Текст книги "Вампиры не стареют: сказки со свежим привкусом"

Охотник,
или Когда мы говорим «Вампир», вы говорите «Охотник»!
Зорайда Кордова
и Натали С. Паркер

Как и у вампира, у охотника на вампиров было немало интерпретаций – от Ван Хельсинга до Баффи Саммерс и Блэйда. В то время как существует множество способов убить вампира, охотник – его человеческое отражение, противовес его сверхъестественной силе, скорости и чувствам. Охотник, избранный свыше или как-то иначе, изучает секреты вампиров и знает, как им помешать или воткнуть в них кол, что бы ни случилось. Они не всегда занимаются чирлидингом, но обычно это стройные (или очень мускулистые!), цисгендерные, физически крепкие люди. В рассказе Джули мы отправляемся в старшую школу, где полноватая девушка-охотник встречает свою пару – во всех смыслах. И это восхитительное напряжение между вампиром и охотником делает их отношения такими, ради которых можно и умереть!

А кто из этих избранных – вы? Вампир или охотник?

Парень и колокольчик
Хэйди Хэйлиг

Эта ночь ветреная, темная и холодная. Ветер так громко шелестит листьями, что Уилл едва не пропускает тихий звон колокольчика.

Такой неуместный звук для кладбища – по крайней мере, для поздней ночи. В ярком свете дня церковные колокола звонили в полдень или созывали прихожан на молитву… или сообщали о прибытии нового постояльца на кладбище. Но этот звук не похож на глубокий мелодичный перезвон медных колоколов. Он тихий, будто слегка капризный. Звук, которым подзывают слуг, – такой, что в прошлой жизни заставил бы Уилла вскочить.

Но теперь всё это уже позади.

Так что вместо этого он останавливается, нарочно замерев в глубокой тени под деревьями, окаймляющими одну сторону кладбища. Это непросто. Хотя его тело неподвижно, он не может остановить свое сердце. Чем дольше он ждет, тем выше риск быть пойманным – пойманным и уличенным в преступлении, с лопатой, тачкой и мозолями на руках. Это особенно опасно сегодня, когда похороны еще только прошли – родственники могли поставить охрану, чтобы защитить могилу от похитителей трупов – таких, как он. Но лучше уж получить встречное обвинение от разгневанного горожанина – или даже быть побитым горюющим родственником, – чем отозваться на колокольчик.

Тинь-а-линь-динь, тинь-а-линь, тинь-а-линь. Запах свежевскопанной земли так силен, что в горле у него будто застрял ком грязи, а холод кладбищенского ветра дотягивается до его тела ледяными пальцами сквозь заношенные заплаты на куртке. Но когда он слышит звон колокольчика, какая-то его часть будто возвращается в большой дом на Вишневой улице. Шелест листьев так похож на шуршание его старых юбок, когда он бежит, а в звучании ветра он почти слышит высокий голос миссис Эстер, зовущей его по имени – по его старому имени. Имени, на которое он больше никогда не отзовется.

Сердце Уилла бешено колотится не только из-за страха быть обнаруженным.

Он кривит губы, скрипит зубами. Закидывает лопату себе на плечо. Наконец колокольчик перестает звонить. Когда звук стихает, голос миссис Эстер тоже исчезает, и к Уиллу возвращается способность дышать.

Ветер срывает клочья пелены с серпа луны, заливающей кладбище серебром и заставляющей тени потускнеть. В ее свете сразу становится виден источник звука. Маленький медный колокольчик сверкает, словно крошечный маяк, венчающий деревянную подпорку, что возведена над свежим могильным холмом. К колокольчику привязана веревка, перекинутая через натяжной ролик и исчезающая в трубе, ведущей к гробу внизу.

