочет больше анекдотов
                                   написанных маслом гор
“Я” не хочет видеть как возникают множественные вселенные
                                   в разумных пределах
“Я” не хочет слышать звона множества пожарных колоколов
                                   каждый раз когда солнце встает
“Я” не хочет исчезать
“Я” это тот кто написал предыдущее
                                   и кто напишет последующее
“Я” не хочет делать вид будто я мертва
Боюсь
Это критика любых “поэтик”
потому что это критика страха фактического бессилия.
 

Сценарий соотношения «Я» и «другого Я», или «Я»– идентичности и «Я»-конструкта, субъективации или объективации ментальных состояний, совершаемых “Я”, во внутреннем диалоге, как правило, детерминирован культурно-историческим развитием, т. е. филогенезом, предшествующим онтогенезу, и вследствие этого «переводит» тип соотношения «Я» и Другого, распространенный и исторически закрепленный в данной среде, во внутреннее измерение. Внутреннему диалогу исторически предшествует межличностное общение. Поэтому «Я» ищет свое отражение в зрачках Другого. Т. В. Черниговская отметила, что возможность общения и взаимопонимания, более того, возникновение языка и рефлексии обусловлены наличием «зеркальных» нейронов («зеркальных систем»), фиксирующих и имитирующих действия другого человека – во-первых, во-вторых, – создающих по такой же модели нейрофизические способы самоидентификации человека как деятеля и одновременно наблюдателя[119]119
  См. Черниговская Т.В. Человеческое в человеке: сознание и нейронная сеть. / www.genling.nw.ru/person/Chernigovskaya.htm. См. также: Косоногов В. Зеркальные нейроны: краткий научный обзор. – Ростов-на-Дону, 2009. – 24 с.


[Закрыть]. Примечательно, начальный этап инкультурации начинается, как известно, с подражания. С этой точки зрения, было бы продуктивным рассмотреть, как выстраивается коммуникация в Сети, где поливариантный образ медиального Другого одновременно раскрывает образ желаемого «Я», «Я»– идеал, и вместе с тем может за собой скрывать реальное лицо (несколько лиц). Собственно, медиальный Другой и представляет мир, увиденный глазами стрекозы, каждая фасетка которой отражает свою реальность. Что с собой несет эта система отражений для «Я»? Впрочем, об этом не сейчас… Спектр трактовок внутреннего диалога достаточно широкий. Это – и феномен самосознания, и феномен мышления, речи, художественный прием, и один из механизмов ИСС, терапевтический прием и т. д. Очевидно, что форма внутреннего диалога разнообразна. Образ словесно оформленной автокоммуникации – лишь один из дополняющих ее механизмов, наряду с образным рядом или интонационными нюансами. Хотя в качестве критерия, его определяющего и отличающего, скажем, от монолога как выстроенного последовательного нарратива, является несовпадение двух и более принятых и конкурирующих между собой положений. Итог их антагонизма – смысл, формирующийся из различения «Я»-идентичности и «Я»-конструкта. Внутренний диалог является, таким образом, механизмом рефлексии; и собственно рефлексия, требующая от субъекта объективации, анализа и «возвратности», диалогична. Внутренний диалог выполняет в рефлексивном процессе своеобразную роль дирижера, потому что опыт не столько повествование, сколько разрозненные заметки, эскизы, наглядно переведенные во внутреннее измерение, и требуется внутренняя работа, чтобы привести их к целостности, точнее, чтобы выстроить непрерывную личность, которая и способна на самоактуализацию. Децентрированный субъект, дивид, «расколотый» человек артикулировать себя, трансцендировать не может. Децентрирование – способ превращение субъекта в актора, напротив, центрирование – переход от субъекта к личности. Поэтому тип соотношения «Я» и «Другого Я», или «Я»-идентичности и «Я»-конструкта, обусловлен историческим, культурным, социальным, экономическим, политическим контекстами, которые и сами по себе чрезвычайно неоднородны. Ментально и культурно задан, прежде всего, «Я-конструкт», или «Другой Я». Игра в деконструкцию субъекта, захватившая постмодернистов, касалась, в основном, «Я»-конструкта, выстраиваемого контекстами. Но это – план очевидности. Что превалирует во внутреннем плане: «Я» или «Другой Я», и каким в итоге самоанализа выходит «Я»: в связке Я-Ты или Я-Оно? Исходя из того, что современная философия, культурология и педагогика видят свою первостепенную задачу в реконструкции субъекта, то, значит, – Я-Оно. Цель внутреннего диалога как механизма рефлексии – в восстановлении отношения «Я-Ты». Основатель экзистенциальной феноменологии Р. Лейнг констатировал, что «многие из нас, стремясь приспособиться к фальшивой реальности, преуспевают лишь в обретении ложного Я»[120]120
  Лейнг Р. Разделенное Я. – К.: Изд-во Гос. библиотеки Украины для юношества, 1995. – С. 9.


