Текст книги "Ближняя Ведьма"

Глава 8

Весь мир исчезает.

Я неподвижно замираю, чтобы ненароком еще раз не налететь на камень, дерево или что-нибудь похуже. Пальцы все еще сжимают камень. Я судорожно перевожу дыхание и дожидаюсь, когда облака поплывут дальше своей дорогой, ведь ветер нанес их сюда так стремительно. Но облака не трогаются с места. Ветер достаточно силен, он свистит и завывает, а тучи словно застыли, закрывая собой луну. Я жду, пока глаза привыкнут к темноте, но ничего не получается. Темно, хоть глаз выколи.

У меня все еще лихорадочно стучит сердце, и это не только из-за охотничьего азарта. Тут что-то совсем другое: чувство, которого я давно не испытывала.

Страх.

Страх от того, что я осознаю: домов отсюда не видно. Отсюда ничего не видно. И все-таки, несмотря на этот мрак, я ощущаю чье-то присутствие. Рядом со мной есть кто-то.

Ветер меняется. Из обычного легкого бриза он превращается во что-то иное, странно знакомое. Слов нет, только напев – выше, ниже, как музыка, и на мгновение мне кажется, что я дома, в кровати, под одеялом. Что я сплю. Но это не так. От странного напева у меня начинает кружиться голова, и я пробую отгородиться от него, не слушать… но мир погружен в непроницаемую тьму, и мне не на чем сосредоточиться. Музыка, кажется, звучит все яснее, яснее, и в какой-то момент я точно понимаю, откуда она исходит. Отбросив камень, я поворачиваюсь и делаю несколько неуверенных шагов в сторону от холма, к тому месту, где маячила фигура, где я и сейчас еще могу ее видеть.

Пальцы нащупывают отцовский нож, я вытягиваю его из ножен на бедре и, придерживая, двигаюсь вперед, как слепая, понимая только, что склон остался у меня за спиной. Помню, что, пока все не потемнело, я успела наткнуться на несколько больших камней и на дерево, поэтому шагаю неуверенно, чтобы не удариться о какой-нибудь острый край. Ветер продолжает напевать, мотив все повторяется – выше, ниже, – и я могу поклясться чем угодно, что знаю эту песню. А когда понимаю, где я ее слышала, у меня кровь стынет в жилах.

 
На пустоши ветер, поет он песню мне,
О камнях, о вереске, о море вдалеке.
 

Ветер и его песня окутывают меня, мелодия повышается и понижается, звучит в ушах все громче, и вдруг земля уходит у меня из-под ног. Чтобы не упасть, мне приходится остановиться. По спине у меня бегут мурашки, и я зажимаю себе рот, чтобы не закричать.

Не спеши, наберись терпения, Лекси, – предостерегает меня голос отца.

Я стараюсь успокоиться, умерить пульс, который стучит в ушах так, что я за ним ничего больше не слышу. Сдерживая дыхание, я жду, чтобы песня ветра окружила меня толстым слоем, одеялом из шума. Жду, когда мое сердце сделается частью этого шума, а не оглушительным барабанным боем у меня в ушах. Как только мои нервы начинают успокаиваться, я слышу в нескольких футах от себя новый звук, он доносится от подножия холма. Это шаги: кто-то тяжело идет по траве вниз.

Я успеваю развернуться на этот звук как раз когда облака расступаются и несколько лучей лунного света падают на землю – после кромешной мглы они кажутся ослепительно яркими. Свет поблескивает на лезвии моего ножа, на камнях, на темной фигуре. И наконец я ясно вижу силуэт мужчины. Я бросаюсь на него и толкаю, опрокидывая на склон. Свободной рукой бью его в плечо, а коленом в грудь.

Свет обрисовывает его шею, скулы, в точности так, как в первый раз, когда я увидела его в окно. Я гляжу в те же темные глаза, которые упорно не хотели встречаться с моими на холме у дома сестричек.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, приставив к его горлу охотничий нож. Сердце у меня колотится, я с силой сжимаю рукоять, но он даже не вздрагивает и не издает не звука, а просто моргает.