Устройство выглядит странно, но Уилл узнает его. Это одно из приспособлений-новинок – «усовершенствованный погребальный модуль», предназначенный для того, чтобы привлечь внимание живых в случае, если несчастный обитатель гроба по ошибке был похоронен заживо. Уилл раньше видел их только нарисованными на меловых досках в университете, где он продает свой полуночный груз, чтобы получить возможность постоять в задней части амфитеатра во время препарирований. Последние несколько месяцев весь медицинский колледж был охвачен разговорами о погребенных заживо после серии трагедий в Пенсильвании.

В первом случае, о котором стало известно, пострадавшей была молодая девушка, подхватившая какой-то новый вид чахотки – она впала в летаргический сон и становилась все бледнее и бледнее, пока ее лихорадочный румянец не стал напоминать кровь на снегу. Когда сошел и он, а ее тело стало холодным, родители девушки похоронили ее в семейной усыпальнице. Их горе еще не утихло, когда ее младший брат впал в такое же состояние. Недели спустя, когда они открыли усыпальницу, чтобы положить его рядом с сестрой, она вылетела оттуда в диком гневе, с красными глазами и морщась от солнца.

Ее спасение называли чудом, но довольно быстро стало очевидно, что погребение заживо повредило ее разум. По крайней мере, семья могла позволить себе поместить ее в приют в Киркбрайде в Филадельфии, куда все богачи отправляли своих безумцев. И, конечно же, ее брат был избавлен от этой участи. Но ходили слухи, что для него без последствий тоже не обошлось – то ли из-за болезни, то ли из-за погребения его сестры. Он очнулся от забытья, но даже недели спустя страдал от потери аппетита и постоянной бессонницы – по крайней мере, так говорит его лечащий доктор, который дважды в месяц читает лекции в колледже.

Между тем появились и другие слухи о погребениях заживо, и некоторые из них звучали настолько дико, что была очевидна их надуманность. Тело, растворившееся в дым, волк в саване, выпрыгивающий из открытой могилы. Сообщалось также о дюжинах гробов, оказавшихся пустыми, когда их выкопали с целью проверки, – но Уилл знает тому причину.

И всё же студенты и учителя то и дело делились историями о погребенных заживо за пивом или завтраком. Наиболее предприимчивые из них придумывали решения и готовили патенты, от стеклянных крышек и лопат, укладываемых в нижнюю часть гроба, до индивидуальных колокольных башен наподобие этой. Был даже чертеж кладовой с марципаном, сушеными фруктами, колбасами и бренди, а также полным набором посуды и приборов. Но только богачи могли позволить себе такие дорогие меры предосторожности. Гораздо дешевле было попросить друга отрезать тебе голову, прежде чем забить гвозди в гроб.

Конечно же, с учетом того, что остальная часть страны буквально сходила с ума по тому роману Стокера, от этой просьбы тоже могли приподняться брови далеко не у одного человека. Эта книга с замысловатым сюжетом, как и идея о существовании вампиров, – также бурно обсуждалась в университете, хотя студенты принимали эту тему намного менее серьезно, чем проблему погребения заживо.

Уилл понимает почему. Век подходит к концу, а вместе с ним умирает старый тип мышления. Существования. В ярком и бесперебойном свете электрических ламп суеверия превращаются в глупость, в пекле двигателя внутреннего сгорания ложные верования сгорают дотла. И под скальпелем и микроскопом человек оказывается намного ближе к животным, чем к ангелам. В секретных местах были обнаружены клетки, а не души. Смерть стала окончательной, нет такого понятия, как вечная жизнь. Образно говоря, погребение заживо вызывает гораздо больше эмоционального отклика, чем история о вампирах.

Тинь-а-линь, тинь-а-линь. Возобновившийся зов возвращает Уилла к реальности. Он сужает глаза. Звон слишком настойчив, чтобы быть ветром: в том гробу кто-то движется. Кто-то отчаянно желает выбраться. Но, несмотря на растущее любопытство Уилла, всё в нем протестует против ответа. Его старая жизнь мертва и погребена, и он старался слишком сильно, потратил слишком много, зашел слишком далеко, чтобы вскакивать на звук колокольчика.