[Закрыть]. Исследователь обращает внимание на феномен онтологически незащищенной личности, распространенный в современном обществе, т. е. личности, чья целостность расщеплена, и противопоставляет ей целостную, онтологически защищенную личность: «…онтологически защищенная личность будет встречать все социальные, этнические, духовные, биологические превратности жизни с чувством, в основе которого – непоколебимая уверенность в собственной реальности и идентичности, а также в реальности и идентичности других людей»[121]121
  Там же. – С. 47.


[Закрыть]. В сущности, Р. Лейнг предлагает способ восстановления «Я»-идентичности для созидания целостного «Я». На эту же цель направлена логотерапия В. Франкла, который выделяет духовность, свободу и ответственность как три экзистенциала человеческого существования. Он также обращает внимание на открытость существования, самотрансценденцию человека, которая и формирует его как субъекта, ориентированного вовне, т. е. предлежащего в основании чего-либо, находящегося к нему в отношении. Поэтому предпосылкой самотрансценденции является, наряду с уже упоминавшейся открытостью существования, стремление к смыслу: «Люди трансцендируют себя в направлении смыслов, и эти смыслы суть нечто иное, чем сами эти люди; смыслы не являются просто выражением самости человека, они – больше, чем проекция самости»[122]122
  Франкл В. Стремление к смыслу: Сборник. – М.: Прогресс, 1990. – С. 292.


[Закрыть]. По В. Франклу, «стремление к смыслу» для человека является мотивом личностного роста, самоопределением. Таким образом, экзистенциальная феноменология и логотерапия предлагают свой путь восстановления и созидания «Я-идентичности» в условиях преобладания децентрированных, антисубъектных тенденций в социокультурном контексте. Хотя остается пустующим топос отсутствующей субстанции…

Проблема соотношения «Я»-идентичности и «Я»-конструкта во внутреннем диалоге, поставленная в европейской философии, ставшая предметом изучения в теологии и приемом в художественном творчестве, была подхвачена и в психологии. Конечно, с ракурса психологии интересно было бы рассмотреть способы корреляции внутренней речи, которая отмечает формирование «внутреннего плана» ребенка, отделившись от внешней речи по мере различения ее эгоцентрической и социальной функций, т. е. влияющей, таким образом, на развитие мышления[123]123
  Выготский Л.С. Мышление и речь. – М.: Лабиринт, 2012. – С. 98.


[Закрыть], и внутреннего диалога, более позднего по своему появлению и разворачиваю в глубь психологического мира, где он становится способ взаимодействия сознания и самосознания становящегося субъекта. Но не сейчас и не здесь. В психологии также акцентируется внимание на соотношении «Я» и «Другого Я», различении человеком в процессе активизации личностных программ деятельности своих, индивидуальных, побуждений и мотивированных контекстом. Предметом особого рассмотрения в психологии являются функции внутреннего диалога. Основатель психологии активности Л. П. Гримак называет следующие: социальная адаптация, саморегуляция, самосовершенствование, полагая, что «общение с собой теснейшим образом связано с таким психологическим явлением, как переживание, понимаемое не как особая форма созерцания, рефлексии, а как форма деятельности, направленная на восстановление душевного равновесия, утраченной осмысленности существования, на «производство смысла» в жизни»[124]124
  Гримак Л.П. Общение с собой: Начала психологии активности. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. – С. 8.


[Закрыть]. Разумеется, формы бытования и цели психологии как науки и философии как мировоззренческого плана различны. Это объясняет существующие в них различия в трактовке и понимании внутреннего диалога и его связи с рефлексией. В философии внутренний диалог, являясь способом самоотношения и отражением отношения к Другому, разворачивается, главным образом, в плоскости рефлексии. В психологии отчетливо прослеживается дифференциация между рефлексией и внутренним диалогом как ее конечным этапом в силу того, что психология ориентирована на практическое решение поставленных задач. А именно: внутренний диалог, будучи разновидностью автокоммуникации, в данном случае трактуется как результат, итог рефлексии, приводящий субъекта к самоизменению, самокорректировке, это – «творчество в пределах своей личности»[125]125
  Там же. – С. 17.