Медленно я убираю нож, но коленом продолжаю прижимать его к траве.

– Почему ты здесь? – снова задаю я вопрос, отгоняя досаду, возникшую разом и от того, что он следил за мной, и от того, как я радуюсь, что это оказался он. Он смотрит на меня оценивающе своими черными, как ночь вокруг нас, глазами, и ничего не говорит.

– Отвечай, Коул, – я предупреждающе поднимаю нож. Он отворачивается, сжав зубы.

– Здесь небезопасно. Особенно ночью, – отвечает он наконец. Голос у него четкий и в то же время мягкий, он странным образом заглушает ветер, скорее звуча с ним вместе, чем противореча. – И зовут меня не Коул.

– Так ты меня провожал? – Я отодвигаюсь от него, стараясь не дать ему заметить, что вся дрожу.

– Увидел тебя здесь одну, – неуловимым изящным движением он поднимается на ноги. Серый плащ колышется у него на плечах. – Хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

– С чего бы это мне быть не в порядке? – мой вопрос прозвучал слишком поспешно. Я глубоко вздыхаю. – Почему ты бросился бежать?

Я жду, но он не отвечает, а вместо этого так внимательно рассматривает землю под ногами, что я не сомневаюсь – он пытается увильнуть от ответа. Наконец он все же подает голос:

– Так проще, чем объясняться.

Последние облака улетают прочь, лунный свет заливает пустоши.

– Ты должен вернуться в дом сестер. – Я оглядываюсь на холм, на дома позади нас. Не дождавшись от него ни ответа, ни движения, я снова смотрю на него. – Я серьезно, Коул. Если тебя здесь увидят…

– Ты меня здесь увидела.

– Да, но я не считаю, что ты похитил Эдгара. А другие могут так думать. Пойми, ты объявился в деревне, у самого дома Эдгара, как раз накануне его исчезновения. Сам понимаешь, как это выглядит.

– Ты тоже там была.

– Но я здешняя. И я следопыт. Мой отец тоже был следопытом. А кто ты? – и я сама морщусь от того, как резко звучит мой голос.

– Когда я догадался, что ты здесь делаешь, подумал, что мог бы помочь, – говорит он, почти шепотом. Удивительно, что мне удается расслышать на таком ветру.

– Чем?

Он поднимает темные брови.

– У меня зоркие глаза. Я думал, что могу что-то найти. След или зацепку.

– Или скрыть что-то. – Я понимаю, это прозвучало зло, но это именно то, что скажет мой дядя. Те обвинения, которые он станет выдвигать против чужака, если обнаружит его в западной части деревни.

– Ты же знаешь, что это не так, – говорит он, и в его голосе слышится отчаяние. – Я не делал ничего дурного.

Я вздыхаю.

– Извини, Коул, – я поднимаю глаза к луне, удивляясь, как далеко она успела проплыть по небу. Вокруг нас уже совсем ночь, и у меня от усталости голова уже не такая ясная. Я теряю время, – но мне пора.

Я шагаю к домам, руки до сих пор немного дрожат после этой погони в кромешной темноте. Коул, похоже, никак не может решить, что ему делать: поворачивается в одну сторону, а смотрит в другую. Луна светит так ярко, что кожа у него будто светится в темноте. Бледное лицо, темные глаза, грустный рот – кажется, что он весь нарисован только двумя красками, черной и белой, как и весь мир ночью.

Когда я уже удаляюсь на несколько шагов, он вдруг заговаривает.

– Лекси, погоди. – Он догоняет меня и хватает за запястье. Вроде бы передумав, отступает, но руку мою продолжает сжимать. Это сбивает меня с толку. – Думаю, я могу помочь, если ты мне позволишь.

Я вглядываюсь в его лицо.

– Как это?

– Я говорил тебе, у меня зоркие глаза. И я что-то нашел. Это почти незаметно, но оно там есть. Я уверен.