А впрочем, за спасение жизни может быть получена награда. Особенно если эта семья способна купить такой дорогостоящий гроб. А если у Уилла было бы немного больше денег, он смог бы позволить себе новое пальто, хорошую рубашку и пару брюк, на которых не будет столько пятен. От этой мысли сердце Уилла начинает биться чаще – ведь по одежде так часто судят о человеке.

А с новым костюмом – кто знает? Может, ему удастся занять сидячее место в лекционном зале – где-нибудь в первом ряду. Где Уилл сможет на самом деле видеть препарирование тел, а не затылки остальных парней. Где он сможет увидеть, как анатом раскрывает тайны, которые он так отчаянно хотел разрешить: как работают тела? И почему?

Кроме того, разве это не главная задача доктора? Спасать жизни?

И всё же Уилл никак не может заставить себя сдвинуться с места, пока колокольчик не затихает. Облака, словно шторы, закрывают луну, затенив путь от могил бедняков до зеленой впадины рядом с церковью. Близость к Богу как возможность защитить место погребения – еще одна ценность, доступная только богачам. Свежая могила бугристым шрамом приподнимается в траве, и на нем эта маленькая колокольная башня возвышается над надгробным камнем: «Максвелл Таддеус Хоторн, 1880–1899, любимый сын».

В голове Уилла всплывает образ парня. Они встречались лишь однажды – если это можно было назвать встречей. Миссис Хоторн привела с собой сына, когда пришла навестить миссис Эстер. Максвелл мучил кошку, пока Уилл обслуживал двух женщин. Высокий зовущий голос миссис Эстер всё же был хуже, чем похвала миссис Хоторн – «Какая хорошая у вас девочка!» – но ненамного.

Тинь-а-линь, тинь-а-линь. Уилл намеренно переводит взгляд с колокольчика на надгробный камень. Он удивительно скромный для отпрыска семьи Хоторн – но, конечно же, это временный вариант. Эта часть кладбища заставлена искусно высеченными статуями – разбитыми колоннами рано прервавшихся жизней, рыдающими от нескончаемого горя ангелами, закрытыми урнами, символизирующими вечность. Что бы ни было выбрано для могилы Максвелла, требовалось время, чтобы это высечь. Вернет ли каменщик плату, если обитатель могилы сам попросит его об этом?

Уилл подавляет смешок. Как будто Максвелл Таддеус Хоторн снизошел бы до того, чтобы самому поговорить с ремесленником!

Наконец звон прекращается. Уилл, хмыкнув, скидывает с плеча лопату и вонзает в землю острую стальную пластину. Могила свежая; земля мягкая. Это идеальная ночь для ограбления могил, темная и морозная, холод держит весь честной народ в домах, за опущенными занавесками. Он сдерживает и запах гнили. Вообще у Уилла крепкий желудок, но примерно каждый месяц его одолевает дурной гумор: скручивающие спазмы в животе, подтачивающие его энергию.

Сегодня влияние регул сказывается особенно сильно, и уже вскоре Уилл начинает потеть. И всё же, несмотря на медленное истечение в животе, кровь у него в венах шумит, когда он поднимает и переворачивает, поднимает и переворачивает. Он находит свой ритм в биении сердца. Он знает о невероятной силе этой мышцы размером с кулак, сжимающейся для того, чтобы качать кровь по сосудистой системе, работающей в комплексе и разветвляющейся, как корни в земле. На любом препарировании больше всего его интересует именно сердце. Первый орган для развития – место души, – или как они там считают, те, кто верит в души. То, что говорит нам, чего мы хотим – кто мы есть.

Бьется ли сердце Максвелла так же сильно? Не от труда, а от страха? Накрывает ли его клаустрофобия наряду с ужасом от встречи со смертью? Как долго он уже ждет? Молится ли он, натягивая веревку? Богат он или нет, Уилл начинает испытывать жалость к парню в ящике, но всё равно прекращает копать каждый раз, когда колокольчик снова начинает звонить.

