Текст книги "Hubris. Смещение по контуру (предварительный набросок к метамодернистскому проекту)"

Много написавший для прояснения тонкостей даосизма, чань и дзэн буддизма и адвайты Вэй У Вэй в «Открытой тайне» также затрагивает проблему свободы в отношении субъекта, феноменальный опыт которого центрирован на объекте взгляда. Но при этом его положения отличны от традиции классической философии. В частности, он утверждает необходимость устранения подобного тождества через практику у-вэй (недеяния), предоставляющую ноуменальной сфере управлять феноменальной артикулированностью вовне при снятии цензуры и контроля со стороны «Я». То есть, с этой точки зрения, любая интенциональность, направленность сознания проблематизирует свободу, поскольку обращена на феноменальное, являющееся видимостью, кажимостью. Однако, феноменальное и ноуменальное суть одно, и это – следующая ступень понимания, но сможет ли глаз, в метафорическом выражении Вэй У Вэя, увидеть сам себя?.. Субъект-объектные отношения выстраиваются в эпистемологическом поле как указание на неустранимую пару познаваемого и познающего. Их положение может меняться, действительный залог уступать место страдательному. Но существует некий центр активности, совершающий действие. Однако и тот, кто познает, и тот, кто пребывает в роли познаваемого, находятся в ловушке детерминированности. Ни одного из них ситуация не приближает к пониманию Годо, они продолжают его ожидать, подобно двум героям беккетовской пьесы. Глаз, увидевший сам себя, увидел себя обусловленным: субъект, объект – пределы кажимости. Но кто откажется от собственной субъективности, даже зная о ее проектной и концептуальной природе, даже после смерти автора у Ролана Барта и смерти субъекта – у Мишеля Фуко, и новым воскрешением субъекта у позднего Фуко и введением его в философский дискурс?.. Кто откажется от концепта субъективности и «Я», дистанцируясь от персональной единичности в аспект проявленности? Все наше познание строится на субъектно-объектной дихотомии, выводящей причинно– следственные связи, проистекающие из особенностей нашего восприятия, стремящегося превзойти запах розы. Какое отношение это имеет к данной розе, а к розе вообще?

 
У тебя нет объективного существования (как «тебя»),
Как нет и субъективного существования (как «тебя»),
Потому что «существование как субъекта»
сделает субъект объектом – которым он
быть не может.
Ты существуешь лишь как само
существование[139]139
  Вэй У Вэй Открытая тайна. – М.: Ганга, 2012. – С. 48.


[Закрыть].
 

Снятие субъективности как опространственной политики ракурса, предопределенной сценариями культурных программ, выводит существование в чистую проявленность. Что значит совпасть с существованием, которым ты только и являешься? В какой момент фигура и фон топологически пересекаются? Когда существование становится действительностью, актуальностью? Когда аспект действительного, актуального, Всего, того-что-есть, выступает, происходит как единственная достоверность наличности взгляда, прошедшего через ничто и форму? Все, что делает сознание, – аккумулирует фиксацию вспышки длительности. Если сознание – одно из состояний существования, то оно занимает медийный уровень, будучи взаимосвязанным с психофизической структурой и с аспектом действительного. Смешанные свойства. Занимая медийный уровень, оно участвует в различных формах движения материи, вещества, становясь, в том числе, условием перехода одного вида материи в другой. Здесь сознание проявляется как энергия. А любая энергия, в свою очередь, может влиять на состояние материи и, вероятно, приводить к редукции волновой функции; замедлять действие второго закона термодинамики, энтропии (уровень просветленного сознания в некоторых духовных практиках; а в режиме современности такой уровень нашел выражение на примере Хамбо Ламы Итигэлова). В свою очередь, vis viva (как называл энергию Готфрид Лейбниц) подвержена «овременению» в состоянии материи, вещества (materia – лат. – вещество). Сколько состояний вещества известны науке? Все описания совершены из субъект-объектного ракурса: ни одно не учитывает метаморфоз самого наблюдателя и обусловленности взгляда от эмпирического опыта и феноменальных содержаний. Каково было бы представление статуи из кондильяковского мысленного эксперимента, если бы она «схватывала» розу как плазматическое состояние вещества, созерцая ее из пятого или шестого измерения, или если бы изменился сам механизм «схватывания»? Как мы считываем собственно восприятие?