Он отнимает руку и машет в сторону домов, за полосой травы.

Я колеблюсь. Не дождавшись ответа, он продолжает.

– Взгляни хотя бы.

Я киваю. Коул ведет меня за те дома, к западу, в поле, где я первый раз заметила тень. На нас выходят окна дома Эдгара, тускло освещенные изнутри. Коул тащит меня наверх, к окну, и я вздрагиваю, заметив, что он движется совсем беззвучно. Ноги его касаются земли, оставляют следы, но под его башмаками не шуршат ни листья, ни сухая трава. Моему отцу бы это понравилось.

Мы уже почти подошли к дому. Он поворачивается и смотрит в сторону поля, куда смотрела и я.

– Я уже там искала, – говорю я, хмурясь.

– Знаю, – он обводит жестом вереск и высокую, по колено, траву. – Это почти незаметно. Ты не видишь?

Я щурюсь, что есть сил вглядываюсь, пытаясь различить предмет, хоть что-то.

– Не старайся, – говорит он, – Обрати внимание на картину в целом.

Он напоминает мне отца, такой же спокойный, терпеливый. Я стараюсь больше не напрягать глаза, окидываю взглядом поле. И тихо ахаю.

– Видишь?

Да, я вижу. Это почти незаметно, а я так искала мелочи, что нипочем бы не обратила внимания. Поле. Оно идет рябью. Это не следы ног, не отпечатки на земле, а трава и вереск, примятые совсем чуть-чуть, будто кто-то прошел по их верхушкам. Будто на них подул ветер, и они не успели распрямиться. Узкая полоса в бурьяне, похожая на тропку.

– Что это? – спрашиваю я, отчасти сама себя, заглядывая в глаза Коулу. Он хмурится, еле заметно качает головой. Снова смотрю на полосу. Не понимаю, что это. Но это хоть что-то. След ветра, ведущий на север. Я иду туда, за этим следом, в поле.

– Не делай этого, – окликает Коул. – Тебе нельзя идти туда одной.

– Это почему же? Потому что я девушка?

– Нет. – Лицо у него совершенно непроницаемо. – Никому не следует ходить туда в одиночку.

Вспомнив странную непроглядную тьму и ветер, от которого кружилась голова, я в общем-то понимаю, что он прав.

– Ну так иди со мной. – Я делаю несколько шагов вперед.

Он топчется позади меня, переступая с ноги на ногу. Я решаю, что он не собирается меня догонять. Однако, как будто передумав в последнюю минуту, он в два прыжка оказывается рядом. Мы идем по почти невидимому следу, по дорожке, намеченной ветром. Мне не верится, что она приведет нас к Эдгару, ведь следов его маленьких ног нигде не видно. Да и вообще, возможно ли, чтобы здесь остался такой след.

На небе сияет луна, и пустошь сейчас не вызывает такого ужаса. Я укоряю себя за то, что испугалась, как маленькая. Ветер улегся, вокруг нас полная тишина. Время от времени я ее нарушаю вопросами (Расскажешь о местах, откуда пришел? А как тебя занесло в Ближнюю? Где твои родные?). Но он не отвечает. Я уже начала привыкать к тому, что Коул немногословен, но кроме того, он совершенно бесшумный – бесшумно ходит, бесшумно дышит, – что я боюсь, как бы он не растворился в воздухе. Поэтому я начинаю рассказывать ему о себе в надежде, что дождусь чего-то кроме молчаливого взгляда.

– Мать у меня булочница, – говорю я. – Каждое утро она печет хлеб, а я его разношу по всей деревне. Поэтому и знаю самые короткие пути ко всем домам. Поэтому и по ночам нахожу дорогу легко, как днем. Я же все их исходила по тысяче раз.

Я кошу глаза на Коула, и он отвечает на мой взгляд. Удивительно, но он слушает мою болтовню с интересом. Я продолжаю.

– Моей младшей сестре, Рен, весной исполнилось пять лет. У нее есть маленький огород… – Я трещу обо всем, что придет в голову, слова так и льются.