Уилл точно знает, в какой именно момент Максвелл Таддеус Хоторн слышит его: колокольчик начинает бряцать, как одержимый. И снова Уилл пользуется этой возможностью, чтобы перевести дух, приставив лопату к надгробию и уперевшись костяшками пальцев в поясницу. Наконец спазм проходит, колокольчик замолкает, и Уилл снова берется за лопату. Но едва не роняет ее, услышав голос у себя в ухе:

– Быстрее!

Уилл хватается за край могилы, чтобы не упасть. Голос, который он слышит, доносится из воздушной трубки.

– Эй, ты там? Почему ты остановился?

Тон еще более повелителен, чем слова. Для того, кто был похоронен заживо, голос мистера Хоторна звучит скорее раздраженно, чем испуганно. Снова раздается звон колокольчика, и жалость в груди Уилла умирает. Он на мгновение задумывается о том, не оставить ли Максвелла Таддеуса Хоторна в могиле, чтобы остаток ночи тот пытался откопать себя сам. Но львиная доля работы уже проделана. Какой толк бросать ее сейчас со зла? Проглотив гордость – и напомнив себе о первом ряду в лекционном зале, – он прижимает губы к трубке и говорит:

– Эта трубка, кажется, очень узкая. Лучше поберегите воздух.

– Прошу прощения? – отвечает Максвелл Таддеус Хоторн тоном человека, который не привык что-либо экономить. – Этот гроб – лучший из существующих.

Уилл скривляет губы. Только богачи больше заботятся о том, какое впечатление их похороны произведут на публику, чем о самих похоронах. По крайней мере, он прекратил звонить в чертов колокольчик.

– Как бы там ни было, – ворчит Уилл, снова берясь за лопату, – он был сделан для поддержания жизни, а не для разговоров.

– Откуда ты знаешь?

– Я доктор, – отвечает Уилл. Это заявление само сорвалось у него с языка – больше надежда, чем правда. – Ну, или, если быть точнее, – добавляет он, – собираюсь им стать.

– Правда? – Голос, отдающийся эхом в трубке, звучит восторженно. – Так вот как ты меня нашел? Собирался украсть мой труп для занятий по анатомии?

Услышав это обвинение, Уилл мешкает. Вытаскивание тел технически не является незаконным – политики понимают, что это необходимый побочный эффект развития науки, и к тому же есть множество богатых докторов, способных платить им за то, чтобы они смотрели на этот вопрос иначе. Но эта практика дико непопулярна, особенно среди бедных, которые подвергаются наибольшему риску оказаться на столе для препарирования. Уилл и сам перевез в тележке множество бедняков с глиняных полей в амфитеатр – и смотрел, как их плоть уродовали, их тела выставляли для зрелищ, у каждого из них украли то единственное, что им когда-либо было гарантировано.

Естественно, мало кто из похитителей трупов достаточно смел, чтобы достать тело богача. Может, именно по этой причине угроза быть препарированным этому богачу показалась такой забавной? Это такое уморительное соприкосновение с реальностью бедняков? Готов ли он и дальше играть этот спектакль?

– Оценка жертвы погребения заживо будет гораздо более интересна студентам, – заявляет Уилл, продолжая копать.

– Оценка? – Восторг в голосе Максвелла испаряется. – Я не собираюсь позволять кому-то выставлять меня напоказ перед лекционным залом или без конца мелькать в газетах.

– Газеты прознают об этом в любом случае, – говорит Уилл – после шумихи вокруг похорон члена высшего общества скрыть чудесное воскрешение будет довольно сложно.

Голос в трубке категорично произносит:

– Не от тебя.

Лопата Уилла с глухим скрежетом задевает крышку гроба – а вот и приз наконец. Но он колеблется, живот скручивает от спазма. Ответ Максвелла звучит почти как угроза. Проносится порыв ветра. В темноте раздается крик совы.