Длительность и протяженность. Реакционность составляет такой же модус развития, как и поступательное движение и новизна, но имеет другой вектор. Она как способ удержания и адаптации инноватики к уже имеющемуся плану освещает механизм ее распознавания и готовность принятия. Или напротив… Процессуальность феноменальных содержаний была в фокусе внимания многих философов и психологов, например, таких, как Уильям Джеймс, Альфред Уайтхед, Анри Бергсон, Жиль Делез. Но при этом саму процессуальность можно рассматривать и как длительность, и как протяженность. В частности, французский интуитивист утверждал невозможность схватывания состояния сознания как вещи, он аргументировал это тем, что процессуальность последнего соотносима в большей степени с длительностью, чем с протяженностью: «…состояния сознания суть процесс, а не вещи»[140]140
  Бергсон А. Непосредственные данные сознания: Время и свобода воли. – М.: ЛЕНАНД, 2014. – С. 141.


[Закрыть]. Т. е. привычный «опространственный» способ упорядочивания информации уподобляет длительность «осязаемой» протяженности, а значит, вещности, поддающейся аналитической процедуре, в отличие, скажем, от длительности, выражающей и претерпевающей изменения внутри собственной темпоральности, которая и обнаруживает ее представленность без агента репрезентации. Художники-импрессионисты 1870-х гг. в живописи сделали то же самое, обратив взгляд от аутентичности вещи к состояниям и режимам ее артикулированности, открывающим предметную потаенность, неявную для нашего восприятия. Импрессионисты подготовили знаковый для авангардного искусства переход от узнавания вещи к ее видению: все последовавшие в Модернизме стилистики письма, начиная от фовистской, экспрессионистической, сюрреалистической и заканчивая абстракционистской, стремились заглянуть «под кожу» вещи. Аутентичность вещи оказалась иллюзией, баюкающей сознание псевдопостоянством. Процессуальность, длительность феноменальных содержаний, изменчивость квалиа подчас оказываются соизмеримы с опытом становления. Становление – некий путь, интервал между, поэтому интересен (inter esse – между бытием (М. Н. Эпштейн)) своей неподдающейся определению активностью. Однако между становлением и длительностью есть смысловой разрыв: становление включает в себя некий акт целеполагания, оно несет в себе конечность имманенции, в отличие от длительности, чья активность не привязана к направлению, но аккумулирует, «собирает» отношение. Поэтому становление может иметь режим длительности в момент своего осуществления, но длительность не всегда приводит к становлению как процессуальности и к становлению в чем– либо. Чистая длительность подобна дурной бесконечности. Собственно, конечность в становлении оказывается выходом на протяженность, на вещность. Что значит помыслить длительность при отсутствии опоры, с какого момента начинается длительность, какие этапы она внутри себя переживает, длительность все еще длится, или она давно схлынула в инерцию? Невозможность помыслить длительность феноменальных состояний без того, чтобы не сбиться на протяженность, привели Бергсона к антикантовской идее того, что восприятие суть не синтез, но аскеза, ограничение, совершаемое материей, телом, разумом, причем разум редуцирует тот набор ограничений, который уже был легитимирован телом, пропущен материей. Из этих видов ограничений создается объективная картина мира.

Однако, если восприятие всегда опосредовано ограничениями, налагаемыми материей – телом – разумом, то уплотнение его содержания будет инициировать трансгрессию за пределы положенных границ. В данном пункте кондильяковская статуя удаляется из поля нашего зрения, потому что трансгрессия направлена на преодоление рамок чувственного восприятия при встрече с иным. Прорыв из данности, как прыжок Ива Кляйна, разбавляет длительность режимами разряжения содержаний, основанных на различении, дифференциации. А проблема становления в философской традиции имеет долгую историю и прочитывается от Гераклита до Делеза. Ее новую интерпретацию предложил сторонник спекулятивного реализма Квентин Мейясу, отметив, что становление неровно и неоднородно по своей организации, что, собственно, обеспечивает его качественное движение и приближение к инобытийной по отношению к предыдущему состоянию проявленности. Неоднородность внутри становления задана различением, разделением, динамизирующим дифференцированные структуры. Хотя дифференциация сама по себе требует дополнительного усилия. Так создаются потоки. Потоки усиливаются преградами. Потоки и преграды как архитектоника становления[141]141
  Мейясу К. Вычитание и сокращение: Делез, Имманенция, и Материя и Память / Архетипы телесности (Тексты): (российский и западный контексты): сб. ст. / Филос. ф-т СПбГУ, каф. соц. философии и философии истории / под ред. И. В. Кузина. – СПб.: РХГА, 2014.