[Закрыть], т. е. самоорганизация, центрирование субъекта. Иначе – автокоррекция суть самоуправление и самовоспитание, которое отчасти совершается с точки зрения «божественных норм», с оглядкой на образ «Я»-идеал в разные времена составляемый различными религиозными, социальными и т. д. институтами. Показательно, Л. П. Гримак, анализируя внутренний диалог как механизм самоуправления, предположил, что «этот своеобразный психологический рычаг еще какое-то время будет сохраняться, пока человек не выработает и не закрепит в психике механизмы полной собственной самоуправляемости. В этом случае Бог как бы переместится из внешнего мира во внутрь, в сознание человека, и человек, общаясь с ним, будет обращать внимание уже непосредственно на содержание своей собственной духовной жизни, а не обращаться к небу. …Поэтому «теряя Бога», верующий человек лишается, помимо многих положительных моментов, мощного рычага самоорганизации»[126]126
  Там же. – С. 39, 40.


[Закрыть]. …сложно не согласиться с Вольтером, утверждавшим, что, если бы Бога не было, его стоило бы придумать! Позицию Л. П. Гримака разделяют А. В. Визгина и В. В. Столин, полагая, что «внутренний диалог является одной из форм существования самоотношения», выстроенного на основе диалогического взаимодействия «Я» и «не-Я», характер которого иллюстрирует готовность или, напротив, человека на самоизменение, поиск и формирование варианта личностного развития[127]127
  Визгина А.В., Столин В.В. Внутренний диалог и самоотношение. // Психологический журнал. – 1989. – Т. 10. – № 6. – С. 51.


[Закрыть]. Оригинальный взгляд на внутренний диалог представила в своей работе В. Л. Измагурова. Психолог понимает под внутренним диалогом корреляцию и преобразование смысловых позиций сознания и самосознания, т. е. константных образований, аккумулирующих опыт восприятия и ценностного отношения к значимым для субъекта событиям, образам и т. д., уровень рефлексии, на выходе из которого субъектом находится, раскрывается новый смысл. Генерация нового смысла, смыслообразование, т. е. творчество, по ее предположению, является отличительной чертой внутреннего диалога как механизма развития сознания и самосознания человека[128]128
  Измагурова В.Л. Внутренний диалог как механизм развития сознания. Автореферат к. псих.н. – М., 2006. – С. 12.


[Закрыть]. Значит, внутренний диалог можно рассматривать и как один из рычагов творчества. Интерес к внутреннему диалогу как к одному из видов автокоммуникации был стимулирован и со стороны естественных наук. Первый виток обращения к «Я» здесь проистекал из нейрофизиологии, яркий рост которой параллельно с развитием кибернетики, а позднее и синергетики, семиотики, наметился к 60-80-м гг. ХХ в. Именно методологический симультанизм: единовременное взаимопроникновение методов, тезаурусов, взаимообмен научными моделями названных дисциплин – во многом способствовал снятию жесткой дихотомии в понимании функционирования полушарий головного мозга и, соответственно, механизмов и приемов обработки информации. Единство, формирующееся на основе синтеза различных стратегий восприятия и опознания предмета (в частности, используемая левым полушарием топологическая система опознания, которая сводится к созданию схематического изображения предмета, акцентируя его функциональные признаки, или индивидуализированное образное восприятие этого же предмета, совершаемое правым полушарием[129]129
  Леутин В.П., Николаева Е.И. Функциональная асимметрия мозга: мифы и действительность. – СПб.: Речь, 2005. – С. 32.


[Закрыть]), созидает и развивает систему связей на основе принципа дополнительности, определяющего образ и меру влияния стратегии обработки информации, характеризующей одно полушарие, на тип восприятия другого. Так, например, В. С. Ротенберг и В. В. Аршавский пришли к выводу, что усложнение логико-знакового мышления, его закрепление за отдельными структурами мозга обогатило и изменило характер образного мышления. Более того, «художественное мышление и искусство были бы невозможны, если бы у человека не было класса высших духовных потребностей, потребностей развития, если бы не формировался тесно с ними связанный образ Я, вызывающий неутомимый интерес человека к самому себе и другим. А образ “Я” формируется благодаря способности к выделению себя из среды и интроспекции, что неразрывно связано с речью, т. е. с логико-знаковым мышлением. В то же время это – чувственный образ со всеми атрибутами такового»[130]130
  Ротенберг В.С., Аршавский В.В. Межполушарная асимметрия мозга и проблема интеграции культур. // Вопросы философии. – 1984. – № 4. – С. 81.