– Ты, конечно же, понимаешь важность осмотрительности, – добавляет затем Максвелл, тон его голоса снова меняется. Теперь в нем слышатся отчаяние – и обещание. – Ты можешь представить себя выставленным напоказ? Чтобы люди глазели на тебя и тыкали в тебя пальцем? Чтобы в разговорах едва могли скрыть за любезностью горящее в их глазах любопытство?

У Уилла снова всё сжимается внутри – но не от гумора, а от сочувствующего страха.

– Могу.

– Я сделаю так, чтобы твое молчание того стоило, – с жаром отзывается его голос. Но бледные пальцы Максвелла уже пробиваются, словно черви, через трещину в деревянной крышке гроба. – Только вытащи меня отсюда!

Уилл бросает лопату на траву и опускается на колени в яме, чтобы помочь расколоть крышку гроба. Он действует аккуратнее, чем обычно, но Максвелл всё равно в испуге отодвигается от расщепляющихся краев досок – от комьев земли, падающих в щербатую расщелину.

Управляясь с другим ночным товаром, Уилл привык протягивать веревку под плечами трупа и вытаскивать тело через дыру. Но Максвелл может выбраться сам, когда отверстие становится достаточно велико для него. Он с опаской вылезает и стряхивает пыль с лацкана.

– Почему ты так долго возился? – требует ответа парень с гораздо меньшей благодарностью, чем Уилл надеялся, но примерно такой же, какой он ожидал. В тесном пространстве узкой ямы его близость нервирует – или, возможно, всё дело в очевидной разнице между ними. Максвелл, конечно же, выше. И один только его погребальный костюм стоит как целый год в колледже, в то время как заношенный фланелевый костюм Уилла был куплен за доллар в секонд-хенде, да и это было до того, как он извозил его в грязи с головы до ног.

Уилл упирается ладонями в края могилы, выталкивает свое тело вверх и выбирается из нее. Он чувствует себя лучше, глядя на другого парня сверху вниз.

– Я вытащил тебя так быстро, как смог, – говорит он, а живот снова скручивает спазм. – Это изнурительный труд.

Максвелл скривляет губы при слове «труд». В этот же момент на небе снова проглядывает луна, и зубы парня сияют в ее свете, влажные и белые. В этой усмешке есть что-то отталкивающее, в то время как его бледное лицо слишком красиво. Оно словно высечено из мрамора – как у статуй, которыми заставлен церковный двор.

– Надо было привести помощь, – говорит Максвелл.

– Мне показалось, вы предпочитаете осмотрительность, – напоминает ему Уилл. Это лучше, чем уточнять, что помощь стоит денег. – В моем деле она очень важна.

– Не сомневаюсь. – С презрительным взглядом Максвелл выставляет вперед гладкую, без единого мозоля ладонь. – Вытащи меня из этой ямы.

Уилл приподнимает бровь. Но если он откажется вести себя как лакей, Максвелл наверняка запомнит его нахальство, а не вмешательство. Стиснув зубы, Уилл берет парня за руку. И тут же, вздрогнув, одергивает ее.

– Вы холодный, как смерть!

Лицо Максвелла на мгновение ожесточается.

– Ничего удивительного. Я же пролежал в этом ящике несколько часов.

Парень снова нетерпеливо протягивает руку, но Уилл колеблется. Он вытащил достаточно трупов, чтобы прикосновение склизкой плоти показалось ему слишком знакомым. Так что на этот раз, взяв Максвелла за руку, он не пытается вытянуть его из могилы. Вместо этого он прижимает два пальца к бело-голубому запястью.

– Это еще что такое? – восклицает Максвелл, пытаясь отстраниться, но руки Уилла сильны благодаря постоянному копанию. Он щупает и давит, ищет, но не находит. – Что ты делаешь?

– Проверяю ваш пульс.