[Закрыть]. И все-таки, если придерживаться подобного «портрета» становления, невозможно пройти мимо феноменальных содержаний, конституированных опытом границ. На краях и пределах сгущение, столкновение смыслов, языков описаний, способов переживания опыта порождают событийность как результат их рядоположенности, сочетания несочетаемого. Тексты, предопределяющие модус дальнейшего цивилизационного развития, как правило, созидаются на границах культурных миров. Человек внутренне взрослеет, проходя через «инициационные» пороги пограничных состояний. Именно они обнаруживают данность как конвенцию и норму. При этом пограничные состояния, будучи «мерцающими» и малодоступными для рационального постижения, проблематичны для рефлексивных процедур. Рождение, смерть, кома обнаруживают те зоны вненаходимости, где данность девальвируется, а любые опосредованные механизмы и языки передачи подобного опыта, как то – живопись, танец, музыка и т. д., как и различного рода техники «опредмечивания» этого опыта, трансформируют его содержание правилами и законами, передающими природу функционирования самих механизмов и не затрагивающими анализ собственно пограничного опыта. «Невозможные быть данными»[142]142
  Более подробно См.: Стейнбок Э. Пограничные феномены и пограничность опыта // Топос. – 2009. – № 2–3 (22). – С. 192–213.


[Закрыть], пограничные состояния ставят вопрос о достоверности и чистоте опыта схватывания, свидетельствуя, что область сокрытого, потаенного, «темная материя» нашего существования может сколь угодно далеко простираться за контуры наличного. В отличие от пограничных феноменов, могущие быть данными «насыщенные феномены» (икона, событие, откровение и т. д.), исследованные в постфеноменологической традиции философствования Ж.-Л. Марионом, преобладают над категориями рассудка и не сводятся по модальности к “Я”[143]143
  Более подробно См.: Марион Ж.-Л. Насыщенный феномен / (Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами / Сост. С. А. Шолохова, А. В. Ямпольская. – М.: Академ. проект; Гаудеамус, 2014. – С. 63–99.


[Закрыть]. Они собственно и оказываются чистыми феноменами, поскольку в вопросе соотношения явления и являющегося обнаруживают нестабильную фигуру их корреляции. Впрочем, о насыщенных феноменах, по замечанию Мариона, писали и Декарт, сводя их к идее бесконечного, и Кант, отнеся их к «возвышенному». Именно насыщенные и пограничные феномены свидетельствуют о необходимости более внимательного и корректного подхода и обоснования интенциональности, способа схватывания наличного: его «как» сравнимо с научным методом исследования, техникой письма в живописи, т. е. подчас именно «как» определяет и конкретизирует «что». Вещи нам являются в «как» данности. «Как» дисциплинирует и нормирует акт восприятия. Основатель неинтенциональной феноменологии Мишель Анри, исследуя способ данности феномена, отмечал: «И Гуссерль, и его комментаторы неоднократно указывали, что предметом феноменологии служат не вещи, а тот способ, каким они даны, не предметы, а «предметы в их КАК». КАК данности феномена – это его чистая феноменальность, не то, что является, но именно способ его явления, то есть в конечном счете явление как таковое»[144]144
  Анри М. Неинтенциональная феноменология: задача феноменологии будущего / (Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами / Сост. С. А. Шолохова, А. В. Ямпольская. – М.: Академ. проект; Гаудеамус, 2014. – С. 45.


[Закрыть]. Схожую позицию высказал Жослен Бенуа, когда настаивал на том, что «интенциональность не способна к контакту с реальным потому, что она представляет собой вовсе не реальность, а норму для реальности»[145]145
  Бенуа Ж. С той стороны границы / (Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами / Сост. С. А. Шолохова, А. В. Ямпольская. – М.: Академ. проект; Гаудеамус, 2014. – С. 282.


[Закрыть].