[Закрыть]. Исследованию нейрофизиологических основ природы «Я» была посвящена статья Д. П. Матюшкина, где автор соотносит схемы нейронных сетей с активным «Я», занятым поиском решений, действий, и рефлексивным «Я», опрокинутым в самоанализ, интроспекцию, воплощающим себя в том числе в феномене «внутреннего голоса»[131]131
  Матюшкин Д.П. О возможных нейрофизиологических основах природы внутреннего «Я» человека. // Физиология человека, 2007. – Т. 33. – № 6. – С. 50–59.


[Закрыть]. Эти две составляющие, или низшая самость и высшая самость, кристаллизируются в целостном «Я». Резюме таково: «…автор исходит из предположения, что субъективные переживания человека (qualia) обеспечиваются чувствительностью и активностью нейронных структур – элементов ЭС (Эго-Системы). Их активность – это коды субъективного переживания, осознаваемого, если участвуют элементы, кодирующие знания (понятия), или бессознательного, если эти элементы не затронуты»[132]132
  Там же. – С. 51.


[Закрыть]. Нельзя не отметить, что ход и логика рассуждений ученого, а также концепция, им изложенная, близки развиваемому в философии Д. И. Дубровским информационному подходу к проблеме «сознание и мозг». Однако, очевидно, картография, локализация в мозге «Я» столь же размыты по границам топологическим и темпоральным, как память. Возможно, «Я» представляет динамический и процессуальный нарратив, корректируемый ритмами мозга, «схемой тела», детерминированный социокультурными факторами. Т. В. Черниговская и В. Л. Деглин рассмотрели функциональные роли правого и левого полушарий в организации языкового поведения человека[133]133
  См. Черниговская Т.В., Деглин В.Л. Проблема внутреннего диалогизма (нейрофизиологическое исследование языковой компетенции). //Ученые записки Тартуского Университета, Труды по знаковым системам, – Тарту, 1984, вып.17, 48–67.


[Закрыть], что также имеет немаловажное значение при рассмотрении феномена «Я» как некоего нарративного центра, продуцирующего тексты самопроговаривания в режиме «внутренней речи» или «внутреннего диалога».

Иные причины обращения к феномену «Я» и шире – к сознанию были в квантовой механике, где проблема измерения обозначила необходимость введения позиции наблюдателя. Нужно отметить, что главный парадокс «проблемы измерения» заключается в том, что в квантовой системе взаимодействия без наблюдателя не смогли бы привести к редукции. Но, когда вводится наблюдатель, редукция совершается, что приводит к выбору альтернативы, подразумевающему, что из суперпозиции всех векторов оказываются устранены все компоненты, за исключением какого-то одного, а это значит, что нелокализованная частица становится после измерения локализованной. Именно «эта ситуация, выявляемая известными парадоксами «кота Шредингера» и «друга Вигнера», явно указывает на то, что вводимое в квантовой механике понятие редукции (селекции) имеет непосредственное отношение к сознанию наблюдателя»[134]134
  Менский М.Б. Квантовая механика, сознание и мост между двумя культурами. // Вопросы философии. – 2004. – № 6. – С. 67.


[Закрыть]. Данный вывод оказался столь неожиданным, что привел к пересмотру ключевых позиций, сложившихся в естественных науках едва ли не с эпохи рационализма, когда Р. Декарт развел сознание, res cogitans, и материю, res extensa, и вслед за картезианской традицией естественные науки обратились к материи, исключив из своего поля исследования возможное взаимодействие сознания и материи. Квантовая физика изменила это положение на прямо противоположное.

Восстановление целостного «Я» в системе соотношений «Я»– идентичность и «Я»-конструкт подразумевает обращение, прежде всего, к внутренней – психической, эмоциональной, этической, духовной – культуре человека. Очевидно, что духовная культура как более сложная система развивается медленнее, чем материальная. Но именно духовная культура удерживает в человеке ценность личностного развития, роста. Что есть человек в разных жизненных ситуациях? Какова его эмоциональная сфера, психическая природа, основа его радости, творческого раскрытия, отчаяния и агрессии? Как и в каком направлении направлена его активность? Что из себя представляет его конечная цель, есть ли она? И культура, действительно, подобно фотоальбому, зафиксировала ответы на эти исторические дерзания человеческого духа. Суть только в том, что каждое поколение создает свой фотоальбом. И с этим ничего не поделаешь. Информатизация общества, глобализационные и регионализационные процессы, сегментация социума на субкультуры формируют у человека новое отношение к контексту, который всё в большей степени воспринимается как поле пересекающихся кодов-форм-идентичностей. И современный транскультурный человек обязан владеть множеством кодов, культурными языками нескольких систем, балансируя на самоорганизации и саморассеивании. Подвижность его внутренних границ дает основание исследователям сравнивать современного человека с образом Протея. Однако текучесть и изменчивость его образа не скрывает, что смена порядка и хаоса как саморегулируемых и сознательно вызываемых им процессов внутренней жизни, по сути, он – герой и трикстер одновременно, направлена на работу со стремительно усложняющимся социокультурным контекстом.