Максвелл одергивает руку, но уже слишком поздно. Оценка Уилла, может, и весьма поверхностна, но диагноз вполне выстраивается – бледная кожа, яркие зубы, явное отсутствие пульса. Недавний наплыв погребений заживо – но нет. Эти тела всё же были мертвы.

Разум Уилла мечется – не из-за цены усовершенствованных погребальных модулей и не от мысли о месте в первом ряду лекционного зала, а из-за воспоминаний о пронзительном смехе студентов на препарировании на прошлой неделе. Труп пришел в двух мешках, а не одном, как обычно, и при поднятии головы с целью показать мышцы горла на стол упала целая головка чеснока. Страх и фольклор подходят романистам, а не врачам. Или, по крайней мере, Уилл так думал, прежде чем его руки обхватили безжизненное запястье Максвелла.

А если миф о вампирах – правда, что дальше? Внутри клетки есть душа? Существует Бог, который слышит звон церковных колоколов?

Сердце самого Уилла колотится так громко, словно он слушает его через стетоскоп. Он смотрит на парня в могиле, пытаясь побороть импульсивное желание вытереть руки о свое грязное пальто.

– Кто ты?

– Я мог бы задать тебе тот же вопрос. – Максвелл приподнимает бровь, и на лице у него снова играет та же ухмылка. Его зубы кажутся слишком длинными. И дело не в усохших деснах трупа, а в длинных и заостренных, как у хищника, клыках.

– Я более чем уверен, что колледж не разрешает заниматься медициной женщинам.

При звуке этого слова у Уилла широко распахиваются глаза. Внутри у него всё переворачивается из-за этой неправоты. Его снова отвергают.

– Я не женщина, – выдавливает он сквозь сжатые зубы, но Максвелл лишь усмехается.

– Я чую этот запах, знаешь ли. Крови. – Максвелл пожимает плечами, в то время как живот Уилла снова скручивает спазм. – Кажется, осмотрительность даже больше выгодна тебе, чем мне.

Тинь-а-линь-тинь – ветер раскачивает колокольчик, и шелест листьев звучит, как шуршание юбок. Или это только эхо в голове Уилла? И теперь вместо первого ряда Уилл видит себя на столе в лекционном зале, его тело – объект изучения, а остальные парни пялятся и показывают на него.

– Ты не сможешь никому рассказать, – говорит он, и хотя его обдувают порывы ветра, ему кажется, будто это он оказался в гробу, где заканчивается воздух.

– Не смогу? – Максвелл наклоняет голову, словно никогда раньше в своей жизни не слышал таких слов. – Возможно, не расскажу. Может быть, полезно знать какого-нибудь доктора.

Тон его голоса раздражает – то, как он размахивает этим словом над головой Уилла. Возможно. Миссис Эстер всегда делала то же самое. «Возможно, ты поспишь после вечеринки; возможно, мы купим тебе новое платье на Рождество; возможно, ты поешь, после того как гости уйдут». Звучит так, будто он торгуется – но чего именно хочет Максвелл? Уилл не читал книгу Стокера, но слышал о ней достаточно, чтобы знать, что этому парню болезни уже не страшны.

– Для чего?

– Чтобы есть, – напрямик отвечает Максвелл. – Мне нужно есть, девушка.

– Меня зовут Уилл. – Его голос рычит – он выплевывает собственное имя сквозь зубы. – И если ты думаешь, что будешь пить мою кровь, ты сильно ошибаешься.

– Твою кровь? – Максвелл пожимает плечами. – Я предпочитаю что-нибудь почище. Поизысканнее. Приют для безумцев в Киркбрайде, например. Место чистое, кровь голубая. И никто не поверит никаким… жалобам.

– Я не планирую работать с сумасшедшими, – отвечает Уилл, но Максвелл только улыбается.