В итоге возникает ряд вопросов. Что из существующего становится данностью для нас, а что ускользает? Насколько способ подачи наличного соответствует его природе? Является ли природа наличного активной, или мое сознание приписывает ей свои характеристики? А, соответственно, кого выводит Орфей из потаенности, тем более, что при запрете взгляда, тень сохраняет все в ней заключенное (или, напротив, обезличенное) как потенцию? Возможен ли прорыв к реальности, не редуцированной самой попыткой ее обнаружения, каковы ее свойства? Как выглядят вещи, когда мы на них не смотрим? Поэтому когда Кларенс Ирвинг Льюис в 1929 г. ввел в аналитическую философию сознания термин «квалиа», конкретизировав, что опыт схватывания транслирует нам лишь наши собственные чувственные представления, что явственно только «как» в качестве критерия упорядочивания реальности, понимание самой реальности предельно проблематизировалось. Что такое реальность синего: это – и «цвет любимых глаз», и «краска высоты», и «синева иных начал»… Какова реальность вне взгляда?

Конверсия объекта в Метамодернизме

Допустим, два беккетовских персонажа, Владимир и Эстрагон, равно как и мучительно ожидаемый ими Годо из одноименной пьесы, – объекты в поле других объектов, а не субъекты и неизвестный Другой. В этом случае смена статуса Годо и двух героев при заданном условии равенства между ними как между объектами приведет к снятию и онтологического разлома, и избирательной онтологической привилегии. В главе «Приключения субъекта в инфосфере» была высказана мысль, что одна из точек невозврата для субъекта – это формирование дигитального, гиперреального (в соответствии с логикой информационно– технологических волн развития) Другого в Метамодернизме. Почему это важно? Гиперреальный Другой – желаемый Другой и одновременно – симуляция Другого, что означает потерю смысла Другого как отличного, неразгаданного, сокрытого, необнаруженного, но могущего дать ответ, потерю смысла в декодировании и протаптывании троп в собственном не проявленном или еще не вызванном к жизни пространстве индивидуальных значений и наименований. Сокращение перспективы и выход к плоскостности – смещение, сдвиг. Насколько он заметен изнутри вопрошания, насколько он очевиден для актора действия? Доминанта плоскости над глубиной легитимирует наслоение контекстов, легитимирует ассамбляж как конструкцию, в основе которой лежат динамические внешние отношения между атомарными целостностями, входящими в систему других ассамбляжей социальных, био-, эко-, культурных единств, если отсылать к теории ассамбляжей Мануэля Деланда[146]146
  См. Деланда М. Новая философия общества: Теория ассамбляжей и социальная сложность. – Пермь: Гиле Пресс, 2018. – 170 с.


[Закрыть]. В данном случае ассамбляжи выступают против гегелевской тотальности, на фоне которой фигура считывалась по своему контуру (отныне фоном является другая фигура, чье положение в качестве таковой неустойчиво), а также против делезовского становящегося, непредзаданного смысла, поскольку сама структура смысла также становится фрагментарной и ситуативной, а метамодернистский проект реконструкции смысла “скован” скобами неоромантизма. Сокращение перспективы линейного времени создает неустойчивую обратимую фигуру, которая может быть и фигурой, и фоном. Обратимая фигура «соблазняет»: «…по ту сторону конечного принципа субъекта … суть фатальная обратимость объекта, – как писал Ж. Бодрийяр в одной из своих последних работ «Фатальные стратегии». – После многих веков торжествующей субъективности сегодня нас повсеместно подстерегает ирония объекта, объективная ирония читается в самой квинтэссенции информации и знания, в самой квинтэссенции системы и ее законов, в квинтэссенции желания и всей психологии»[147]147
  Бодрийяр Ж. Фатальные стратегии. – М.: РИПОЛ классик, 2017. – С. 110–111.


[Закрыть]. Стратегия объекта, по Бодрийяру, предполагает, что он (объект), поскольку не ведает инаковости, внутренней разобщенности, является неотчуждаемым. Философ прописывает две тактики, или линии напряжения во взаимоотношениях субъекта и объекта: 1. банальная теория – где субъект по-прежнему доминирует, властвует над объектом, и 2. фатальная – где объект всегда сложнее, ироничнее в своей игре с субъектом, гениальнее его. Причем объектная ирония – это «ирония осуществления объекта вне зависимости от субъекта и от его отчуждения»[148]148
  Там же. – С. 260.


[Закрыть]. Обратимая фигура «играет».