A ≠ А

Феноменология восприятия, переводя квалитативные состояния, интериоризирует границы чувственного познания и опыта. Измерение глубины, долгота взгляда. Впрочем, любой перевод и этот тоже подобен переводу текста с одного языка на другой – смещения, неточности, подмены неизбежны, как и авторские метафорические виньетки и отступления. Уникальность картин квалиа созидает полноту и цельность внутреннего пространства человека. Еще до процедуры самоанализа, рефлексии у него есть непогрешимая уверенность в правдивости и убедительности полученной извне информации и присутствии адресата ее усваивающего. В этом интервале он не ставит под сомнение свою наличность, проявленность в мире, он переживает. Момент переживания приводит в движение все сопровождающие акт восприятия процессы: память интенсифицируется более ярко и предельно в перебирании ассоциаций или аналогий, близких к явлению, вызвавшему эту цепь внутреннего оживления, похожую на эффект домино; логический и интуитивный типы освоения «осязают» происходящее в поиске новых связей между явлениями; обостряются каналы чувственного восприятия. Двери открыты. Хотя физиология и биохимия процессов человека волнует гораздо меньше, чем поток чувств и зрительных образов – внутреннее кино, которое он смотрит. Точнее, не менее важен вопрос, кто смотрит кино, пока он переживает или даже участвует в нем?.. Хотя ничего не исключает синхронизации обоих процессов. Мои квалиа на дорефлексивном уровне для меня реальнее дерева, которое наблюдает за мной, пока я наблюдаю за ним. Это обусловлено тем, что квалиа – не только квалиа, но и сопровождающие процессы. Иначе – внутреннее пространство контуитивно динамично и постоянно перестраивается при соприкосновении с окружающим миром. Его перманентное переустройство основано, вероятно, на событийном характере квалиа. Мое переживание синего цвета опирается не только на интеллектуальное знание, что тот или иной цвет – это длина волны, релевантная длине звуковой волны, поэтому глубокий синий будет звучать низко, а лазурит балансировать на ноте си. Как звучал синий для Василия Кандинского, Франца Марка, Ива Кляйна? Переживание синего интенсифицирует цепь сопряжений, в том числе, главные воспоминания субъекта восприятия, связанные с синим цветом. Например, в стихотворении Николоза Бараташвили, которое перевел с грузинского языка Борис Пастернак, семантика синего цвета для лирического героя изменяется в зависимости от периода жизни и самоощущения: синий – это и «синева иных начал», и «цвет любимых глаз», и «иней над моей плитой»[135]135
  Цит. по: Грузинская классическая поэзия / Сост. и ред. Г. Зукакишвили. – Тбилиси, 2008. – С. 185, 187.
Цвет небесный, синий цветПолюбил я с малых лет.В детстве он мне означалСиневу иных начал.И теперь, когда достигЯ вершины дней своих,В жертву остальным цветамГолубого не отдам.Он прекрасен без прикрас.Это цвет любимых глаз.Это взгляд бездонный твой,Напоенный синевой.Это цвет моей мечты,Это краска высоты.В этот голубой растворПогружен земной простор.Это легкий переходВ неизвестность от заботИ от плачущих родныхНа похоронах моих.Это синий, негустойИней над моей плитой.Это сизый, зимний дымМглы над именем моим.1841 г.

[Закрыть]. Квалиа потому и индивидуальны, что основаны на личном опыте человека, уходящем корнями в его жизненный мир. Но здесь не только и не столько опрокинутость в прошлое, оно в большей степени то донце, что необходимо достичь, чтобы от него оттолкнуться и всплыть на поверхность в актуализации, разворачивании себя в настоящем. Динамичная непрерывность внутреннего пространства основана на событийности, которую запускают и квалиа, и диалог, и Другой. Когда ты больше всего живешь? И на этот вопрос любой человек ответит, приведя событийные примеры и никогда – моменты рефлексии. Э. Б. де Кондильяк в «Трактате об ощущениях» приглашает читателя к размышлению, предлагая философский эксперимент, суть которого освещает сенсуалистические положения, ставящие в прямой последовательности созидание «Я-идентичности» от чувственного познания. Статуя Кондильяка постепенно открывает для себя свою наличность по мере того, как в ней просыпается обоняние, и она, вдыхая аромат розы, отождествляет себя с розой, различает этот запах в среде других, архетипизирует его, потому что он – то первое, что пробудило ее внутреннее движение. Далее статуе открываются возможности зрения, слуха и т. д., и она становится больше запаха розы[136]136
  См. Кондильяк Э. Б. де Трактат об ощущениях / Кондильяк Э. Б. де. Соч. в 3 т. Т. 2. – М.: Мысль, 1982.