Дорожка ветра перед нами то видна лучше, то едва проглядывает, а там, где трава пониже или просто голая земля, она и вовсе исчезает, но каждый раз снова появляется раньше, чем мы ее окончательно теряем. Она ведет нас на северную окраину деревни, и я останавливаюсь, завидев издалека дядин дом. Коул встает рядом, проследив мой взгляд, рассматривает дом, погруженный в темноту.

– Ближняя походит на круг, – тихо говорю я, а сама присматриваюсь, нет ли поблизости дозорных или самого Отто. – Или на компас. Моя семья живет на северной окраине, сестры – на восточной.

– Почему вы живете так далеко, на самом краю? – спрашивает Коул, и я скрываю улыбку радости от того, что он все же наконец заговорил. Это не шепот, его голос напоминает легкий ветерок, мягкий и ясный.

– Говорят, так, на отшибе, живут только охотники и ведьмы.

Коул мгновенно напрягается, и я это чувствую.

– И кто же из них ты? – спрашивает он с бледным подобием улыбки. Мне становится интересно, косо ли смотрит народ на ведьм у него на родине, и я уже готова спросить, но боюсь, что он опять примется играть в молчанку.

– Мой отец был охотником, – отзываюсь я. – И следопытом. Сейчас нужда в охотниках меньше, у большинства семей ест скотина. Но наша семья издавна промышляла охотой, вот мы и поселились на окраине. Отца уже нет в живых. А мой дядя живет с нами рядом, вон там, – добавляю я, показывая на его дом, в котором погасли окна. – Он мясник. А сестры, ну… – я не договариваю. Как-то несуразно называть Магду и Дреску ведьмами или колдуньями, раз сами они так о себе не говорят. Я не хочу его пугать. Кроме того, это не мое дело. Разговор иссякает, и Коул, похоже, не против.

– Сюда, – он показывает туда, где растет трава повыше и тот след снова показывается, изгибаясь дугой за домами и направляясь на восток. На восток, где за тьмой, за рощей, высоко на склоне холма живут сестрички. Я оглядываюсь на свой дом, который так и стоит с плотно закрытыми ставнями, и мы прибавляем шагу.

Проложенная ветром тропка бежит рядом с обычной дорожкой на земле, сворачивает к восточной околице и дому сестер, и я привычно шагаю в темноте: ноги сами знают, куда идти. След опять слабеет, хотя трава высока. Мы продолжаем свой путь молча.

Я ненадолго останавливаюсь и прислоняюсь к большому камню. Мир дремотно покачивается.

– Ты устала, – замечает он.

Я пожимаю плечами, но медлю еще некоторое время.

– Нет, со мной все хорошо, – я выпрямляюсь. – Расскажи мне историю. Это взбодрит меня и поможет не заснуть прямо на ходу. – Я зеваю, и мы снова идем, идем по узкой слякотной тропе (след ветра все время слева от нас).

Я не хочу просто какую-то историю, я хочу услышать его рассказ о себе. Я хочу узнать, каков мир за пределами Ближней, как в нем разговаривают, какие рассказывают сказки, а еще – почему он здесь, в своем выгоревшем сером плаще, и почему так скуп на слова.

– Я не знаю историй. – Он глядит в поле и на дальнюю рощицу, издали похожую на тугой узел из теней.

– Тогда сам придумай, – предлагаю я, оглядываясь на черноту, окутавшую мир позади нас. Коул тоже оборачивается, хмурится, будто увидел что-то другое – живое или более тревожное, чем обычный пейзаж, – но ничего не произносит вслух, только будто тает прямо у меня на глазах.

– Ладно, – говорю я, не дождавшись. – Давай я начну. У тебя есть пожелания?

Молчание затягивается надолго, так что я успеваю решить, что Коул меня не услышал. Вокруг нас завывает ветер. Наконец он заговаривает.

– Расскажи мне о Ведьме из Ближней.

У меня глаза лезут на лоб.

– Где ты о ней слышал?