В метамодернистском дискурсе стратегия субъекта сменяется стратегией объекта. Она получает свое развитие в таких направлениях, как объектно-ориентированная онтология, меонтология, нечеловеческой феноменологии и т. д.[149]149
  См. Аккер ван ден Р., Вермюлен Т. Периодизируя 2000-е, или появление метамодернизма // Метамодернизм. Историчность, аффект и глубина после постмодернизма / Р. ван ден Аккер. – М.: РИПОЛ классик, 2019. – С. 49.


[Закрыть]. В частности, латуровская философская интуиция взывает к объективности, очищенной от атрибуций, которыми наделяется объект, всегда пассивный, упакованный в языковые и межсубъектные отношения. Философ имеет в виду объективность, предстающую как данность перед естественнонаучным знанием, лабораторную объективность, когда объекты «способны» возражать тому, что о них сказано», когда «объекты способны дать отпор нашим высказываниям о них» [150]150
  Латур Б. Когда вещи дают отпор: возможный вклад «исследований науки» в общественные науки // Социология вещей. Сборник статей под ред. В. Вахштайна. – М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. – С. 351.


[Закрыть]. Объект за пределами взгляда, за границами языка, удаленный от своего определения, но остающийся при этом предметом, наличествует не меньше, по мысли Б. Латура, чем субъект. В латуровском рисунке философствования, конечно, очевиден след «мяча реальности» М. Серра. У Мишеля Серра «мяч реальности» – квази-объект, обналичествующийся в реальности через свое влияние на другой объект. Собственно, существующий через воздействие и как воздействие. Мнимость – онтологический статус квази-объекта Серра, близкого, подобного, неполного, но объекта. «Этот квази-объект и не объект вовсе, но, тем не менее, именно объект, коль скоро не является субъектом и находится в мире; это также квази-субъект, поскольку обозначает или указывает на субъекта, который, не будь квази-объекта, не был бы субъектом» [151]151
  Серр М. Теория квази-объектов // https://syg.ma/@alieksandr-14/mishiel-sierr-o-kvazi-obiektakh (дата обращения: 12.08.2018).


[Закрыть]. Метафорическая «передача» квази-объекта формирует коллектив, «мы», безымянное, неразличимое, монотонное; в свою очередь – ее (передачи) прерывание обнаруживает индивида. Квази-объект, таким образом, не есть object с устоявшимися за термином коннотациями, но есть индексальное указание: индекс, что устанавливает, определяет адрес в момент его фиксации и является показателем классификации. «Отказ от суверенитета», «отставка я» это цена неузнанности, непроявленности в цепи «мы», скрепляемой процессом передачи мяча. Это то, что формирует реальность, длительность, активность цепи – во-первых, во-вторых – анонимность ее составляющих звеньев. Процессуальность передачи мяча сама по себе тавтологична и механистична, поэтому ее несомненным плюсом является возникновение индивида. Итак, “мяч реальности” пущен.

Объект в объектно-ориентированной онтологии. В истории объектно-ориентированной онтологии знаковым оказался воркшоп, состоявший 29 апреля 2007 г. и ставший отправным для исторического отсчета спекулятивного реализма. Именно тогда Йэн Грант, Рэй Брассье, Квентин Мейясу и Грэм Харман встретились в лондонском Голдсмитсе. При всем различии философских взглядов участников воркшопа, их объединяли, во-первых, критическая позиция по отношению к кантовской традиции и ее наследию в континентальной философии, предполагающая различные варианты преодоления корреляционизма, во-вторых, реалистическая установка, допускающая существование мира как некой данности, независимой от человеческого сознания. Как в таком случае формируется доступ к реальности? Ответы, как и следовало ожидать, кардинально разнились у четырех философов: К. Мейясу полагал, что математика имеет необходимый методический корпус для получения доступа к качествам вещей; Р. Брассье апеллировал к данным естественных наук, когнитивистике и к философии сознания в подаче Д. Деннета и Пола Черчленда; Й. Грант опирался на шеллинго-делезианскую традицию; а Г. Харман в своей формальной онтологии объектов – на отдельные позиции Э. Гуссерля и М. Хайдеггера[152]152
  См. Харман Г. Спекулятивный реализм: введение. – М.: РИПОЛ классик, 2019. – 496 с.


[Закрыть]. С этого события хармановская философская позиция хоть и претерпела ряд уточнений, но осталась без существенных изменений.