[Закрыть]. Через совокупность данных чувственного восприятия определяется сам чувствующий. Так работает перенос, конкретизирующий тождество. В нашем сознании отражаются и постоянно возникают эффекты реальности. Иногда мы вполне осознанно приписываем им статус грезы или миража, иногда – отличаем их детерминированность от спектра наших способностей. В противном случае, ни одна объяснительная модель мира (религиозная, философская, естественно-научная) не смогла бы стать парадигмой.

Разум – oculus – взгляд. Аутентичность вещи – это всегда препятствие для взгляда. Ее замкнутость, непрозрачность, ее иноприродный строй – свидетельство свернутой интериорности, обращенной в себя. Поэтому кантовская вещь-в-себе – вызов и предел достижимости для зрения. Тотальная самореференция интериорности гипнотизирует взгляд, обращенный на внешнюю экспансию. И взгляд преодолевает аутентичность вещи через забвение ее вещности. Вместо ухода в интериорность вещи апробированы ее захват и присвоение. Здесь включается опять механизм переноса. Сознание познает одно через другое, различая и повторяя. Дифференциации и тавтологии. В результате мы перманентно находимся в ситуации поиска вещи-как-она-есть: ее природа оказывается не только для нас скрыта, но завуалирована другими смыслами, которыми мы ее наделили и в складках которых мы все чаще угадываем собственные ментальные движения. Феномен зеркальных систем и тип обработки информации нашим мозгом формируют в нас способность к расширению пространства нашей проявленности, к созиданию второй природы, но вместе с тем они вводят нас в заблуждение. Это уже блуждание внутри собственных миражей, в желании узреть границу между смотрением и видением, слушанием и слышанием – с одной стороны, а с другой – границу между вещью-как-она-есть и вещью, подвергшейся в разуме понятийной трансформации в результате переноса и адаптации ее данности к нашей картине мира. Перенос всегда интериоризирует, как сознание антропологизирует. Поэтому дождь идет, листва перешептывается, море говорит, метель неистовствует, а май обещает. Что обещает май? Перенос интериоризирует – и это, вне всяких обсуждений, зеркальная комната – данность, ставшая содержанием взгляда. Абсолютная посюсторонность вещи вызывает недоверие, поскольку сама посюсторонность не столько есть проявленность, сколько свидетельство. Она разворачивает наружнее как обнаруженное, «осязаемое» взглядом, познанное, каталогизированное, подчиненное, как представленное. И хайдеггеровское представленное, предстоящее «перед» гравитирует чтойность как бытийствующее, вынесенное вовне. Однако само подчинение носит условный характер. Уверенность уменьшается с нарастанием отчуждения от посю-: сторонность бликует в сознании, допуская в своем понимании пробел, подобно слепому пятну, имеющемуся в наших глазах и скрывающему провал, пустоту, вакуум; но мозг распределяет схваченное, заполняя лакуны. Сознание делает тоже самое со сторонним, пока наружнее – неориентированная поверхность с краем. Но как только лента Мебиуса перекручивается высветляется сначала ее сторонность, а после – и потусторонность. Наружнее, поверхностное выворачивается наизнанку. Мир наизнанку, возникающий в сознании, отвлекшемся от посюсторонности, был предметом изучения для романтиков, символистов, экспрессионистов и сюрреалистов. «Сочетание несочетаемого», парадоксальность как выход из круга доксы, сложившегося мнения. Лотреамон нашел яркую метафору для выражения такой ситуации: «Неожиданная встреча печатной машинки и зонтика на операционном столе», в которой посюсторонность обозначенных вещей явлена в их нетипичном соединении, демонстрирующем условность логических построений, детерминированных определенными системами координат, контекстами. Контекст довлеет над логикой, легитимируя ее самые подчас невероятные формы, как, например, логику абсурда. Здесь отслоение означающего от означаемого – операция наименования. Но пройдя через ландшафты подобий (чему (?), если чтойность проблематизируется при доминанте имманентного), взгляд-понимание-разум видит сдвиг, трансформацию вместо инвариантного. Делезовский становящийся смысл-Бог-бытие, чья инвариантность – в инобытийности перекликается с социальной текущей современностью Зигмунда Баумана завершает портрет «жидкого» мира, чьи контуры настолько зыбки и изменчивы, что дифференциация фигуры и фона упраздняется. Как различить фигуру и фон, если они постоянно изменяют свои положения? На самом деле непрестанно становящийся неподвижен: он упал в дурную бесконечность тавтологии. Иммануил Кант писал, что человек нуждается в метафизике, как возможности трансцендировать, выйти за границы данности, наличного. Но у Канта прыжок из своих пределов – это прыжок из точки стояния в полноту бытийного осуществления. Уже экзистенциалисты пересмотрели направленность прыжка, придя к заключению, что он может встретить ничто. Чтойность вещи в имманентном и ничто в трансцендентном. Смещение фокуса – смещение границ. Границы устанавливаются и передвигаются постоянно, множатся и уплотняются. Они собственно и есть коридоры продвижения взгляда, заданные тенью. Здесь необходимо ввести концепт тени. Семантический шлейф «тени» – противоположность свету, явленному, разумному, осознанному, конкретному. Тень прячет, засасывает в себя, перетасовывает понятные на свету смыслы. Она ассоциируется с контекстами, которые трудно контролировать. Но вместе с тем, тень обнаруживает объем, глубину там, где свет полирует плоскость. Свет сознания, ясность разума и бездна подсознания, тень бессознательного. Если долго смотреть в бездну, читай – в тень, бездна начинает смотреть в тебя… Непроявленное, теневое в экзистенциальном длится как безлунная полночь, разрешение которой может наступить в любой момент. «Сон разума рождает чудовищ» – так называется один из офортов серии «Капричос» Франсиско Гойи. Сон разума освобождает чудовищ, пребывавших в тени, в связи с чем вспоминается удивительно точное название монографии астрофизика Карла Сагана «Драконы Эдема. Рассуждения об эволюции человеческого разума»; оно передает основную концепцию автора, сводящуюся к рассмотрению развития разума с точки зрения эволюционной теории[137]137
  См. Саган К. Драконы Эдема: рассуждения об эволюции человеческого разума. – СПб.: Амфора, 2005.