– У сестер, – он говорит с трудом, словно взвешивая каждое слово. Почему мне кажется, что он врет?

– Ты веришь в ведьм, Коул?

Его глаза заглядывают в мои, и на миг он снова кажется совершенно осязаемым и плотным.

– Там, откуда я родом, колдуны и ведьмы вполне реальны, – в его голосе слышна непонятная мне грусть. Там, откуда я родом. Я хватаюсь за эти слова, первую зацепку. – Но я не знаю, как обстоит дело здесь.

– В Ближней о ведьмах тоже знают. По крайней мере, раньше знали.

– Как это?

Я снова пускаюсь в путь. Коул идет следом.

– Люди знают, но стараются забыть, – поясняю я, качая головой. – Ведьмы им кажутся злыми чудищами из страшных сказок. Пока жив был мой папа, все было по-другому. Он считал, что ведьмы – дар природы. Они ближе к природе, чем люди, потому что сами они – ее часть. Но большинство людей верят, что ведьмы прокляты.

– И сестры тоже? – медленно спрашивает он, и я печально улыбаюсь в ответ. Ясно, он знает больше, чем хочет показать.

– Спроси у них, ведьмы ли они, – они просто отвернутся, или подмигнут, или скажут в ответ что-нибудь ехидное. Когда-то они, наверное, были сильны. Но их сила давно иссякла. Или они не хотят ею пользоваться.

Я смотрю на Коула.

– Ведьмы связаны с пустошами. Думаю, мой отец тоже хотел этого, искал такой связи. И подобрался ближе, чем другие люди, но не до конца, и, наверное, это заставило его уважать ведьм еще больше.

Коул бледнеет еще сильнее, хотя казалось бы, дальше некуда. Ветер усиливается.

– А Ведьма из Ближней?

– Как раз из-за нее люди здесь стали такими. Или, во всяком случае, так говорят. Но это же было в незапамятные времена. Так давно, что, честно говоря, вся эта история больше похожа на выдумку, чем на правду. На сказку.

– Но ты в нее веришь, разве не так? – спрашивает он.

– Я верю, – только дав такой ответ, я понимаю, что это правда. – Ну, точнее, верю, что что-то было.

Он ждет.

– Хорошо, – кивнула я, почувствовав его интерес. – Я расскажу тебе эту историю так, как ее рассказывал мой отец.

Таинственно понизив голос, я вынимаю охотничий нож своего отца. С одной стороны лезвие выщерблено, но по-прежнему остается опасным, грозным оружием. Я вкладываю пальцы в ложбинки на рукояти, а сама вспоминаю страницу в отцовской тетради. В голове начинает звучать его голос, тихий и такой дорогой. Набрав полную грудь воздуха, я медленно выдыхаю, как всегда делал он, приступая к рассказу, и начинаю.

Глава 9

– Давным-давно, в незапамятные времена в маленьком домишке на дальней окраине деревни Ближней жила Ведьма. Она была очень старая и совсем молодая – смотря как повернет голову. Ведь никто не знает настоящего возраста ведьм. Ручьи вересковых пустошей были ее кровью, а трава пустошей – ее кожей, а улыбка у нее была ласковая и в то же время лукавая, как месяц в черной-черной ночи. Ведьма из Ближней умела разговаривать с миром на его языке, и иной раз было непонятно, что это за звук раздается за дверью – то ли воет ветер, то ли Ведьма из Ближней поет холмам колыбельную. Звук-то был совсем одинаковый…

Мы приближаемся к роще, и голос мой постепенно затихает. Коул поднимает на меня глаза, он ждет продолжения.

Но тут кое-что необычное бросается мне в глаза – и я еле слышно ругаюсь. Не добежав совсем немного до опушки, странная ветреная тропа, по которой мы шли, исчезает. Трава здесь колышется, как обычно, клонится во все стороны. А значит, след пропал. Я ускоряю шаг, почти бегу в темноте, спотыкаюсь о корни деревьев и сухие упавшие ветки, цепляюсь за них подолом. Добежав до рощи, останавливаюсь так резко, что Коул врезается в меня.