Пожалуй, ООО – объектно-ориентированная онтология – один из наиболее значимых философских проектов современности. При первом приближении возникает соблазн противопоставить объектный поворот в философии Метамодернизма «коперниканскому», субъектному, кантовскому перевороту. ООО возвращает объекту онтологические привилегии, возвращая его в центр философских построений. Немалая заслуга здесь принадлежит Грэму Харману. Он полагает, что истоки объектно-ориентированной онтологии следует усматривать в аристотелевской трактовке субстанции, в философии Альфреда Уайтхеда и Бруно Латура – одним словом, в русле философской традиции, снимающей, в терминологии Ж.-М. Шеффера, тезис о человеческой исключительности. Онтологический статус кантовской “вещи-в-себе” Хармана тоже не устраивает: по мнению философа, великий немец, в основе своей системы ставивший соотношение между миром и мыслью, “вещь-в– себе” обозначил вне корреляций[153]153
  Харман Г. Тристан Гарсиа и вещь-в-себе // Pastiche project // Parrhesia. – 2013. – № 16. – 24 с.


[Закрыть], в то время, как для Хармана принципиально важно постулирование независимого от чувственного восприятия человека существования объектов. Для него центральное положение объекта в ООО может быть сопоставимо с позицией субстанции или монады в классической философской мысли. Однако понятие “объект” он предельно расширяет, включая в него и атомы, и нации, и артефакты, и человека, и Вселенную и т. д., указывая, впрочем, что проблемой ООО является формулирование теории замещающей причинности, выявляющей стратегии взаимодействия между атомарно существующими объектами[154]154
  Харман Г. Сети и ассамбляжи: возрождение вещей у Латура и Деланда // Логос. – Т. 27. – № 3. – 2017. – С. 31.


[Закрыть]. Предпосылку становления такой теории философ видит в возвращении к вопросу, что есть отношение, но без довления и бесконечных отсылок к кантовскому взгляду: “…я настаиваю на том, что один бильярдный шар скрывает от другого бильярдного шара не меньше, чем шар-в-себе скрывает от людей…Оживить проблему причинности – значит вырваться из эпистемологического тупика и вновь пробудить метафизический вопрос о том, что такое отношение”[155]155
  Харман Г. О замещающей причинности // https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/114_nlo_2_2012/article/18629/(дата обращения 13.08.2018).


[Закрыть]. Харман формулирует теорию замещающей причинности, основываясь на гуссерлевской традиции. В частности, логика его рассуждений такова: два связанных реальных объекта формируют отношение между собой, которое само по себе может рассматриваться как объект: “И так же как всякая связь – объект, всякий объект – результат связи. Но связи возникают только между двумя реальными объектами, не в какой-либо другой комбинации”[156]156
  Там же.


[Закрыть]. Предложенный хармановский пример проясняет его теорию: допустим, есть два реальных объекта “я” и “сосна”; они формируют пространство третьего – интенции, чувственно воспринимаемое мной дерево – четвертый объект, чувственный шум, возникающий в процессе чувственного восприятия объекта, пятый. Пяти видам объектов соответствуют пять типов отношений между ними: 1. смежность, 2. искренность, 3. содержательность, 4. связь и 5. отсутствие отношения; а также три вида причинности: а) замещающая (два объекта взаимодействуют между собой через “уполномоченных” – чувственные параметры, которые суть основа третьего), б) ассиметричная (два объекта взаимодействуют неравномерно, точнее, присутствует реальный объект и чувственно им воспринимаемый), в) буферная (два объекта – “я” и “сосна” сохраняют свою атомарность: отсутствуют и интенциональное движение для “я”, и слияние с чувственно воспринимаемым объектом для сосны); и соответствующие видам причинности три вида шума, а именно: а) качества, б) случайные свойства, в) отношения[157]157
  Там же.


[Закрыть]. Это – модель взаимодействия между объектами в ООО, раскрывающая типы их комбинаций, которые у Хармана носят “закрепленный” характер.