[Закрыть]. Ученый ставит провокационный вопрос, описывая фрагмент искушения человека змием в Книге Бытия: когда нас страшит рептилия, которой, оказывается, есть место даже в раю, не означает ли это, что нас страшит некая часть самих себя, задвинутая в тень или в ней существующая?! Иначе – нас страшат древние пласты нашего эволюционного развития с его более, чем вероятностными частичными откатами, которые свернуты и неактивированы в нашем мозге. Любую программу роста дополняет программа его сворачивания. Что питает нашу уверенность в постоянном прогрессе, развитии: он может схлопнуться спадом, при котором внешняя экспансия, проявленность в мире будут не столько тормозить, сколько ускорять процесс. Мы не знаем себя, мы даже не знаем, что такое сознание. Нас согревает мысль, что мы движемся в направлении познания, различая свет и тень. Но и свет разума может сыграть дурную шутку: вещь, освещенная со всех сторон, лишается своего объема, а, значит, переходит в инобытие. Взгляд-разум создает театр иллюзий, проектируя ткань реальности из выборочно собранных фрагментов данности, пронумерованных и вписанных в мир повседневности. Хотя очевидно, что мир повседневности – это конструкт. То есть в следующий момент ожившая статуя в упомянутом выше мысленном эксперименте должна была бы спроецировать совокупность пробужденных чувств в данность молчащего мира, приписывая ему свои характеристики, свою статуарность… У рефлексии другая временная ткань. Тем не менее, Э. де Кондильяк, будучи последователем Дж. Локка, снимает тотальность имманентного через ретроспекцию границ чувственного познания. Суждение об акцидентальном суть критическое обнаружение преходящего, явлений, предполагающее знание о трансцендентном, не могущем быть умопостигаемым. Полярность проявляется как документация разрыва и преддверие интроспекции. Почему акт интроспекции, будучи не менее значимым, чем акт восприятия, не оставляет во мне ему подобного следа? Акт интроспекции вторичен, он собственно направлен на изучение и систематизацию следов, он собирает библиотеку моего жизненного и экзистенциального опыта. И на этом интервале возникает сомнение. Сомнение ищет подробности наблюдения, конкретизируя его в ситуации дистанцирования от него. Оно, безусловно, задает статус объекта наблюдаемому, попавшему в фокус взгляда, и масштабирует фигуру вопрошающего. Сомнение – это препятствие, устраняющее знак равенства между данными восприятия, самим актом восприятия и упорядочиванием полученных данных. Соответственно, процедура дифференциации – совокупность операций анализа, критики и каталогизации. Поэтому субъект у Августина Блаженного, Рене Декарта сомневается. Он начинается с сомнения, до которого любой акт познания суть столкновение, а после столкновения – разрыв вещи мыслящей и вещи протяженной. Дуализм Картезия проявляется как апофеоз критики. И в критике поставляется полагание как направленность развития. Хотя любой ориентир работает по модели подсказки, включая автоматизм движения, устраняющего активность общего восприятия. Человек, преследующий цель, – функциональный человек. Но функциональность (а, соответственно, и редукционизм), вошедшая в сферу материальной культуры, начиная с индустриальной эпохи, с успехом оказалась востребованной на заре информационной (несмотря на существующий социальный заказ на образ креативного субъекта– преобразователя) – с одной стороны, а с другой – она была экстраполирована в частный мир человека, в контекст его отношений с самим собой. Функциональность суть узконаправленность, но одной ее недостаточно для возникновения взгляда. Проблема картезианского дуализма заключается в том, что феноменальные состояния, объем внутреннего пространства субъекта не являются константными. A ≠ А. Кантовский антропологический переворот в философии при все большем удалении от него лишается своего эпохального размаха, свидетельствуя, что ракурс считывания вещей в горизонте понимания их изначальной необнаруженности для взгляда детерминирован не столько предметной данностью, сколько диктатом ракурса, представляющим глубину и архитектонику композиции определенным образом. Поэтому поэтика ракурса постепенно стала политикой. Политика систем языка, культуры, социума, исторически поддерживаемых институциями, дисциплинирующими неограниченного-в-себе индивида задали ту среду его реализации, в которой субъект стал для себя невозможным, абстрактным. «Назад к вещам!» – призвал Эдмунд Гуссерль. А феноменолог Морис Мерло-Понти в эссе «Око и дух» продолжил, уточнив, что тело, способное быть одновременно и видящим, и видимым, вводит в поле зрения самое себя как «оборотную сторону» этой своей способности, пестуя самосознание, погруженное в вещь[138]138
  Мерло-Понти М. Око и дух. – М.: Искусство, 1992. – С. 14.