– Поменяй свои планы, – произносит Максвелл будничным тоном. – Или рискни быть запертым вместе с ними из-за твоего помутившегося сознания. И кто знает? Мне говорили, что такие, как я, могут менять облик. Летучие мыши. Волки. Туман. Конечно же, обличье мужчины тоже досягаемо. Возможно, если ты хорошо послужишь мне, то получишь тело, о котором так мечтаешь.

Возможно. Это слово отзывается эхом в голове Уилла, в то время как Максвелл снова протягивает руку, и Уиллу сложно сказать, делает ли он это, чтобы выбраться из могилы или чтобы закрепить рукопожатием сделку с дьяволом. Молодой доктор уже имел дело с вытекающими жирами, гниющими органами, длинными волосами, лохматыми клочьями, свисавшими с разлагающихся скальпов, но всему его существу омерзительно касание руки Максвелла. К черту деньги – к черту костюм – к черту первый ряд в лекционном зале.

– У меня тело мужчины, – говорит он. – А ты вытаскивай себя из этой чертовой ямы сам.

Уилл отступает назад, но рука Максвелла вытягивается быстрее, чем он успевает моргнуть. Наманикюренные ногти впиваются в плоть лодыжки Уилла; его бедро щелкает, когда богатый парень дергает его вниз, наполовину затаскивая в яму. Уилл пинает его и вскарабкивается обратно на край могилы, в то время как земляной дождь с глухим стуком осыпает крышку пустого гроба.

– Тело мужчины? В твоей тачке, возможно. – Максвелл вонзает бледные пальцы в почву, выползая из ямы, словно паук. Уилл делает шаг назад и падает, зацепившись ногой за свою лопату. Боль простреливает его спину, когда копчик ударяется о землю. Максвелл ползет к нему, и его глаза горят красным в свете луны.

– Ты состригла волосы и надела драные брюки, но меня тебе не провести. Под грязью и потом твоя кровь пахнет, точно как…

Конец предложения утопает в клокоте, когда Уилл вонзает пластину лопаты в бледное горло парня. Максвелл вскидывает руки к ране, падая обратно в собственную могилу, – эти мягкие, безупречные руки теперь покрыты крупными сгустками почерневшей крови.

Ничто живое не истекает такой кровью.

Взрычав, Уилл снова всаживает лопату в его шею – один раз, два, три, – пока голова наконец не отделяется от тела. Прямо как в книге Стокера. Когда труп наконец падает замертво, грудь Уилла тяжело вздымается. Слышал ли кто-нибудь крики? Или видел, как Уилл лопатой отрезает голову богачу? Он размышляет о бегстве, но потом снова поднимается ветер. Тинь-а-линь, тинь-а-линь.

Уилл не побежит на звон колокольчика.

И это тело определенно будет интересно университету.

Так что, несмотря на страх, пронизывающий его позвоночник, и спазмы, скручивающие живот, Уилл снова спускается в могилу, чтобы обвязать веревкой плечи трупа. Он вытаскивает тело из ямы и засовывает в мешок, а потом тащит до тележки, которую он оставил среди деревьев. Ему приходится идти второй раз – за головой. Подняв ее за волосы, Уилл оценивает алебастровые щеки – теперь еще более скульптурные в своей неподвижности – и белые зубы, напоминающие собачьи клыки. Как там говорилось в романе Стокера? Всего один укус может распространить инфекцию, превращая живого человека в вампира.

Уилл оценивает зубы, размышляя над подобной трансформацией.

Но, стоя там, он может чувствовать биение своего сердца – этого мощного органа, с местом для души в его центре. То, что говорит ему, кто он есть на самом деле.

Мужчина. И доктор. И его цель – спасать жизни, а не высасывать их досуха.

Так что он кладет голову в сумку и закидывает на тележку. Тяжело дыша, он везет свой приз в университет, то и дело останавливаясь, чтобы прислушаться – чтобы убедиться, что колокольчик звонит только у него в голове.

Тинь-а-линь-динь, тинь-а-линь, тинь-а-линь.