С колотящимся сердцем я вглядываюсь в ночь, внимательно разглядываю холм. Дорожки, оставленной ветром, не видно нигде. Я жду, перевожу взгляд то дальше, то ближе, в надежде снова увидеть. Наконец поворачиваюсь к Коулу.

– Ты видишь? – я рукой обвожу склон. Коул смотрит в сторону и качает головой.

– Может быть, мы снова его найдем, когда поднимемся на вершину. На этой стороне тень, слишком темно.

Он прав. Луна скользит вниз по небу, накрывая мир тенями. Перед нами округлость холма. По обе стороны раскинулась равнина.

Порывшись в кармане, я достаю несколько семечек и протягиваю руки навстречу ветру.

– Что ты делаешь? – Я слышу в его голосе любопытство. Удивительный у него голос. Кончиками пальцев он бережно касается моих протянутых рук и опускает их вниз. При этом он дотрагивается до меня так, будто думает, что я разобьюсь, – или боится сделать мне больно. В следующий момент он отдергивает пальцы. Все происходит так быстро, что я уже не уверена, было ли оно, это прикосновение, или мне только почудилось.

– Ветер пустошей непрост, – шепчу я, больше сама себе. – Но я прошу его помочь.

Коул отходит и смотрит, сунув руки в карманы плаща. Волосы падают ему на лицо, закрывают глаза. Я уже готова объяснить, что пошутила, что это глупая детская игра, в которую я играю сама с собой с детства, подглядев однажды, что так делает папа. Но в этот миг ветер подхватывает семена и разбрасывает, как хлебные крошки, по тропе перед нами.

– Ага! – торжествующе восклицаю я, – Ты видел?

– Видел, – отвечает Коул.

Но ветер, который я призывала, все крепчает. Он разметывает семена во все стороны, а потом начинает толкать меня и дергать за рукава. Коул берет меня за руку, и ветер слегка успокаивается, стихает.

– Будь осторожна, когда просишь ветер, – предупреждает он.

Резко повернув голову, он оглядывается и смотрит туда, откуда мы пришли.

– В чем дело?

– Нам надо идти. – Он шагает вперед и вверх, к дому сестер.

– Ты что-то видел? – настаиваю я и тоже кручу головой, но ничего не вижу позади, кроме чернильно-черной ночи.

– Так мне показалось, – отвечает Коул. На середине склона он сходит с тропы и направляется к низкой каменной стене, что проходит южнее лачуги сестер. Я то и дело оглядываюсь назад, но так и не могу заметить ничего необычного.

– Расскажи, чем кончилась история, – просит Коул, – о Ведьме из Ближней. Ты ведь не закончила, да?

Кивнув, я догоняю его.

– Ведьма из Ближней была ведьмой с пустошей. Говорят, они самые сильные из всех, такие рождаются не от человека и ведьмы, а от ведьмы и колдуна, да и то не всегда. Она управляла не какой-то одной природной стихией, а всеми сразу. Рассказывали, что эта ведьма была так сильна, что по ее повелению двигалась даже сама земля, реки меняли русло, налетали бури, а ветер обретал форму. Представь, земля – и все, что на ней растет, что питается ее соками, все деревья, камни и даже животные, – все это перемещалось по ее воле. Говорят, у нее был сад и дюжина ворон. Цветы в этом саду никогда не вяли, а вороны не старились и не улетали. Ведьма из Ближней жила на околице, на границе между Ближней и пустошами, между людьми и диким миром. Она была частью всего и ничего… – я смолкаю, широко раскрыв глаза.

На вершине холма, между домиком сестриц и каменной стеной вдруг мелькает что-то белое. Я бросаюсь бежать вперед, забыв обо всем на свете, кроме лоскута ткани, зацепившегося за шипы на кустах. Добежав и резко остановившись, я чуть не падаю рядом с детским носочком, а потом начинаю рыскать вокруг в поисках других следов. Коул бродит рядом со мной.