Тристан Гарсиа, во многом продолжая линию Хармана, проводит сопоставительный анализ своей философской позиции, изложенной в работе «Форма и объект» и хармановской системы, представленной в «Четверояком объекте». Для обеих философских позиций свойственно несведение объекта к тотальным «более-чем-вещам» или к редуцированным частностям «менее-чем-вещам». Но есть и различие между двумя философскими взглядами, детерминированное разностью философских традиций, от которых исходят Харман и Гарсиа в своих измышлениях. Положения философии Гарсиа исходят из реалистической философии, поэтому для него всякая вещь очерчивает самоданность вне-себя, никакая вещь не есть в-себе. Антикантовское низложение вещи-для-нас и вещи-в-себе суммируется у него в представлении, что вещь может существовать либо негативно как не-вещь, либо объективно в другой вещи (и тогда она схватывается как объект): «Каждая вещь двойственна: или в других вещах, позитивно существующих и определяющих вещь, или в своем негативе, который только и конституирует ее как вещь. Но стол – ни как вещь, ни как объект – не есть в– себе. В качестве вещи стол есть в мире, а в качестве объекта стол есть в других объектах, которые дают ему его определения и качества. Для меня, в-себе не просто недоступно. Оно «сжато». Это означает, что оно функционирует только как ступенька анализа при условии крушения на следующем этапе. И если бы вещь-в-себе существовала, она могла бы быть в-себе только в мире, то есть в чем-то ином, чем она сама. Таким образом, ни одно в-себе не существует в себе»[158]158
  Гарсиа Т. Пересекая пути мышления: о системе Грэма Хармана и моей // Pastiche project // Parrhesia. – 2013. – № 16. – С. 17.


[Закрыть]. Хармановская мысль, напротив, основывается на кантовской и феноменологической традициях, в частности, на хайдеггеровском инструментальном анализе. Т. е. в построениях Хармана заложено различие между реальным объектом, который наличествует в-себе, а потому он – ускользающий, и чувственным объектом, схватываемым в акте восприятия другим объектом и существующим в нем. А значит, объект дан или в-себе, или в другом объекте.

Типология объектов в философии Г. Хармана и Т. Гарсиа была выстроена Гарсиа следующим образом[159]159
  Гарсиа Т. Пересекая пути мышления: о системе Грэма Хармана и моей // Pastiche project // Parrhesia. – 2013. – № 16. – С. 18.


[Закрыть]:

1. Г. Харман «Четвероякий объект»:

2. Т. Гарсиа «Форма и объект»:

Из таблицы становится понятен основной пафос гарсиановской философии, уравнивающей статусно всё как объекты, в том числе части объектов и даже темпоральные моменты.

Другим философом, разделяющим взгляды Грэма Хармана и причисляющим себя к сторонникам объектно-ориентированной онтологии, стал Тимоти Мортон. В работе “Стать экологичным” он анализирует трансцендентальный разрыв между объектом и данными объекта (или в его транскрипции – вещь и веще-данные), которые распознаются как некоторая информация об объекте. Мортон исследует трансцендентальный разрыв в фокусе темной экологии, затрагивая изучение таких масштабных объектов в пространстве и времени, как эволюция, биосфера, климат, глобальное потепление и т. д., называя их гиперобъектами. Ему импонируют два основных принципа ООО. Первый принцип касается представления о том, что получить доступ к объекту в его целостности невозможно; второй – рационалистический режим доступа к объекту не является единственным и даже не является приоритетным. Мортон исходит из того, что два вышеназванных принципа ООО свергают антропоцентризм с его исторического пьдестала: “Два этих принципа дают нам мир, в котором антропоцентризм невозможен, поскольку мысль долгое время была теснейшим образом связана с человеком, и поскольку люди были, по сути, единственными, кому дозволялось иметь осмысленный доступ к другим вещам. ООО предлагает нам чудесный мир теней и закоулков, мир, в котором вещи никогда не могут быть целиком и полностью просвечены ультрафиолетом мысли, мир, в котором быть барсуком, деловито обнюхивающим то, на что вы, человек, задумчиво взираете, – это столь же законный способ доступа к вещам, что и у вас…ООО пытается избавиться от антропоцентризма, утверждающего, что люди стоят в центре смысла и власти (как и всего остального)”[160]160
  Мортон Т. Стать экологичным. – М.: Ад Маргинем Пресс, Музей современного искусства “Гараж”, 2019. – С. 42.


[Закрыть]. Расшатывание антропоцентризма, предпринятое Т. Мортоном, оказывается отчасти близким программе нового натурализма Ж.-М. Шеффера, поставившим под сомнение тезис о человеческой исключительности. Для Шеффера весь историко-культурный багаж человечества не ставит его выше других биологических существ, поскольку является маркером человека как биологического вида и потому релевантен, соотносим с экзосоматическими механизмами адаптации у других видов[161]161
  Шеффер Ж.-М. Конец человеческой исключительности. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – С. 176.