[Закрыть]. Интенциональность в этом случае оказывается направленностью и продолжением структурной целостности вещи, вошедшей в ее фокус. Значит, интериорность имеет свою проекцию в наличности, которую мы воспринимаем как глубину. Глубина и поверхность. Глубина пространства суть распределенность в ней предметов, игра света и тени, тонов, в совокупности выстраивающих перспективу. Точка схода задает баланс удаленности и равновесия компонентов среды. Время движения взгляда. Но уже у кубистов прямая перспектива в живописи упраздняется ради выявления внутренней структуры вещи, преодолевающей притяжение плоскости картины и разворачивающейся через прием симультанизма в одновременности, заостряющей архитектонику составляющих ее граней; ее собственное строение становится перспективой, в то время как организация пространственного построения в картине решается способом наложения плоскостей. Разные наррации синхронизированы, но никоим образом не продолжают друг друга… Глубина пространства субъекта – другость по отношению к проявленному: «Я – это другой», – говорил Артюр Рембо. О глубине внутреннего пространства человека одним из первых стал писать Августин Блаженный. В «Исповеди» он формирует представление о глубине, исходящей из противоречия. Глубина создается противоречием между действительным движением страстей и понятием долга и нравственности. Долженствование и естество: первое как категория культуры, культивирующая одни формы и подавляющая, или, если воспользоваться фрейдовской терминологией, вытесняющая, другие; второе как наличная данность. Но это противоречие проблематизирует выбор как ответственность, а, соответственно, ставит вопрос о свободе. Данная традиция от Августина через Картезия, философию Просвещения и немецкую классическую философию достаточно долго господствовала в качестве одной из доминирующих парадигм, обеспечивающих машину субъективации. С выходом на историческую сцену в качестве актора исторического процесса массы история великих личностей, а вместе с ней и объяснительная модель субъекта культуры и весь корпус философских проблем ее сопровождающих рухнул. Фроммовский человек бежит от свободы, потому что теперь главное противоречие – противоречие между его маргинализированными в массовой культуре персональной и социальной идентичностями; противоречие, разбивающее колыбельное в традиционных культурах тождество «я – мы» и в то же время не восполняющее утрату фаустовского выбора.