Рядом с пятачком, на котором растет колючий кустарник, я опускаюсь на колени. Носочек зацепился за шипы и перевернут вверх пяткой, как будто его владелец перешагнул через ежевику, но зацепился за колючки пальцами и дернул ногой, так что носочек легко снялся с ноги. Но это не самое странное. Подошва у носка белоснежная, совершенно чистая. Как будто нога в нем ни разу не коснулась земли.

Хмурясь, я отцепляю носок от шипов, заглядываю внутрь. По внутреннему краю нашита метка, две маленькие буквы, Э и Д. Эдгар Дрейк. Его мать, швея, всегда так помечает одежду их семьи. Я аккуратно складываю носок и кладу в карман.

Вокруг клочка ежевики самая обычная земля, но ни одного отпечатка обуви на ней нет. Снова никаких следов. Я поднимаю взгляд на Коула.

– Бессмыслица какая-то, – бормочу я. – Где же все остальное?

Коул тоже хмурится, не отрывая глаз от пустоши, где ветер катит по вереску волну за волной. Вид у него огорченный, но не удивленный. Покачав головой, я поднимаюсь на ноги и продолжаю осматривать все вокруг, надеясь найти еще какие-то подсказки ветра.

Отсюда, с вершины холма я могу различить странную рябь на траве, идущую от рощи до того места, где мы стоим. Я снова смотрю вперед, сквозь колючие кусты на залитую луной пустошь. Обозначенная ветром тропа сбегает вниз по склону, но чуть выше дома сестер она начинает раздаваться, становясь все шире и шире, пока не покрывает весь склон. А как только она покрывает все, сразу начинает казаться, будто никакого пути нет и не было. Вокруг только заросли густой травы, вереска и ежевики – они волнуются, гнутся под ветром. Я прикрываю глаза, пытаясь сосредоточиться, но голова как в тумане, мысли путаются.

Ночь пронзают резкие звуки. Вздрогнув, я открываю глаза и, увидев Коула, склон холма, мгновенно вспоминаю дядю, ярко-желтые повязки его дозорных, стоявшего в дверях человека с ружьем. Это их слышно от опушки рощи. Шагают грубо, небрежно, ломятся через рощу. Под подошвами башмаков трещат сухие ветки. Вскоре мужчины выходят из рощи к подножию холма, задрав головы, смотрят на дом сестер. Затаив дыхание, мы с Коулом крадемся назад, прижимаясь к каменной стене, стараясь слиться с ее тенью. Над пустошью проносятся два голоса – резкие, куда грубее, чем у Коула, они перекрывают тихий шелест ветра. Один голос постарше, грубый, а другой совсем молодой, самодовольный. Этот голос я узнаю везде. Тайлер. А пожилой мужчина, скорее всего, его отец, мистер Уорд. Коул и я молча прячемся за каменной стеной, а шаги приближаются, поднимаясь по холму.

* * *

Я еле слышно чертыхаюсь. Если дозор сейчас наткнется на меня, то, даже если не пристрелит на месте, меня, конечно, ждут большие неприятности. Но вот если они накроют чужака, не в доме у сестер и не под их защитой, что сделают с ним? Арестуют? Я не помню, чтобы хоть раз у нас кого-то сажали под арест, хотя грозят этим частенько. Но ведь и чужих у нас до сих пор не бывало. А еще я точно знаю, что дела наши будут неизмеримо хуже, если Тайлер застанет меня вместе с Коулом. Я кошусь вбок, но тьма здесь такая густая, что Коула я не вижу, хотя между нами всего-то фут или два. Зато мне кажется, что я слышу, как бьется его сердце, медленно, ровно. Но потом я понимаю, что это не его сердце и не мое. Это ветер.