[Закрыть]. Тем не менее, Мортон, критикуя И. Канта, воздавая оммаж Г. Харману и рассматривая корреляционизм в ретроспективе, применяет методический аппарат ООО для уточнения ряда концептуальных позиций старой эволюционисткой теории и позитивизма, вставленных, подобно коллажным фрагментам, в современный исторический контекст. Различие между людьми и нелюдьми у него – суть избыточная дифференциация разных, но взаимосвязанных форм жизни, каждая из которых самоценна: “Мы, люди, содержим в себе нечеловеческих симбионтов, которые составляют часть того модуса, который позволяет нам быть людьми, ведь без них мы бы не прожили. Мы не являемся людьми всецело, вдоль и поперек. Мы сосуществуем со всеми остальными формами жизни в неопределенном пространстве между жесткими категориями”[162]162
  Мортон Т. Стать экологичным. – М.: Ад Маргинем Пресс, Музей современного искусства “Гараж”, 2019. – С. 63.


[Закрыть]. Но примечателен, однако, другой момент: в метамодерне, как в русле объектно-ориентированной онтологии, так и, например, в новом натурализме, формирование экологического сознания, вписывание человека “на общих правах” в картину биологического разнообразия не совершается без девальвации позиций антропоцентризма. У последнего, при всех его недостатках, были и достоинства, восходящие к платоновской калокагатии, требованию самосозидания, самоорганизации и ответственности. Эти требования антропоцентризма нельзя сбрасывать со счетов. Иначе любые темные движения человеческой воли будут репрезентированы как биологически заданные импульсы, и мы впадем в другую крайность – в самооправдание дурных поступков. Поэтому вопрос о свободе воли человека в новой ситуации технологической и экологической реальности оказывается по-прежнему открыт, и объектно-ориентированная онтология не дает на него какого-нибудь удовлетворительного ответа.

Свой вариант объектно-ориентированной онтологии – онтикологию – развивает Леви Р. Брайант. Плоская онтология Брайанта, как и линия ООО Хармана и Мортона, в основе своей – антикантианская. То есть она отвергает онтологию трансцендентности, которая наделяет кого(что) – либо привилегированным положением. По мнению философа, нет единого суперобъекта как суперсистемы, объединяющей совокупность объектов / систем меньшего масштаба и значимости для своего функционирования, нет единого цельного Мира, но есть миры; как нет единого Смысла, вторя Б. Хюбнеру, но есть смыслы. Брайант переосмысляет соотношение категорий “объект” и “субъект”, проблематизировавшееся еще в постмодерне, через сведение субъекта к объекту. Субъект для него – это объект среди других объектов. Он не приписывает другим объектам свойства, не собирает, не схватывает их и не имеет к ним прямого доступа. Наше познание объектов транслирует именно способы познания, а не обнаруживает бытие объектов. Объекты существуют сами по себе, в своем для-себя-бытии, как и их взаимосвязи, не нуждаясь в трансцендентном основании, не нуждаясь во взгляде наблюдателя (последний – тоже объект): “…мир состоит из объектов, эти объекты разнообразны и в их число включаются такие разные сущности, как разум, язык, культурные и социальные сущности и такие не зависящие от людей объекты, как галактики, камни, кварки, тихоходки и т. д.”[163]163
  Брайант Л. Р. Демократия объектов. – Пермь: Гиле Пресс, 2019. – С. 18.


[Закрыть]. Плюрализм и демократия объектов в философии Брайанта, таким образом, достигаются постмодернистскими приемами деиерархизации и децентрации исключительного положения человека. Поэтому основной тезис демократии объектов (а именно так называется программное философское сочинение Леви Р. Брайанта) – все объекты одинаково существуют, хотя и существуют неодинаково. Последнее положение объясняет, что разные объекты фигурируют в коллективах, или ассамбляжах, разных уровней сложности: “Плоская онтология это тезис не о том, что все объекты вносят равный вклад в существование, но о том, что все объекты равно существуют”[164]164
  Там же. – С. 298.


[Закрыть]. Интересно при этом, что наделение кварков, планет, камней, языка и т. д. статусом “существующего объекта” совершается с позиции другого объекта, безусловно, включенного в более широкий коллектив, ассамбляж, контекст, чем, скажем, тихоходка. Кстати, положение Другого в онтикологии также туманно. Поскольку категория “субъект” снята, отсутствует позиция, с которой совершается обнаружение Другого.