Ветер то нарастает, то слабеет, короткими резкими порывами он налетает на пустошь, заставляя траву волноваться, и накрывает все одеялом ровного мягкого шума. Коул подвигается чуть ближе, и все равно в темноте я различаю лишь его силуэт и глаза. Его глаза блестят и даже слегка светятся, как в ту первую ночь на пустоши. Я с силой тру свои глаза: дает себя знать напряжение, целую ночь мы ищем следы при свете одной луны. В одном месте в стене есть щербина, несколько камней давным-давно выпали. Подобравшись к ней, я осторожно выглядываю. Тайлер с отцом направляются к месту между лачугой сестер и стеной, словно не решаясь подходить слишком близко ни к тому, ни к другому. Наконец они останавливаются в нескольких ярдах от нас, глядя на залитую луной пустошь к востоку от Ближней.

– Все без толку, – говорит Тайлер. – Я ничего не слышу из-за этого ветра.

– Я вообще сомневаюсь, что здесь есть что слушать и на что смотреть, – вторит его отец. – Зато теперь мы смело можем сказать Отто, что обыскали все до самой восточной окраины.

Тайлер пинает пучок сухой травы.

– Много с того проку.

Пальцы соскальзывают со стены, и я задеваю рукой лежащую наверху горку камешков. Они со стуком осыпаются, падают, пока не достигают земли. Ахнув, я задерживаю дыхание, но часть шума поглощает ветер, а часть заглушает трава. Мистер Уорд уже повернулся и идет прочь, но Тайлер внезапно замирает и оглядывается через плечо.

Это невозможно. Даже я сама едва расслышала, как упали камешки. Коул закрывает глаза, но его дыхание остается спокойным и ровным. Порывы ветра над пустошью учащаются, и я молча молю, чтобы Тайлер повернулся и ушел. Коул в этот момент кажется совсем прозрачным, будто вот-вот исчезнет. Моя рука скользит над землей к нему, наши пальцы сплетаются. Мне необходимо было это прикосновение, чтобы убедиться, что Коул все еще здесь. Я коротко пожимаю ему руку, он отвечает. В этот момент мы, словно сестры, разговариваем без слов. Он словно молится вместе со мной о том, чтобы нас не заметили.

Тайлер задерживается еще на мгновение, колеблется, его взгляд задерживается на стене. Нет, он смотрит не на стену, а выше, куда-то в пространство прямо над нами. Я поднимаю голову и вижу что-то черное как смоль, замечаю трепет крыльев. На стену приземляется ворона, косит на нас глазом, блеск его заметен даже в темноте. Выглядываю через дыру в стене и вижу, как Тайлер вскидывает свой дробовик и наводит на птицу.

– Хватит дурака валять, – окликает его снизу мистер Уорд. От резкого окрика ворона улетает, сливаясь с мглой. Тайлер с досадой опускает оружие, бросив последний взгляд на стену, но мы с Коулом надежно укрыты за камнями. Наконец Тайлер поворачивается и бежит прочь, торопясь догнать отца.

Коул и я одновременно переводим дыхание. Ветер вокруг нас постепенно стихает, превращаясь, наконец, в тот легкий бриз, который сопровождал нас все время. Рука Коула сейчас ощущается совсем иначе – более крепкая, осязаемая. Но у меня кружится голова, и я решаю, что это мне показалось, что усталость и поздний час играют со мной шутки.

Коул с удивлением, как на незнакомый предмет, смотрит на мою руку, будто и не замечал, что все это время сжимал ее в своей. Он разжимает пальцы. А когда наши глаза встречаются, он снова такой, каким был вначале, отстраненный и замкнутый. Мы сидим на холодной земле, прислонясь к неровной каменной стене, почти не видя друг друга в тени. По небу постепенно разливается нежный свет, такой слабый, что если бы не кромешная темень кругом, я бы ничего не заметила. Утро – осторожный охотник, говаривал мой отец. Оно незаметно подкрадывается к ночи и стремительно нападает.

– Мне пора домой. – Я отряхиваю плащ от сухих листьев. – Завтра твоя очередь.

– Какая очередь? – непонимающе спрашивает Коул, вставая. Он до сих пор держит руку на отлете, словно она ему не принадлежит.

– Рассказывать мне историю.